Текст книги "Ветер удачи"

Автор книги: Павел Молитвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

– Мне все равно, лишь бы подальше отсюда!..

* * *

Выслушав сбивчивый рассказ зареванной форани, Кальдука долго крутил в высохших старческих руках простой медный кубок и наконец промолвил:

– Многие люди считают, что неведение – залог душевного спокойствия и семейного благополучия, а познание ведет прямиком в мрачную обитель Хаг-Хагора.

– Я догадывалась о том, что увижу, и все же заглянула в эту проклятую комнату… – прошептала Ильяс, начавшая было успокаиваться после того, как императорский летописец уговорил ее хлебнуть пальмового вина из кувшина, принесенного по его просьбе не менее старым, чем он сам, смотрителем архива.

– Тогда тебя не должно печалить, что ожидания твои подтвердились.

– Как можешь ты так говорить, ваг-джо? Мой муж изменяет мне с какими-то светлокожими шлюхами, в то время как я вынашиваю его ребенка!

– Да-да, вот о ребенке-то я и хотел с тобой поговорить, – оживился Кальдука, ничуть не потрясенный, не возмущенный и даже не слишком удивленный поведанной ему молодой женщиной историей о чудовищной измене Таанрета. – Я собирался поговорить с тобой о нем еще на празднике Цветущих Деревьев, но ты убежала и… быть может, это было к лучшему.

– Ты хотел поговорить о моем ребенке на празднике Цветущих Деревьев? Но ведь тогда я впервые услышала от тебя имя желтоглазого и еще не помышляла о замужестве! – изумилась форани, подумав, что Кальдука и впрямь начал выживать из ума, – слухи, доходившие до нее, оказались, как это ни печально, верны.

– Скажи-ка мне лучше, после только что сделанного открытия, что супруг твой, отрешенный тобой от ложа, находит утешение в объятиях «дев веселья», отдаешь ли ты предпочтение знанию или неведению? Сам я на старости лет начал склоняться к мысли, что неведение избавляет нас от лишних страданий, ведь то, чего мы не видим, вроде как и не существует.

Уловив в голосе императорского летописца несвойственную ему при разговорах с ней серьезность, Ильяс нахмурилась и, помолчав, ответила:

– Я не жалею, что видела, с кем и как развлекается мой муж. Нет, не жалею, – словно проверяя, не лукавит ли сама перед собой, повторила молодая женщина. – Я бы хотела уметь отличать маски от лиц, твердую почву от предательских болот и зыбучих песков. Это, на мой взгляд, единственный способ выжить. И это позволяет учиться на ошибках. Ведь в том, что мой муж ищет удовольствия на стороне, есть и моя вина.

Кальдука поставил кубок на стол, подле стопы переплетенных в потрескавшуюся кожу фолиантов. Задумчиво покачал головой, покрытой коротко стриженными, похожими на пух волосами, и тихо промолвил:

– Ты рассуждаешь здраво и в состоянии, как мне кажется, управлять своими чувствами. И коль скоро даже после увиденного предпочитаешь жесткую и неудобную правду сладости неведения, сумеешь правильно распорядиться теми сведениями, которыми я собирался поделиться с тобой у Древа Исполнения Желаний.

– Ну же, ваг-джо, не ходи вокруг да около! – поторопила старика заинтригованная форани.

– Полагаю, беря тебя в жены, Таанрет руководствовался не только своими чувствами, но и голосом рассудка, – медленно проговорил летописец. – Дело в том, что ребенок ваш будет иметь больше прав на императорский престол, чем все иные претенденты, число коих растет день ото дня.

– Не может быть! Папа бы об этом наверняка знал! – выпалила Ильяс.

– Он знает, ибо далеко не случайно всю жизнь интересовался родословными старших кланов. И надобно думать, вопрос о вашей свадьбе был решен между ним и Таанретом еще прежде, чем последний приехал в «Мраморное логово» лечиться от болотницы.

– Нет. Не верю! Дедушка, скажи, что ты пошутил и придумал все это, чтобы…

– Позабавить тебя? – закончил за Ильяс дряхлый летописец. – Но разве это забавно?

Он поднялся и, опираясь на изогнутый посох, уковылял в глубину архива, туда, где за массивными, уходящими под самый потолок шкафами мерцал светильник смотрителя.

Форани проводила старика полными слез глазами. Не зная, верить или нет его словам, она все же сознавала, что шутить он и не думал. Кальдука мог заблуждаться, но, припоминая слова и жесты отца, настойчивость и целеустремленность желтоглазого, она должна была признать, что в таком случае и они тоже принимали желаемое за действительность. Ибо все странности и неувязки в их поведении становились понятными и объяснимыми, стоило только допустить, что их с Таанретом ребенок…

Вернувшийся летописец положил на стол несколько свитков пергамента и кряхтя опустился в сработанное из маронга кресло с высокой, прямой и страшно неудобной спинкой.

– Я вычертил на досуге родословные древа кланов Огня и Леопарда, Орхидеи, Носорога и… – Видя, что молодая женщина не проявляет к его словам ожидаемого интереса, он поджал губы и укоризненно покачал головой. – Ты всегда была умной и самостоятельной девочкой, и я бы не стал опережать Газахлара и Таанрета, которые со временем посвятили бы тебя во все тонкости этого дела, если бы был уверен, что замыслы их увенчаются успехом. Всякое, однако, может случиться, и, если ты будешь «уметь отличать маски от лиц, твердую почву от предательских болот и зыбучих песков», это, весьма вероятно, позволит выжить тебе самой и спасти своего сына.

Прозвучавшая в голосе старика, точно процитировавшего ее слова, угроза заставила Ильяс вздрогнуть и постараться взять себя в руки.

– На что ты намекаешь и почему так уверен, что у меня родится сын?

– Существуют снадобья, которые, будучи своевременно приняты, влияют на пол плода. Разве ты не слышала об этом? – вопросом на вопрос ответил Кальдука.

– Слышала, но не верила. Мало ли о чем болтают престарелые форани.

– Это не сказки и не досужие вымыслы. Кое-кто из жрецов знает рецепт праствы, и я буду сильно удивлен, если Таанрет или Мутамак не позаботились, чтобы ты зачала сына.

– Мутамак? Она знает? – не поверила Ильяс, и вновь у нее мелькнуло подозрение, что старый летописец повредился в уме: в его летах это было бы вполне естественно.

– Газахлар или Таанрет наверняка посвятили твою служанку в свои планы. Этим-то и объясняется излишне трепетное отношение ее к носимому тобой плоду. Ну да ведь ничто не мешает тебе спросить ее об этом и удостовериться, что ты напрасно подозреваешь меня в слабоумии.

Выцветшие глазки старца насмешливо блеснули, и форани, чтобы скрыть охватившее ее смущение и продемонстрировать глубину раскаяния, потянулась к принесенным Кальдукой свиткам.

Развернув первый попавшийся под руку, она мысленно ахнула, вглядываясь в сложнейший рисунок, изображавший ветвистое дерево, каждая из ветвей которого была усеяна табличками с именами, цифрами и символами, обозначавшими ссылки на различные тексты. Да ей никогда в жизни во всех этих родственных связях не разобраться! Прадеды, прабабки, внучатые племянники, двоюродные и троюродные братья, шурья, снохи, деверья – вот уж чего она с рождения терпеть не могла из-за отцовского пристрастия к генеалогическим изысканиям!

– Не беспокойся, на самом деле все довольно просто. Лучшим свидетельством этому является ваш с Таанретом брак и покушения на твоего мужа. Судя по ним, не только я, в силу своей должности, и Таанрет с Газахларом, как люди кровно в этом заинтересованные, сумели разобраться в вопросе престолонаследия, но и еще кто-то не поленился заглянуть в родовые архивы старших кланов. – Кальдука плеснул себе в кубок вина, пригубил его и прикрыл глаза.

Неожиданно для себя Ильяс потянулась к нему и накрыла лежащую на подлокотнике кресла руку старика своей ладонью. Впервые, пожалуй, за этот вечер она подумала не о своих горестях и заботах, а о сидящем напротив нее человеке. Пребывая на пороге мира живых и отдавая себе отчет, что может покинуть его в любой миг, он сохранил ясность мысли и доброе, участливое сердце, не мешавшее ему, впрочем, – а может, напротив, помогавшее? – провидеть грядущие беды. Предотвратить их старец уже не мог и потому пытался хотя бы предупредить о них.

– Ты плохо выглядишь. Тебе нездоровится?

– В моем возрасте мало кому здоровится. Я скоро уйду… – Кальдука посмотрел куда-то сквозь Ильяс, и ей вдруг почудилось, что старый летописец намерен покинуть ее прямо сейчас.

– Постой! Помоги мне, ваг-джо! – взмолилась она. – Я чувствую себя всеми преданной и брошенной! Отцом, человеком, которого любила и за которого сдуру вышла замуж. И даже Мутамак… О Нгура, зачем ты позволила мне жить? Почему не дала умереть вместе с мамой? Она погибла из-за меня, а я… я…

– Ты будешь жить назло всем. Нашей земле еще понадобится император. Триумвират не просуществует долго. И если новый император сумеет сам, своей волей ограничить собственную власть, народ Мавуно будет вечно помнить родившую и воспитавшую его женщину! – произнес летописец, не открывая глаз.

– Но я не хочу! – яростно и жалобно взвизгнула Ильяс. – Не хочу быть женой желтоглазого, женившегося на мне ради наследника! Не хочу иметь сына от человека, который меня не любит! Не хочу жить в мире, где ради грядущего люди предают своих близких и себя самое!

– Успокойся, внучка. – Кальдука погладил своей невесомой рукой волосы Ильяс. – Жизнь не так хороша, как кажется, когда мы пребываем на вершине блаженства, но и не так плоха, как мы думаем, погружаясь в бездну отчаяния. А трезвый расчет порой прекрасно сочетается с искренним чувством. Но даже если это не так, чем плохо иметь сына от человека, которого ты любишь? Любить можно и без взаимности, и чувство от этого не становится меньше. Возможно, оно даже делается еще сильнее и светлее, ибо свободно от бытовых нелепиц и несуразностей…

– О чем ты говоришь? Я не понимаю тебя, – безнадежно унылым голосом пробормотала Ильяс, тупо глядя на лежащий перед ее глазами свиток.

– Неужто не понимаешь? А я много раз замечал, что люди только тогда и начинают слышать и понимать окружающих, когда в жизни их случаются неурядицы. Хотя, может быть, я зря каркаю? – Старый летописец усмехнулся, и глаза его блеснули молодо и весело. – Как знать, возможно, жизненный путь твой будет устлан розами и сегодняшние твои огорчения и разочарования окажутся последними и вскоре забудутся, как скверный сон?

Он помедлил, словно размышляя, не стоит ли на этом остановиться, и затем, желая, видимо, быть честным до конца, продолжал:

– И все же, если ты почувствуешь, как земля гудит и колеблется под ногами, не медли ни мгновения. Предоставь своему мужу и отцу самим выпутываться из сетей, которые они сами же сплели, и беги из столицы со всех ног. Спасайся сама и спасай своего ребенка. Помни, империи нужен законный и достойный император. И я верю, я знаю – она его получит!

– Ты что же, и правда можешь предсказывать будущее? – с опаской спросила форани, во все глаза глядя на преобразившегося летописца, который как будто помолодел и стал выше ростом.

– Предсказывают гадалки. А я, случается, могу видеть фрагменты грядущего. Хотя открывающиеся мне картины редко радуют глаз и веселят сердце. Да и вызывать их перед, внутренним взором стоит немалого труда.

– Так расскажи мне, что ты видишь! Почему ты молчал об этом раньше? – Ильяс подалась вперед, словно намереваясь насильно вытрясти из дряхлого летописца его тайны.

– Нельзя говорить… Предсказывая, мы тем самым влияем на будущее. Это видение невозможно использовать в личных целях. Дар бесполезен… – Речь Кальдуки стала отрывистой, в промежутках между фразами начали прорываться сипы и хрипы, но он, сделав над собой усилие, прошептал: – Я кое-что приврал. Ты поймешь… позже. Но суть… суть неизменна. Империи нужен император… достойный ее народа…

Скребанув пальцами по столешнице, старик, мертвея лицом, откинулся на спинку кресла. Глаза его закатились, но когда Ильяс, издав придушенный вопль, бросилась к нему в глупом порыве: остановить, не дать уйти туда, откуда не возвращаются, – уста летописца разомкнулись в последний раз и она услышала легкий, как дуновение ветерка, шепот:

– Берегись Кешо…

Глава седьмая. Уста Неизъяснимого Мбо Мбелек

715-й год от основания Города Тысячи Храмов.

9-й год правления императора Кешо

Театр Тор-Богаза вмещал несколько тысяч зрителей и заслуженно считался одним из чудес Мванааке, так что Эврих с радостью принял приглашение Газахлара посетить его. Особенно заинтересовало арранта упоминание о том, что на представлении, посвященном очередным победам имперского оружия в западной Мономатане, будет присутствовать сам Кешо. Эвриху давно хотелось взглянуть на императора, да и о театральных представлениях, которые давались в столице Мавуно, он слышал столь разноречивые отзывы, что на это – величайшее, судя по слухам, в нынешнем году – безусловно отправился бы даже и без приглашения Газахлара.

Само здание театра, врезанное в склон одного из Закатных Холмов, он уже видел, и оно, хотя и пустовавшее в то время, поразило его воображение. Старая каменоломня была расширена и превращена в огромный овальной формы амфитеатр, восточная часть которого, срезанная по прямой линии, представляла собой величественное сооружение из желтого известняка высотой локтей сорок, а то и пятьдесят. Через два дивной красоты портала, находящихся по краям этого здания, в театр, носивший имя воздвигшего его императора, попадал простой люд из приречных районов города. Небожители подъезжали к нему по Верхней дороге и, соответственно, входили через западный портал, отличавшийся от восточных меньшими размерами и большим изяществом. Городской люд поднимался на вырубленные в известняке скамьи-ступени по многочисленным лестницам, Небожители же спускались к своим местам с Обводной галереи, шедшей по верху амфитеатра и являвшейся единственным местом, где зрители могли укрыться от дождя. Раньше, впрочем, ненастья не слишком досаждали жителям Города Тысячи Храмов, ибо местные чародеи умели до некоторой степени управлять погодой.

Эврих давно уже заметил, что слова «раньше» и «прежде» употреблялись в Мванааке чаще, чем где-либо, и связано это было, по-видимому, не столько с любовью их к истории родного края, сколько с переменами, будоражившими империю два последних десятилетия. Коснулись они, кстати, и театральных представлений, поскольку с момента восшестия на престол Кешо в моду вошли кровопролитные бои, грозившие вскорости, по мнению Газахлара, окончательно вытеснить прежние комедии и трагедии, о которых с восторгом отзывались в своих путевых заметках соотечественники Эвриха. Узаконенные Кешо бои на театральной сцене не были изобретением нового императора, всего лишь возродившего тот вид зрелищ, который запретил в пору своего правления предшественник Бульдонэ, почитая прилюдное убийство «варварством, позорящим обитателей Мавуно в глазах иноземцев». Кешо придерживался иных взглядов, и, дожидаясь начала основной части представления, аррант сделал все возможное, чтобы разговорить Газахлара и узнать, что же тот знает и думает на эту тему.

Первоначально бои между захваченными во время войн пленниками носили ритуальный характер и являлись прежде всего своеобразным жертвоприношением пославшим победу Богам, а затем уже зрелищем, предназначенным развлечь победителей. Устраивавшиеся по случаю выдающихся побед имперского оружия, они прекратились вместе с продвижением войск Мавуно в глубь континента, когда империя обрела более или менее постоянные границы. К тому же пленники являлись товаром, и твердо сидящие на престоле императоры предпочитали не раскидываться их жизнями ради того, чтобы снискать приязнь простонародья.

Театральные представления становились все более изысканными и, что было немаловажно, приносили солидный доход содержателям театров. Настолько солидный, что Кешо, придя к власти, решил пополнить за их счет казну империи, обескровленную постоянными и к тому же не слишком удачными военными кампаниями, им же самим и затеянными. Учиняемая на сцене резня оказалась чрезвычайно прибыльным делом, ибо теперь со зрителей, пришедших поглазеть на нее, взимались деньги, как за театральное представление, и, отнюдь не к чести обитателей империи, следовало заметить, что кровожадности им было не занимать. Глядя на заполнивших скамьи амфитеатра ремесленников, военных, купцов, селян, рыбаков и Небожителей с их слугами и домочадцами, Эврих с удивлением и разочарованием видел, что пришли они сюда с женами и дочерьми и те, в ожидании кровавого представления, почти не обращают внимания на выступления атлетов, шутов, мимов и жонглеров.

Оживленно болтая, обмениваясь шутками и остротами, собравшийся в театре Тор-Богаза люд выпивал и закусывал, благо лоточников и торговцев водкой и вином было хоть отбавляй. Вид улыбающихся, лакомящихся миндалем, фигами и финиками, маленькими жареными осьминогами, сладкими и солеными лепешками, фруктами и пирожками со всевозможной начинкой людей настолько напоминал Эвриху театральные представления в Верхней и Нижней Аррантиаде, что он невольно усомнился в правдивости историй, слышанных от сидящих где-то неподалеку телохранителей и Нжери, категорически отказавшейся составить им с Газахларом компанию и заявившей, что с большим удовольствием отправилась бы на городскую бойню, поскольку там, по крайней мере, льется кровь не людей, а животных, чья смерть является необходимым условием человеческой жизни.

– Эге! Уж не Иммамал ли это? – пробормотал аррант, натолкнувшись взглядом на невзрачную фигуру сухощавого саккаремца, беседующего о чем-то с продавцом жареных креветок несколькими рядами ниже Центральной ложи, отведенной для императора и его приближенных.

Несколько мгновений Эврих колебался, стоит ли ему окликнуть тайного посланца Мария Лаура, успевшего, как он и предполагал, избавиться от рабского ошейника и, судя по всему, преуспевающего, но тут по амфитеатру прокатился громкий рокот, люди начали подниматься с мест, приветствуя появление императора, и момент был упущен.

– Кешо! Кешо! Да здравствует император! – недружно и без особого вдохновения кричали заполнившие театр зрители. Обернувшийся вместе со всеми к Центральной ложе Иммамал встретился с Эврихом глазами и, как показалось арранту, приветственно помахал ему рукой.

– Кешо! Кешо!.. – пронзительным фальцетом заорал, вскакивая с места, сидевший перед Эврихом Небожитель, и тучная фигура его скрыла Иммамала от глаз арранта.

Следуя примеру окружающих, Эврих поднялся со скамьи, оборачиваясь в сторону вошедшего в ложу императора.

Стоящий на подиуме перед креслом-троном Кешо широко раскинул поднятые вверх руки, не то призывая благословение Великого Духа на собравшихся, не то желая обнять ими весь мир, и выглядел в высшей степени внушительно. Угольно-черный, в белом, уложенном красивыми складками императорском намоге, с золотым обручем в густых, растущих едва ли не от бровей, волосах, он, обладая гигантским ростом, производил особенно сильное впечатление благодаря окружавшим его кряжистым, невысоким, но удивительно широким в кости телохранителям. Нарочито простое одеяние и отсутствие украшений выгодно отличали его от роскошно и даже крикливо вырядившихся Небожителей, а добродушную улыбку, открывавшую два ряда жемчужно-белых зубов, можно было смело назвать лучезарной. Вот только глаза – малоподвижные, тусклые и невыразительные – позволяли находившимся неподалеку людям усомниться в великодушии, мягкосердечии и веселом нраве ныне здравствующего императора. Хотя, поправил сам себя Эврих, помимо внешности, существовали еще и деяния, из которых должны были сделать правильные выводы о характере Кешо даже те, кто ни разу в жизни не видел его ни вблизи, ни издали.

Аррант покосился на Газахлара и подумал, что не зря на редкость молодо выглядевший для своих сорока лет император, чьи волосы не тронула седина, а лицо не избороздили морщины, окружает себя не слишком пригожими и явно превосходящими его по возрасту советниками. Пренебрегая их советами, он имеет в то же время возможность публично обвинить в собственных промахах недальновидных помощников, а ежели дела принимают слишком уж скверный оборот, отдает одного или двух на растерзание толпе, как поступил, например, с барбакаем Мачахой, экспедиционный корпус которого был разбит под Игбарой объединенными войсками Кидоты и Афираэну.

Кешо между тем опустил руки и уселся в кресло, давая тем самым сигнал к началу основной части представления. Загремели тамтамы, и вышедший из Главной арки, расположенной под трибунами восточной части театра, глашатай объявил, что первыми будут биться заклятые враги: славный копьеметатель из племени нундожу и меченосец из рахисов. Вновь зарокотали тамтамы, им вторили трещотки и гуделки, под звуки коих на сцену из Белых ворот вышли два рослых красавца, при виде которых Эврих не мог удержаться от гримасы отвращения.

Нундожу, рахисы и мибу, жившие некогда северо-западнее земель пепонго, никогда серьезно не враждовали между собой, но слова глашатая не были оговоркой, как подумалось поначалу арранту. Яркие плащи – желтый у нундожу и зеленый у рахиса – не были отличительными, присущими этим племенам одеяниями и цветами, равно как нанесенная на воинов раскраска не имела отношения ни к боевой, ни к охотничьей, коими украшали свои тела достигшие совершеннолетия мужчины. И плащи, и набедренные повязки, и раскраска призваны были сделать бой более зрелищным и помочь зрителям отличать бойцов друг от друга, ведь между многочисленными племенами, обитающими по соседству, сходств имелось несравнимо больше, чем различий. Да иначе и не могло быть, коль скоро из века в век между ними практиковались перекрестные браки и кровь их давно смешалась, а обычаи и верования отличались разве что незначительными и незаметными для посторонних деталями.

– Ставлю на желтого два цванга! – капризным тоном произнес сидящий слева от Газахлара Небожитель с длинным невыразительным лицом и еще более длинными волосами, расчесанными на прямой пробор и разделенными на множество прядей, перехваченных на уровне плеч золотыми бляшками, украшенными сверкающими драгоценными каменьями.

– Два на меченосца, – лениво ответствовал сидящий перед ним оксар, презрительно оттопыривая нижнюю губу.

Мельком взглянув на кружащих по сцене воинов: одного вооруженного тремя дротиками и кинжалом и другого – с мечом и щитом, Эврих окинул взглядом амфитеатр и понял, что едва ли не половина зрителей увлеченно билась об заклад, делая ставки на бойцов точно так же, как на соревнованиях колесниц или всадников, борцов, бегунов или стрелков из лука. О да, это очень напоминало Аррантиаду, вот только здесь после соревнования в силе, скорости и мастерстве победитель и побежденный, беззлобно подшучивая, не отправятся пить красное, как кровь, виноградное вино Победивший вернется в бараки для рабов, а побежденный зальет усыпанную морским песком сцену красной, как виноградное вино, кровью и, представ перед Всеблагим Отцом Созидателем, не сумеет оправдаться перед ним тем, что расстался с дарованной ему жизнью, защищая отчий дом, выручая из беды друга, любимую или же просто придя на помощь оказавшемуся в беде собрату, соплеменнику или чужеземцу…

– Как они могут сражаться, зная, что одному из них суждено умереть на потеху толпы? – обратился Эврих к Газахлару, успевшему уже поспорить с сидящим позади него знакомцем.

– У них нет выбора. Тех, кто отказывается драться или же дерется плохо, предают мучительной смерти. Бросают связанными на съедение земляным крабам, опаивают ядом цгульи, от которого человек умирает в страшных мучениях, причем процесс умирания длится двое или трое суток. Есть, впрочем, и простенькие способы медленного и крайне болезненного умерщвления. Например, переломав руки и ноги или ткнув ножом в живот, бросить в сточную канаву или же выгребную яму. – Газахлар устремил на побледневшего арранта проницательный взгляд. – Почему ты не делаешь ставки? Это придает зрелищу особую остроту.

– Я… э-э-э… привык получать деньги, возвращая людям здоровье, а порой и жизнь. Но наполнять кошель за счет чьей-то смерти… – Эврих почувствовал, как начинает подергиваться у него изуродованная шрамом щека, и отвернулся от Газахлара.

– Интересное рассуждение. Но едва ли верное. Оглянись-ка вокруг, ты, кажется, единственный такой чувствительный, – с коротким смешком промолвил хозяин «Мраморного логова» и тихо добавил, наклоняясь к Эврихову уху: – Больше всех наживается на смерти незадачливых бойцов наш достославный император. Но ты ведь не станешь его за это осуждать?

Арранту хотелось ответить, что за подобные зрелища, приучающие людей к виду крови и смерти, надобно не осуждать, а предавать самой лютой казни, дабы другим неповадно было следовать дурному примеру, однако заставил себя промолчать. В конце концов, любая война является способом нажиться за счет чьей-то смерти. Что значит гибель одного-двух или даже двух десятков рабов на сцене театра по сравнению с гибелью двух тысяч, а то и двадцати, на поле брани? И снова ему вспомнился Зачахар и захотелось плакать от собственного бессилия, ибо в конечном счете дело, разумеется, не в таких, как Кешо, развязывающих войны повелителях, а в их подданных. Кровожадной стае псов, которые желают обрести еще более злобного и охочего до крови вожака и, конечно же, рано или поздно получают его. Впрочем, действительно ли это так? Разве может ремесленник или рыбак противостоять императорской власти?

– Не может, – тихо вздохнул Эврих и тут же добавил: – Но не ходить-то на такие зрелища они в состоянии? Никто же этих людей сюда на аркане не тащил?..

– Что, иноземец, кишка тонка на наши развлечения смотреть? – обернулся к нему тучный обладатель пронзительного фальцета. – Или тощий кошель заставляет пустой желудок ворчать?

«Тебя бы на сцену выпустить да заставить с мечом или дротиками побегать, тогда бы и постиг подлинную цену этих развлечений», – мысленно пожелал аррант тучнотелому и легонько хлопнул ладонью по кошелю, заставив зазвенеть лежащие в нем серебряные дакки.

– Вай-ваг! Так чего же ты сидишь с надутым видом? – оживился толстяк. – Ставлю десять цвангов на желтого, а ты? Или, может, не одобряешь развлечения наши, самим императором одобренные?

Эврих уже было открыл рот, собираясь сказать, что узаконенное убийство все равно остается убийством, но в этот момент Газахлар чувствительно наступил ему на ногу. И аррант, вспомнив осторожничанье капитана «Верволики», коего нельзя было заподозрить в трусости, проклиная себя за малодушие, промямлил:

– А что тут спорить, ясное дело, желтый победит.

– Хитрец! – ухмыльнулся толстяк, переставший следить за происходящим на сцене и сосредоточивший все свое внимание на арранте. – Так ты и есть тот самый Газахларов исцелитель? А меня зовут Амаша Хуршиат.

– Жел-тый! Жел-тый! Жел-тый! – взорвался криками гигантский амфитеатр, приветствуя победу воина из племени нундожу, который, будучи дважды ранен меченосцем, ухитрился все же прикончить его третьим, последним дротиком.

– Стало быть, мы оба выиграли. Любопытно будет узнать, на кого ты поставишь во время следующего боя? – задумчиво протянул Амаша и отвернулся от Эвриха, дабы получить выигрыш со своего сидящего впереди соседа.

– Не вздумай отказаться от спора! – прошипел Газахлар. – И укороти, ради Великого Духа, язык! Ты вот-вот споткнешься об него, и это будет стоить тебе головы!

Это Эврих успел сообразить и сам, поскольку немало наслышан был об Амаше Душегубе, ведавшем тайным сыском императора. Только вот представлял он себе Душегуба совсем другим и никак не ожидал встретиться с ним в театре Тор-Богаза. Хотя если уж сам Кешо не погнушался приехать полюбоваться кровавым зрелищем, то почему бы и Душегубу не последовать его примеру?

Ощущая неприятную пустоту под ложечкой, аррант думал сразу о нескольких вещах: о предсказании оракулов, убийстве агентов Амаши и о том, случайно ли Душегуб оказался сидящим прямо перед ним. Разумеется, это могло быть совпадением, хотя верилось в подобное с трудом. Если бы Газахлар надумал познакомить его с Амашей, то, без сомнения, предупредил бы о своем намерении и проинструктировал о том, как надобно себя с ним держать. И раз уж он этого не сделал, значит, и для него опасное соседство и якобы случайно завязавшийся разговор явились полной неожиданностью.

– Ну, на чьей стороне будет, по-твоему, победа теперь? – обратился к Эвриху Душегуб, когда под гнусавое пение длинных, в человеческий рост, труб на сцену вышли три воина из племени мибу и шесть пигмеев пепонго.

– Хотелось бы поглядеть на них в деле, прежде чем заниматься предсказаниями, – осторожно ответствовал аррант, судорожно соображая, движет ли Амашей естественное любопытство или же служебное рвение, обязывающее его присмотреться к человеку, которого Газахлар сватает Кешо в качестве императорского лекаря.

Зачем этакому здоровяку, никогда и ничем, если верить слухам, не болевшему, нужен лекарь, Эвриху было не совсем понятно, однако некоторые соображения у него на этот счет имелись. Никто, понятное дело, не говорил вслух и даже не шептался о тайной болезни императора, но ежели за десять без малого лет пребывания на престоле он не обзавелся женой и наследником, то сам собой напрашивался вывод, что любвеобилие и неразборчивость в связях, преподносившиеся базарными певцами-чохышами как несомненное достоинство и свидетельство его мужественности, дорого обошлись Кешо. Если это действительно так, то внимание, проявленное Душегубом к искусному лекарю, более чем оправдано и само по себе опасности не таит. Врачевателя, от которого повелитель ожидает помощи, слуги его обезглавливать не станут. Опасность заключалась в другом: лекарь, удостоившийся быть посвященным в тайны Кешо, обречен на гибель, если не исхитрится стать его правой рукой. Доверенным лицом, от коего потребуется умение составлять не столько целебные снадобья, сколько смертоносные яды.

Мысль о том, что его в любой момент могут призвать к императору, изрядно отравляла Эвриху жизнь с того самого дня, когда Газахлар впервые намекнул ему на открывающиеся перед ним при дворе Кешо блестящие перспективы. Однако время шло, и у него зародилась надежда, что император здоров и в обозримом будущем в услугах чужеземного лекаря нуждаться не будет. Последние же дни, узнав о предстоящем Газахлару путешествии в Терентеги – одну из образованных не так давно западных провинций, где тот должен будет принять и проследить за отправкой в столицу сотни боевых слонов, специально обученных и доставленных при посредничестве пепонго с юго-западной оконечности Мономатаны погонщиками из племени калхоги, – он и вовсе перестал думать о возможном вызове к императору. В полном соответствии с утверждением предсказателей, владелец «Мраморного логова» пожелал взять своего бывшего домашнего лекаря, а ныне секретаря, с собой, и аррант уже предвкушал встречу с легендарными исполинами, изображения и описания коих поразили его при чтении рукописей, хранящихся в библиотеке блистательного Силиона. И вот нате вам – угораздило же перед самым отъездом попасться на глаза Душегубу!