Текст книги "Рамунчо"
Автор книги: Пьер Лоти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
3
Одиннадцать часов утра. Ликующий перезвон колоколов Франции и Испании сливается на границе в единую праздничную симфонию.
Умытый, отдохнувший, празднично одетый, Рамунчо вместе с матерью шел к торжественной мессе в честь праздника Всех Святых. К церкви вела усыпанная порыжевшими листьями дорога, а солнце грело, как летом.
Он, элегантный, одетый почти как городской юноша, если не считать сдвинутого набок традиционного баскского берета. Она, с высоко поднятой головой, благородной осанкой, в платье модного покроя. Франкита выглядела бы совсем светской дамой, если бы не черная шерстяная мантилья, прикрывавшая ей волосы и плечи. Искусству одеваться Франкита научилась в городе. Впрочем, в стране басков, несмотря на верность старинным обычаям, даже в самых отдаленных деревушках девушки и женщины одеваются модно и элегантно, чего не встретишь у крестьянок других французских провинций.
Войдя в церковный двор, где от огромных кипарисов веяло теплом Юга и таинственностью Востока, они, как того требовал обычай, разошлись в разные стороны. Впрочем, снаружи их приходская церковь с ее старыми суровыми стенами, лишь на самом верху прорезанными крохотными окошками, обветшалая и словно покрытая слоем пронизанной солнцем пыли, чем-то напоминала мечеть. Франкита вошла в церковь через дверь на первом этаже, а Рамунчо поднялся по величественной лестнице, которая вела вдоль наружной стены на хоры, где находились места, предназначенные для мужчин.
Погруженная в полумрак алтарная часть церкви была украшена множеством витых колонн с причудливыми капителями,[11]11
Капитель – верхняя часть колонны.
[Закрыть] статуями и вычурными драпировками в стиле испанского Возрождения. Рядом с этим великолепием отливающей старинным золотом дароносицы гладкие, тщательно выбеленные известью боковые стены поражали своей простотой. Но окутывающий все аромат старины сглаживал контраст, и было ясно, что и это великолепие, и эта простота неотделимы друг от друга уже много веков.
До начала торжественной мессы было еще далеко, и прихожане только начинали собираться. Рамунчо глядел сверху на входящих женщин. В своих скрывающих лицо и одежду траурных мантильях, которые принято надевать идучи в церковь, они казались чередой одинаковых черных призраков. Задумчивые и молчаливые, они бесшумно ступали по надгробным плитам, где еще можно было прочесть полустертые надписи на баскском языке, напоминавшие о далеких временах и давно угасших родах.
Грациозы, появления которой с таким нетерпением ожидал Рамунчо, все еще не было. На некоторое время его внимание отвлекла похоронная процессия; длинной черной вереницей шли родственники и ближайшие соседи человека, умершего на этой неделе: мужчины – в длинных накидках, какие всегда надевают на похороны, женщины – в плащах с капюшоном.
Огромные хоры, расположенные по обе стороны центрального нефа,[12]12
Неф – в архитектуре так называется вытянутая в длину, прямоугольная в плане часть помещения культового здания, разделенного рядами колонн, арок или столбов.
[Закрыть] тоже начинали постепенно заполняться. Мужчины с четками в руках неторопливо занимали свои места; все они – фермеры, пахари, погонщики волов, браконьеры и контрабандисты, серьезные и сосредоточенные, готовы были опуститься на колени при первом звуке священного колокола. Прежде чем сесть, каждый из них вешал на вбитый в стену гвоздь свой шерстяной головной убор, и понемногу выбеленная известью стена украсилась рядами бессчетных баскских беретов.
Наконец в сопровождении монахинь из монастыря Святой Марии Заступницы в церковь чинно вошли девочки-школьницы. Среди монахинь в черных чепцах Рамунчо узнал Грациозу. Ее головка тоже была окутана черным, и золотистые волосы, которые сегодня вечером будут развеваться в вихре фанданго, тоже были скрыты суровым церковным покрывалом. Грациоза два года назад закончила школу, но по-прежнему была дружна со своими наставницами-монахинями, вместе с ними пела в церковном хоре, читала девятидневные молитвы и украшала цветами статую Божьей Матери.
Затем перед сверкающим золотом алтарем появились священнослужители в пышных облачениях, поднялись на высокую театральную эстраду, и началась праздничная месса, отправляемая в этой заброшенной деревушке ничуть не менее торжественно, чем в городе. Сначала вступил хор мальчиков, в чьих звонких голосах угадывалась какая-то необузданная сила. Их сменил нежный хор девочек, ведомый чистым и свежим голосом Грациозы и сопровождаемый звуками фисгармонии.[13]13
Фисгармония – клавишный духовой инструмент, напоминающий орган, но значительно меньше последнего; еще одно отличие от органа: воздух в мехи фисгармонии накачивает сам играющий, нажимая ногами на специальные педали.
[Закрыть] А время от времени с хоров, где сидели мужчины, словно раскат грома, раздавался мощный отклик и гулко отдавался под старинными сводами церкви, где эти песнопения звучали уже не одно столетие.
Есть высшая мудрость и высшая сила в том, чтобы из века в век делать то, что делали предки, и, не раздумывая, повторять слова их веры. В незыблемости церковного обряда собравшиеся здесь прихожане черпали умиротворение и неосознанное, но сладостное смирение перед лицом неминуемо ожидающего каждого исчезновения. Ныне живущие словно утрачивали частицу своего эфемерного бытия, чтобы сильнее почувствовать связь с покоящимися под церковными плитами мертвыми, ощутить себя их продолжением, а точнее, образовать с ними и их еще не родившимися потомками то несокрушимое во времени и пространстве целое, которое называют народом.
4
«Ite missa est».[14]14
«Идите, месса окончена» (лат.), обращенные к верующим слова священника, которыми заканчивается католическое богослужение.
[Закрыть] Торжественная месса окончена, старинная церковь пустеет. Прихожане выходят в церковный двор, идут среди могильных надгробий. Там, под мрачными сводами, каждый из них смог в меру своих возможностей на мгновение приобщиться к великому таинству бытия и неизбежности смерти, а тут на них льется ликующая радость солнечного дня.
Мужчины, все как один в неизменных баскских беретах, спускаются по наружной лестнице; женщины, не спешащие поддаться обаянию полуденного неба, с печатью задумчивости на прикрытых мантильями лицах черными группами выходят через двери первого этажа; некоторые останавливаются около свежей могилы и плачут.
Нежно веет чародей баскского края – южный ветер. Вчерашней осени нет и в помине, она забыта. В воздухе разлиты живительные волны, более сладостные, чем дыхание мая, напоенные ароматом цветов и сена.
Две уличные певицы, прислонившись к кладбищенской ограде, затягивают под звуки тамбурина[15]15
Тамбурин – здесь: южноевропейский народный ударный инструмент, представляющий собой узкий продолговатый барабан.
[Закрыть] и гитары старинную испанскую сегидилью,[16]16
Сегидилья – испанский народный танец быстрого, капризного движения; тактовый размер трехдольный, ритм разнообразный; танец сопровождается игрой на кастаньетах и песней, которая также называется сегидильей.
[Закрыть] в которой звучит жаркое, быть может чуть-чуть арабское, веселье соседнего края.
И среди всего этого опьянения южной осени, более сладостного в этих краях, чем опьянение весны, Рамунчо, спустившийся одним из первых, ожидает появления монахинь, чтобы наконец-то подойти к Грациозе.
К окончанию мессы пришел и торговец обувью. Он разложил среди кладбищенских розовых кустов расшитые шерстяными цветами холщовые туфли, и молодые люди, привлеченные ярким товаром, собираются вокруг него, выбирают себе туфли по вкусу, примеряют.
Пчелы и мухи жужжат, как в июне. На несколько дней, пока дует этот ветер, вернулось царство тепла и света. Горы, окрасившиеся в сочные коричневые и темно-зеленые тона, словно приблизились к деревне и нависли над церковью, и на их фоне четко вырисовываются выбеленные известью дома, старинные пиренейские дома с деревянными балконами и высокой кровлей. А вздымающаяся на юго-западе, со стороны Испании, которая сейчас хорошо видна, голая рыжая вершина, так хорошо знакомая контрабандистам, кажется совсем близкой в потоках солнечного света.
Грациозы все еще нет, вероятно, она задержалась, чтобы помочь монахиням. Франкита же, никогда не принимающая участия в воскресных праздниках, улыбнувшись сыну, которого она увидит лишь вечером, когда закончатся танцы, молчаливая и неприступная как обычно, направилась к дому.
Тем временем на залитой солнцем паперти собралась группа молодых людей, среди которых уже снявший церковное облачение викарий,[17]17
Викарий – букв.: «тот, кто замещает старшего»; в католической церкви нового времени – заместитель приходского священника, исполняющий при отсутствии последнего его обязанности, в том числе – совершающий богослужение.
[Закрыть] и, похоже, обсуждала какие-то важные проекты. Это лучшие игроки края, самые ловкие и сильные; они готовятся к вечерней игре. Заметив их знаки, Рамунчо выходит из задумчивости и присоединяется к ним. Несколько стариков, с выбритыми, как у монахов, лицами, в натянутых на седые волосы беретах, подходят к молодым людям и окружают их. Это чемпионы прошлых лет, гордые своими былыми победами и уверенные, что их мнение все еще кое-что значит, когда речь заходит об этой национальной игре. Лапта для баскских мужчин – предмет особой гордости, рыцарский турнир, поле чести. Наконец после вежливой дискуссии решение принято: игра состоится вечером, играть будут в блэд,[18]18
Блэд – разновидность игры в пелоту, когда мяч игроки бросают в левую из двух пересекающихся под прямым углом высоких (по 12–14 м) стенок; стенка эта разделена вертикальными линиями, ограничивающими пронумерованные сектора; захват мяча, отскочившего от «энного» сектора, дает игроку такое же («энное») количество очков. Блэд считается самой современной изо всех разновидностей баскской лапты.
[Закрыть] в перчатке из ивовых прутьев. Шесть победителей разделены на две команды: в одной – викарий, Рамунчо и Аррошкоа, брат Грациозы, в другой – три знаменитых игрока из соседних деревень: Иоахим из Мендиацпи, Флорентино из Эспелетты и Иррубета из Аспаррена.
Вот из церкви выходит похоронная процессия и проходит мимо них, такая мрачная на фоне радостного светлого праздника; от этих капюшонов, чепцов и покрывал веет чем-то древним, средневековым, что еще живо в стране басков. А главное, от них веет смертью, так же как и от больших надгробных плит, которыми вымощен центральный неф, как веет смертью от кипарисов и могил и от всех тех мест, куда люди приходят молиться; смерть, неизбежная, всепобеждающая смерть… но смерть, неотвратимость которой смягчается радостным присутствием жизни, ибо жизнь здесь не менее могущественна; она и в глазах детей, играющих среди осенних роз, и в улыбках гибких, стройных черноволосых красавиц, возвращающихся домой из церкви, и в этих жизнерадостных крепких юношах, которые готовятся сегодня вечером показать в игре всю мощь своих стальных мышц. И эта группа стариков и юношей на церковной паперти, это гармоничное слияние смерти и жизни говорит о том, что все в мире – благо, что нужно в свой черед наслаждаться молодой силой и любовью, а затем, не противясь извечному закону, не цепляясь за жизнь, покинуть этот мир, смиренно повторяя те простые и мудрые молитвы, которые звучали последней колыбельной для их предков…
Есть что-то неправдоподобное в этом ликующем полуденном свете, заливающем пристанище мертвых. Воздух напоен пьянящими ароматами. Над Пиренеями ни облачка. Рассеялась даже окутывающая их обычно туманная дымка, и кажется, что южный ветер принес в страну басков лучезарность неба Андалузии[19]19
Андалузия – историческая область на юге Испании.
[Закрыть] или Африки.
Гитара и баскский тамбурин сопровождают пение испанских нищенок, и звуки их сегидильи едва уловимой иронией разливаются в теплом воздухе над могилами усопших. А юноши и девушки мечтают о том, как вечером они будут кружиться в вихре фанданго, и в крови их зажигаются желание и опьянение танца.
Наконец появляются монахини, так давно ожидаемые Рамунчо; вместе с ними выходит Грациоза и ее мать Долорес; она все еще в глубоком вдовьем трауре, лицо ее скрывает черный чепец с вуалью.
Интересно, о чем это Долорес может шушукаться с настоятельницей монастыря. Рамунчо с удивлением и тревогой следит за ними, он ведь знает, что обе женщины не переносят друг друга. Вот они останавливаются, чтобы поговорить в сторонке; им, очевидно, нужно по секрету сказать друг другу что-то очень важное; их огромные, как откидной верх кареты, черные чепцы, почти соприкасаются краями, и они о чем-то шепчутся под их прикрытием. Словно два призрака под маленьким черным сводом… И Рамунчо чувствует, что эти два злобных чепца затевают против него что-то скверное.
Увидев, что беседа окончена, Рамунчо приближается к ним, здоровается, неловким жестом прикасаясь к краю берета и робея под тяжелым взглядом Долорес, устремленным на него из-под черного покрывала. Он буквально леденеет в присутствии этой женщины; рядом с ней он всегда чувствует, что на нем лежит несмываемое пятно, что он незаконнорожденный и не знает имени своего отца.
Однако, к его великому удивлению, сегодня она встречает его приветливее, чем обычно, и произносит почти любезным тоном: «Добрый день, мой мальчик!» Тогда он подходит к Грациозе и спрашивает:
– Так ты придешь сегодня в восемь часов на площадь танцевать?
Голос его звучит тревожно и резко. Каждое воскресенье его охватывает страх, что он будет лишен счастья танцевать с ней вечером. Ведь на неделе они почти никогда не видятся. Теперь, когда он становился мужчиной, эти танцы на траве при свете луны или звезд были для него единственной возможностью побыть с ней хоть немного подольше.
Они начали любить друг друга лет пять назад. Рамунчо и Грациоза были тогда совсем детьми. Но если с годами такое чувство не проходит, то оно полностью овладевает юными сердцами, становясь чем-то исключительным и всевластным.
Впрочем, им никогда не приходило в голову говорить о своей любви, они знали это без слов, они никогда не говорили о будущем, но оно казалось им невозможным друг без друга. А уединение горной деревушки, где они жили, а может, и враждебное сопротивление Долорес их безмолвным наивным надеждам еще больше сближало влюбленных…
– Так ты придешь сегодня в восемь часов на площадь танцевать?
– Да, – отвечает белокурая девочка, глядя на своего друга печальными, немного испуганными и в то же время полными страстной нежности глазами.
– Обязательно? – переспрашивает Рамунчо, встревоженный этим взглядом.
– Ну конечно!
Тогда он успокаивается, зная, что, если Грациоза что-то решила и обещала, на нее можно положиться. И тотчас же все преображается: солнце кажется ему теплее, праздник – радостнее, жизнь – прекраснее.
Наступило время обеда, баски разошлись по домам и трактирам, и улицы деревни, освещенные затянутым дымкой полуденным солнцем, кажутся пустынными.
Рамунчо отправляется в трактир, где за кружкой сидра обычно собираются контрабандисты и игроки в лапту. Он садится за стол, не снимая заломленного козырьком берета. Все его друзья уже тут: Аррошкоа, Флорентино, двое или трое из соседней горной деревни и их вожак, мрачный Ичуа.
Им подают праздничный обед: рыбу, наловленную в Нивели, ветчину и крольчатину. Они сидят в передней части просторного зала с обшарпанными стенами, где около окон стоят дубовые скамейки и столы, а в глубине в полумраке виднеются огромные бочки, наполненные молодым сидром.
Вся компания во главе с суровым Ичуа в сборе; этих молодых парней объединяют отчаянная смелость и братская преданность друг другу, особенно во время ночных вылазок, где все они нередко рискуют жизнью.
Утомленные ночным походом, они сидят в блаженном оцепенении, тяжело облокотившись на стол, молча ожидая момента, когда смогут утолить свой волчий голод, и лишь изредка поднимают голову, чтобы взглянуть в окно на проходящих девушек. Двое из них, как и Рамунчо, совсем еще юные, почти дети: Аррошкоа и Флорентино. У других, как у Ичуа, суровые, загрубелые лица; глубоко сидящие под нависшими бровями глаза не позволяют угадать их возраст; и тем не менее их внешность говорит о годах тяжелого труда, ибо каждым из них движет неосознанное, но упрямое стремление заниматься ремеслом контрабандиста, которое наименее удачливым позволяет всего лишь заработать себе на пропитание.
Понемногу аромат дымящихся блюд и сладкого сидра выводит их из дремотного состояния, завязывается беседа, с губ срываются легкие, быстрые, звонкие слова с необычайно раскатистым «р». Они все более оживленно говорят на своем таинственном языке, происхождение которого так загадочно и который для других европейских народов звучит не менее чуждо, чем монгольский или санскрит. Они говорят о ночных приключениях на границе, об удивительных хитростях и новых способах провести карабинеров. Ичуа, их вожак, больше слушает, чем говорит. Его глубокий голос церковного певчего лишь изредка вливается в общую беседу. Аррошкоа, самый элегантный из всех, кажется немного чужим среди этих горских парней (его настоящее имя Жан Дечарри, но с незапамятных времен все старшие сыновья в их семье носят это прозвище). К контрабандистам его привела не нужда (его семья владеет прекрасными землями), а каприз. Свежее красивое лицо, белокурые, загибающиеся кверху кошачьи усы, во взгляде тоже что-то кошачье, ласковое и неуловимое; его влечет к себе все, что приносит успех, все, что сверкает и радует; он любит Рамунчо за его блистательные победы в лапте и готов помогать ему добиться руки своей сестры Грациозы просто из удовольствия сделать что-нибудь наперекор своей матери. Флорентино, тоже большой друг Рамунчо, напротив, самый бедный из всех; у этого богатырского сложения рыжеволосого парня с низким широким лбом и добрыми кроткими глазами рабочей лошади нет ни отца, ни матери; все его имущество – потертый костюм и три розовые ситцевые рубашки; его единственная привязанность – пятнадцатилетняя девочка, сирота, как и он, такая же бедная и простая.
Наконец соизволил заговорить и Ичуа. Таинственно-доверительным тоном он рассказывает историю, происшедшую в пору его молодости на испанской территории, темной ночью, в ущелье Андарлаза. Два карабинера схватили его на повороте темной тропинки; ему удалось освободиться, потому что он сумел вытащить нож и наугад вонзить его в чью-то грудь: секундное сопротивление плоти, потом – крак! – лезвие внезапно вошло в тело, струя горячей крови потекла по его руке, человек упал, а он скрылся во мраке среди скал…
Голос, с невозмутимой безжалостностью произносящий эти слова, это тот же самый голос, что уже много лет звучит каждое воскресенье под гулкими сводами старинной церкви, благоговейно выпевая священные слова литургии.
– Уж если попался, то куда деваться? – добавляет рассказчик, испытующе всматриваясь в лица своих сотрапезников. – Уж если попался… Что значит жизнь одного человека в таких случаях? Я думаю, вы тоже не колебались бы ни минуты, если бы вас схватили… ведь так?..
– Ясное дело, – отвечает Аррошкоа, и в голосе его звучит какая-то детская бравада. – Ясное дело, нет… Подумаешь, жизнь какого-то карабинера!.. Что тут раздумывать!..
Добродушный Флорентино отворачивается, в глазах у него осуждение, по его лицу ясно видно, что он бы не решился, что он бы не убил.
– Ведь так? – снова повторяет Ичуа, на сей раз как-то странно глядя на Рамунчо. – Ты бы ведь тоже не колебался, правда?..
– Конечно, – покорно отвечает Рамунчо, – ну конечно, нет!..
Но, как и Флорентино, он отводит взгляд. Этот властный и холодный человек, полностью подчинивший его своей воле, внушает ему ужас. Все нежное и благородное, что есть в его душе, тревожно трепещет и бунтует. За столом устанавливается тишина, и Ичуа, чтобы сгладить впечатление, произведенное его рассказом, предлагает спеть.
Физическое ощущение блаженства после сытной еды и выпитого сидра, вкус послеобеденной сигареты быстро возвращают доверчивую радость этим ребяческим сердцам. А потом, ведь среди них находятся братья Ирагола, Маркос и Иоахим. Оба они родом из горной деревушки, расположенной над Мендиацпи, и славятся во всей округе своим импровизаторским даром. Они сочиняют прекрасные стихи на любую тему и тут же перекладывают их на музыку. Слушать их – истинное наслаждение.
– Представьте себе, – говорит Ичуа, – что ты, Маркос, – моряк, который хочет странствовать по морям и искать удачи в дальних странах; а ты, Иоахим, – пахарь, который любит свою деревню и не хочет покидать родные края. И вы будете по очереди в куплетах одинаковой длины рассказывать о радостях вашего ремесла на мотив… ну, скажем, на мотив Jru damacho. Давайте!
Братья сидят вполоборота друг к другу на дубовой скамье. Взоры их встречаются, они замирают в раздумье, и лишь легкий трепет век выдает напряженную работу мысли… Маркое, старший, начинает первым, и песня льется непрерывным потоком. Их гладко выбритые щеки, чеканные профили, властно выступающие над могучими шеями, застывшие в суровой неподвижности подбородки кажутся сошедшими со старинных римских монет. Они поют высокими, чуть гортанными голосами, как муэдзины[20]20
Муэдзин (араб, муэззин, муаззин) – служитель мечети, в обязанности которого входит пять раз в день провозглашать с минарета призыв на молитву.
[Закрыть] в мечетях. Едва один заканчивает куплет, тотчас же вступает другой. Их фантазия оживляется и разгорается с каждым куплетом, лица их дышат вдохновением. Вокруг стола контрабандистов собираются люди и восхищенно слушают мудрые и вдохновенные слова, мелодичные и поэтические, которые рождает фантазия братьев.
Наконец на двадцатой строфе Ичуа прерывает их, чтобы дать им отдохнуть, и приказывает принести еще сидра.
– Но как вы этому научились? – спрашивает Рамунчо. – Откуда к вам это пришло?
– О, – отвечает Маркое, – ты ведь знаешь, это у нас семейное. Отец и дед были импровизаторами, их любили слушать на деревенских праздниках. Отец моей матери тоже был знаменитым импровизатором в Лесаке.[21]21
Лесака – селение в Испанских Пиренеях, близ французской границы.
[Закрыть] А потом, мы упражняемся каждый день, когда гоним домой волов, доим коров, а зимой – когда сидим вечером у очага. Да, мы сочиняем каждый вечер… то брат придумает сюжет, то я… Нам обоим это очень нравится.
Когда приходит очередь Флорентино, который знает только старинные горские песни, он высоким дискантом затягивает жалобу пряхи, ту самую, что Рамунчо пел вчера в осенних сумерках, возвращаясь домой. Перед взором Рамунчо снова возникает мрачное небо, насыщенные влагой тучи, телега, запряженная волами, медленно бредущими внизу по узкой печальной долине к одинокой ферме. И вдруг его снова охватывает необъяснимая тревожная тоска, та же, что и вчера. Тоска при мысли о том, что он всю жизнь должен будет провести здесь, в этой деревне, зажатой нависающими горами. Смутное, неясное желание чего-то иного; томление по неведомым далям. Глаза его утратили всякое выражение и пристально вглядываются внутрь его самого. На какое-то мгновение он ощущает себя изгнанником, хотя и не знает из какой страны; обделенным, хотя и не знает чем; бездонная печаль сжимает сердце, словно текущая в его жилах кровь чужестранца вдруг отделила его несокрушимой преградой от его товарищей.
Три часа дня. Замолкли последние звуки литургии. Сегодня службы больше не будет. Прихожане, как и утром, с благоговейной торжественностью выходят из церкви; плотные черные мантильи скрывают лица и фигуры девушек; мужчины все в шерстяных беретах, лица их гладко выбриты, а темные живые глаза еще подернуты дымкой воспоминаний о былых временах.
Скоро начнутся игры и танцы, лапта и фанданго. Такова незыблемая традиция.
Небо становится чуть более золотистым, чувствуется приближение вечера. Внезапно опустевшая, забытая церковь, еще полная ароматом ладана, погружается в тишину, лишь старинная позолота алтаря таинственно мерцает в полумраке. Тишина окутывает и смиренное пристанище мертвых; на сей раз люди миновали его, не задерживаясь, спеша вернуться к другим делам.
Со всех сторон, из самой деревни, из соседних деревушек, из прилепившихся к скалам домишек пастухов и контрабандистов, к площади для игры в лапту стекаются люди. Сотни совершенно одинаковых баскских беретов собрались здесь; все они знают толк в лапте, и ни один удар не оставит их равнодушными. Они обсуждают достоинства игроков, их шансы на победу и заключают крупные пари. Среди зрителей много девушек и молодых женщин. Элегантные, изысканные, грациозные, в модных платьях с тонко перетянутой талией, они совсем непохожи на крестьянок из других французских провинций. У одних на голове шелковый шарф, уложенный наподобие маленькой круглой шапочки, другие – с непокрытыми головами и модными прическами; но почти все хорошенькие, с восхитительными глазами и длинными вразлет бровями. Эта всегда торжественная, но в будние дни немного грустная площадь заполняется шумной веселой толпой.
В любой, самой крохотной баскской деревушке есть своя площадь для игры в лапту, просторная и ухоженная, расположенная по большей части под дубами возле церкви.
Здесь находится, если можно так сказать, центр и школа французских игроков в лапту, тех, что становятся знаменитыми не только в Пиренеях, но и за океаном, и в международных матчах вступают в борьбу с чемпионами Испании. Вот почему эта площадь, неожиданно для такой забытой Богом деревушки, так красива и торжественна. Только пробивающаяся между широкими каменными плитами, которыми она вымощена, зеленая трава напоминает о пролетевших над ней столетиях. Для зрителей с двух сторон тянутся длинные ступени из красноватого местного гранита, среди которых разрослись сиреневые цветы осенней скабиозы.[22]22
Скабиоза – род травянистых растений семейства ворсянковых; цветки его собраны в головчатые соцветия на длинных цветоносах; существует около сотни видов скабиоз, распространенных главным образом в средиземноморских странах; здесь имеется в виду однолетнее растение с красивыми бархатистыми цветами – скабиоза темно-пурпурная.
[Закрыть] В глубине поднимается монументальная стена, о которую будет ударяться мяч; на закругленном, напоминающем купол фронтоне – полустертая от времени надпись: «Blaidka haritzea debakatua» (Запрещается играть в блэд).
Однако играть сегодня будут именно в блэд. Старинная же надпись была сделана во времена расцвета национальной игры басков, ныне, как это происходит со всем на свете, уже утратившей свой прежний блеск. Она должна была помочь сохранить традиции ребота,[23]23
Ребот – рикошет (исп.) – разновидность пелоты, в которой существуют две стенки – фронтальная и рикошетирующая, а посредине площадки натянута сетка наподобие теннисной; игра в ребот ведется при помощи ракеток.
[Закрыть] игры более сложной, чем пелота (лапта), требующей больше силы и ловкости, и которая сохранилась, пожалуй, лишь в испанской провинции Гипускоа.
Ступени постепенно заполняются зрителями, но площадь еще пуста. Среди покрывающих ее больших каменных плит, которые хранят память о самых сильных и проворных игроках края, зеленеет трава. Все залито теплом и светом клонящегося к закату солнца. То тут, то там высокие дубы сбрасывают на плечи сидящих зрителей желтеющие листья. А поодаль видны высокая церковная колокольня и темные кипарисы кладбища. Кажется, что обитатели этого священного места, святые и усопшие, издали глядят на игроков, увлеченные игрой, страсть к которой по-прежнему является отличительной чертой целого народа, посылают им свое благословение…
Наконец шестеро игроков выходят на арену, шестеро чемпионов, один из которых в сутане, – это приходской викарий. За ними следуют глашатай, пятеро судей, выбранных среди знатоков из окрестных деревень, чтобы разрешать спорные случаи, и мальчишки с веревочными туфлями и запасными мячами. Игроки прикрепляют к запястью правой руки сплетенный из ивовых прутьев странный предмет в форме огромного загнутого ногтя, вдвое удлиняющий руку. С помощью этой перчатки (изготовленной плетельщиками из деревни Аскэн во Франции) нужно ловить, бросать и отбивать пелоту – маленький веревочный мяч, обтянутый бараньей кожей, твердый, как деревянный шар.
Вот они пробуют свои мячи, выбирают лучшие, разминают свои мощные руки, нанося пробные удары. Затем снимают куртки и отдают их кому-нибудь из зрителей. Рамунчо несет свою Грациозе, сидящей в первом ряду на нижней ступеньке. Плотно облегающие тело майки или ситцевые рубашки не сковывают движения; только священник так и остался в своей черной сутане.
Зрители хорошо знают этих игроков, и, едва начнется игра, они в азарте будут выкрикивать их имена, как это бывает во время боя быков.
Дух былых времен веет в этот момент над деревней; есть что-то древнее, исконно баскское в этом ожидании удовольствия, в этом азарте и в самой жизни у подножия огромной горы, чья широкая тень уже окутывает окрестности грустным очарованием сумерек.
И вот партия начинается. Брошенный с силой мяч летит, с резким сухим звуком ударяется о стену и отскакивает, рассекая воздух со свистом пушечного ядра.
Над стеной, вырисовывающейся на фоне неба, словно купол собора, одна за другой появляются детские головки в беретах: это маленькие баски, игроки будущего, готовые в любую минуту, будто птичья стая, рассыпаться в разные стороны, чтобы подобрать перелетевший через стену и укатившийся в поле мяч.
Игра становится все азартнее, движения игроков – все более точными и стремительными. Зрители подбадривают их приветственными криками, кто Рамунчо, а кто викария, чье темное церковное облачение странно контрастирует с кошачьей грацией и атлетической мощью его движений, не мешая ему, однако, быть одним из лучших игроков в сегодняшнем состязании.
Правило игры таково: если один из соперников роняет мяч, то очко засчитывается его противнику, а счет обычно ведется до шестидесяти. После каждого удара судья громко провозглашает на своем древнем мелодичном наречии: первая команда – столько-то, вторая команда – столько-то. И этот протяжный крик перекрывает одобрительный или недовольный гул толпы.
Золотисто-розовая полоса солнечного света на площади становится все уже, поглощаемая подступающей тенью. Величественный силуэт Гизуны словно приближается и все больше отделяет от окружающего мира этот уголок земли, эту совсем особенную жизнь пылких горцев, наследников таинственного, удивительного и не похожего ни на какой другой народа. Бесшумно и властно подступает вечерний сумрак, окутывая окрестности. Лишь вдали, над сплетением потемневших долин, розово-сиреневым отблеском сияют несколько еще не погасших вершин.
Рамунчо играет так, как никогда еще в жизни не играл. В такие мгновения человеку кажется, что силы его удесятерились, он чувствует себя легким, невесомым; бегать, прыгать, ударять по мячу – все становится чистейшей радостью. Но Аррошкоа начинает сдавать, викарий уже два-три раза запутался в своей сутане, и отставшие сначала соперники начинают понемногу догонять их. Такая упорная борьба вызывает восторг болельщиков, раздаются ободряющие крики, в воздух взлетают береты.
Счет сравнялся. Судья объявляет, что у обеих команд по тридцать очков, и, как это принято с незапамятных времен, провозглашает: «Ставки вперед! Угощайте игроков и судей!»
Небольшой перерыв в игре. На поле выносят вино, приобретенное за счет жителей деревни. Игроки садятся, и Рамунчо занимает место рядом с Грациозой, которая набрасывает на его мокрые от пота плечи доверенную ей на время игры куртку. Потом он просит ее отвязать от своей покрасневшей руки сплетенную из ивовых прутьев и кожи перчатку. Он отдыхает, гордый своим успехом, взор его встречает повсюду приветливые улыбки девушек. Но там, по ту сторону от стены, в надвигающемся сумраке он различает старинные баскские дома, деревенскую площадь, выбеленные известью крытые крылечки домов, старые подстриженные чинары, массивную церковную колокольню и надо всем этим подавляющую своим величием Гизуну, чья огромная тень стремительно окутывает вечерним сумраком затерянную деревушку… Право же, она слишком прожорлива, эта гора, она сковывает и давит, словно тюремные стены… И в юной душе Рамунчо радость победы вдруг омрачается зыбким и мимолетным зовом «иной жизни», так часто примешивающимся к его горестям и радостям.
Но вот игра возобновляется, и все его мысли растворяются в физическом опьянении борьбы. Удар, еще удар! Свист пролетающих мячей, с одинаково резким сухим стуком отскакивающих то от посылающей их перчатки, то от принимающей их стены. Движимый силой могучих молодых рук, мяч до темноты будет яростно рассекать воздух. Иногда игроки останавливают его на лету таким чудовищным ударом, какой могут выдержать только их стальные мышцы. Уверенные в себе, они порой позволяют мячу в затухающем полете почти коснуться земли: кажется, что его уже не поймать, но хлоп! и благодаря точности глазомера мяч снова взлетает и снова со скоростью пушечного ядра ударяется о стену. Если мяч сбивается с курса и летит над скоплением шерстяных беретов и покрытых шелковыми шарфами прелестных шиньонов, все головы пригибаются, словно скошенные ветром его полета: потому что пока мяч движется и еще может быть отбит, нельзя ему мешать, нельзя к нему прикасаться; затем, когда он окончательно замирает, кто-нибудь из зрителей, воспользовавшись почетным правом, подбирает его и ловким ударом посылает игрокам.
