Текст книги "Горький мед любви"
Автор книги: Пьер Лоти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Между тем Бубакар-Сегу, великий черный король, давал о себе знать в Диамбуре и Джиагабаре. В воздухе запахло войной: в Сен-Луи о ней говорили в офицерских кружках, толковали и обсуждали на тысячи ладов среди солдат спаги и моряков. Она стала злобой дня, и каждый надеялся на удачу – на повышение, чин или орден.
Жан, кончавший службу, собирался наверстать упущенное; он мечтал получить в петлицу желтую ленточку – орден за храбрость – и прославиться геройским поступком; хотел, чтоб спаги помнили его имя – в этом краю, где он столько пережил и перестрадал.
Между казармами, флотом и губернаторским домом ежедневно шла оживленная переписка. К спаги приходили большие пакеты с печатями и разжигали воображение людей в красных мундирах – они предвещали большую и серьезную экспедицию. Спаги точили свои боевые сабли и чистили амуницию со стаканами абсента в руках, шутя и весело болтая.
VБыли первые числа октября. Жан, с утра разносивший по разным местам служебные бумаги, шел с большим официальным пакетом по последнему адресу, во дворец губернатора. На длинной узкой улице, залитой солнечным светом, пустынной и мертвой, как улица Фив или Мемфиса, он увидел идущего навстречу человека, тоже в красном, который издали показывал ему письмо. Жан встревожился и ускорил шаг.
Это был сержант Мюллер, доставлявший спаги французскую почту, он прибыл час назад с караваном из Дакара.
– Тебе, Пейраль, – сказал он, протягивая Жану конверт со штемпелем его бедной дорогой родины.
VIЭто письмо, которого Жан ждал целый месяц, жгло ему руки; но он не торопился его читать и наконец, выполнив все поручения, решил распечатать. Он подошел к решетке Управления и вошел в открытые ворота.
В саду было так же тихо, как и на улице. Ручная львица нежилась, как кошка, растянувшись на солнце. Под суровыми голубоватыми алоэ спали страусы. Полдень – могильная тишина, кругом ни души; на большие белые террасы легли недвижные тени желтых пальм.
Ища, кому передать пакет, Жан дошел до конторы, где увидел губернатора, окруженного высокопоставленными лицами колонии. В этот час полуденного отдыха здесь царило необычайное оживление; казалось, обсуждались вопросы величайшей важности.
Взамен принесенного Жаном пакета ему вручили другой, на имя командира спаги. Это был приказ к немедленному выступлению, который после полудня был официально объявлен по всем войскам Сен-Луи.
VIIКогда Жан снова очутился на пустынной улице, он не вытерпел и трясущимися руками распечатал письмо. На этот раз оно было написано только матерью; рука ее дрожала сильнее, чем когда-нибудь, и бумага носила следы слез. Бедный спаги с жадностью пробежал его, и, когда кончил, у него потемнело в глазах, – прислонившись к стене, он схватился за голову. Приказ, врученный ему губернатором, был срочным; он благоговейно поцеловал имя старой Франсуазы и, шатаясь как пьяный, поплелся дальше.
Возможно ли? Все кончено, кончено навсегда! У него отняли невесту, с детства предназначенную ему родителями!
«Оглашение уже было; свадьба назначена через месяц. До последних дней я все еще сомневалась, сын мой; Жанна не навещала нас больше, а я не смела сообщить тебе, из боязни причинить страдания, так как мы бессильны что-то изменить. Мы в отчаянии. Вчера Пейралю пришла в голову мысль, о которой нам страшно вспомнить. Мы боимся, что ты не захочешь вернуться на родину и останешься в Африке.
Мы оба уже стары; Жан, дорогой мой сын, твоя старая мать умоляет тебя на коленях быть благоразумным. Если ты не вернешься к тому времени, когда мы тебя ждем, нам лучше умереть теперь же».
Несвязные, беспорядочные мысли теснились в голове Жана. Он стал считать дни… Нет, это еще не конец, еще есть время. Телеграф! Хотя, нет, о чем он думает! Между Сенегамбией и Францией телеграфа не существует. И что еще он мог им сказать? Если б он мог бросить все и уехать, умчаться на быстроходном судне, поспеть вовремя. Бросившись к их ногам, он умолял бы их со слезами, и они бы, наверное, смягчились. Но это так далеко… невозможно, ничего не выйдет! Все совершится раньше, чем до них долетит его вопль отчаяния.
Ему показалось, что железные руки сдавили его голову и страшными тисками стиснули грудь. Он остановился было, чтоб перечесть, но, вспомнив о срочном приказе губернатора, сложил письмо и пошел дальше.
Кругом царило великое спокойствие полдня. Ветхие мавританские дома молочными полосами белели на темной синеве неба. Порой из-за каменной стены до слуха долетала заунывная, жалобная песня негритянки; голые черные негритята в коралловых ожерельях спали у дверей, выставив животы на солнце, и казались темными пятнами среди ослепительного света. Ящерицы сновали под ногами, забавно вертя головами и чертя хвостами фантастические зигзаги, напоминавшие арабскую живопись. Далекий стук колотушек – созывают на кус-кус – однообразный, как сама тишина, несся с Гет-н’дара и замирал в тяжелой знойной атмосфере полдня…
Спокойствие спящей природы так не соответствовало возбуждению бедного Жана, что он еще сильнее чувствовал свое горе; оно обессиливало его, как физическая боль, и стесняло дыхание, как свинцовый саван. Эта страна представилась ему огромной могилой. Как будто он очнулся от тяжелого пятилетнего сна. Его переполняло возмущение – бунт против всех и вся!.. Зачем оторвали его от родной деревни, от матери и загубили его молодость в этой стране смерти?! По какому праву его превратили в спаги, сделали наполовину африканцем, несчастным отщепенцем, забытым всеми, и, наконец, отняли невесту!..
Им овладела бешеная ярость, но не было слез. Ему требовалось излить ее на кого– или что-нибудь – мучить, душить и убивать подобных себе… Но кругом ни души – тишина, зной и песок.
Увы, в этой стране у него ни друга, ни товарища, с кем можно поделиться горем. Боже мой, какое одиночество!.. совсем один на свете!..
VIIIЖан добежал до казарм и бросил первому попавшемуся доверенный ему пакет, потом вышел и быстро зашагал куда глаза глядят, чтобы успокоиться. Он прошел Гет-н’дарский мост и свернул к югу по направлению к Берберии, как в ту ночь, когда четыре года назад он в отчаянии покинул дом Коры… Но в этот раз его гнало прочь самое глубокое и сильное отчаяние, на какое способен мужчина, – отчаяние разбитой жизни…
Он долго шел к югу, и, когда Сен-Луи и негритянские деревни скрылись из вида, сел, обессилев, у подножия возвышающегося над морем песчаного холма. Мысли путались у него в голове, палящее солнце сводило с ума…
Он понял, что никогда еще не был здесь, и стал рассеянно осматриваться.
На холме теснились друг к другу большие столбы, испещренные надписями на языке священников Магреба. В тени белели груды вырытых шакалами костей, меж ними пробивалось несколько веток молодой зелени, точно случайно здесь забытые. Среди бесплодного запустения через старые черепа пробирался вьюнок, обвивая мертвые руки и ноги и покрывая их розовыми цветами…
Кое-где над равниной поднимались мрачные могильные курганы. Розово-белые пеликаны стаями прогуливались по берегу, их четкие очертания в сумеречном свете издали казались сверхъестественно огромными…
Наступил вечер, солнце спустилось за океан, от воды повеяло свежестью…
Жан достал письмо матери и стал перечитывать…
«…Вчера Пейралю пришла в голову мысль, о которой нам страшно вспомнить. Мы боимся, что ты не захочешь вернуться на родину и останешься в Африке.
Мы оба уже стары; Жан, дорогой мой сын, твоя старая мать умоляет тебя на коленях быть благоразумным. Если ты не вернешься к тому времени, когда мы тебя ждем, нам лучше умереть теперь же».
Бедный Жан почувствовал, как сжалось его сердце, грудь сотрясли рыдания, и все его негодование вылилось в слезах…
IXЧерез два дня все суда эскадры, участвующие в экспедиции, уже стояли в северной части Сен-Луи у Поп-н’киора, где река делает поворот.
Войска размещались на судах при большом стечении народа и суматохе. Все черное население, все женщины и дети высыпали на берег и исступленно кричали. Тут же были караваны мавров, прибывшие из Судана, со своими верблюдами, кожаными мерами, ворохами экзотического скарба и прекрасными молодыми женщинами.
Около трех часов эскадра, направлявшаяся вверх по реке до Диальде, под палящим солнцем тронулась в путь и уплыла со своим живым грузом.
XСен-Луи исчезал из глаз… Его четкие очертания тускнели и сливались с золотыми песками. Вокруг, до самого горизонта, простиралась огромная безжизненная равнина – вечно горячая, вечно печальная пустыня… И это только край великой, забытой Богом страны – преддверие великих африканских пустынь…
Жана, вместе с остальными спаги, посадили на «Фалеме», которая плыла во главе эскадры и вскоре должна была уйти вперед. Перед отъездом он наскоро ответил старой Франсуазе. Подумав, Жан решил не писать невесте, но в письмо к матери вложил всю свою душу, чтобы утешить ее и обнадежить.
«…Она была для нас слишком богата, – писал он. – Найдется другая девушка, которая мне не откажет; мы поселимся в нашем старом доме и, таким образом, будем к вам еще ближе… Дорогие мои, я мечтаю только об одном – увидеться с вами. До моего возвращения еще три месяца, и я клянусь, что никогда вас больше не покину…»
Он действительно так решил и все время только и думал о горячо любимых стариках… Но он не мог соединить свою судьбу с другой девушкой, – при этой мысли все для него меркло, она его ужасала и набрасывала густой траурный покров на его будущее… Он не мог подавить тоски, ему казалось, что жизнь бессмысленна и будущее мрачно…
Рядом, на палубе «Фалеме», сидел гигант Ниаор, черный спаги, которому он как лучшему другу доверил свое горе. Ниаор, которого никто никогда не любил, не разделял его чувства – в его доме под соломенной крышей жили три женщины, и он рассчитывал их продать, когда они перестанут ему нравиться. Но все же он понял, что друг его Жан несчастлив. Ниаор ласково улыбался ему и, чтобы развлечь, сочинял негритянские сказки, от которых клонило ко сну.
XIЭскадра быстро продвигалась вперед, бросая якорь на закате и снимаясь с рассветом. В Ричард-Толле, первом французском пункте, на борт взяли мужчин, негритянок и снаряды. В Дагане сделали остановку на два дня, и «Фалеме» получила предписание отправиться к Подору, последнему посту перед Галламом, куда уже прибыли несколько рот стрелков.
XII«Фалеме» шла среди бескрайней пустыни; она двигалась в глубь страны, быстро несясь по желтым водам узкой реки, которая отделяет Сахару мавров от великой таинственной земли, населенной черными людьми.
Одна за другой сменялись пустыни перед задумчивым взглядом Жана. Он смотрел на убегающий горизонт. На извилистую ленту Сенегала, которая терялась в бесконечной дали. Проклятые равнины все тянулись, вызывая безотчетную тоску и тревогу, – как будто выход из этой страны для него навсегда закрыт и он не сможет из нее вырваться.
На южном берегу – на берегу земли сынов Хама – иногда попадались деревни, затерянные в этой равнине скорби. Близость человеческого жилья угадывалась издали по двум-трем гигантским пальмам, которые, как стражи, охраняли селение. А приблизившись, можно было различить целый муравейник: к ним лепились островерхие хижины, вырисовываясь темным силуэтом среди желтых песков.
Иногда встречались очень большие африканские селения. Все они были окружены толстыми деревянными и земляными стенами, которые защищали их от врагов и диких зверей, а над крышей самой высокой хижины развевался белый лоскут, указывающий на жилище короля.
У ворот стояли мрачные фигуры – старые вожди, или священники, увешанные амулетами, в длинных белых одеждах, на которых резко выделялись черные руки. Они смотрели на проходящую «Фалеме», готовую при малейшей агрессии открыть по ним огонь из ружей и пушек. Интересно, чем жили эти люди в сердце бесплодной страны; как они чувствовали себя, как существовали и что делали за этими серыми стенами, не зная ничего, кроме пустыни и неумолимого солнца.
На северном берегу пейзаж меняется. Теперь это был сплошной песок – край Сахары. Вдали виднелись костры, зажженные маврами на пастбищах, и цепи красных, как раскаленные угли, холмов, напоминающих большие жаровни. А там, где не было ничего, кроме песка, – мираж больших озер с отражением пожара.
Точно из печи поднимались дрожащие струи теплого воздуха и набрасывали на весь пейзаж движущуюся сетку; обманчивые образы меняли свою форму и колебались от зноя; потом таяли и исчезали – они манили и утомляли.
Время от времени на берегу появлялись группы белых людей. Загорелые и рыжие, они все же были прекрасны, своими светлыми кудрями напоминая библейских пророков. Они ходили по солнцу с непокрытой головой и носили длинные темно-синие одеяния. Это были мавры из племени бракнасов или царцасов – бандиты и разбойники, гроза караванов, самая ужасная из всех африканских наций.
XIIIКак могучее дыхание Сахары, пахнул восточный ветер; по мере удаления от моря он крепчал и наконец повеял сухим жаром кузнечного горна. Он сеял повсюду мелкую пыль и пробуждал мучительную жажду.
Палатки спаги все время поливали водой; струя воды, пущенная негром из помпы, оставляла узоры, которые почти мгновенно испарялись в сухом воздухе. Между тем недалеко был Подор, один из самых больших городов на Сенегале, и берег со стороны Сахары становился оживленней. Здесь начиналась земля дуаихов – пастухов, промышляющих кражей скота. Возвращаясь из областей, населенных неграми, они вплавь переправлялись через Сенегал, пуская вперед украденный скот.
На берегу стали появляться военные лагеря. Палатки из верблюжьих кож, натянутых на деревянные колья, казались огромными крыльями распростертых на земле летучих мышей; их скопления создавали причудливый рисунок на однообразном желтом фоне.
Вокруг становилось оживленнее. На берегах их встречали целые толпы зевак. Среди них прекрасные, смуглые мавританки, едва одетые, с коралловыми повязками на лбу, верхом на горбатых коровах, и скачущие за ними на телятах голые дети с наполовину выбритыми головами и мускулистыми оливковыми телами, похожие на молодых сатиров.
XIVПодор, французский гарнизон, расположенный на правом берегу Сенегала, – одна из самых жарких точек земного шара. Большая крепость вся растрескалась от солнца. Вдоль реки идет мрачная улица с ветхими невзрачными домами, на ней группы французских откупщиков, черные мавританские купцы, сидящие на корточках на песке, костюмы и амулеты со всей Африки; фляги рисовой водки, тюки страусовых перьев, слоновая кость и золотой песок.
Позади этой, наполовину европейской, улицы – большой убогий негритянский город, напоминающий пчелиные соты густой сетью узких и широких улиц. Каждый его квартал был окружен, наподобие крепости, деревянными стенами.
Жан прогуливался здесь по вечерам со своим другом Ниаором. Из-за стен лились грустные песни, и эти чуждые звуки среди незнакомой природы, этот горячий воздух, дующий даже ночью, вызывали в нем глухой ужас и смутную тоску, которые он не мог преодолеть из-за одиночества и глубокого отчаяния. Никогда, даже на самых далеких постах Диакалеме, он не чувствовал себя таким несчастным.
Кругом Подора – необозримые просяные поля; всего несколько чахлых деревьев, низкий кустарник и немного травы. На противоположном мавританском берегу не было ничего, кроме пустыни, но надпись на столбе возле едва заметной, исчезающей в песках дороги пророчески гласила: «Дорога в Алжир».
XVЖан возвратился на «Фалеме», которая была готова к отплытию. Было пять часов утра; над землей Дуихов поднялось тусклое красное солнце. На палубе лежали негритянки, прижавшись друг к другу и завернувшись в пестрые передники. Они слились в бесформенную массу, залитую утренним солнцем, над которой иногда поднимались черные руки с тяжелыми браслетами.
Жан проходил мимо, и вдруг две гибкие руки коснулись его и, как змеи, обвили колена. Женщина прятала голову и целовала его ноги.
– Тжан! Тжан! – тихо говорил хорошо знакомый голос. – Тжан! Я пошла за тобой, боясь, что ты уйдешь в рай на войне (умрешь). Тжан! Хочешь посмотреть на своего сына?
И ее черные руки протянули спаги смуглого ребенка.
– Мой сын?.. Сын? – повторил Жан с солдатской грубостью, но его голос дрожал. – Это мой сын?.. Что ты болтаешь, Фату-гей?!
– Это правда, – сказал он со странным волнением, наклонясь, чтобы его рассмотреть, – правда… он почти белый!
Ребенок унаследовал черты отца, не взяв ничего от матери: он был смуглый, но тоже белый, как спаги, с такими же большими глазами и такой же красивый, как Жан. Мальчик протягивал руки и, хмуря маленькие брови, смотрел так серьезно, как будто старался понять, зачем он появился на свет и каким образом его французская кровь смешалась с кровью нечистой черной расы.
Жан чувствовал себя побежденным какой-то неизвестной внутренней силой, полной тайного смысла. Он молча склонился к сыну и нежно его поцеловал. Незнакомое чувство наполняло его душу. Голос Фату-гей пробудил рой дремавших воспоминаний. Горячая страсть и привычка обладания ею связали их могучими узами, которые не в силах разорвать разлука. Она была ему по-своему верна, он же был так одинок. Он позволил ей надеть ему на шею африканский амулет и разделил с ней свой дневной паек.
XVIСудно продолжало свой путь. Река бежала все дальше на юг, и ландшафт менялся. По обоим берегам – кустарник, нежные акации, мимозы, тамариски с легкой листвой, трава и зеленые лужайки. Тропическая флора сменилась скромной северной растительностью; лишь чрезмерный зной и безмолвие напоминали о том, что эта река течет в самом сердце Африки, далеко от Европы.
Иногда перед ними проплывали идиллические картины жизни негров – настоящие пасторали во вкусе Ватто. В рощах встречались влюбленные парочки, увешанные гри-гри и стеклянными побрякушками и пасущие тощих зебу или стада коз. А дальше – другие, никем не охраняемые стада: сотни серых крокодилов спали на солнце, наполовину погрузив животы в теплую воду.
Фату-гей улыбалась, и ее глаза светились какой-то особенной радостью – она чувствовала близость своей родины! Одно ее беспокоило: увидев покрытые травой болота и большие тихие заводи, окаймленные камышами, она закрывала глаза из боязни увидеть поднимающуюся из воды черную морду ниабу (гиппопотама), появление которого было бы для нее и ее соплеменников знамением смерти.
Трудно представить себе, какую хитрость, настойчивость и ловкость она проявила, чтобы попасть пассажиркой на судно, на котором, как она знала, плывет Жан. Где скрывалась она, уйдя из дома? В каком убежище нашла приют, чтобы произвести на свет дитя спаги? Теперь она была счастлива: ее мечта сбылась – она возвращалась в Галлам, и не одна, а с ним.
XVIIДиальде был расположен на слиянии Сенегала с безымянной рекой – ее правым притоком. Эта небольшая негритянская деревушка, защищенная деревянной крепостью, напоминавшей форты центрального Алжира, была ближайшим французским пунктом от земли Бубакар-Сегу. Здесь, среди дружеского населения, силы французов должны были соединиться и встать лагерем на привал вместе с союзными войсками бамбарасов.
Вся окрестность носила отпечаток того однообразия и бесплодия, которые присущи берегам северного Сенегала. Но здесь встречались уже рощицы, а иногда даже целые леса, напоминающие о близости Галлама, о зеленой центральной Африке.
XVIIIПервая рекогносцировка – на восток от бивака Диальде в сторону Джидиама (Жан, сержант Мюллер и Ниаор).
По словам напуганных женщин союзного племени, на песке видели свежие следы многочисленного конного и пешего отряда, который не мог быть ничем иным, как армией великого короля негров. В продолжение двух часов трое спаги ездили верхом по долине, но не нашли на земле никаких человеческих следов, никаких признаков появления военного отрада.
Зато почва была испещрена следами всех животных Африки, начиная от больших круглых ямок, оставленных тяжелой ногой гиппопотама, и кончая едва заметными треугольниками, какие чертит концом своего копыта быстроногая газель. Песок, уплотненный последними зимними дождями, прекрасно сохранял все следы обитателей пустыни. Среди них можно было заметить отпечатки рук обезьян, неуклюжих ног жирафов, дорожки ящериц и змей, следы когтей льва и тигра; можно было проследить запутанные тропинки шакалов, удивительные прыжки лани и представить, какое оживление приходит с темнотой в эти пустыни, безмолвные под пылающим оком солнца. Воображение рисовало дикие ночные оргии.
Лошади спаги вспугивали прячущуюся в чаще дичь. Эти места могли бы принести охотнику баснословную удачу. Мимо ружья, почти касаясь его, пролетали красные куропатки, фараоновы курочки, голубые и розовые сойки, черные дрозды и большие дрофы. Спаги, безуспешно разыскивающие человеческие следы, не обращали на них внимания.
Приближался вечер, и густые испарения скапливались над землей. Вид тяжелого неподвижного неба будил мысль о доисторической эпохе, когда более теплая и богатая жизненной энергией атмосфера укрывала на первобытной земле предшественников мамонтов и плезиозавров…
Солнце медленно опускалось за таинственную завесу, делаясь тусклым, багровым, увеличиваясь до неестественных размеров – и потом погасло… Ниаор, который вначале с обычной беспечностью следовал за Жаном и Мюллером, заявил, что продолжать разведку неразумно и что они напрасно подвергают себя опасности. Дело в том, что всякое могло случиться, – то, что они видели кругом, внушало страх. Везде были свежие следы льва. Лошади дрожали и останавливались, обнюхивая четкие оттиски пяти когтей на песке.
После небольшого совещания Жан и Мюллер решили вернуться и вскоре уже вихрем летели к крепости с развевающимися за спиной белыми плащами. А вдали слышался грозный, замогильный рев, который мавры сравнивают с громом: голос охотящегося льва. Несмотря на всю свою храбрость, трое несущихся карьером всадников испытывали ужас, удваивающий силы, – тот заразительный страх, который подгоняет обезумевших лошадей. Стебли тростника и ветки, хлеставшие по ногам, казались им стаей львов, гнавшихся за ними по пятам.
Скоро они увидели реку, а за ней французские палатки, солдаты и маленькая арабская крепость Диальде, еще освещенная последними красными отблесками. Они пустили лошадей вплавь и въехали в лагерь.