Текст книги "Горький мед любви"
Автор книги: Пьер Лоти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Откровение
В темноте, на уединенной тропинке среди деревьев, Таимага остановилась и села в изнеможении.
– Я устала, – сказала она Рарагю, – скажи ему, чтоб он говорил здесь, дальше я не пойду… Так он его брат?
У меня в голове мелькнула одна мысль.
– У тебя есть дети от Руери? – спросил я.
– Да, – ответила она, с минуту подумав, но все-таки уверенно, – да, двое!
После такого неожиданного признания я долго молчал, испытывая новые невыразимые чувства.
XLСпустя час мы с Таимагой покинули уже спящий Папеэте. Последний вечер на Таити окончился, и моряки, окруженные толпой веселых женщин, разошлись по хижинам. Земля содрогнулась от страсти, как после большого праздника. Но под влиянием других впечатлений я забыл все, даже Рарагю. Она одна вернулась в хижину и прождала меня в слезах всю последнюю ночь.
Мы с Таимагой быстро шли по берегу моря; лил теплый тропический дождь. Молчаливая Таимага беззаботно мокла в своей тапа из белой кисеи, волочившейся по песку. Стояла тихая ночь, только море с шумом разбивалось о кораллы. Пальмы склоняли свои вершины. В туманном свете луны над синевой Тихого океана едва виднелись утесы острова Моореа.
Я удивлялся, глядя на Таимагу: несмотря на свои тридцать лет, она все еще была красавицей. Ее длинные черные косы падали на белое платье, в венке из роз и листьев пандануса она казалась королевой или богиней.
Я нарочно провел ее мимо старой хижины, скрытой зеленью и вьющимися растениями, где она когда-то жила с моим братом.
– Узнаешь ли ты эту хижину, Таимага? – спросил я.
– Да, – встрепенулась она, – да, это хижина Руери!
XLIМы отправились в округ Фааа, Таимага собиралась мне показать своего младшего сына, Атарио. Она плохо понимала меня и с насмешливой снисходительностью согласилась это сделать. В этой стране, где нет нищеты и не нужно работать, где каждый найдет себе пристанище и на воде и на суше, а пищу – в лесах, где дети растут как растения там, куда их забросит воля родителей, между родственниками нет такой тесной связи, как в Европе, необходимой для выживания.
Атарио, родившийся после отъезда Руери, жил в округе Фааа; он был усыновлен, по общему обычаю, дальними родственниками матери. Тамари же, старший сын, у которого, по ее словам, были большие глаза Руери (te rae, te mata raahi), жил с ее старой матерью на острове Моореа, далекий силуэт которого виднелся на горизонте.
На полдороге к Фааа мы увидели светящийся в кокосовом лесу огонь. Таимага взяла меня за руку и повела к нему по знакомой ей тропинке. Через несколько минут, пробираясь в темноте под мокрыми от дождя пальмами, мы дошли до соломенного шалаша, где на корточках сидели перед костром две старухи. Сказав несколько непонятных слов старухам, которые встали, чтобы рассмотреть меня, Таимага подняла горящую головню и очень внимательно в меня вгляделась. Мы еще не видели друг друга при свете. Кончив свой осмотр, она печально улыбнулась. Вероятно, она увидела во мне черты Руери, так как наше сходство, хотя и неявное, было очевидно для посторонних. Я же любовался ее большими глазами, прекрасным, профилем и блестящими зубами, казавшимися еще белее на темном лице.
Мы молча продолжили наш путь и скоро увидели хижины под темной массой деревьев.
– Это Фааа! – сказала она улыбаясь.
Она провела меня к хижине из бурао, спрятавшейся среди хлебных и манговых деревьев. Кажется, все крепко спали; и ей пришлось тихо окликнуть хозяев через плетень. Зажглась лампа, и в дверях показался голый старик, сделав нам знак войти.
Хижина была большая, в ней спали старики. Лампа с кокосовым маслом слабо освещала помещение и людей, на которых пахнуло морским ветром.
Таимага направилась к постели и принесла оттуда ребенка.
– Ах нет, – сказала она, подойдя к лампе, – я ошиблась, это не он!
Положив его обратно, она осмотрела другие постели, но не могла найти ребенка, которого искала. А дымная лампа, привязанная к палке, освещала старух, завернувшихся в свои сине-белые полосатые парео и напоминавших мумии в саванах. Беспокойство молнией блеснуло в больших бархатных глазах Таимаги.
– Бабушка Гуарага, – сказала она, – где же мой сын Атарио?
Старуха приподнялась на костлявом локте и спросонья испуганно посмотрела на нас.
– Твоего сына у нас нет, Таимага, – сказала она, – его усыновила моя сестра Тиатиарагонуи (паук), которая живет на краю кокосовой рощи в пятистах шагах отсюда.
XLIIМы пошли дальше темным лесом. В хижине Тиатиарагонуи повторилась та же сцена, то же пробуждение стариков, напоминающих привидений. Мне принесли сонного ребенка, он был голый. Я приблизил его к лампе, которую держала старая сестра Гуараги. Ослепленный светом, мальчик закрыл глаза.
– Это и есть Атарио, – сказала Таимага, стоя у двери.
– Сын моего брата? – спросил я драматическим тоном.
– Да, – ответила она, как бы понимая торжественность момента, – сын твоего брата Руери!
Старая Тиатиарагонуи принесла розовое платье, чтобы одеть мальчика, но он заснул у меня на руках. Я тихо поцеловал его и положил на циновку. Затем, сделав знак Таимаге следовать за мной, пошел обратно в Папеэте.
Я был как во сне. Хотя я едва взглянул на него, черты его детского лица врезались в мою память. Я был сильно взволнован; мысли мои путались. Забыв о времени, я боялся, что наступит утро и мне придется отправиться прямо на корабль, не заглянув в свою хижину и не обняв Рарагю, которую я, может быть, никогда больше не увижу…
XLIIIКогда мы вышли, Таимага спросила меня:
– Ты завтра придешь?
– Нет, – ответил я, – рано утром я уплываю в Калифорнию.
Минуту спустя она робко спросила:
– Руери говорил тебе о Таимаге?
Мало-помалу Таимага оживилась, как будто сердце ее потихоньку просыпалось ото сна. Она уже не была безучастна и молчалива, а взволнованно расспрашивала о том, кого звала Руери, и я увидел ее такой, какой и ожидал: с любовью и грустью хранившей память о моем брате.
До мельчайших подробностей запомнила она рассказы Руери о нашей семье и стране. Она даже вспомнила мое домашнее прозвище и, смеясь, рассказала одну забытую историю из моего раннего детства. Нельзя описать, какое впечатление произвели на меня забытое имя и воспоминания, сохранившиеся в памяти этой женщины и поведанные ею на полинезийском языке.
Небо прояснилось, и мы возвращались, очарованные красотой лунной ночи. Я проводил Таимагу до ее хижины в Папеэте, хотя теперь она жила у матери на острове Моореа. Расставаясь с нею, я сообщил, когда мы должны вернуться, и уговаривал ее приехать в это время в Папеэте с обоими сыновьями. Таимага клятвенно обещала, но сделалась снова мрачной при упоминании о своих детях. Ее слова опять стали непонятными, насмешливыми, она казалась мне странной и дикой, как и позже, когда я вновь ее увидел.
XLIVБыло около трех часов, когда я подошел к дому, где меня дожидалась Рарагю. В воздухе веяло утренней свежестью. Рарагю, ждавшая меня в темноте, бросилась ко мне в объятия.
Я рассказал ей об этой странной ночи и просил никому не рассказывать, чтобы давно забытая история опять не сделалась достоянием папеэтских женщин.
Мы проводили вместе последнюю ночь. Неопределенность будущего, расстояние, которое скоро разделит нас, – все это придавало прощанию грустный оттенок. В эти последние часы Рарагю была нежна и очаровательна, как настоящая жена Лоти, трогательная в своем порыве любви. Она высказала на своем маорийском языке все, что чистая и нежная привязанность могла вдохнуть в сердце пятнадцатилетней девочки.
XLVСон был недолгим, меня разбудили первые лучи зари. В минуту пробуждения все с моей голове смешалось: мысль о том, что сегодня отъезд и придется навсегда покинуть эту хижину и подругу, путалась с мыслью о Таимаге и ее сыновьях, которые связывали меня с этой страной новыми узами.
Печальный, белесый утренний свет проникал в открытые окна. Я несколько минут смотрел на спящую Рарагю и разбудил ее поцелуем.
– Ах да, Лоти, – сказала она, – уже утро, и тебе пора ехать.
Она одевалась со слезами: надела свою лучшую тунику, но в волосы вколола увядшие цветы и вчерашний тиаре, дав клятву до моего возвращения не носить других. Я открыл дверь в сад и, бросив на все прощальный взгляд, сорвал ветку мимозы и горсть могильниц. Рука об руку с моей маленькой женой мы отправились на берег. Кошка бежала с нами, как и в то время, когда мы ходили на берег ручья.
Там уже собралась многочисленная и молчаливая толпа; придворные королевы и молодые женщины из Папеэте, у которых «Rendeer» забирал друзей и любовников, сидели на земле. Некоторые плакали, другие просто смотрели на нас. Рарагю села рядом с ними, а меня отвезла на борт корабля последняя лодка.
Около восьми часов «Rendeer» снялся с якоря при звуке рожка. Тут я увидел Таимагу, которая тоже пришла проводить меня, как двенадцать лет тому назад, еще совсем молодой, она провожала Руери.
Она заметила Рарагю и села рядом. Утро было прелестное, теплое и спокойное, без малейшего ветерка. Но на вершинах гор уже собирались тяжелые облака и образовали большой темный купол, под которым лежал берег океана с кокосовыми пальмами и молодыми женщинами в белых платьях, освещенный утренним солнцем. Отъезд придавал этой картине печальную прелесть.
XLVIГруппа таитянок уже превратилась в неопределенную массу, но опустевшая хижина Руери на берегу еще долго была видна, и я пристально глядел на эту точку между деревьями.
Облака, лежавшие на горах, быстро спускались на Таити и скоро совсем закрыли остров. Острая вершина Фатауа еще раз мелькнула среди туч, и снова все исчезло в густой темной пелене; резко подул ветер, море позеленело и забурлило; началась гроза. Тогда я вошел в свою каюту и бросился в койку, накрывшись голубым парео, которое Рарагю носила некогда в Апире. Я пролежал так целый день, прислушиваясь к однообразному шуму волн, которые бились о борта судна. Весь день я был в каком-то мечтательном забытьи, в котором океанские картины перемешивались с воспоминаниями из моего детства.
При зеленоватом свете, проходящем через округлое стекло, были видны разбросанные по каюте разнообразные предметы – головные уборы океанийских вождей, первобытные изображения бога маори, уродливые идолы, пальмовые ветки, кораллы, увядшие, но еще пахучие венки Рарагю и Ариитеи и свежий букет из могильниц, собранный у двери нашего жилища.
XLVIIПосле заката я заступал на вахту, поэтому я поднялся на мостик. Холодный резкий ветер ударил мне в лицо и возвратил к действительности. Я сменил Джона Б., моего брата, искренняя привязанность которого давно уже служила мне в жизни опорой. «Вижу две земли, Гарри, – сказал мне Джон, сдавая вахту, – они за нами и мне не стоит их называть: ты их знаешь».
Два далеких силуэта едва виднелись на горизонте: остров Таити и остров Моореа.
Джон пробыл со мной до поздней ночи, и я рассказал ему о последнем вечере, так как он знал только, что ночью я ходил куда-то далеко и что-то от него скрываю. Я отвык плакать, но со вчерашнего дня слезы накипали у меня в груди, а здесь, в темноте, я мог плакать как ребенок – и этого никто не видел, кроме Джона. Море бурлило, и ветер гнал нас в ночи. После целого года, прожитого, как во сне, на самом удивительном острове земного шара, пора было просыпаться и возвращаться к тяжелому ремеслу моряка.
А на горизонте все виднелись два далеких облака: Таити и Моореа. На первом – Рарагю плачет в опустевшей хижине, которую бьет дождь и ветер; на втором – живет Тамари, ребенок «с глазами и лбом моего брата»…
Этот ребенок, старший сын семьи, похож на моего брата Жоржа, а между тем он туземец, и наше семейство останется для него чужим и моя старушка мать никогда его не увидит. Однако мысли о нем почти утешали меня, по крайней мере, не все умерло вместе с Жоржем. Может быть, мне суждено так же погибнуть в далекой стране и обратиться в ничто, и я тоже хотел бы остаться на Таити в ребенке, в котором текла бы моя кровь, смешанная с кровью Рарагю; я бы находил особую радость в этой таинственной связи между нами, воплощенной в маорийском ребенке.
Я не думал, что так ее полюблю, но теперь только почувствовал, что привязан к ней крепко и навсегда. Боже, как я полюбил Океанию! У меня теперь было две родины, и я когда-нибудь вернусь сюда и, может быть, окончу здесь свою жизнь!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
IЧерез двадцать дней корабль подошел к Гонолулу, столице Сандвичевых островов, для веселой двухмесячной стоянки. Тут маорийцы были уже более цивилизованными, чем на Таити: пышный двор, раззолоченный король, праздники на европейский лад, потешные министры с плюмажем – из всего этого экзотического окружения выделялась прелестная фигура королевы Эммы. Придворные дамы были нарядно одеты, а молодые девушки, похожие на Рарагю, – в длинных перчатках и парижских туалетах.
Население Гонолулу, большого города с конной железной дорогой, чрезвычайно пестрое: тут и татуированные гавайцы, и американские торговцы, и китайские купцы. Страна прекрасна, природа также. Великолепная растительность напоминает таитянскую, но в ней нет той свежести и мощи. Тут тоже говорят на маорийском языке или, скорее, его диалекте; и туземцы понимали меня. Я чувствовал себя почти как на Таити, не так, как потом в Америке.
IIПосле месячного плавания мы прибыли в Сан-Франциско, в Калифорнию, на нашу вторую стоянку. Тут меня ждало первое письмо от Рарагю – оно было доставлено в английское консульство американским судном, нагруженным перламутром, которое ушло из Таити через несколько дней после нашего отъезда.
Вот содержание письма:
Jte Loti? Taata huero tave? Tave no te atemarara
peretant no te pahi auai «Rendeer».
(Лоти, носящему аксельбант английского
адмирала на пароходе «Rendeer»).
Е tau here iti е!
Е tau tiare noansa no te ahiahi e!
e mea roa te mauiui no tau mafatu
no te mea e aita hio auia oe.
E tau fetia taiao e!
te oto tia nei ratau mata
no te mea e aita hoi oe
amuri nsa tu!..
Ja ora na oe I te Atua mau.
Na to oe hoa iti
Rarahu.
О мой милый дружок!
О мой пахучий вечерний цветок!
Велика моя скорбь в сердце о том,
что я тебя не увижу!
О моя утренняя звезда,
мои глаза утопают в слезах оттого,
что ты больше не возвращаешься!..
Привет тебе во имя истинного Бога
христианской веры.
Твоя подруга
Рарагю.
Я написал Рарагю длинное письмо на правильном классическом языке Таити и поручил китоловному судну доставить его через королеву Помаре. Я уверял ее, что приеду в конце года, и просил уведомить об этом Таимагу и напомнить ей о ее обещании.
IIIЭто забавное воспоминание не имеет никакой связи с моим повествованием, кроме хронологической. Сцена происходила в китайском театре Сан-Франциско в полночь в мае 1873 года. Одетые соответственно обстоятельствам, мы с Вильямом с серьезными минами сели в партере. Кроме нас тут были одни китайцы – актеры, зрители, машинисты.
Дошли до самого трагического момента драмы, которой мы не понимали. На балконах дамы прятали за веерами свои маленькие миндалевидные глазки и гримасничали от волнения. Актеры, одетые в исторические костюмы, голосами придавленных кошек издавали невообразимое рычание, оркестр, состоящий из гонгов и гитар, гремел жуткими аккордами.
Ночь, лампы опущены, перед нами в партере ряд выбритых голов с забавными хвостами, оканчивающимися шелковыми косами. И тут нас посетила дьявольская мысль, отвечающая нашему настроению, – связать хвосты попарно и удрать! О Конфуций!..
IVКалифорния, Квадра, Ванкувер, русская Америка… одним словом, шесть месяцев путешествия и приключений, не имеющих ничего общего с моим повествованием. В этих странах чувствуешь себя ближе к Европе и отдаляешься от Океании. Мое пребывание на Таити казалось сном, в сравнении с которым действительность уже не представляла интереса. В сентябре стали поговаривать о возвращении в Европу через Австралию и Японию; беловолосый адмирал хотел пересечь Тихий океан в Северном полушарии, оставляя наш остров далеко в стороне. Я был бессилен что-то изменить и ужасно страдал.
Рарагю должна была написать мне несколько писем, но из-за наших передвижений вдоль американского побережья я не получил ни одного.
VПрошло десять месяцев. «Rendeer» покинул Сан-Франциско 1 ноября и полным ходом шел к югу. Он уже два дня плыл в поясе штилей, который отделяет средние широты от тропиков. Еще вчера был мертвый штиль и серое небо, было холодно, солнце скрывалось за облачной завесой. А сегодня мы перешли тропик и все вокруг быстро изменилось – опять удивительно чистое небо, теплый ветер и синее море, полное летучих и золотых рыб.
Планы переменились, и мы возвращались в Европу через Южную Америку – через мыс Горн и Атлантический океан. Таити лежал на нашем пути, и адмирал решил там остановиться, конечно ненадолго, всего на несколько дней, а потом – прощай навек! Но какое счастье все-таки приехать, особенно, когда я уже не надеялся вернуться!
Облокотившись на сети, смотрел я на море. Старый судовой доктор подошел ко мне и, хлопнув тихонько по плечу, сказал:
– Ну, Лоти, я знаю, о чем вы мечтаете. Мы скоро приедем на ваш остров; и, судя по нашей скорости, можно подумать, что нас тянут ваши подруги с Таити.
– Без сомнения, доктор, – ответил я, – если бы они все принялись…
VI26 ноября 1873 год
В море. Вчера мы прошли острова Помоту. Сильный тропический ветер; небо облачное. В полдень впереди показалась земля (Таити). Джон увидел ее первым; еле заметную точку среди облаков – мыс Фааа. Через несколько минут обозначились утесы Моореа.
Сотнями выпрыгивают летучие рыбы. Очарованный остров близко… впечатление странное, непередаваемое…
А ветерок уже доносит с Таити аромат апельсиновых деревьев и цветущих гардений. Над островом нависли густые облака. Можно уже различить сквозь темную завесу зелень и кокосовые пальмы. Быстро минуем горы, и вот наконец коса Венеры, Фаре-уте и бухта Папеэте.
Я боялся разочарования, но вид Папеэте волшебен. На закате золотистый берег кажется издали раем.
В семь часов мы бросили якорь; никто не видел нашего прибытия. Уже ночью я сошел на землю. Я был опьянен ароматом ночного Таити и счастьем вновь увидеть эту землю.
Я пошел к дворцу. Дорога была пустынна; ее устилали бледно-желтые цветы и сухие листья бурао. Под деревьями стояла непроглядная тьма. Мало-помалу меня охватила беспричинная тревога – вся страна как будто вымерла.
Возле жилища Помаре молча сидели служанки. Что-то удержало на месте этих ленивиц, иначе они радостно выбежали бы нам навстречу. Однако они нарядились в белые туники и украсили головы цветами – значит, нас ждали.
Мое внимание привлекла одна молодая женщина, более изящная, чем другие, и я инстинктивно пошел к ней.
«Ах, Лоти!» – вскрикнула она, горячо сжимая меня в своих объятиях, и я встретил в темноте нежные щечки и свежие губки Рарагю.
VIIМы с Рарагю весь вечер гуляли по дорогам Папеэте и садам королевы – то ходили по аллеям, то падали в душистую траву. Это были волшебные часы, память о которых остается на всю жизнь. А между тем мы оба были печальны, несмотря на радость свидания, – мы чувствовали, что скоро расстанемся навсегда!
Рарагю изменилась; она казалась более слабой и мучалась от сухого, опасного кашля. На другой день, при свете, я увидел ее бледное, выразительное личико. Ей было около шестнадцати лет – почти ребенок, но в ней уже проявилось то, что в Европе называют словом distinction: в ее маленькой фигурке было что-то нежное и возвышенное. Казалось, лицо ее обрело неземную прелесть умирающих.
По ее неожиданной прихоти она была принята в число придворных служанок и настояла, чтоб ей позволили служить Ариитее, к свите которой теперь принадлежала, и госпожа ее искренне полюбила. В этой среде она почерпнула некоторые сведения о европейской жизни. Чтобы мне угодить, Рарагю училась английскому языку и неплохо знала его. Она говорила с легким, забавным акцентом, и странно было слышать из ее уст фразы на старом английском языке – я был удивлен, мне казалось, что это другая женщина.
Рука об руку вышли мы на главную улицу, прежде такую шумную и оживленную. Но в этот вечер там не было ни молодых женщин, ни развешенных на верандах венков. И было так пустынно, как будто после нашего отъезда на Таити дул печальный ветер.
У французского губернатора был вечер. Мы подошли к его дому. В открытые окна были видны освещенные залы; там были все мои товарищи с «Rendeer» и все придворные дамы, королева Помаре, королева Мое и принцесса Ариитеа. Наверняка все спрашивали, где Гарри Грант, и Ариитеа, возможно, отвечала со спокойной улыбкой: «Он с Рарагю, моей служанкой, – она на закате ждала его у сада королевы». Да, Лоти был с Рарагю, и ничего другого для него не существовало.
Только одно маленькое создание, сидевшее на коленях в углу зала, заметило меня и закричало слабым голоском: «Io ora na? Loti! (Здравствуй, Лоти)». Это была маленькая принцесса Помаре V, обожаемая внучка старой королевы.
Я поцеловал через окно ее протянутую ручку, и никто из гостей этого не заметил.
Мы продолжали бродить, так как нам негде было остановиться. Рарагю тоже была очарована спокойствием и безмолвием ночи.
В полночь она захотела возвратиться во дворец, в свиту королевы и Ариитеи. Мы бесшумно отворили решетку сада и осторожно вошли, стараясь избежать встречи со старым Ариифаете, мужем королевы, который по вечерам часто здесь бродил. Дворец ясно белел за оградой под слабым мерцанием звезд; стояла полная тишина. Кругом все спало; успокоенная Рарагю простилась со мной и поднялась по лестнице.
Я вышел к берегу, сел в лодку и вернулся на борт. Казалось, в этот вечер на острове царила глубокая печаль.
На другой день Рарагю отказалась от службы Ариитее, и та не возражала.