Текст книги "Утес - 5000 (СИ)"
Автор книги: Пелевин Филипп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Annotation
Всесильный оборотень Полковник, рептилоид Ставрогин, фея Изольда, которая так и не стала вампиром, и Катя, которая всё-таки стала Матрёной. Короче, пелевинщина какая-то...
Филипп Пелевин
Глава 1. Domini balconi
Глава 2. Торговец жемчугом
Глава 3. Общее
Глава 4. Пуля пустоты
Глава 5. Матрёна
Глава 6. Дружба
Глава 7. Обязательная вахта
Глава 8. ПП
Глава 9. Другой полковник
Глава 10. Оракул*
Глава 11. Три нити Тринити*
Глава 12. Сердца трёх
Филипп Пелевин
Утес – 5000
Филипп Пелевин
Утёс – 5000
Глава 1. Domini balconi
В первые летние дни Кузьму стал будить далёкий поезд, ходящий по краю города. Он курсировал в необжитой стороне за автобусным парком по регулярной надобности ещё с давних времён. Но теперь в микрорайоне совсем не осталось бодрых людей, способных по утрам своей громкой жизнью заслонить от Кузьмы далёкий железнодорожный звук, поэтому факт движения длинного механизма беспрепятственно долетал до его спящей головы через мембраны оконных стёкол и вместе с косыми лучами восходящего солнца прогонял из неё остатки ночных переживаний.
Кузьма не чувствовал от такой принудительной побудки большого неудовольствия. Напротив, это был тот самый трудовой перестук, что давным-давно в такие же летние дни будил его, когда он существовал на этой жилплощади младшим школьником при взрослых родителях. Просыпаясь в ту пору по привычке раньше старших, первым делом он слышал в утренней советской тиши этот невидимый неостановимый поезд, а только потом сознавал, что за закрытыми глазами его ждут лето, каникулы, велик и никакой домашки. Простое счастье ребёнка сразу и целиком загоралось в нём на всё оставшееся время дня. Он вскакивал с кровати и бежал в другую комнату на балкон, чтобы воочию убедиться в наличности всех нужных вещей мира и тем самым получить надёжное доказательство происходящего удовольствия.
Вот и теперь по утрам, ещё не открыв глаз, какое-то малое время Кузьме случалось опять забыться бесхитростной детской душой, не пачкаясь той тяжёлой маятой о будущной грусти, что поджидает из беспамятства сна любую пожившую личность.
В это утро, чуть заслышав металлическое эхо путейского хода, Кузьме снова удалось временно ухватить в голове память о счастливом летнем ребёнке, которым он когда-то был. С лёгким сердцем Кузьма встал с кровати, прошёл в зал и вышел на балкон. Тёплая пора природы ждала его там в полном присутствии, тем самым продлевая приятную фантазию детской простоты окружающей жизни.
Кузьма сладко потянулся, глубоко вдохнул ноздрями, зевнул и сказал:
– Здравствуй, Господи.
Стоящий к нему спиной Бог ничего не ответил.
Однако Кузьма вполне сознавал, что мог просто-напросто не услышать ответных слов Всевышнего, потому как тот был весьма громаден. По большому счёту, с балкона пятого этажа Кузьма мог обозревать перед собой только часть его продолговато нависающей пятки. Гигантская ступня Господа раздавила половину дома ╧27 впереди через двор, весь дом ╧25, детский садик и далее сотни других строений, пешеходно знакомых Кузьме в силу долгого проживания в этом районе Хабаровска, называемом Южаха. По его подсчётам, пальцы ног Бога находились где-то впритык к берегу Амура километра за три-четыре отсюда. А если задрать голову, то в исчезающей дали можно было угадать часть божественной безволосой голени.
В силу такой габаритной высоты погодные ветры вполне могли унести слова Бога в непредназначенное место, помешав им спуститься к вежливому горожанину всевышним ответом. Но Кузьму такой расклад отнюдь не огорчал. Он знал, что Бог о нём в курсах.
– Здаров, Степаныч, – проговорили снизу.
Перед подъездом на тротуаре стоял с метлой бывший начальник ТСЖ, которого все в округе звали Чумикан. Он действительно приехал в Хабаровск из охотского Чумикана в середине девяностых и по правилу деревенского происхождения взялся за грязную работу в местной жилконторе. Благодаря несознаваемому трудолюбию и врождённой жестокости северянина, за двадцать лет трудоустроенной активности он смог пробился в начальники и на несколько лет обрёл чувство собственного достоинства и ворованную роскошь. Но потом, когда Бог наступил на город, вокруг трескался асфальт, рвались энергопровода и лопались теплоцентрали, разнося износ и погибель основным фондам, он вдруг обратно вспомнил, что по факту жизни всегда был ничтожество и клоп. И что совсем никто не печалится в этот миг о его скором списании из живых. От такой собственной напрасности он устыдился амбиций прошлой жизни, взял метлу и стал сгонять сор с того места, где его застала божественная катастрофа, перестав считать себя за важный кадр.
Тогда в момент прозрения одет Чумикан был в чёрный с отливом Armani tailored, особо сшитый на его неясную коренастую фигуру. За все странные недели пока Бог стоял на районе, и Чумикан гонял вокруг его пятки дорожный мусор, итальянский заказной костюм совсем не запачкался и даже не сделался пыльным. Это "чудо незапятнанности" служило бывшему начальнику лишним подтверждением правильности выбранного покаяния и яснее поддерживало в нём сознание собственной необязательности для правильного мира.
Кузьма с досадой глянул сверху на одетого "с иголочки" Чумикана и, ничего не ответив, зашёл обратно в квартиру. Наваждение детства стремительно рассеялось из-за бесцеремонного обращения к нему взрослым образом асфальтного дворника. "Тоже мне, Степаныч...", – проворчал Кузьма и пошёл на кухню пить какой-нибудь горячий напиток.
*
Когда случилось божественное пришествие, Кузьма Липатов его проспал. По свидетельствам очевидцев, в то утро над землёй носились чёрные ветры, что-то гудело в небе, и обонятельно в среде присутствовал запах сильной гари. Наличное население привычно пеняло на древесные пожары в лесной стороне близ города. Поговаривали, что военные запрещают пожарникам ходить туда с шлангами, чтобы не рассекретить вертолётный аэродром с миротворческой мощью. Взамен они предлагали всем патриотично игнорировать дым и запах в целях возрождения национального величия. Городское простолюдье сдержанно покашливало в ладонь и привычно проклинало особыми одинаковыми словами и военных, и пожарных. А заодно ожидало детонации боезапасных хранилищ от близкого жара, как то бывало в прошлые годы.
По этой причине в миг, когда что-то огромное наступило на город, местные лишь привычно пригнулись от оконных брызг в надеждах на скорую компенсацию губернатором стекла и мелких увечий.
Однако, не дав человечьим массам составить для себя уточнённую картину происшествия, Бог сразу сделал своё первое всевышнее действие, отделив грешников от праведников. По крайней мере именно о таком принципе отбора постоянно утверждал впоследствии епископ Бабенко. Грешники, коих оказалось процентов девяносто девять с запятой и более, встали с карачек, повылезали из завалов, отряхнулись и молча покинули окрестности божественной стопы, намереваясь идти пешком к московскому трону с жалобой на неудобство и произвол. А праведники остались блюсти веру и пребывать в загадочной благодати. Всего по улице Рокоссовского, где существовал по прописке Кузьма, праведников набралось семь человек включительно с ним.
Сам он проснулся тогда в полном неведении среди дня, и только выйдя на балкон, въявь узрел перед собой Бога с задней части одной из ног.
Первые дни Кузьма, как и другие праведники, провёл в сомнениях. Уходить отсюда ему не хотелось, потому как в других местах не было никого, готового дать ему кров и быт по праву родной близости. Здесь же ситуация осуществлялась непредсказуемо и малопонятно. Исчезли сотовая связь и интернет, умолк телевизор, бросив оставшихся без официального отношения к действительности. Что как бы намекало на серьёзный предстоящий коленкор.
Однако в квартире по-прежнему имелись вода и электричество, что указывало Кузьме на серьёзное персональное послабление среди общего апокалипсиса.
Липатов попробовал было помолиться, но на середине вдруг засмеялся и перестал. Ему было решительно непонятно в каком процессуальном статусе он сейчас перед Всевидящим Оком: приговорённый, обвиняемый или свидетель. Он вспомнил как в юности его уже порицали в уголовном порядке за один поступок. Тоскливое равнодушное негодование судивших его тёток вызвало в нём тогда осознанное презрение к происходящему, полностью убедив в собственной правоте.
Поэтому на следующий день Пришествия Кузьма вышел на свой балкон и угрюмо буркнул: "Ну, и чё?". А затем отправился осматривать окрестности, решив не прогибаться под божью укоризну, а с достоинством принять или наказание, или награду.
Прошёл месяц. Бог так и не дал оставшимся детальных инструкций, но в целом всё как-то само утерпелось.
Сегодня, закончив утренние домашние процедуры, Кузьма спустился во двор и привычно зашагал через травянистое покрытие земли напрямик к уцелевшему подъезду "двадцать седьмого". Он собирался до самого вечера работать по строительной части, так как чувствовал в себе охоту к привычному ремонтному занятию.
Однако Кузьму отвлекло движение яркого существа по пешеходной дорожке, диагонально пересекающей дворовую плоскость. Он остановился и посмотрел в приближающегося.
По узкому асфальту к Кузьме шёл педераст. Не в том расхожем смысле, которым мужское сознание автоматически обозначает всех неприятных людей из личной повседневности, наподобие ментов, судебных приставов, омоновцев, вахтёров, контролёров, инспектёров, шумных соседей, надоедливых пьяниц, скучных трезвенников, болтливых выскочек, мутных молчунов, бухих сантехников, борзых пенсионеров, злых преподавателей, косых футболистов, тупых ведущих, толстых спонсоров, губернаторов, мэров, депутатов, безразличных врачей, ленивых пожарников, тупых военных, нерусскоязычных иностранцев, русскоязычных иностранцев, богатых чужаков, бедных земляков, молодых певцов, удачливых зазнаек, самоуверенных жирдяев, вонючих дальнобойщиков, быстрых водителей, медленных водителей, бородатых хипстеров, бритых гопников. А ещё таких – с нормальной длинной волос, но лоховатых. Да и всех остальных тоже.
Сближающийся с Кузьмой человек не являлся таким повседневным педерастом. Нет, он был чёткий конкретный гомосексуалист. Самый настоящий. Без всяких сомнений. Это было очевидно даже с того удалённого расстояния, с которого он обнаружил себя для Кузьмы поступательным движением. И по мере того как он уничтожал их дистанцию, страшная догадка превращалась в очевидность.
Всё дело было в его волосах. Они у педераста были... волшебные. Просто волшебные, каких не может быть ни у одного мужчины, и даже ни у одной женщины. Если бы Кузьме сейчас дали отдых от таких внезапных переживаний, отвели в безопасное место и тихо, участливо похлопав по плечу, проницательным голосом серьёзно спросили, как будто бы от этого зависели судьбы страны: "Какого цвета были волосы у того педераста?", он не смог бы сказать ничего определённого. Как описать приснившуюся ночным сном фею, от красоты которой у спящего повседневного человека до боли сжимается сердце, он просыпается от судорожной тоски одиночества посреди тёмного времени и больше не может уснуть до утра? Разве Кузьма виноват в том, что люди так и не смогли придумать окончательных слов для искренних переживаний?
Но, если бы всё-таки надо было воспользоваться непригодными приблизительными изъяснениями, то... волосы нетрадиционного были соломенно-жёлтого цвета с кремово-сливочным отливом и ярко-красными прокрашенными корнями. И самую чуть поблёскивали. Но не от волосяного жира, нет. Они как бы светились изнутри тёплым светом, создавая что-то насыщенно-глубокое для долгого приятного рассмотрения, а искусными массивными завитушками одновременно убеждали зрителя, что это ещё и, вполне возможно, вкусное кремовое украшение, как у торта. В которое непременно хотелось мазнуть пальцем и попробовать.
Заодно и кожа лица педераста была какой-то непонастоящему гладкой, благородно загорелой и тоже поблёскивающей. Не влажным блеском обычных потеющих граждан или напряжённых певцов без фонограммы, а изумительным благородным лоском, каким отливают чистокровные скакуны на журнальных фотографиях об обеспеченной жизни. Кузьма никогда не признался бы в этом, но в тот миг сладко-кондитерный педераст показался ему куда более чудесным фактом, чем пята Бога, невыразительно нависающая с неба.
– Мужчина, уделите мне минутку, – громко проговорил гей, сокращая пространство.
Кузьма не ответил, но остановился. Переходя в разговор, встреча с нетрадиционным человеком смущала Кузьму всё больше. Волшебные волосы по-прежнему манили его взгляд, но теперь вблизи он не мог открыто разглядывать их, потому что это означало бы, что он с интересом смотрит на педераста. От этого Кузьма Липатов выбрал смотреть в боковую землю, изображая серьёзно занятого человека.
– Близко не подходи, – веско сказал он.
Педераст послушно остановился метрах в десяти.
– Послушайте, – манерно-доверительно начал он, как о них обычно и представляют, – у меня задание. Особой государственной важности.
Он сделал ещё раз попытку подойти ближе, но Кузьма строго его прервал:
– Стой на месте, говорю!
– Но почему? Я не заразный, – обидчиво оправдался педераст.
Кузьма вдруг и сам задумался, почему он не хочет подпускать педераста вблизь. В отличие от социально идентичных ему мужчин, он не испытывал к гомосексуалистам злости, поскольку вообще не воспринимал их как потенциальную угрозу своему физическому благополучию. Когда-то в старших классах он жестоко подрался в чужом дворе. Его припёрли в тихом углу пятеро, заставляя отдать деньги и кроссовки. Но неожиданно для самого себя, вместо того, чтобы согласиться с превосходящей силой и своей неправотой «по понятиям», Кузьма решил погибнуть. Поэтому он сильно ударил главного из банды коленом в пах и бросился душить второго локтевым захватом, пытаясь перед смертью нанести побольше увечий будущим убийцам. В итоге всё закончилось сломанным носом для Кузьмы, вызовом скорой помощи с последующей больничной ампутацией одного из яиц у предводителя, а также уголовным делом с безразличными судебными тётками и условным сроком. Вместе с судимостью Кузьма получил бесстрашие на других людей во всю оставшуюся жизнь.
Липатов по старой памяти знал, что остальные парни, пацаны, дядьки, мужики и даже старики, постоянно соизмеряют собственную силу с другими. Они регулярно испытывают опасения, что в нужный час не смогут побороть врага и отстоять себя от сексуальных агрессий и прочих доминантных ритуалов. От этого сомнения и рождалась ненависть к педерастам, которые с задорной лёгкостью делали друг с другом то самое – самое страшное в жизни. Для Кузьмы же всё остальное человечество давно представлялось большой безопасной массой, а к абстрактным педерастам он относился даже поощрительно, видя в них досрочно сдавшихся конкурентов в борьбе за красивых баб.
Но сейчас что-то другое, а не простонародная опасливая злоба, заставило Кузьму остановить чужака на расстоянии. Угроза несомненно была, но она исходила не от носителя волшебной причёски. Кузьма сначала инстинктивно почувствовал опасное стечение обстоятельств, и только потом, прислушавшись к себе, вдруг понял. В данный момент больше всего он боялся, что с неба ударит молния, испепелив богопротивного содомита, несмотря на его неземную красоту волос. А молния, как ему было известно из одной передачи, всегда бьёт по площади, поражая заодно всех, кто беспричинно присутствовал рядом. Именно нависшая опасность неповинного испепеления электричеством в одно время с педерастом и заставила Кузьму определить безопасную дистанцию. "Хорошо хоть земля не влажная", – подумал попутно Кузьма, продолжая исподволь разглядывать яркого персонажа.
– Ты стой на десять метров – у нас по технике безопасности так положено. Понял? – проговорил Кузьма инструкцию.
– Чего там не понять. Стоять лучше, чем идти, – гибко поддержал тот.
– Вот и хорошо. А то шарахнет обоих без разбора.
– Меня нельзя шарахать – я пресса. Передайте там всем вашим. А то дошарахаетесь до уголовки, – храбро возмутился гомосек.
От такой неподкреплённой наглости Кузьма захохотал.
– Ты откуда взялся? – спросил он, отсмеявшись.
– С левого берега. Откуда ещё? – огрызнулся педераст.
– Как там дела, вообще?
– Готовимся к страшному суду и прочее, – начал отчитываться за неизвестное пришедший. – Федеральная программа покаяния, Министерство Последнего Дня...
– Как обычно, короче, – понял Кузьма.
– Многие верят, – возразил педераст.
– А ты чего? Я же вижу, что нераскаявшийся.
– Мне поздно, – притворно вздохнул собеседник, – сделанного взад не воротишь.
– Ой, ли? – с прищуром весело усмехнулся Кузьма.
До педераста вдруг дошёл двойной смысл сказанного им, и он тоже невольно хохотнул, смущённо отвернувшись и прикрыв рот ладошкой. От такого детского простодушия и девичьей кокетливости Кузьма вдруг вспомнил своё женатое время.
Когда-то, когда он ещё работал на Отопительном, жил Кузьма законной семьёй с одной милой девушкой. Вечерами в поздний послеработный отдых ему нравилось рассказывать ей про опасные вещи из техники безопасности на производстве, частью которого он был по штату слесаря-наладчика. Веским голосом он вспоминал ей устно, как у них на заводе смерть таится за каждым недовёрнутым болтом и криво собранным редуктором без верхней крышки. А главный инженер намеренно экономит на ТО и родных запчастях, оставляя работяг в опасности смерти и увечий. Жена пугалась и делалась серьёзной за супружью жизнь и конечности. Тогда Кузьма хохотал, называя её "доброй трусихой", а она смеялась вместе с ним оттого, что жизнь в мужских местах не так опасна и безрадостна, как она представила. Кузьме нравилось, что на свете есть такой ласковый женский человек с тонким телом, который искренне переживает за его благополучие.
Но потом подруги жены представили про неё другую жизнь, с непрестанно яркими впечатлениями и всеобщим вниманием, обеспечить которую должен был кто-то другой. Даже если бы Кузьма выиграл в лотерею миллион, то всё равно не был бы достоин такой женщины как она. От этого в семье пошли ругательства и прочий недобор.
В какой-то из дней жена встретила Кузьму на пороге с чемоданом, желая последний раз обвинить его в своём смутном неудовольствии. Она долго-долго говорила в одно предложение, заставляя Кузьму слушать, а потом замолчала. Затем она вдруг посмотрела на него тем испуганно-жалобным взглядом как когда-то давно, когда он уверял её, что завтра может жутко погибнуть с козлового крана во время ремонта, а она искренне не хотела быть одна.
"Скажи что-нибудь," – попросила она.
Но Кузьма понимал, что не знает тех сложных липких слов, которыми смог бы остановить её:
"Я в тебя добро чувствую, дичь," – тихо и неловко сформулировал он, заволновавшись от неизбежной разлуки.
Тогда жена ушла.
Потом год-два спустя он встретил её как-то из магазина с детской коляской. Она охотно остановилась говорить с ним, сразу став тараторить что-то о важной чепухе материнских задач, как будто они виделись только вчера, или как будто он хотел быть отцом этому ребёнку. Кузьма разглядывал её, ставшее некрасивым и безвозвратно взрослым, лицо, жирные плечи и несознаваемый панический ужас жертвы в глазах. Он вдруг вспомнил передачу про насекомых, где дикая оса помещает своих личинок в гусеницу, и те потихоньку выедают ту изнутри, пока она живёт и питается в листве, до самого последнего момента мучаясь непонятной внутренней болью, а потом на ходу распадается на осклизлые ошмётки. Вот и сейчас Кузьма вдруг увидел перед собой оплывшую гусеницу, держащуюся за коляску с детёнышем осы, продолжавшим выжирать изнутри её жизнь. Это была уже не его жена, а всего лишь остаточная мясная шелуха, не понявшая пока, что больше уже не существует. Кузьме даже не захотелось знать, имеется ли у него кровное обязательство к насекомому из коляски. Он просто развернулся и пошёл по своим делам, навсегда зафиксировав для памяти жену тем юным, искренним вчерашним ребёнком, которым она была в первый год их совместной семьи.
Кузьма вспомнил ту раннюю жену и от этого стал мысленно добрее к забавному педерасту.
– Меня зовут Максим. А вас? – бойко сказал тот.
– Здаров, Максим Авас. Я – Кузьма. Ты чего один-то? Где эти, с телекамерами? И учёные всякие, чтобы данные фиксировать.
– Так не пускает никого. Весь месяц пробиться пытаются, – начал охотно рассказывать журналист. – Сначала военные никого не пускали. Своими силами пытались – ГРУ там, спецназ, даже десантную дивизию хотели сбросить, но всё без толку. Самолёты не взлетают, спецназ заблудился, грушники друг друга в лесу перестреляли. Потом уже других стали пробовать. Глубже всех депутаты добрались, которые федеральные. До гибддшных постов на въезде в город дошли и встали – кто плакать начал, кто явку с повинной писать. Потом в штабе посовещались и меня вызвали.
– Ну, я вижу – в тебе концентрация повыше, чем в депутатах, – резюмировал Кузьма.
– А вот я замечу вам, – запальчиво начал педераст, – что вы сейчас пошлость неудачную сказали, мужчина. И чести она вам не сделает. Я между прочим настоящий журналист с удостоверением. Десять лет в профессии – телеканал "Звезда".
– Его ж закрыли, вроде бы? – удивился Кузьма.
– Засекретили, – тихим доверительным голосом сразу выдал тайну гей.
– Ты, звезда, права-то здесь не качай, – не впечатлился Липатов. – Это ты там на воле знатный заднепроходец, а здесь быстренько молнией по темечку и в ад на вечную прожарку. Не мотивируй Батю.
Педераст хотел было что-то полемическое возразить, но опомнился про какого «Батю» упомянул Кузьма и проглотил несказанное.
– Пошли, представлю тебя нашему епископу, – сжалился местный натуральный мужчина. – Только близко ко мне не приближайся. И не борзей особо при мужиках, а то побьют.
На секунду взгляд педераста невольно сделался без оптимизма и храбрости – видимо, подобное развитие взаимоотношений было для его журналистской ориентации не в первый раз.
Но на самом деле про "побьют" Кузьма сказал не в виде неминуемого предсказания, а чисто для атмосферы, чтобы столичный мажор не особо кипишил и продолжал держаться на расстоянии. Если б он появился здесь в первое время, мужики, конечно, побили бы его, но после случая в Федей-буддистом это занятие уже никого не увлекало.
На вторую неделю Пришествия, из оставшихся на месте семерых отшельников сформировалось что-то вроде клуба по интересам. Объединяться в коллектив для совместного выживания, как при зомби-апокалипсисе, они не стали, потому что запасов продуктов для такого малого числа в близких брошенных магазинах хватало на необозримый срок. Поэтому они стали просто собираться во дворовой беседке к концу дня за пивом и разговорами.
Заводилой посиделок сделался Бабенко, бывший учитель русского языка из сорок девятой СШ. Он всем разъяснил, что они есть праведники и апостолы, а пятка над ними аутентично принадлежит Христу. И что всё это сейчас точь-в-точь как две тысячи лет назад. Тогда Христос тоже был великаном, но сионисты впоследствии нарочно извратили его фигуру в глазах истории. Себя Бабенко провозгласил епископом по правилу наличия высшего образования и духовного чувства перед оставшимся человечеством.
Другие участники пивной вечери вроде бы одобрили будущего предводителя расслабленным безразличием. Кузьма тоже тогда промолчал. Но для себя он знал, что раз Бог оставил его целым и безболезненным, то есть у него для Кузьмы какая-то особая судьба и задание.
Однако, сидевший всё это время задумчивым, Фёдор из тридцать третьего дома, вдруг возразил Бабенко в то, какие он может привести доказательства, что перед ними Иисус, а не Будда Майтрейя, которому в этих азиатских землях как-то сподручнее инкарнировать.
Всем вдруг сразу стало заметно, что Фёдор физиогномично недостаточно русский и имеет округлое лицо. К тому же сидел он весь вечер с подленькой ухмылочкой. И вместо пива пил не то как все. Слово за слово, диспут на диспут, но в итоге Бабенко проклял Фёдора как чурку и локального Иуду, покинув вечерю с несколькими истинными последователями.
С тех пор началась между этими двумя вражда, а на комьюнити пала схизма. Епископ Бабенко негодовал, обвиняя Фёдора во всяком, а тот кощунствовал. Буддист по-прежнему являлся на пивную вечерю, но демонстративно садился в позе лотоса головой сверху и пил зелёный чай, поминутно вспоминая вслух А-Ми-То-Фо. Когда же Бабенко принимался проповедовать свои дальнейшие планы, Фёдор расстроено закатывал глаза, как бы давая понять, что епископ у них неочень.
Вскоре христианский актив не выдержал напряжения и побил Фёдора. Жёстко, напористо, до хруста костей и кровавых брызг.
А на следующий день скромная община улицы Рокоссовского узрела первое апостольское чудо: Фёдор явился к вечере как ни в чём не бывало без единой царапинки и синячка, одарив собравшихся самодовольной улыбочкой в полной зубной комплектации.
За это бить его начали прямо там в беседке и до тех пор, пока не стемнело. Кузьма, Чумикан и ещё один апостол, не увидев для себя в этом интереса и пользы, ушли почти сразу, не вмешиваясь ни в чью аргументацию.
Наутро Фёдор опять был как огурчик, надменно укоряя обитателей двора молчанием. Чтобы поверить в чудо, пришлось бить Фёдора ещё несколько дней до конца недели. Даже Кузьма соблазнился всечь ему пару раз с ноги, когда буддисту заламывали руки приспешники Бабенко. Но ни настойчивость епископа, ни любопытствующее насилие Кузьмы не поколебали чудесных свойств отступника. Он лишь похихикивал, вставляя в процесс едкие комментарии, а наутро щеголял бодреньким и свежим красавцем средних лет.
Поэтому в воскресенье Бабенко вынужден был объявить ему прощение по причине богопризнанной юродивости. Буддиста оставили в покое, а когда чудесные свойства стали появляться и у других апостолов, то и вовсе о нём позабыли.
У Чумикана заметили незапятнанность Armani.
Кирилл с двадцать третьего научился вызывать дождь, туман и прочую влажность, вплоть до минерального гейзера из песочницы на детской площадке.
Саврасов вдруг понял все языки мира и целыми днями теперь шарил по пустым квартирам в поисках иностранной литературы.
Даже Бабенко проявил в себе чудесный дар. Начав читать молитву, он впадал в такое приятное состояние, что с неба ему на голову начинал светить золотой луч. От этого во всех окружающих, кроме Чумикана, вдруг появлялось светлое чувство несомненной важности собственного существования в общем дизайне мироздания. И хотя по всем понятиям это была натуральная божья благодать, юродивый Фёдор подло называл её лучом анти-Нирваны.
Кузьма же получил свою силу последним. Он долго ждал, когда случится заветный миг гордости, и он, как другие, сможет непринуждённо сотворить что-нибудь такое эдакое. Но день за днём он просыпался обычным Кузьмой, слышал поезд, выходил на балкон, а потом весь день ждал и прислушивался к собственному нутру. Он даже перестал приходить на вечери в беседку, потому как нечаянно обрёл робость и стыд перед другими мужиками, доказавшими себе и другим что-то такое, чего в Кузьме пока было не сыскать.
Последний раз он страдал от похожего переживания в четвёртом классе, когда его позже всех принимали в пионеры. Все вокруг уже ходили с красными галстуками, чудно здоровались руками и смеялись, весело проживая отдельную, тайную от октябрёнка Кузьмы, жизнь советского удовольствия. Маленький Кузьма хмурился, сомневался и тогда упросил мать загодя купить ему галстук, чтобы самовольно одевать его в ночь под одеялом. Он решил принять себя сам в тайные ночные пионеры и переждать этим – пока не вырастет и на войне не докажет, что он был полный кавалер-герой, а все ошибались.
Поэтому взрослый Кузьма перестал выходить в беседку, заперся у себя на квартире и стал всячески делать вид, что занят там каким-то чудотворным занятием, о котором пока не время знать остальным. На самом деле он просто сидел на кухне, курил и смотрел на божью стопу за окном. От серьёзности своего намерения "не выходить – пока не проявится" Кузьма забывал питаться впрок и вспоминал об этом только к ночи, когда сильно хотелось спать и не терпелось поскорее дождаться завтра, а не тереть зубы об еду.
Прошло три дня. Кузьма уже просидел до обеда, наблюдая окно, когда в глазах у него потемнело, мир свернулся боком и обозначил падение в пол. Затем всё вспыхнуло и залетали светящиеся живые точки. "Чудо!" – обрадовался Кузьма и принялся ждать дальнейших мероприятий неподвижным телом. Но точки полетали ещё немного, а затем постепенно погасли одна за одной, так ничего и не произведя для перспективы. Кузьма осознал, что лежит на кухонном линолеуме и скорее всего упал туда со стула от голодухи. С досады он решил лежать на полу, не поднимаясь, до самой смерти, чтобы доказать напоследок миру, что он смог настоять на своём и не прогнулся.
Одновременно с этим очень захотелось есть.
Кузьма вдруг представил, как здорово было бы заранее перед смертью поесть гуся. Такого огромного, с ароматными яблоками, напитанными жиром, с хрустящей зажаренной корочкой и безо всякого постного гарнира. Как бы он оторвал руками себе добрый такой шмат, обмакнул в соус с клюквой и стал жевать, нахваливая поощрительными кивками, приготовленное блюдо. Он бы съел сразу половину птицы, а оставшееся оставил на вечер, чтобы съесть холодным, измаравшись лицом и руками в пахучем застывшем жире и яблочном пюре с петрушкой. И вот после такого вполне можно было бы лечь на пол и спокойно умереть назло всем оставшимся.
Кузьма даже мечтательно вздохнул, хотя не имел к такому действию привычки. Аромат гуся щекотал ноздри, убаюкивая голодный желудок желательными впечатлениями. Кузьма причмокнул губами, от того как хорош гусь, которого он будет есть, и только в следующий миг осознал, что пялится на него уже неопределённое время. Перед его носом на полу стояло серебряное блюдо с приготовленной птицей. Чудо свершилось.
Став теперь уже по факту настоящим седьмым апостолом, Кузьма Липатов поступил с птицей в точности так, как планировал в лежачем положении. Съев половину тут же, остальную часть он поставил в холодильник, дождался заката солнца, достал, съел второй остаток и не смывая гусиный жир с лица и рук лёг спать до следующего светлого периода природы.
Во сне ему приснилось, что он в кабине паровоза кидает уголь и следит за давлением и клапанами как сноровистый путейский помощник. А за машиниста какой-то молодой мужик с русой щетиной правит состав вперёд строго по рельсам. Иногда он отвлекается на Кузьму и весело удивляется ему, приговаривая: "Эх, Кузьма, настырный тип. Ну, посмотрим на тебя в деле". От этого Кузьма ещё шибче старается, кидает уголь и выслеживает давление в котле по закопчённому циферблату. Затем машинист подзывает Кузьму и показывает ему вдаль: "Смотри", – говорит. – "Это я там. И ты". И Кузьма понимает, что едут они в том самом неостановимом невидимом поезде, что будит его каждое утро. И что вот сейчас в следующую секунду он увидит издалека свою жизнь, а также истинного Иисуса во всём исполинском размере тела, и тогда поймёт всё. Кузьма решает проморгаться, чтобы яснее узреть грядущую истину и... просыпается.
