Текст книги "Комедия войны (ЛП)"

Автор книги: Пьер Дрие ла Рошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

КОМЕДИЯ ВОЙНЫ

ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО

ВИКТОРА ФИНКА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ф. ШИПУЛИНСКОГО

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

МОСКВА 1936

Pierre Eugène Drieu La Rochelle

La comédie de Charleroi

1934

ПРЕДИСЛОВИЕ

Трус, бежавший с поля брани в панике, спасая свою шкуру, может иногда эмоциональней, образней и красочней рассказать нам об ужасах и нелепостях войны, чем мыслитель, вскрывающий ее пружины.

В этой взволнованной непосредственности – ценность рассказов Ля-Рошеля.

Герой – и любимый автором герой, от имени которого ведутся все рассказы, – интеллигентный мещанин, в прошлом студент Сорбонны, в будущем – секретарь богатой дамы-патронессы. Он шел на войну, как на парад на Марсовом поле, взвинченный и наэлектризованный патриотическим визгом.

Но уже с первых шагов, еще в Париже, начинаются горькие разочарования. Он, мещанин-индивидуалист, мнит себя аристократом духа, чуть ли не сверхчеловеком. У него в солдатском ранце томик провозвестника немецкого фашизма Ницше. А ему в казарме приходится соприкасаться, как равный с равными, с «демократией» – с простонародьем, с крестьянами и рабочими, к которым он не может, конечно, почувствовать ничего другого, кроме надменного презрения и... страха!

На фронте и того хуже. Ничего похожего на парад, никаких паладинов в блестящих доспехах! Грязь, вши, кровь и смерть. Неизвестно откуда хлещет пулями немецкий пулемет, разрываются снаряды, гудят аэропланы. «Это не война героев, – восклицает он, – это – война заводов, современной химии, техники». Какая неприятность! Приобщиться к шовинистическому треску, торжеству победителей оказалось не легко и не весело, и он уподобляется тому молодому человеку, который, причащаясь в церкви, просил дать ему «пожиже», так как у него катар желудка.

Не выдержав этого пассивного ожидания, когда тебя прихлопнет осколком, он, почти не сознавая, что делает, вылезает из канавы и бежит вперед, увлекая за собой десяток других, также не выдержавших своей обреченности. Правда, через минуту он -опять спрячется от пуль в первой попавшейся ложбине. Но в тот момент, когда он вылезал из канавы, вылезло наружу и его маленькое «я»: он уже самым серьезным образом считал себя героем, вождем, полководцем.

Но для того, чтобы быть героем, нужна цель, нужна, ведущая идея, а у него их нет. Расплющенный между двумя классами, он готов порой почти одобрительно отзываться о «русских», сумевших выйти из империалистической бойни, а через минуту уже снова погружается в националистическую мистику.

Какой же выход для нашего героя из всей нелепости империалистической бойни? Конечно, только один: воспользоваться протекцией и получить назначение куда-нибудь в безопасное место, окопаться в тылу, отправиться в командировку за границу. И он это делает.

Но другие, сидевшие в тылу, дезертиры, окопавшиеся, будут потом пожинать лавры «неизвестных солдат». Он презирает таких. Он сам только с иронией может говорить о своем военном прошлом, только критиковать и отрицать, в своем отрицании доходя до цинизма.

Вспоминаются две другие книги, написанные людьми, тоже не пожелавшими требовать себе воинских почестей: «На западном фронте без перемен» и «Путешествие на край ночи». Но у Ля-Рошеля нет и того социального чутья, какое есть у Ремарка, нет и искренней смелости Селина, поднявшего свой цинизм на высоту философии.

Если человек беспомощен среди разыгравшихся стихий, кто выведет его на безопасное место? Начальство почти сплошь трусы, бездарные, шкурники. Он метко критикует их, но это – критика трактирщика, читающего газету, недовольного тем, что дела идут плохо, и восклицающего: «Ох, если бы я был правительством!»

И вот тут-то начинается отчаянная мольба о спасителе. Давно ли он сам требовал себе места полководца? А теперь он в отчаянии зовет другого, настоящего «полковника», как Пилсудский, Duce, как Муссолини, Fuhrera, как Гитлер.

Нетрудно. предугадать дальнейшую биографию растерявшегося героя, дальнейший, ненаписанный рассказ периода кризиса. Он будет метаться между французскими радикал-социалистами и английскими лейбористами типа Макдональда, чтобы затем начать петь гимны оголтелому германскому фашизму, требовать для Италии права разгромить Абиссинию.

И этот конец не выдуман: это—отрывок из биографии самого Ля-Рошеля.

Так эта «Комедия войны» наглядно и убедительно показывает нам, какими дорожками приходят к фашизму не только раздавленные монополистическим капитализмом лавочники и страдающие от кризиса сельские кулаки, но вместе с ними и некоторые слои перепуганных интеллигентов.

В этой невольной – почти без всяких покровов – откровенности– второе несомненное достоинство рассказов Ля-Рошеля, делающее Их любопытным человеческим документом, «записками из подполья» трусливой и корыстной душонки, плетущейся в обозе фашизма.

Ф. Шипулинский

КОМЕДИЯ ВОЙНЫ

I

Мадам Пражен решила, что первого июля мы поедем в Шарлеруа. Перспектива этой поездки сразу же произвела на меня жуткое впечатление. Но возражать не приходилось: я служил у мадам Пражен секретарем.

Перед отъездом, из-за боязни опоздать к утреннему поезду, я провел очень плохую ночь у моей тогдашней любовницы Корали и ушел от нее на целый час раньше времени. Корали находила мои опасения вполне естественными: она очень уважала богатую мадам Пражен.

Я шагал взад и вперед вдоль поезда. Это напоминало мне август 1914 года, огромные массы мобилизованных, которые мотались с севера на восток и с востока на север. Они, как подхваченные бурей, проносились мимо меня, неведомо куда. Я стоял тогда часовым у этой платформы. Все были пьяны и пели Марсельезу. Это были, я уверен, те же самые, кого я видел первого мая на площади Республики. Люди любят напиваться пьяными и петь. Им неважно, что именно петь, лишь бы хорошо звучало. А бессмертные песни всегда звучат хорошо.

В какой-то мере я и сам был тогда пьян. На меня действовало шумное зрелище этого безрассудного отъезда, этого легкомысленного порыва. Ведь и я уезжаю завтра с парижским полком! И мы действительно уехали 4 августа. Клод Пражен уехал тогда вместе с нами.

Мадам Пражен пожаловала, наконец, на платформу. О, господи! Ужасы, какие я предвидел, начались. Мадам оказалась в форме старшей сестры милосердия и была увешана всеми своими знаками отличия. Я почувствовал, что и мне не избежать выцветшей ливреи прошлого. Ведь уже идет 1919 год.

Вид у мадам Пражен был растерянный, но тщеславный. Ее бледно-голубые, холодно-беспокойные глаза искали чужих взглядов. Чуть сгорбившись, быстро, как будто через силу, шагала она на своих слегка искривленных ногах. Ее костлявые руки сжимали огромный ридикюль темной кожи, украшенный огромной монограммой. Здороваясь со мной, она процедила приветствие сквозь зубы с той подчеркнутой вежливостью, которая всегда меня унижала. Ее голос и походка были надломлены, но в них чувствовалась необычайная энергия. Она устроилась в вагоне в уголке, который я приготовил для нее, и вздохнула: это был один из тех вздохов, какие вот уже четыре года составляют весь смысл ее жизни. Она с удовольствием увидела здесь еще двоих пассажиров: у нее будут слушатели! Разложив вокруг себя газеты, письма и бумаги и направив лорнет на соседей, по (виду богатых буржуа, она обратилась ко мне:

–       Мы будем в Шарлеруа в 11 часов 35 минут. Мэр города и мадам Варрэн будут нас встречать.

Заявление произвело свой эффект. Супруги, находившиеся в купе, зашевелили свои жиры и обратили на мадам Пражен взгляды, исполненные уважения.

Когда поезд тронулся, мадам стала перечитывать письма на официальных бланках, хотя читала их уже раз десять. Потом она пробежала «Фигаро» и «Матэн».

–       Ах, Дезирэ, оказывается, едет в Руан? Он как будто не говорил мне об этой поездке!

–       Нет, мадам...

–       Как Дезире переутомляется!

Глаза супругов наполнились грустью и сочувственным вниманием: Дезирэ Босье был. министром десять раз.

Главная черта характера мадам Пражен – страсть к известности. Ей необходимо, чтобы ее знали, чтоб она была освещена тем светом, какой распространяют вокруг себя знаменитости. Сегодня она может быть довольна: Дезирэ Босье, один из лидеров национального блока, стал министром в одиннадцатый раз.

Я знал, что ей дорого обходились связи с этой знаменитостью. Теперь Босье крепко поддерживал дружбу с вдовой Пражена. Но чего стоило ей в свое время добиться возможности стать женой этого замечательного дельца Пражена. Тот вовсе не желал жениться на своей кузине. Он был влюблен в красавицу Дюфюр. Но Мадлен Мюллер нашла верное средство добиться цели: она стала чахнуть и тощать с пугающей быстротой. Пражен, суровый с мужчинами, был до глупости добр с женщинами. В конце концов он попросил ее руки, и семья, поплакав, сколько полагалось, отдала ему бледную девицу.

Таким путем моя хозяйка пробралась в круг лиц, близких к Босье, с которым был в дружбе Пражен, и уже больше никогда не выходила из этого круга.

Всю дорогу мадам Пражен говорила для публики. Разговаривала она так красноречиво, что пассажиры, проходившие по коридору, задерживались у наших дверей. Их захватывало то же благоговейное чувство, что и супругов, находившихся в нашем купе. Эта пара чуть не задохлась, когда мадам, наконец, удостоила их беседы, о которой сама мечтала с первой минуты.

– Благодарю вас, мсье! Теперь я смогу улечься достаточно удобно. «Ах, у меня такое слабое здоровье, что для меня путешествие – жестокое испытание», – сказала она.

Восклицания изысканно вежливого сочувствия полились из уст супругов.

И эта женщина, вся сотканная из тщеславия, имела сына? Неужели можно забеременеть без страсти, вынашивать без чувства? Как поразило меня ее сообщение, что она сама выкормила Клода! Бедняга! Она сделала его слабым, но, несмотря на это, уже в раннем возрасте настойчиво и решительно толкала его по стопам Босье. Несмотря на его хрупкость, она хотела, чтобы Клод стал военным.

Ей было едва пятьдесят, но она, казалось, забыла, что у нее есть грудь, живот. Впрочем, это скорее всего не от возраста. Из-за плохого здоровья она была до крайности худа. Ее взгляд источал холод, иногда совершенно невыносимый для меня. Теперь мадам закрыла глаза. Это ее вечное притворство! Она и на самом деле была утомлена, ее энергия была не по силам ее телу, преждевременно состарившемуся от неврозов и медикаментов, но ей казалась необходимой еще и маска, резко сгущавшая черты усталости.

Можно быть уверенным, что после того, как ее покинул муж, она не имела любовников. Ее жизнь была целиком заполнена притворством и лицемерием. Все было построено на тщеславии. Десять лет она притворялась, будто изучает археологию. Пять лет изображала себя художницей. Теперь она разыгрывала сестру милосердия. Наряду с этими ролями она, чтобы оправдать свои неудачи и свою покинутость, всю жизнь симулировала больную. Даже  то, что она делала искренне, всегда казалось притворством.

–       Вы, конечно, из Бельгии?

–       Да, мадам! Мы валонцы, из самого Шарлеруа.

–       Ах, вот как! Я как раз туда и еду с моим секретарем. Я еду искать могилу сына. Он убит в вашей стране в августе 1914 года.

–       Ах, мадам!.. Мы понимаем... Быть может мы...

–       О нет, благодарю вас! Обо мне позаботятся мсье Гиймот и мадам Варрэн.

Лица супругов расцвели полной удовлетворенностью.

–       О, в таком случае вы вполне обеспечены всем. Но мы думали... Мы знакомы...

–       Вы знакомы с мадам Варрэн? – спросила мадам Пражен, сурово уставив лорнет на собеседников.

–       Собственно говоря... Кузина моей жены...

–       Да, моя кузина приходится золовкой мадам Варрэн, – сконфуженно пролепетала дама.

–       Ах, вот как?

Мадам Пражен решила, что спутники приличны, но особого внимания не заслуживают.

–      Дело в том, что этот господин был сотоварищем моего сына, Клода Пражен, – продолжала она через минуту, указывая на меня жестом собственницы. Чтобы увидеть эффект, какой произведет это имя, она пристально вгляделась в собеседников. Те поторопились изобразить раскаяние в своем неведении.

– Мсье был свидетелем гибели моего бедного ребенка и будет сопровождать меня по полям сражений.

Почему, собственно, о полях сражений она говорит во множественном числе?

Несмотря на пренебрежение, какое мадам Пражен открыто проявляла к этой чете Нуазон или Нуазан, – свою фамилию они не преминули назвать со всей готовностью, – она почти всю дорогу не могла удержаться от беседы с ними. Я мог без (помехи рассматривать расстилавшиеся за окном вагона пейзажи. Они мало запомнились мне, хотя я и исходил все эти места в походах. Тогда я смотрел на все ничего не видящим взглядом. Усталость ломила тело. Скука мешала видеть. Теперь я, удобно усевшись, созерцал окружающее со снисходительной оценкой человека, глубоко зарывшегося в недра мирной жизни, и спрашивал себя: чем, собственно, эти деревни – недавний театр войны– отличаются от множества других?

Время от времени мадам Пражен задавала мне вопросы. Она не любила, чтобы я задумывался: ведь это, в самом деле, свидетельствовало, что обязанности службы я выполняю без особого усердия. Я отвечал, что придется. К счастью, мои ответы ее не интересовали. Она отворачивалась и продолжала сообщать чете Нуазон все новые откровения о своей славе и славе ее близких.

Внезапные проявления интереса и безразличия она подчеркивала, как нельзя лучше, маневрируя лорнетом.

Наконец, мы приехали. Мгновенно позабытые Нуазоны утешились тем, что им удалось увидеть вблизи все детали почетной встречи. Я с изумлением убедился, что мадам Пражен окружена подлинным почтением мсье Гиймота, мадам Варрэн и всех остальных, кого они привели с собой. Дело в том, что мадам Пражен отдала своего сына! Она сама побудила бы его уйти на поле брани, если бы у него не хватило решимости. Вот что она, близкий друг самого Босье, сделала во имя Франции и Бельгии! И это еще не все! Разве она лично не взяла шефство над бельгийской деревней? И мертвые, и живые свидетельствовали о ее заслугах!

В глазах госпожи Варрэн мадам Пражен была живым воплощением парижской изысканности.

Мы пересекли хмурый город Шарлеруа и прибыли в дом мадам Варрэн. Здесь мадам Пражен устроилась с буйной радостью. Эту радость она всегда испытывала от всякой случайной экономии, хотя имела все возможности быть расточительной.

Я здорово проскучал до следующего утра. Мадам Пражен повторила в более широких размерах сцену, уже разыгранную в поезде. Этот спектакль я наблюдал уже сотни раз и в Париже.

Мне скажут: если ты не имеешь тех запасов терпения, каких требуют придворные должности, то зачем было брать на себя обязанности секретаря?

Уйдя от войны и не имея средств, я обрадовался первой подвернувшейся должности, дававшей мне время для поисков настоящей работы. Увы, я был ленив и недостаточно пронырлив. Оглушенный условиями мирной жизни, я так и застрял на этом месте.

Я не очень интересовался зрелищем того неистовства, с каким мадам Варрэн накинулась на мадам Пражен. Она истосковалась в провинции и, почуяв веяние Парижа, как бы сорвалась с цепи. Проявилась здесь и грусть о неудавшейся жизни, неизбежная в известном возрасте. Сказалось и физическое тяготение, какое охватывает слабые существа при встрече с другими, обладающими электрической силой богатства и известности.

Хотя мадам Пражен и уверяла, что она не желает ни с кем видеться, к обеду было приглашено пышное общество. Оно, впрочем, показалось мне не слишком изысканным. Так бывало всегда. Мадам Пражен всегда окружали такие люди, на которых она без всякого риска могла испытывать самые грубые эффекты. Ее вполне удовлетворяла эта второразрядная публика.

После обеда я вырвался на волю и отправился погулять. Безнадежность. Город напоминал унылые старые промышленные города Англии. Кроме нескольких домов, сожженных немцами, – никаких достопримечательностей.

II

На следующий день мы, наконец, отбыли «на поля сражений», как выражается мадам Пражен. Это и увлекало и пугало меня.

Мы вышли из автомобиля в Эскемоне. Здесь нас тоже встретил мэр – местный. У него был еще более оторопелый вид, чем у мэра Шарлеруа. Но он проявлял это по– иному, – не как горожанин, а -как деревенский житель. Он был не столь угодлив, но более испуган и более взволнован.

Деревни я не узнал. Отправляясь перед боем на позицию, мой полк проходил здесь ночью. Обратно нас повели другой дорогой. Из-за плохой памяти я успел позабыть все, вплоть до названия, но теперь оно внезапно разбудило во мне волну воспоминаний.

Мэр, извиняясь, повел нас пешком. Мадам Пражен шествовала по деревне с видом скромной и доброй повелительницы: это была та самая деревня, над которой она шефствовала. Собственное великодушие веселило ее, побуждало ее к беседе с первым встречным. Она неожиданно заявила своим надтреснутым голосом:

– Я рада, что мы идем пешком. Мой бедный мальчик ведь исходил в этих местах гораздо больше.

Я внимательно оглядел ее. Была ли она искренна? Каждое слово этой женщины всегда звучало капризом. Я не очень-то верил ее горю: она слишком шумно демонстрирует его четыре года под ряд. Но эта последняя фраза взволновала меня. Никогда я не слышал от нее столь театральных выражений. Быть может, она сделала над собой усилие и сумела постичь настоящее горе? Или, напротив, здесь сказалось то правдивое, что имелось и прежде, но могло проявиться лишь вне обычных условностей?

Большинству людей не хватает воображения, чтобы проявить скорбь. Они вынуждены обманывать, пускать в ход притворные слова, жесты, интонации. Быть может, впрочем, это притворство не умаляет их скорби.

Мы покинули шоссе и двинулись по тропинке. Вид одного из домов внезапно взволновал меня. Пережитый здесь августовский день в один миг снова встал перед моими глазами. Я даже вскрикнул, и мадам Пражен оглянулась на меня.

Ее взгляд показался мне злобным. Я и прежде не раз замечал за ней эту черту, но на этот раз она проявилась с особой очевидностью. Мадам Пражен что-то имела против меня. Но что именно? Очевидно, она не прощала мне того, что я жив, тогда как ее сын, мой товарищ, погиб. Это мне было понятно. Я и сам иной раз испытывал стыд, как будто жизнь, которой я пользовался, я отобрал у тех, кого я оставил здесь.

Те, кого я оставил... Я вдруг ясно почувствовал, что все те, кого я видел тогда на этом поле, лежат под землей. Они остались и находятся здесь и поныне.

Мы все живем под гнетом старинных суеверий, ребяческих представлений. Да откуда нам взять что-либо иное? Мы не знаем ничего положительного, что могло бы ограничить наше воображение. Как мог я теперь, в эту минуту, удержать свои мысли, покатившиеся по наклонной плоскости? Раз здесь были их тела, то здесь находятся и их души. Душа всегда неразрывна с телом, независимо от того, веет ли от него благоуханием или разложением. Эти души голодны, они мерзнут, они страдают. Что-то жутко-реальное, пугающе-живое поднималось с поля. Это всколыхнуло мою память, заставило кипеть кровь в моем мозгу. Призраки стали оживать. С какой, однако, непринужденностью оставил я всех их здесь.

– Вы узнаете местность? —спросила мадам Пражен со скрытой иронией.

– О, да! Кирпичная стена! Вот она, вот кирпичная стена!

Я все увидел, все узнал. Я вспомнил теперь все детали. Но объяснить этого я не мог. Я мог только бормотать что-то, указывая рукой на то, что так сильно поразило меня. Кирпичная стена стояла здесь, предо мной, всего в сотне-другой метров! Эта была та самая стена, по которой мы стреляли, как безумные, та самая стена, у которой мы увидели немцев.

Внезапно я перестал понимать что бы то ни было. Мы находились как раз в той части поля битвы, откуда в свое время перед полком развернулась кирпичная стена. Тогда она была далеко-далеко, и когда мы в полном снаряжении двинулись в атаку, нам пришлось очень долго бежать. На полпути весь полк был скошен. Для этого оказалось достаточным одного единственного пулемета. А теперь эта кирпичная стена совсем близко. То, что тогда представлялось нам огромным, бесконечным, оказалось теперь совсем крошечным. Я чувствовал себя как человек, неожиданно очутившийся на месте своих детских игр.

– Вот она, вот кирпичная стена! – повторял я.

– Что такое? —нервно спросила мадам Пражен. – Где был Клод?

Ее хриплый и недовольный голос вывел меня из оцепенения. Я мог разобраться в деталях, последовательно разместить их.

– Вначале он находился здесь...

... Это было ранним утром. Я вернулся из передового охранения, которое посылали по ту сторону леса. Моя часть вышла из того же леска, откуда позже появились немцы. Кирпичная стена была на полпути между лесом и окопами. Мы видели, как немцы шли по равнине. Весь наш полк выделялся синими и красными рядами. Каждый ряд, увидя перед собой опасность, стал делать попытки спрятаться, окопаться. Каждый стал ковырять своей лопаткой. Слишком поздно! Перед нами были лужайки и соломенные крыши. На лужайках находились коровы, покинутые бельгийскими крестьянами. На полях недавно скошенные хлеба стояли в стогах.

Мы – человек двенадцать или пятнадцать – провели всю ночь в передовом охранении и были очень взволнованы, увидав свой полк. Он был сурово озабочен тем, что предстояло, и неузнаваемо переменился. Мы догадывались, что близятся события. Какой-то конный африканский стрелок, внезапно появившийся на опушке леса, на всем скаку прокричал нам: «Вот они!»

Все же, проходя мимо дома лесного сторожа, мы нашли время спустить с цепи забытую собаку и захватить со стола банку варенья, оставленную в комнате.

Еще ничто пока не нарушало тишины.

Дойдя до окопов, я увидел Клода. Он стоял на коленях на только что разрытой земле, с пенсне на носу. В слабых, неловких руках он держал лопатку и смотрел, как работает солдат, состоявший при нем чем-то вроде денщика.

Он так и остался на коленях, с открытым ртом, бледный, обреченный, со съехавшим пенсне. Я прошел, и мы так и не успели ни поздороваться, ни попрощаться...

– Он был здесь! —с негодованием воскликнула мадам

Пражен.

Она негодовала так, будто понимала, что именно здесь произошло.

Взвод Клода занимал невыгодную позицию – слишком на виду, на самом гребне одного из многочисленных здесь холмов.

Мой же отряд, – как будто затем, чтобы теперь вызвать негодование мадам Пражен, – был укрыт в ложбинке. Здесь было так хорошо, – хотя бы даже во время перестрелки, – что бретонец Козик, например, ни за что не хотел уйти и так там и остался, даже когда все снялись. Это было поблизости от леса. Лес, откуда появились немцы, находился впереди. Он тянулся влево, а отчасти заходил и позади нас. Полк как бы прислонился к этому лесу. Но справа развертывалась гладкая равнина. Немцы продвигались вдоль большой дороги и тоже без прикрытия.

– А вы, вы-то где были?

– Вот здесь! —признался я.

Мадам Пражен не сказала ни слова, но бросила на меня взгляд, который говорил: «Я так и знала, что вам нельзя доверяться...»

– Клод был там. И его капитан тоже, – с достоинством сказал я.

– Капитан! Я достаточно насмотрелась на него в казарме. Это был дурак! Он мог бы разместить их в другом месте...

– Но ведь он и сам был с ними!

Капитан вышел из рядовых. Это был толстый человек с душой чиновника, с круглым животом на коротеньких и слабых ногах. У него было медно-красное лицо с жиденькими грязными усами, похожими на щетину, какой украшают деревянных лошадок. В это утро вид у него был не боевой. И очень просто: капитан мечтал в октябре выйти в отставку. Он был уничтожен первою волной.

Однажды, еще в казарме, я попросился у него в театр, на русский балет. Он сказал мне:

– Ах, это вы, студент? Незачем вам по театрам шляться. Разве я хожу в театр?

Как все выслужившиеся из рядовых, он презирал молодых буржуа с протекцией. А в полку их было несколько дюжин.

– Я мельком видел здесь Клода утром, часов в семь – в половине седьмого.

– Ну, а раньше вы его видели?

– Накануне, – лишь один миг. Потому что он уже был в бою.

– А вы?

– Нет.

Я объяснил ей положение, как умел. Мой взвод был назначен охранять полковой обоз, – сам не знаю, против кого. Но таким образом мы оставались в тылу, в то время как часть полка ввязалась в дело под Шарлеруа – да и то довольно вяло – и вскорости была тоже без потерь выведена из огня.

...Случилось так, что мы долгое время оставались на пустынной дороге, на вершине холма. Мы застряли, и я был доволен. Между тем еще так недавно пред этим, в Париже, мне до того не терпелось в ожидании битв, что я просил о скорейшем переводе хоть в алжирские стрелки, в Марокко.

Правда, я был доволен не тем, что избежал опасности, а тем, что имел возможность, ничего не делая, смотреть на происходящее.

С вершины холма я видел французскую армию, развернутую на равнине под обстрелом. Какой-то старый анекдот, давным-давно забытый и внезапно оживший, чтобы быть сурово уничтоженным! Эти войска, пестревшие синим и красным, напоминали батальные картины

середины прошлого века[1]1
  В начале войны французская пехота носила форму мирного времени– красные кепи и брюки и синие шинели


[Закрыть]. Армия устарела и имела растерянный вид. Она была уличена в беспечности и хвастовстве, но всё же пыталась проявить задор, хотя была весьма не уверена в своих силах. Генералы имели грустный вид. Их сопровождали кирасиры, как бы созданные, чтобы умереть где-нибудь под Рейшофеном[2]2
  В войну 1870 г. под Рейхсхофеном (по-франц. Рейшофен) небольшой отряд кирасир брошен был в атаку против целой армии немцев, чтобы вызвать диверсию, и был поголовно уничтожен.


[Закрыть]. Впереди не видно было ничего. Немцы сумели слиться с окружающей природой, что было не так глупо. Видел я еще согнувшегося на лошади артиллерийского майора в стареньком капюшоне, успевшего уже потерять свои батареи. Вспоминалось прочитанное у Маргерит и Золя. Все было похоже на пересмотренное и расширенное переиздание 1870 года. Я вспоминал пессимизм моего дедушки. Он видел Коммуну и не мог забыть Седана[3]3
  В 1870 г. в битве при Седане император Наполеон III во главе стотысячной армии сдался в плен.


[Закрыть]. Я вспоминал хвастливый реваншизм моего отца. Я забыл, что и сам участвовал в факельных, шествиях Мильерана и Пуанкаре.

Вечером, когда я сидел на краю дороги, приехал кто-то. Это оказался Барбье, писарь полковника. Он привез приказы для обоза. Я поторопился к нему.

– Ну, как?

– Плохо!

– Вот как! Плохо?

Я и сам считал, что дела идут плохо. Это – дело характера, да, кроме того, с самого рождения я только и слышал, что дела у французов идут плохо.

Сержант Гюжан обратил на нас внимание. Он в нас ненавидел двух буржуа. В нем проснулось старое недоверие якобинца.

Я ушел, повторяя: «плохо дело, плохо».

– Молчать! – грубо крикнул сержант. – Откуда берутся такие типы?! У вас уже поджилки трясутся?!

Я был удивлен этим нагоняем. Но тотчас, сделав над собой усилие, я отдал ему должное, этому сержанту. Ну, еще бы! Он ведь меня хорошо знает! Он прекрасно изучил меня зимой в казармах. Я был зябкий буржуа, лодырь и пессимист.

Я смотрел на Гюжана с завистью и опаской. Косая сажень в плечах, с огромным туловищем на коротких изогнутых ногах, этот ремесленник из Бордо на мгновение показался мне чем-то вроде сторожа на каторге.

Вскоре мимо обоза проплыл весь полк. Я был охвачен тревожным любопытством. Полк выглядел по-новому и казался странным. У него был озабоченный и растерянный вид. Едва успел он ввязаться в бой и стал наугад стрелять в неуловимого неприятеля, как его сразу же отозвали, и он подчинился.

Клод прошел близко от меня.

Я окликнул его. Он взглянул на меня и сделал жест, обозначавший:

–Ты не можешь себе представить, что это было!

Его движения были взвинчены и беспомощны. Между ним и мною было то расстояние, какое отделяет мертвого от живого или живого от мертвого.

Так как наш взвод не участвовал в бою, нас вечером послали в передовое охранение за лесок.

– Но когда вы проходили мимо него, разве вы ни о чем с ним не говорили? —воскликнула мадам Пражен.

– Нет. Видите ли...

Как объяснить ей это? Конечно, в глазах у нас обоих мелькнул какой-то проблеск воспоминания о нашей парижской дружбе. Но это длилось не более секунды.

– Ну, а потом что было?

– Потом? Мы целые часы провели в ожидании. Немцы все прибывали.

– Ну, и что же?

– О, мы были вовсе не так далеко один от другого.

– В таком случае...

– Но, мадам, на фронте ведь не разгуливают так себе...

...Правда была в том, что никто из нас не думал тогда ни о других, ни о самом себе.

Поздней, когда я делал разные движения, которые могли бы спасти или загубить мою шкуру, я заботился не о себе. Это были рефлекторные движения. Рефлекс– один из основных принципов, какие выдвигает жизнь. Дело не в моей крохотной особе, а в общих принципах. Рефлексы сталкиваются, принципы противоречат друг другу: «Человек создан, чтобы жить» и «Человек создан, чтобы умереть»; «Когда нет начальства, его надо создать» и «Я не хочу никакого начальства».

И еще, – все эти часы ожидания мы провели в оцепенении.

Как медленно развертывалось это начало войны. Казалось, ни у кого нет решимости! Немцы, во всяком случае, не проявляли торопливости. Нам пришлось их ждать.

Я очень долго пролежал в ложбинке среди товарищей. Я ел сухой хлеб с вареньем и в первый раз в жизни выпил водки. Меня одолевал сон. Прошлую ночь на опушке леса я не сомкнул глаз: я смотрел, как горели деревни вдали, слушал бесконечный и таинственный грохот обоза. Что это было? Французская армия отступала! Германская двигалась вперед! Бельгийцы покидали свою страну! И потом этот таинственный электрический фонарь, который гулял по полю перед нами и так интриговал нас. Какой-то дурак важно заявил: «это шпион»! Это была первая ночь в моей жизни, которую я провел на открытом воздухе. Стоило для этого подымать на ноги всю Европу!

Меня одолевал сон. Он смыкал мои; глаза, но я снова открывал их, – я не желал пропустить события начала войны. Пушки, безмолвствовавшие всю ночь, стали грохотать справа и слева. Я лежал на земле, имея за спиной ранец и всю выкладку. Меня удивляло, что я как бы пригвожден к земле. Я думал, что это не может продолжаться долго. Это затянулось на четыре года. В наши дни воевать – значит валяться, утопать в грязи, сплющиваться. Когда-то люди воевали стоя. Нынешняя война требует постыдных положений. Я убеждал себя, что, должно быть, я взволнован, ибо переживаю торжественный момент перед битвой. Но ведь волноваться по этому поводу я мог и накануне, и в течение всей ночи. В этот момент я изнемогал от желания спать.

Ах, они всегда обманывают, эти ожидания торжественных моментов! Я ведь столько мечтал об этом моменте! Но в глубине души я никогда не думал, что он и в самом деле когда-нибудь наступит в моей жизни. Ребенком я, действительно, мечтал пойти в солдаты! Но что это были за мечты, что за глупые мечты, лишенные какого бы то ни было содержания! Современный человек, горожанин, весь разъеден мечтами о прошлом.

Однако люди мечтают ведь только о том, чего желают. Если я грезил об этом дне, значит, я хотел его. И правда, я, бедный интеллигент, зарывшийся в библиотеки, я мечтал продлить в реальной жизни вольные месяцы отпуска, периоды бездумной жизни дикаря на отлогом бретонском побережье. Я мечтал объехать весь мир, вести за собой людей на подвиги, разрушать государства и создавать новые.