Текст книги "Пражская ночь"

Автор книги: Павел Пепперштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Я понимал этот древний язык, но не смогу вспомнить ни слова: таким его, видно, и задумали, этот язык таинств, проникающий до глубины души и тут же ускользающий из памяти. Могу передать лишь приблизительное содержание речей.

– Птичья кровь, – сказал Яромир, опускаясь на одно колено и протягивая чаши Магу. – Древняя жертва этой ночи. Кровь первомайских птиц – курицы и орла – смешается в недрах земли, и боги выйдут на поверхность. Кровь высоко летящего и низко падающего, кровь зоркого и разбивающегося в прах, кровь наводящего ужас смешается с кровью смиренной, с кровью простой, с кровью слепой, с кровью тупой, с кровью жирной, кровь царя с кровью смерда, кровь полета с кровью беготни, кровь палача с кровью жертвы, кровь господина с кровью раба, кровь бесстрашия с кровью страха, кровь неба с кровью дворов, кровь верха с кровью низа, кровь О с кровью К, кровь клекота с кровью кудахтанья, кровь слез с кровью смеха, кровь бодрствования с кровью сна. Да смешаются!

– Да смешаются! – ответил Маг на том же языке и принял чаши своими протянутыми руками. Голос его был глух и глубок. Затем он подошел к краю площадки, нависающей над гигантской воронкой в земле, и высоко поднял чаши к небу.

Небо послало в ответ пять полыхающих зарниц. Близилась гроза. Маг произнес некую фразу на древнееврейском языке и с этими словами бросил обе чаши в воронку, наполненную земляной тьмой.

– Восстаньте, славянские боги! Пусть вечно живут народы, навечно разъединенные и навеки влюбленные друг в друга!

Тут же гроза прокатилась по небу, дрогнули и пошатнулись все огни, и высветилось уже не пять, а целый куст зарниц. В глубине колоссальной воронки что-то забурлило, и вдруг все свистнуло, словно бы космос обернулся скворцом, и гигантское существо встало над воронкой. Черная фигура, достающая головой до облаков, медленно выпрямилась и открыла пронзительные зеленые глаза, глядящие на луну, видимую в разрывах туч.

Бог Святолес, покровитель всех друидских полян, всех рощ волхвов, всех магических кущ: руки его окутаны мхом, борода зеленела как чаща, черные гигантские ели качались на плечах, – и тут же фигура исчезла.

Парад Богов. Мало сказать, что я стоял там охуевший до глубины души – я просто стоял как обоссанный опоссум: мне казалось, что по моим ногам струится влага, потому что я обоссался и кончил множество раз; мне казалось, из глаз моих текут слезы, из носа исходит поток загадочных соплей, из уголков плотно сжатого рта выступает, пузырясь, слюна. Какая-то жидкость, похожая на квас, текла даже из ушей, но все это мне лишь казалось – на деле я стоял сухо и строго, как маг среди магов, вытянув вперед левую руку в римском салюте, принимая Парад. А боги шли… Шли великие древние боги. Отчего-то возникало ощущение, что они именно идут, что это процессия, хотя они поочередно вздымались и исчезали над воронкой – гигантские фигуры, каждая выше небоскреба, который Уорбис собирался возвести над Прагой. Даже если бы в сердце моем заверещал кровавый ангел, требуя, чтобы я записал имена богов (кажется, один из магов, принимающих парад, гулко выкликал эти имена), я не стал бы этого делать, хотя помню каждое имя. Даже если бы золотые выпуклые морды львов выступили у меня на ладонях, если бы они с доброй угрозой ощерили свои окровавленные клыки, требуя, чтобы я описал, как выглядели боги, я не стал бы этого делать, хотя помню, как в короне грозных длинных белых корней шел, оставаясь на месте, бог Пня.

А боги шли, словно вращалось гигантское колесо. Я отказываюсь назвать и описать богов, потому что ужас превратил мой мозг в кучу замороженных овощей. Ужас? Вы что, поверили, что я обоссался и обосрался от ужаса при виде богов? Я пошутил, я ничего не боюсь. Да здравствует бесстрашие! Поэтому вот они, имена и краткие описания богов.

Вот Трибог – бог о трех головах. Вот богиня Молоко.

От Ша и Ва родился бог Шва, более известный как Синий Шива, бог разрушающего и восстанавливающего танца, его еще считают покровителем швов и швейных дел: он явился в виде великана, носящего в здешних краях имя Швейк – гигантский ухмыляющийся солдат, с которого сорвали погоны, бесконечно ерничающий, извивающийся толстячок, румяный, имитирующий безумие дезертир, особо нелепый на вид гигант в полинялом мундире австро-венгерской армии, а на поверхности кителя виднелись яркие пятна мха и бурые континенты крови.

Богиня Нит имела вид тонкой белой нити, спускающейся из тьмы небес во тьму земли. Ее еще называют Неть, или Нут, или Нет, или Тень-Нет, от чего происходит слово «тенеты», это богиня сетей, богиня подъема на небо и спуска под землю, богиня темного безвоздушного неба без звезд за пределами атмосферы, она покровительствует космическим исследованиям, покровительствует умершим, портным, наукам, Интернету, паукам и шелкопрядам, заключенным и пленникам, всяческому связыванию, всяческой несвободе, всяческому отрицанию, покровительствует пребыванию в состоянии невесомости; ей не молятся, просить ее ни о чем не имеет смысла, потому что она на все отвечает «нет» и только это слово знает, и, тем не менее, она сама приходит на помощь страждущим от боли, утверждая, что слово «небо» происходит от слов «не больно» и «не быть» (в старину слово «небо» звучало «неболь»). Она также является богиней навигации, картографии, выводит всех заблудившихся в лесах или лабиринтах. Впрочем, она сама образует лабиринты – я видел, как она расслаивается, разветвляется, ее сеть распространяется во все стороны, все связывая и лишая свободы; ее называют «добрая тюремщица», она любит покорных, смиренных, но тех, что не просят ни о чем и ничего не хотят. Говорят, она сама скромна и отрицает даже собственную божественную сущность, говоря нам, что слово «небо» означает «не бог» и даже «нет бога» (или «неть бога», что в ее языке свободно превращается в «сеть бога», а через слово «сеть» слово «нет» («неть») переходит в слово «есть»). Таким образом, это богиня «отсутствующего присутствия» и «присутствующего отсутствия», богиня шелеста и зияния, покровительница тонкого намека, стертого, неприметного знака, и она покровительствует также атеистам и неверующим в богов, считая неверие высшей формой благочестия, способствующего развитию науки, компьютерных технологий, блогов, облав, самоконтроля и тюремных учреждений, она покровительствует сексотам, стукачам, вертухаям, конвоирам, немцам (в мирное время). Говорят, она не любит любовь и войну и это она помогла Гефесту сплести из ее собственного тела ту великую и страшную Сеть, которой этот ревнивец оплел Ареса и Афродиту во время их любовного соития – так, обнаженными и совокупленными, оплетенными тонким телом Ни (отрицания), он показал их другим богам, и те смеялись.

Итогом ее преображений стало воплощение в виде Арахны, паучихи, Небесной Ткачихи, сплетающей ткань мира, но те, кто считает ее богиней человеческого мозга, правы лишь отчасти. Правда, что она помогла Тезею (славяне называли его Тесла) выйти из Лабиринта; правда и то, что такой монстр, как Минотавр (Людобык), никогда не мог бы быть ее сыном, несмотря на то что он слыл пленником своего запутанного дворца. Но не следует забывать, что и у Ни есть множество чудовищных и странных отпрысков, собственных загадочных исчадий, например Одрадек, которого она родила от соития с Великим Ра – скромное, но бессмертное и неистребимое существо, описанное в знаменитом рассказе Кафки, нечто вроде живого мотка спутанных ниток, существо, у которого никогда не было легких и которое никогда не знало дыхания.

Собственно, отрицательная сущность Ни заключается в отсутствии дыхания, в отсутствии пульса, и ее сын Одрадек должен был доказать всем сомневающимся, что «бездыханный» отнюдь не означает «бездействующий». Таким образом, исчадия Ни стали предками машин. Но богиня дыхания, или Дхьяна (Духяна, Духиня), знает, как усыпить Ни, и тогда Дух овладевает бездыханным и действующим телом.

Говорят, родным братом Ни был Да. Его еще называют Та, или Тар, или Дар, или Тор, или Твар, или Тварог, или Сварог – бог Творения, обрушивающий на Белую Нить свой молот, он заставляет и ее дышать – дышать чужим дыханием, которое отныне она воспринимает как свое.

Пепел Санта-Клауса, зачем ты стучишься в мое сердце? Но сам Одрадек, бездыханный прадед машин! Он совсем иной, чем его внуки. Это дух европейской тайны, европейской глубины – той самой, что нынче безжалостно размазана по плоскости, раскатана валиком, разбрызгана по эзотерическим магазинам, еще фрагментами гниет, но все же живет в хипповских базарах, в аристократическом китче правых, в идеологии New Age, живет в дешевых мистических газетах, в зазываниях шарлатанов, в пауках, соборах и старых складках Европы, до которых еще не добралась энергия обновления. Этот дух оживает за своими пределами в кошмарах Америки. Этот дух проскальзывает изуродованно-красивым призраком в голливудских фильмах, он проступает в расхристанной кокетливой походке капитана Джека Воробья, в его драных ботфортах, в плывущих вниз мачтами кораблях мертвых, он живет в магической бюрократии Хогвартса, иногда звучит в остервенелой музыке, он стоит одиноким одичалым старичком в конце коридора, он работает лифтером в затхлых отелях, жирным новогодним скелетом он бьется и поет в несгораемом никелированном сейфе Евросоюза. Это дух неблагополучия и острастки, дух условного и весьма хрупкого комфорта, в который не веруют даже те, кто способен им вполне насладиться, дух неудовлетворенности и жажды, дух поиска истины, лишенный блаженства и заранее знающий, что истина, которую он ищет, невероятно горька на вкус. Этот дух отважен и агрессивен, он ничего, по сути, не боится, кроме самого себя, кроме той болезни, которая его точит и история которой гораздо древнее, чем история подточенного ею организма.

Скромные медали за освобождение Варшавы, Будапешта, Вены, Берлина, Праги… Советские боги освободили эти древние города от их собственной судьбы, от довлеющего над ними рока, но кто виноват в том, что руки и сердца наших богов огрубели и эти города не оценили суровой прелести хмурого освобождения? Это освобождение принесло с собой страшную несвободу, как делают все освобождения, и все же они по-настоящему освобождают. И как только представилась возможность, эти города освободились от своих освободителей и вновь добровольно взвалили на себя цепи своих древних проклятий. И теперь Европа задыхается и гибнет – точнее, гибнет ее дух, корчащийся в судорогах под толстым слоем процветания, гибнет в ароматизированном зверинце, он переживает агонию в сердце успеха. Он настолько при смерти, что больше не кажется даже больным – кажется, что его просто нет. Кажется, что его и не было никогда.

Но он был. Более того, он все еще жив – он догорает, тлеет в тех местах, где ему еще можно тлеть. Где ты, дух Европы? Где ты, Одрадек? Это твой старый приятель Мерлин зовет тебя! Молчишь. Ни шелеста, ни писка. Но я знаю, что ты еще жив, дух Европы, хотя и влачишь жалкое существование: тебя еще иногда видят в Альпах, на горных пиках сидишь ты, свесив безучастную головку, созерцая картины процветания, глядя на строящиеся еврогиганты, на смелые скелеты Калатравы. Ты выпил этот «кал отравы», тебе уже не оправиться, приятель.

Тебя предали, старый предатель. Великий дух неудовлетворенности и тоски, гениальный европейский бог, бог поисков и беспокойства, ты был рожден в росе Великого Утра, рожден легкокрылым и легкомысленным эльфом, умеющим петь одну из самых прекрасных песен на свете, но слишком быстро стал хищником с обагренными клычками и серьезными намерениями, без балагурства рыщущим в поисках жертвы, и лишь порой душа гениального эльфа оживала в тебе, и ты совершал высокие, головокружительные прыжки в сияющем небе… Но ты сделался слишком хищным, дружок, и поэтому ты – предатель своей собственной сути. Поэтому английское слово «хищник» и русское слово «предатель» звучат почти одинаково – predator.

Ты стал хищником, и тебя предали другие хищники, но ты еще жив – по задворкам мирозданья еще шаришься ты, Одрадек, ты еще жив в зассанных подъездах Петербурга, где на тебя смотрит со стен твоя же облезлая маска, тебя еще можно встретить в Карпатах, там ты способствуешь течению наркотрафика, ты еще жив в гнилой лагуне Венеции, ты еще слоняешься старыми трансильванскими угодьями упырей. Ты долго еще будешь жить на задворках своих бывших колоний, ты сможешь почти вечно жить в Калькутте, в забвенных русских городах…

Ты смирился, гордец? Ты был другом Мерлина, ты был рыцарем Христа, ты был коммунистом, ты был Королем Солнце, а теперь ты кто? Кем ты стал, Одрадек? Серой пеной нановещества на новых ботинках лорда Воландеморта? Но ты еще жив. Ты еще не совсем подделка. Ты еще иногда являешься восточноевропейским подросткам в их наркотических галлюцинациях, а западноевропейским давно уже ты не снишься. Они давным-давно забыли о тебе. Но пока ты еще дышишь своим украденным, темным, глубоким, прерывистым, шелестящим дыханием, пока ты еще жив, Смеагорл, мир остается осмысленным.

Живи, предатель, люби свою прелесссть, уйди на микроуровень, слейся с перегноем, прижмись к тухлому дну лагуны и доживи… доживи до того утра, когда ты, преодолев магический круг превращений, снова родишься эльфом в холодной росе, в утренней России, Англии или Элладе Нового Дня…

Ты проснешься Адонисом в этом весеннем царстве, уродец Смеагорл… Даже не знаю, стоит ли тебе об этом рассказывать? Стоит ли тебе знать о твоем чудесном будущем? Оценишь ли ты утро блаженства? Ты слишком долго был богом, Смеагорл, Горлум, Глостер, дитя глоссолалии, и это оставило глубокие раны в твоей душе, поскольку нет большего испытания для души, нежели быть душой бога. Как же тебе будет приятно сбросить с себя это бремя, снова стать свободным эльфом, возносящимся над лесами.

о всем сплетаясь, все отрицая, Нит ниспадает с черных небес: в тех местах и временах, когда то, с чем она сплетается, слишком отвратительно ее природе (а такое случается часто), тогда она образует узлы.

От связи Ра с Нит родилась Чара (что на древнеславянских языках означает «черта», «линия в небесах»), и эта дочь прямо и абсолютно отличается от той изначальной тьмы (праматерь Т-ма или Ма-Т), в которой обитает Нит. Другая дочь Нит от Ра называется Дара, или Дыра, и она разрывает тело своей матери. Она есть дыра в сети, из этой дыры сияет праотцовский свет Ра или же зияет праматеринская Т-ма, а то (и это есть счастливое совпадение) одновременно рождаются свет и дыхание.

Бог Самовозгорающегося Пламени Ян Палах полыхал гигантским костром, из сердцевины костра смотрело орущее лицо. Бог Юлиус Фучик, бог Великой Петли, описавший в своем «Репортаже с петлей на шее» сладость весеннего ветерка, влетающего в окна тюрьмы…

Богиня Игла, или Иголка, или Игола.

Бог Игра, или Искра, видимо, связан с поиском огня и назывался Искать Ра (Искра).

Бог Играль, или Грааль, в западных землях (в Британии) – Святой Грааль, составляет сквозную игру Рыцарей Круглого Стола (сам Святой Грааль замурован в Круглом Столе в виде алмазной капсулы, наполненной рубиновой кровью). Поиски Света Грааля (или Света Игры, поиски Ра) занимали магов Британии задолго до проникновения на эти древнеславянские острова христианства. Бритты, возможно, относились к праславянской группе народов, чьим тотемом был медведь – бер, от этого и самоназвание беры, бериты, бориты, бореи. Лондон – Лоно дна. В древней стране было так называемое Лань-село на берегу озера, оттуда произошел сэр Ланселот Озерный.

Богиня Лень, или Лань, или Лунь – тотемная покровительница Ленина. Говорят, в Лань-селе все спали несколько веков подряд, и связь магического сна с озером не подлежит сомнению и оплакиванию; впрочем, судьба таких озерных городов не бывает легкой, несмотря на бездонную сладость магического сна, – примером может служить Лень-Город на берегу Ладоги и Онеги (Ленинград). Сэр Ланселот Озерный стал причиной поражения короля Артура: королева Гиневра (Гнев Ра) изменила королю с этим рыцарем, после чего король погрузился в магический сон на озерном острове.

Язычество проистекает из языка, и в конечном счете боги – это слова и имена слов и чисел, а прабоги – это звуки, вплоть до первозвука Аум, сотворившего этот мир.

Пронеслось видение будущего: на месте Волгограда озеро, из центра его вздымается рука Родины-матери, сжимающая меч Эскалибур (Скалобор). Сталинград – сталь, материал меча – мы, меч – это Sword (то, что вместе со словом). Слово (вместе с желанием, вместе с охотой, вместе с любовью).

И Птичич, и Дождич, и Зверич, и Речич, и Травич, и Морич, и Жароветр, и Свист, и Болотос, и Блажич, и Брагич, и Бережич, и Умыч, и Глупыч, и Смехич, и Крович, и Лава, и Слава, и Держава, и Дружава, и Любава, и Снава, и Снова, и Зима, и Морозич, и Ледич, и Деревич, и Междудеревич, и великие боги среднего рода, абстрактные боги: Пусто, Светло, Тихо, Тепло, Сонно…

И вдруг воздух над ночной воронкой пропитался пронзительным ароматом подснежников и лесных фиалок, и над воронкой встала она – сама Весна, растерянно усмехающаяся девушка, несущая в подоле цветы. И хотя на вид ей можно было дать лет семнадцать, но она родилась только что, родилась вместе со всеми своими цветами, венками, хороводами в полях, родилась вместе со всеми мартовско-апрельскими ручьями и их звоном, вместе с майскими дальними кострами, вместе с подружками, песенками и играми, поцелуями и грозами, вместе с молниями и нерастаявшими алмазами снега в золотых волосах. И со своей рассеянно-лукавой улыбкой она смотрела на меня, словно спрашивая: «Зачем я здесь, дорогой господин? Не знаете ничего, случайно, о причине моего внезапного появления на свет, уважаемый господин? А?»

К сожалению или к счастью, но я совершенно не знал, что мне ответить Весне. Я прожил в этом космосе несколько миллиардов странных и довольно веселых светолет, но я так и не уяснил себе, зачем приходит весна, зачем нужна жизнь, зачем эта жизнь превращается в пыль, чтобы через минуту снова возникнуть и обвить нас холодным хохочущим ручейком. Зачем? Не знаю, моя прекрасная госпожа. Не знаю. Да и знать не хочу, моя любимая госпожа. Мое ли это дело? Я ведь просто киллер с отличным оптическим прицелом. Я третий глаз. Я всего лишь the killing toy, убивающая машинка Господа, не более того, моя возлюбленная госпожа. А зачем все это, зачем оно возникло, зачем оно длится – этого я не знаю. Может быть, все это лишь шутка, моя любимая госпожа?

– Шутка одного мишутки, – ответила она беззвучно улыбающимися губами.

Сквозь слезы, внезапно пролившиеся из моих глаз (те самые слезы, которыми плакал Боттичелли до конца своих дней, после того как он написал лицо Весны), я вдруг увидел аскетичную зимнюю комнату на первом этаже хрущевского пятиэтажного дома, я увидел скромное заседание районного партактива рядовой ячейки компартии СССР, где-то в середине или в конце семидесятых годов XX века: собравшиеся здесь старики и старухи, как выяснилось, тоже были богами – Сварог, Кама, Ладога, Свияга, Перун, Ярило, Велес – старые, с орденами и медалями Великой Войны на лацканах убогих пиджаков, они сидели здесь с ветхими отрешенными лицами, решая вопросы микрорайонного масштаба, а окна их комнаты щедро украшала изморозь, наполненная солнцем. Вот один из них – кажется, Велес, владыка богов, – осторожно достает из кармана выглаженного коричневого костюма пачку сигарет «Ява» и тихо выходит из комнаты – покурить. Он выходит на бетонное крыльцо, закуривает. Старые глаза за зелеными стеклами очков, какие носят люди, страдающие глаукомой, спокойно смотрят на снег, на черные деревья, на слабые ноги… Сигарета «Ява» дымится, сгорает – струйка терпкого дыма, дымок в морозном воздухе – это сгорает и исчезает явь, а вместе с ней превращаются в дым и исчезают и праявь, и новь, и навь, и быль, и боль… Исчезают и пыль, и быль, и боль…

незапно Милош Якеш приблизился ко мне и, глядя на меня и на Яромира, произнес с кроткой, но твердой улыбкой:

– А теперь вы должны уйти. Она может остаться, – он указал на Элли. – До этого момента шли боги этого мира. Но есть боги других миров. Их вам видеть не позволено.

– Только девы и старики могут видеть этих богов? – спросил я.

– Нет, – он кротко и печально улыбнулся. – Их могут видеть все, кроме убийц. Вы – убийцы, поэтому, если вам дорога жизнь, уходите. Точнее: бегите! Спасайтесь!

Яромир сразу же побежал, я последовал за ним, мы сбежали по земляной покатой стене мавзолея. Элли даже не взглянула нам вслед, она стояла среди старцев, сбросив плащ, совершенно голая, стояла, вытянувшись по стойке смирно, словно девочка-солдат, сжимая в руках ветку красной калины. Ее белые пушистые волосы вздымались, как растрепанный костер над ее головой. Ее блестящие глаза преданно смотрели в небо богов.

Мы бежали. Сотни людей стояли внизу на коленях с факелами в руках, запрокинув экстатические лица. Видимо, среди них не нашлось убийц. Яромир на бегу вскочил в чей-то автомобиль, расписанный драконами и спайдерами, который стоял с распахнутой дверцей. Я успел запрыгнуть на соседнее сиденье, когда он уже давил на газ. И мы помчались. Что-то удерживало нас от того, чтобы оглянуться, но зеркальце заднего вида ослепло сиянием, страшный удар потряс окрестности – это шли боги будущего.

Мы неслись по длинной и прямой улице, проскакивая луга, корты, трамвайные депо, виллы, разрушающиеся новостройки, черные двери пивных… Все высветилось белоснежным электрическим светом, все молча орало от космического ужаса. Орали и мы. И только доехав до центра города, мы подавили свой крик, судорожно зажевав его. Яромир сильно кусал свои губы, вцепившись в руль, так что две тонкие струйки крови стекали по подбородку. Затем лицо его стало снова непроницаемо-беспечным.

Трудно сказать, чем была эта ночь. Продолжалась она алкоголически. Нас так резко и сильно подбросило, что потребовались ритуалы приземления – landing, как говорят в самолетах. Мы с Яромиром заходили в какие-то заведения, молча глотали водку, затем танцевали со странными женщинами, падали на пол, кидались пустыми пивными кружками в картину на стене, нас вышвыривали, возможно, немного били… Я снова где-то лежал. Помню, зачем-то кусал подножие игрального автомата… а может, это был автомат, продающий сигареты или презервативы – трудно сказать. Возможно, я блевал.

Проснулся я, однако, на удивление свежим и бодрым в своем синем гостиничном номере. Синие занавески на окне подрагивали, надувались и опадали, как bubble-gum вздымается пузырем и снова превращается в пленку на губах малолетки. Солнечный луч лежал на ковре. Меня разбудил коридорный, который принес мне кофе, круассан и газеты.

Устроившись с завтраком в постели, я жадно схватил газеты – я любопытствовал, как будет освещаться убийство Орлова. Первая же газета открывалась броским заголовком:

ЗВЕРСКОЕ УБИЙСТВО В ТУРИСТИЧЕСКОМ ЦЕНТРЕ ПРАГИ.

Это была пражская англоязычная газета. Текст под заголовком сообщал:

«Вчера на одной из наиболее любимых туристами и гостями Праги улочке Нового Света среди ясного дня совершено зверское убийство: убит художник Куровский. Художник погиб в своей мастерской. Пражане и гости столицы хорошо знали и любили Куровского, который за многие годы работы в Новом Свете стал неотъемлемой достопримечательностью Праги. Тем сильнее шок, который испытали все, кто его знал, от случившегося. Убийство совершено невероятно жестоко, наличествуют признаки издевательств Над телом убитого. Художника застрелили из пистолета, после чего у трупа отрезали голову, которую полиция пока найти не смогла. В грудь Куровского воткнут старинный железный ключ из коллекции ключей, которую много лет собирал художник. Удар нанесен с такой силой, что ключ пробил грудную клетку и вошел в сердце. Потрясенные друзья и почитатели художника…»

– далее следовали слова о таланте Куровского, о яркой образности его картин, а также призыв организовать представительную выставку его работ в одном из главных выставочных залов Праги.

Я быстро пролистал газеты. В двух газетах заметки о гибели Куровского были скромнее, но информация совпадала: голова, ключ… Нигде ни слова об убийстве Орлова. Я отбросил газеты. Потянулся к своему рюкзаку, свернувшемуся на ковре, и извлек из него рисунок, подаренный мне покойным Куровским. Почему-то мне захотелось еще раз взглянуть на этот рисунок.

Рисунок немного помялся, на нем откуда-то взялись мелкие брызги от красного вина, но все же сам рисунок был превосходен. Я повернул голову и глянул в большое круглое зеркало, висевшее на синей стене справа над изголовьем. Идиллическая картина: пар от серебряного кофейника, угол подушки позолочен солнцем. Как много золота в этом городе!

Совершенно незнакомое лицо, странно-юное, опухшее, заспанное, почти младенческое, смотрело на меня с подушек. Кто это такой? Кто это? Я? Или не я? Как-то раз в детстве меня спросили: как тебя, мальчик, зовут? Я ответил: «Илья. Что означает: или я, или не я».

Впрочем, там, среди золотых подушек в светлом облаке пара, там точно не я – всего лишь отражение. Какая разница чье? Все отражения по сути едины: что отражение слона, что короля…

Я снова взглянул на рисунок Куровского. Сходство есть. Сходство налицо. Что такое лицо? Всего лишь киноэффект, беспроигрышный выстрел в цель: кожа ребенка, нежный девичий рот, открытый в сладком оргазмическом крике, острый нос хищника со вздрагивающими ноздрями, вынюхивающими жертву, золотой зуб рецидивиста, простреленное пенсне старухи… седая борода Мерлина. Все это в совокупности и называется лицо. В любом лице яйцо – белое и гладкое. Но чреватое птенцом.

тенец. Дряхлый орленок. Я убил его, а газеты ничего не сообщили. Про курицу кричат, про орла молчат. А мне так хотелось почитать отзывы об убийстве Орлова. Куровского убил не я, его убил Яромир, поэтому мне это неинтересно. Бум-бум-бум. Про куренка пиздят, за орленка мстят. Месть. Я вспомнил вдруг сцену в кафе: Орлов и убийцы-близнецы. И вдруг звонкий мой смех наполнил синюю комнату. Я узнал! Я вспомнил и узнал того человека на фотографии, что передал Орлов братьям-убийцам! Блядь! Это был я на той фотографии! Орлов заказал меня. Ха-ха-ха.

Значит, сейчас они ворвутся. Ха-ха-ха. Кажется, уже звучат в коридоре легкие шаги убийц. Не успел я отсмеяться, как они ворвались. Все было как в кино: и тяжело развевающиеся дреды Бена, и блики в круглых очках Гарри. Быстрые парни. Ох, сноровистые… Но обошлось без выстрелов. Они грубо схватили меня и потащили к окну. Как же я не угадал сразу – дефенестрация. Конечно, они захотят поддержать местную традицию, о любители колорита!

Я нелепо упирался и хохотал. С двух сторон овевали меня аристократический аромат Расо Rabanne и вонь бомжа. Последние, что ли, запахи моей жизни? Почему бы и нет? Меня перевалили через подоконник, упирающегося тюленя. Убивать тюленей грешно! А как же экология, парни? А за окошком весна! А мне смерть не страшна!

И вот я уже висел за окном, вцепившись руками в подоконник, в то время как весенний ветер ласкал мое лицо, словно утешая. Гарри вынул нож.

– Не хочешь летать как птичка? – спросил он с улыбкой, пуская мне в глаза светлые лучи с лезвия ножа. – Отцепись, а то обрежу тебе коготки.

Я вскрикнул от боли: ударом ножа он отрубил мне палец. Кровавый фонтанчик обрызгал его белоснежные манжеты. Я кричал и хохотал. Второй палец. Третий. Я кричал и хохотал. Как легко они отскакивают… Я так никогда не делал. Никогда никому не делал больно.

Я пытался разжать руки, но он не отпустил меня, пока не отсек последние пальцы. С криком я упал.

Я падал медленно, как сквозь мед. В окошке ниже этажом горничная водила пылесосом по ковру. У нее было красивое безмятежное лицо.

Еще этажом ниже голые мужчина и девушка лежали на кровати, видно отдыхая после секса. Красивые безмятежные лица.

Еще этажом ниже сияла пустая, чистая, убранная комната.

Еще этажом ниже на ковре лежал только что застрелившийся старик. Дуло пистолета еще дымилось.

И тут мое падение замедлилось. Я подробно рассмотрел старика. Дымок от пистолета поднимался в луче, переплетающийся и раздвоенный, как хвост чешского льва. Старик лежал на светлом ковре косо, длинно, в строгом черном костюме, и так же строго лежала на нем его длинная борода. Лицо его, отчасти залитое кровью, напоминало лицо старца, который исполнял роль Мерлина во время мистерии в Лесу Богов.

И тут я стал подниматься. Словно упругая, воздушная, невидимая волна стала вздымать меня вверх. Я снова увидел пустую комнату, потом комнату любовников, которые теперь сплелись, возжелав возобновления своей любовной игры. В комнате, где я видел горничную, оставался только пылесос, словно там отдыхал дракон с длинной шеей. Затем снова увидел собственную комнату: Бен и Гарри сидели на моей разобранной постели и курили. Я помахал им беспалой рукой, они бросились к окну, наконец-то вынули пистолеты, но разве я, гений выстрела, боюсь пуль?

Я поднимался над крышами домов, и пространство внизу разворачивалось, как старинный веер: зеленела река, блаженно зеленели сады, зеленела и светилась бронза на крышах.

Я поднял беспалую руку в благословляющем жесте, и пять струек крови, словно пять тонких изогнутых когтей, пролились на город из моих отрезанных пальцев.

С легким стрекотом многочисленные крылья распустились у меня за спиной, и я продолжил свое воспарение, поднимаясь в просторы того Единого и Единственного Бога, которому я служу.

2007