Текст книги "Пражская ночь"

Автор книги: Павел Пепперштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Ваше убийство в Москве – это будет скандал. Почти исторический, возможно, скандал. Хотя вы и не президент Кеннеди, но все же… Вы предлагаете мне судьбу Ли Харви Освальда?

– А вы никогда не мечтали о судьбе Ли Харви Освальда?

– Мечтал, – ответил я после паузы. – Мечтал, конечно. Всегда мечтал. Я принимаю заказ. Гарантии безопасности мне не нужны – я сам об этом позабочусь.

– У вас ясное сердце! – сказал он, как мне показалось, со слезой в голосе. – Мы с Дуллой свое пожили. Рук сложа не сидели. Нам не за что стыдиться. Теперь нас надо убить – именно так. Так нужно. Вам незачем знать, почему и зачем.

– Незачем, – кивнул я, но он все не унимался:

– Дело продолжит Крис – он отличный парень, деловой, хваткий, светлая голова. Я в нем не сомневаюсь. Монти, может быть, умнее, но он крейзи, у него в сердце ненависть, изощренная осатаневшая злоба, страшно допускать его к делам и деньгам. Пускай лучше дрочит на свои камеры слежения. Пусть кончает на параноидальный экран. Правильно? Вот так. Элли, быть может, тоже возьмется за дело. Я верю в это. Молодые заскоки пройдут. Кто знает, возможно, вы станете ее постоянным другом, а потом – мужем? Кто знает? Тебе бы я доверил свою империю, парень, вы бы хорошо справились с делом втроем: Крис, Элли и ты. Но опасайтесь Монти! Бойтесь Монти! – он погрозил мне сухим пальцем.

– Я никого не боюсь, – сказал я.

Он заржал.

– Ну, пошутил, пошутил! Монти безобиден как ангел. Да и вообще, видеться с Элли тебе больше не следует, сам понимаешь.

– Полегче, это касается только ее и меня.

– Конечно, конечно. Пошутил. – Он вспыхнул улыбкой. – Встречайтесь, развлекайтесь… Бог в помощь. А Монти – просто извращенный урод. Я своих детей хорошо воспитал, я не виноват, что один вышел уродом. Издержка процесса. Я никогда не одобрял его садистических штучек. Зато Крис и Элли – моя гордость и радость. Помни: когда вы с Крисом и Элли втроем возглавите мою империю, вас никто не спасет от Монти, кроме Яромира.

– Who is Яромир? – поинтересовался я.

– Вы еще не знакомы? А вот он. Спит. – Уорбис щелкнул магическим выключателем, и в кабинете зажегся еще один шар, многоцветный, огромный и величественный. Это был пыльный светящийся глобус, на котором все моря и континенты выложили из пестрых кусочков стекла. Шар осветил дальний угол пещерного кабинета: он висел прямо над черным креслом, в котором спал некий парень.

В кармане Уорбиса заверещал мобильный телефон. Уорбис прижал его к уху и стал что-то орать в него на каком-то отвратительном американском жаргоне, которого я не понимал: смесь из выспренних, пошло зашифрованных фраз, которые он подцепил где-нибудь в Лиге плюща, и оборотов речи, которыми пользуются бруклинские подонки. Разговаривая, Уорбис быстро ходил взад и вперед, вертляво огибая предметы – несмотря на возраст, его плотное старое тело было быстрым, и двигался он легко, как мальчик. Его ботинки, безусловно, заслужили бы крупный план, если бы дело происходило в кинофильме.

– Разбудите Яромира, пусть он выведет вас отсюда. К гостям не возвращайтесь. Я скоро позвоню вам. – Уорбис вышел.

Я остался в кабинете наедине со спящим Яромиром. На вид – обычный долговязый парень с льняными волосами, стриженными под горшок, с яблочным круглощеким лицом. Спал он, судя по всему, крепко, доверчиво приоткрыв рот, словно спал в стогу среди ясного славянского поля, а не в кабинете одного из крупнейших монстров современного мира.

Несмотря на крепость его сна, меня поразило, что Уорбис вел со мной весьма (по-видимому) конфиденциальные переговоры в присутствии этого якобы спящего парня. Возможно, тот вовсе не спал, а притворялся. И потом эти постоянные зловещие упоминания о якобы ужасном Монти, от которого спасти может только этот Яромир! Кто же он таков, этот Яромир? Личный телохранитель Уорбиса? На телохранителя не похож. Я всмотрелся в него. Синее пятно от Тихого океана лежало у него на лбу, на щеке раскинулась мутновато-красная Австралия, ухо окрашено пестрыми островами, на виске, как запекшаяся рана, багровели Филиппины. Где-то я уже видел это простое лицо. Впрочем, таких парней тысячи.

Вдруг я узнал его. Реставратор, которого я видел спящим в одной из боковых капелл собора Святого Витта. Затем я видел этого парня еще раз – на конференции: он спал в последнем ряду амфитеатра. Итак, я вижу его третий раз за сегодняшний день и все три раза вижу его спящим. Я потряс его за плечо. Парень открыл глаза и произнес нечто по-чешски.

– Кто вы? – спросил я.

– My name is Jaromir, – сказал он по-английски с чешским акцентом (акцент звучал еще резче, чем у Куровского). – А вы кто?

– Я друг мистера Уорбиса. Он просил вас вывести меня отсюда незаметно. Кажется, он больше не хочет, чтобы я общался с его гостями. А вы чем занимаетесь? Работаете на Уорбиса?

– Ну да, в какой-то степени… – он рассеянно вертел головой, затем вынул пачку дешевых сигарет и закурил. – Я вообще-то реставратор. Сейчас работаю на Граде, в самом соборе Святого Витта – знаете? Главный собор Праги. – Парень горделиво сверкнул глазами.

– А какое это имеет отношение к Уорбису?

– Его компания выиграла государственный тендер на проведение реставрационных работ. Так что он вроде как босс.

– Ваш босс? Вы хотите сказать, что вы – простой реставратор и поэтому запросто спите в кабинете вашего босса? Вы что, подружились с ним?

Парень смущенно усмехнулся.

– Не то чтобы с ним. Подружился с его дочерью Элли. Вы не поверите, мистер Корлеоне: я ее официальный жених. Сегодня я ходил на конференцию, где она выступала. Она у меня умница. Я ни одного слова не пропустил. Мы уже неделю как помолвлены. Честно говоря, до сих пор не верю такому счастью. Это как если тебе вдруг дарят мешок сладких яблок. Я простой парень с окраины Праги, и вдруг любовь с первого взгляда, да еще с такой красавицей, дочерью миллиардера. Такое бывает только в сказках.

– Это точно. Выведите меня отсюда, мистер Яромир.

Яромир поднялся и поманил меня пальцем в черную глубину кабинета.

– Накиньте плащ. Для тех, кто покидает этот дом с бокового хода, предусмотрены романтические плащи, – Яромир передал мне черный длинный плащ с капюшоном. Сам тоже накинул подобный же плащ.

– Черные плащи, капюшоны, закрывающие лицо. Как в фильме Кубрика «С широко закрытыми глазами».

– Да, а чего – фильм отличный. Неплохую групповушку они там замутили, а, мистер Корлеоне? – Яромир простодушно улыбнулся. – Жаль, что мистер Уорбис не любитель подобных развлечений. Надевайте плащ и идите за мной.

Я покорно надел плащ, накинул на голову капюшон. Мы прошли каким-то узким коридором, заставленным шкафами и ларцами, после чего спустились в сад по боковой лестнице. Яромир подвел меня к калитке в стене сада. На фоне мокрой изумрудной травы наши фигуры в черных плащах и капюшонах смотрелись, наверное, живописно. С другой стороны дома приглушенно доносились музыка и смех гостей.

Яромир открыл калитку, и мы вышли на улицу.

– Идите по этой улице, никуда не сворачивайте, – сказал Яромир вполголоса, наклонив ко мне свою голову в капюшоне. – Дойдете до самого конца улицы. Увидите пивную «У серпа». Зайдите внутрь, закажите пиво и ждите. Никуда не уходите. Внутри пивной не пересаживайтесь от одного столика к другому. Ни с кем не говорите. Никуда не отлучайтесь, кроме как в сортир. Мы придем за вами через час.

– Мы – это кто? – спросил я.

– Элли и я. И не забывайте: сегодня Парад Богов, – с этими словами Яромир захлопнул калитку и запер ее изнутри. Последнюю фразу он произнес по-чешски, но я отчего-то понял: «Ne zapomente: dneska v noci bude Hlidka Bohu».

Чешский язык бывает иногда перевертышем русского: «запомнить» значит «забыть», а «черствый» означает «свежий». Вот так вот.

В нелепом плаще я стоял, глядя в запертую калитку. Над калиткой на двух каменных столбах торчали две вазы в форме конских голов, казалось, с них сняли скальпы, и из открытых макушек бешено произрастала острая свежая трава. Эти две вазы треснули, и трещины побежали по ним совершенно одинаково, не нарушив симметрии.

Ледяное облако в синем теплом небе привело за собой свинцовую тучу, затем все взорвалось между тучей и облаком, и стремительные потоки холодного светлого дождя обрушились в зеленые сады.

После дождя все сверкало и сыпалось каплями, одна туча уходила, на горизонте стояла другая, но сладкий свет заката высвечивал каждую трещину на стенах старых домов. До туч ли мне было, до заката ли? Да, вполне до них. Хотя вроде мне следовало бы подумать о той невнятной и опасной ситуации, в которой я неожиданно очутился. Но я не думал об этом. Непрозрачный вихрящийся замут, куда меня втянули, меня не интересовал. Какое мне дело до всего этого, когда на небе такой закат?! Такое, блядь, высокое небо…

Я снял «романтический плащ», аккуратно скатал его и спрятал в рюкзак. После чего пошел по улице в направлении, указанном Яромиром.

лица оказалась невероятно длинной. Она зарождалась в тесном тупичке среди подслеповатых дворцов с садиками в духе рококо, затем тянулась среди домов XIX века, и чем дольше я шел по ней, тем угрюмее и грязнее становились дома, желтее фонари, неряшливее прохожие. Пивные встречались часто, почти на каждом углу, но все они назывались не «У серпа». Да и улица все не кончалась. Из пивных сочился свет сквозь бутылочные стекла окошек, кое-где распахнутых: внутри люди смотрели по телевизору спорт и орали, но уже через квартал следующая пивная поражала безлюдством, и там лишь одинокий заспанный цыган мыл пол или курил сигарету.

Улица перебралась через реку, но сохранила название; пошли какие-то брошенные виллы, заводы, темные и мрачные, торчали дома времен раннего социализма, у подъездов ошивались сонные подонки и лица, прогуливающие собак. Возникли пустыри, трамвайные депо, корты, и вдруг эта нескончаемая улица вышла в поле и превратилась в проселочную дорогу. Повеяло сладкой луговой травой, сельским привольем, вечерней росой и цветами. Пейзаж с группами деревьев на лугах казался вырезанным из черной бумаги на фоне все еще сияющего неба. В центре одной из черных древесных групп тускло блеснул огонек. Издалека я разглядел, что он горит над входом в низкое продолговатое строение – явно бывший старинный каменный амбар или конюшня. Над входом висели пучки трав, сухие снопы ржи, ржавый серп и кривые полуоблезлые буквы возвещали «У серпа». Подходя, я заметил довольно большое количество автомобилей и мотоциклов, припаркованных на лужайке возле пивной.

Я толкнул толстую дверь и по стертым каменным ступеням спустился в полуподвальный зал: он оказался очень велик, с низким сводчатым потолком (который выдавал, что стены эти видели еще короля Карла). Гул голосов, звон кружек, едкий сигаретный дым – все это хлынуло мне в лицо. Огромный зал почти полон: люди сидели большими компаниями за грубыми деревянными столами, галдели и стучали кружками. Я заметил один никем не занятый стол и прошел к нему. На меня никто даже не взглянул.

В этом полуподземном зале царило бы едкое удушье, настолько здесь было накурено; но под самыми сводами зияли глубокие окошки без стекол, и циркуляция воздуха в этом бывшем коровнике оказалась столь идеально продумана, что, несмотря на густой сигаретный дым, в помещении все равно витал стойкий аромат полевых цветов и трав: душистый ветерок с лугов и пологих холмов игриво пробегал по залу пивной, и присутствовало в этом ветерке нечто эйфорическое, счастливое и абстрактно-чистое, как в знаменитой «ауре», предшествующей эпилептическому припадку.

Я огляделся: место явно не вполне обычное. Людей множество, и все – представители различных субкультур. Справа от меня сидела огромная компания байкеров: видимо, им принадлежало стадо харлеев у входа. Выглядели они классически: огромные мужики за сорок в черных косухах, в кожаных жилетах на голое тело, с жирными нагими животами, в банданах, в черепах и татуировках, с длинными волосьями, с лицами страшных викингов, кое-кто в обнимку с молодыми здоровыми девками, хохочущими и орущими.

Слева от меня за большим столом кучковались готы – в основном малолетки: девочки в длинных кожаных пальто, с зелеными или синими коготками, с набеленными лицами, с губами, выкрашенными черной помадой, с фиолетовыми тенями под глазами. Мальчики с гроздьями сережек в ушах, бледные, в черных майках с готическими волками. Чуть подальше ржали, словно кони, высокорослые панки с роскошными ирокезами и выбритыми лысинами самураев. За ними, за своим столом, молча и сумрачно сидели вьетнамцы, человек пятнадцать, одни мужчины, собранные и угрюмые, с плотно сжатыми губами, сверкая непрозрачными черными зрачками в узких глазах. В Праге много вьетнамцев: во времена позднего социализма Вьетнам выплачивал Чехословакии свои долги рабочей силой. В опасной близости к ним виднелись скинхеды в черных куртках, со свастиками и чашами, татуированными на головах. Гигантская компания хиппи занимала один из углов: девушки в пончо восседали прямо на полу, поджав ноги, кто-то наигрывал на варганах и изредка постукивал в барабанчик, молодые хайратые казались внуками старых гуру. Почти табор, но дети и беременные женщины отсутствовали. По сравнению с табором хиппи стол, за которым собрались цыгане, производил впечатление строгого и почти официального. Смуглые взрослые цыгане в черных пиджаках сидели чинно, прямо и неподвижно, группируясь вокруг одной древней цыганки, видимо особенно уважаемой, которая сосредоточенно читала книгу. У бара тусовалась эмо-поросль, хрупкие мальчики и девочки с лицами отравленных эльфов, фанаты Ramones и Tokio Hotel, в черно-розовом, в узких облегающих джинсах, с косыми челками, свисающими на лоб, словно бы выпавшие из жестокого японского мультфильма. Эти совсем малолетки, младше готов настолько, что пиво они подливали в стаканы с колой. Впрочем, в этом заведении никто особо не чтил строгую надпись над баром: «Продажа алкоголя несовершеннолетним запрещена».

Кого здесь только не было! В центре зала пестрели маленькие группки геев и лесбиянок – эти выглядели так, будто только что закончился парад Дня Любви: все в блестках, раскрашенные во все цвета радуги. Сидели растаманы в вязаных шапках, сутулые рэперы в широких штанах, галдела компания фашиствующих хасидов в черных шляпах и сюртуках, с пейсами через плечо, накинувших белые с серебром накидки, на которых вышиты звезды Давида со вписанной в них свастикой. Кришнаиты в розовом, с гирляндами цветов, что-то напевали, покачиваясь. Из дальнего угла временами ветер доносил характерную вонь: там сидели бомжи, старики и старухи в тряпье с помоечными лицами, но никто не просил милостыню: все спокойно пили пиво и курили дорогие сигареты. За отдельным столиком скопились комсомольцы с красными повязками на рукавах, видимо пришедшие сюда после первомайского митинга. Среди этого всего ловко скользили здоровенные мускулистые девки-официантки, запросто удерживающие одной рукой по семь кружек пива.

Группы поглядывали друг на друга чутко и настороженно, время от времени вспыхивали мелкие стычки: кто-то толкнул вьетнамца, и тот тут же разбил свою кружку о стол и сделал отточенное движение «розочкой» – чья-то кровь брызнула на пол, но тут же дерущихся разняли, раненого увели…

Но в целом создавалось ощущение, что между этими группами (нередко враждующими) заключено временное перемирие: праздновали Первое Мая, древний языческий праздник, день, который считался главным праздником года в таких архаических державах, как СССР или Третий Рейх. Всех объединяло пиво, сигареты и голос Карла Готта – в мелком экране над баром иногда являлось загадочное старо-молодое лицо этого певца, там показывали видеозапись какого-то концерта еще семидесятых годов. Карл Готт в белом пиджаке, с сияющими глазами пел:

 
Prosim vas, pane pruvodči,
Zastav’te vlak
Uz je to tak!
Ne jedu dal!
 

Я снова понял. Я сам удивился, что понимаю этот язык.

 
Прошу вас, господин проводник,
Остановите поезд,
Уж так случилось:
Я дальше не еду!
 

Я сидел, единственный одинокий человек в этом зале, не имеющий собратьев, и пил свое пиво. Мне хотелось есть, я ничего не ел после завтрака: все был занят, даже на банкете Уорбиса ничего не успел перехватить. Официантка с огромными руками, которой я рассказал о своем голоде, ответила, что из еды у них только соленые крендельки. Итак, я пил пиво, грыз крендель с солью, постепенно хмелея. Чем больше я всматривался в собравшиеся здесь компании, тем более одиноким себя чувствовал. Сюда явились отборные экземпляры, лучшие плоды с каждого дерева. Еще я заметил: все они не просто не смотрят на меня, но намеренно избегают смотреть в мою сторону.

Несмотря на вражду между ними, внутри групп им всем было хорошо и уютно. А я вот один как Один: где моя дружина, где соратники мои, где моя субкультура? К чему я принадлежу? По молодости лет я верил (скорее бессознательно, особо об этом не задумываясь), что принадлежу к русской интеллигенции (ее кумиром слыл мой прадед), но эта некогда могучая прослойка себя субкультурой не считала, напротив, считала себя носителем единственно большой культуры, обязательной для всех, – и за свою героическую надменность наказана исчезновением. Впрочем, эта субкультура никуда не исчезла – в жопе процветания она благоденствует, полудохлая, окруженная респектом. Я сам вычеркнул себя из ее рядов, когда стал профессиональным убийцей. Убийца всегда одинок.

Половину ее состава купили капиталисты, вторая половина мечтает продаться им. А ведь двести пятьдесят лет своего существования эта социальная прослойка жила лишь только благодаря тому лихорадочному сопротивлению, которое ее представители оказывали всем формам власти, подтачивая любое господство своим оголтелым, бестактным, катастрофическим стремлением к истине.

Ветерок из маленьких окошек похолодал, меня стала пробирать дрожь – то ли от внутреннего холода, то ли от усталости, то ли от алкоголя. Холод проникал все глубже, даже зубы стучали о край кружки. Я вспомнил про плащ из дома Уорбисов. Открыл рюкзак, тронул плащ: ткань плотная, тяжелая. Я достал плащ и закутался в него. Тут же я вздрогнул. Все разговоры стихли, и взгляды всех людей в этом зале уперлись в меня.

Мне показалось, что сейчас они все бросятся на меня и разорвут на куски. Но тут грохнула тяжелая древняя дверь, и две фигуры в точно таких же плащах появились на пороге. Это вошли Элли и Яромир. Они молча застыли в дверях. Все лица обратились к ним, все по-прежнему молчали, затем словно ветер пронесся по залу, словно взмахнула крыльями огромная стая птиц. Как по команде, все собравшиеся достали откуда-то черные плащи с капюшонами и накинули их на плечи.

Тут же люди стали группами и по одному выходить из пивной и рассаживаться по машинам и байкам. Элли и Яромир поманили меня, я вышел, оставив деньги за пиво на деревянном столе. Во дворе уже ревели байки. Откуда-то в руках у людей взялись факелы и запылали в нахлынувшей на луга тьме. Огромная процессия с огнями двинулась куда-то прочь от города – пешком, на разрисованных автомобилях, на харлеях, которые освещал мятущийся свет факелов, все ехали и шли медленно, удаляясь в холмы. Элли и Яромир шли рядом со мной с факелами в руках.

Было бы круто взглянуть на все это с неба – поток огненных точек, струящийся в темном ландшафте. Не берусь сказать, долго ли длился наш поход: я как-то забывался на ходу.

В какой-то момент начался лес, черный, густой и живой, и в эпицентре этого леса обнаружилась цель нашего похода – колоссальная воронка в земле, диаметром не меньше стадиона, – дыра уходила в черную глубину. Эту дыру окружали холмы, на вершине одного из холмов виднелось строение – нечто вроде зиккурата. Приблизившись, я понял, что оно построено из земли. Что за состав склеил землю в подобие глыб, мне неведомо. Архитектура грубая, словно постройка времен неолита.

– Что это? – спросил я своих спутников.

– Мавзолей Готтвальда, – ответил Яромир. – Президент Клемент Готтвальд – первый коммунистический президент Чехословакии. В последние годы жизни он жестоко пил: говорят, размах сталинского террора, учиненного в наших краях под его руководством, терзал его совесть. Он пил так необузданно, так беспробудно, чтобы только не видеть в себе палача и тирана, он так щедро пропитал алкоголем свое тело, что результатом стала болезнь, издавна известная под названием bocca di leone – морда льва. У него стало расти лицо. Его лицо стало увеличиваться, распухать, разрастаться во все стороны, оплывая и теряя черты, словно действительно голова огромного льва родом из того мира, где рождаются гербы и геральдические монстры, пыталась протиснуться в земную реальность, используя в качестве врат лицо коммунистического лидера. Он был не виноват: с ним просто происходила некая алхимическая трансмутация. Алкоголь лишь активировал процесс превращения. В каком-то смысле он стал идеальным первым лицом государства, совпадающим с лицом ее герба, а гербом Чехии является лев. Это пробуждение льва его так пугало, что, словно в клетку, он заключил льва на гербе внутрь пятиугольника, называемого в геометрии Пентагон, а над головой льва поместил пятиконечную звезду – пентакль. Это не помогло, болезнь его прогрессировала.

Ну что ж, его имя означает по-немецки «бог леса» или же «божий лес» – а богов леса часто изображают в виде льва, хотя в наших краях водятся только геральдические. И если был великий Ричард Львиное Сердце, то Готтвальда можно назвать Клемент Львиное Лицо. Под конец жизни он уже не мог говорить, он сделался страшен, и его скрывали от народа в Градском дворце, но, говорят, порой леденящий душу львиный рык доносился из его покоев, и тогда кровь застывала в жилах парадных гвардейцев, стоящих на карауле.

Когда он умер, коммунистическая партия решила мумифицировать его тело и выставить его на вечное обозрение в величественном мавзолее, наподобие мавзолея Ленина в Москве. Огромный мавзолей возвели над городом на горе Жижки, и там телу Готтвальда надлежало вечно возлежать в хрустальном гробу, открытое взглядам посетителей, под охраной конной статуи Яна Жижки, народного воителя времен гуситских войн.

Для мумификации пригласили группу специалистов из Москвы, сотрудников так называемого института имени Збарского – этот институт (его еще называют институтом тела Ленина) занимается уходом за мумией Ленина. Московские специалисты являлись, без сомнения, мастерами своего дела, но то ли бешеный алкоголизм Готтвальда еще витал вокруг его мертвого тела, то ли их напугало колоссальное лицо трупа, и от ужаса они стали безудержно пить, – неизвестно отчего, но они небрежно сделали свою работу. Они отчаянно пили, но настоящему мастеру пьянство не помеха – возможно, имелась секретная инструкция из Москвы: мумифицировать небрежно, чтобы Готтвальд не стал конкурентом главной мумии коммунистического мира – мумии Ленина. Короче, мумию сделали скверно, и вскоре тело стало подгнивать. Поэтому в мавзолее Готтвальда пришлось установить специальный подъемник: каждое утро пол раздвигался, и мумия поднималась в своем прозрачном гробу, чтобы ровно в полночь вновь опуститься в гигантский холодильник, находящийся под полом святилища. Как нежно серебрился иней по утрам на гранях стеклянного гроба!

Итак, мумия всходила и заходила, словно солнце, каждый день появляясь из ледяного адорая, и так продолжалось до 1989 года, когда Бархатная революция упразднила коммунистический режим: после этого мумию Готтвальда по воле новой власти удалили из мавзолея и перезахоронили в могиле на обычном кладбище. Там, в земле, мумия находилась вплоть до позапрошлого года, когда одной магической ночью, чем-то похожей на эту, ее тайно откопали и похитили – тогда-то ее и погребли вновь: в новом мавзолее, о котором знают только те, кому по плечу это знать. И вот что странно, – Яромир усмехнулся, – мумия больше не гниет. Многие полагали, что без холодильника, в земле, эта мумия скоро истлеет. Но она не истлела. Родная чешская земля дала телу Готтвальда то, что не смогли (или не захотели) дать этому телу ученые-таксидермисты из института имени Збарского, – нетление. Родная земля выделила из себя эликсир, черный сок антираспада. И здесь этому телу лежать хорошо, блаженно – ведь это место называется Лес Богов, Готтесвальд; значит, это и есть его настоящее место. Могила Нетленного Льва – вот как нынче называют этот мавзолей. Он сложен не из камня, а из самой земли: святая и добрая земля Чехии обнимает свое мертвое чадо, сберегая это тело для будущего. Мы одели тело мученика Клемента в царские одежды, в золотую парчу, расшитую изображениями львиных морд, голова его увенчана древней короной Пшемысловичей, и он возлежит на ложе из земли, перемешанной с кристаллами богемского стекла и мелкими чешскими гранатами. Из его лона произрастает священное раздвоенное древо с двумя переплетающимися стволами, означающими раздвоенный хвост чешского льва. Наши мистики говорят, что только зверь с раздвоенным хвостом сможет победить гада с раздвоенным языком – Великого Змея-Искусителя, чье изображение зашифровано в знаке доллара.

Лицо Готтвальда прикрыто золотой маской в виде морды льва, но когда мы снимаем эту маску, то с замиранием сердца видим, что лицо короля становится год от года все моложе и прекраснее. Гроб его имеет форму Пентагона, а над головой горит кровавая светлая звезда из цельного рубина.

В те ночи, когда мертвые короли скликают свои дружины, мы, непокоренные, стекаемся сюда, в Святой Лес, к мавзолею Лесного Бога, чтобы лицезреть Парад Богов. Славянские боги не умерли, но они спят, спят глубоко, и только раз в году они восстают на зов Великого Мага и являют нам свои неуязвимые лица. Взойдем же на мавзолей, чтобы принять Парад!

По грубым земляным ступеням мы поднялись на вершину мавзолея. Здесь обнаружилась площадка, на которой уже находилось несколько человек – все в черных плащах, и только один, неподвижно стоявший в самом центре группы, – в белом. Белый капюшон закрывал его лицо, в руке он держал посох из двух свившихся древесных стволов. У остальных капюшоны были откинуты. Рядом со мной оказался пожилой человек с лицом чиновника, его длинными седыми волосами играл ветер.

– Я – Милош Якеш, последний коммунистический правитель этой страны, – сказал он. – Я возглавил страну и партию в 1989 году, и сразу же власть мою смела Бархатная революция, а раз столь бархатная революция смела мою власть, значит, власть эта была еще более нежной, чем сама революция, не так ли? Это была шелковая власть, – Якеш усмехнулся.

– И что же, теперь вы, коммунист, стали славянским магом? – спросил я.

– А разве это не логично? – он кротко улыбнулся. – За многие века единственная идея смогла объединить все славянские народы, не оставив за бортом ни одного из них, – и это коммунистическая идея. Такие вещи не случаются случайно. Видите ли, любому верховному правителю поневоле приходится совершать много зла, поэтому небо из сострадания дарит такому человеку немного святости в миг его воцарения, если он пришел к власти бескровным путем. Обычно эта капля святости смывается последующими жестокими и суровыми делами властителя, а на такие дела обречен из властителей любой, кроме тех, которые мгновенно теряют власть, не пролив ничьей крови. Я воцарился бескровно, случайно, и утратил свою власть также бескровно, поэтому капля святости, упавшая с неба, осталась на моей голове. Как же мне не стать магом?

Мне нечего было ему возразить, к тому же невероятный вид, открывающийся с вершины мавзолея, не позволил мне говорить. Поток живых факелов струился с холмов. Своим запредельно острым зрением я видел лица: лица рокеров, готов, байкеров, хиппи, цыган, эмо, хасидов, кришнаитов, рэперов, толкиенистов, ролевиков, панков и киберпанков и прочих. Все лица строги и вдохновенны. Великое таинство совершалось. Среди стоящих на мавзолее я никого не знал, кроме русского старичка, специалиста по климату, которого видел на конференции «Политическое значение весны». И только человек в белом плаще стоял с закрытым лицом.

Яромир вдруг извлек из складок своего плаща темный ларчик. Яромир открыл его: там содержались два старинных кубка из чуть помутневшего от времени стекла с плотно завинчивающимися золотыми крышками, вложенные в углубления, вырезанные по форме этих кубков. На поверхности кубков тонкой золотой линией изображены короны и вензель Рудольфа Второго Габсбурга, императора Священной Римской империи, сделавшего Прагу столицей Европы. В кубках плескалась темная влага. Яромир взял кубки, и далекий свет факелов вспыхнул рубиновым блеском в их гранях. Безотчетное профессиональное чутье сообщило мне, что кубки наполнены кровью.

Медленно и торжественно, держа кубки в вытянутых руках, Яромир приблизился к человеку в белом плаще. Все замерли. Казалось, затих даже ветер, и только треск факелов, словно гудение стрекоз, висел в воздухе. Человек в белом плаще передал свой раздвоенный посох тому, кто стоял рядом с ним, и откинул капюшон. Обнажилось лицо старца: длинная седая борода стекала на грудь потоком свивающихся ручьев; седые кустистые брови, похожие на полярный мох, почти совершенно закрывали глаза; длинное древнее лицо изборождено морщинами, как белый пергамент, изрубленный саблей. Я вздрогнул. Этот старец напоминал на статую рабби Льва, в которую сегодня утром так долго вглядывался Орлов.

– Кто он? – спросил я Элли по-английски.

– У него много имен. В шестнадцатом веке, во времена императора Рудольфа, он жил в пражском гетто, и тогда его называли рабби Лев. Львом его называли и в других местах. Это живой лев стоит на могиле мертвого льва. Называли его по-разному – Агасфер, Вечный Странник, или Великий Маг, или Гэндальф. Но мое сердце знает и шепчет его настоящее имя – имя, пронзившее столько веков, имя, которое убивает и возвращает жизнь, имя, от звуков которого хищные звери становятся кроткими, а беспомощные существа – свирепыми и сокрушительными.

Лицо Элли было бледно, в глазах, обращенных на меня, играл огонь.

– Что же это за имя? – спросил я.

Губы Элли дрогнули, и она тихо произнесла:

– Великий Мерлин.

еликий Мерлин! – эхом откликнулись тысячи тихих голосов, это имя повторили шепоты леса, и оно отразилось в рваных облаках, бегущих навстречу луне.

Яромир приблизился к Магу и с глубоким поклоном протянул ему кубки. Старец принял их. Яромир вдруг заговорил на языке, которого я прежде не слышал. Странно, но я понимал каждое слово этого незнакомого и прекрасного языка. Это был славянский язык, явно очень древний, – возможно, тайный язык славян, родившийся в глубине мистерий, – и в нем словно бы сплелись и соединились все славянские речи: мистическая ясность русского, гордость польского, певучесть украинского, детская нежность и смешливость чешского, лесная уклончивость белорусского, прямодушие словацкого, смелость сербского, загадочная сдержанность болгарского, пылкость черногорского, византийская роскошь церковно-славянского, чувственная женственность словенского, крестьянское упорство языка поморов и русинов… Звучали в этом языке и холодные ветры севера, и стон арктического льда, и южный жар, и эхо скал Черного и Средиземного морей, и скрипы Уссурийской тайги – все изгибы земли, все великорусские реки, все края, где звучит славянская речь, вплели в этот язык свои голоса, – и Прага, славянское сердце Европы, пела в этом языке свою песню.