Текст книги "Хунхузы (Собрание сочинений. Т. I)"

Автор книги: Павел Шкуркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– А ну-ка, хозяин, – раздался голос с конца кана, – вели прибирать поскорее, да неси-ка сюда бао-хэ-цзы; я буду банкометом!

Это говорил рябой.

– Сейчас, сейчас, господин Чжан, – ответил хозяин и поторопил слуг. «Чертенята» тотчас составили вместе два «ба-сянь-чжо-цзы» (квадратные столики на 8 человек) между канами в одном конце фанзы; хозяин принес принадлежности игры – скатерть, медную бао-хэ-цзы и палочки.

Началась игра, в которой приняли участие еще несколько прохожих китайцев, отдыхавших в фанзе, а остальные гости стояли стеной вокруг стола, следя за игрой.

Все были настолько увлечены игрой, что никто из них не заметил, как отворилась дверь, и в фанзу вошел знакомый нам Сяо-эр. Зиму он прожил на реке Ян-му-тоу гоу-цзы в работниках у старика-китайца, владельца большой лу-цзяо и нескольких круговых тропинок с массой ловушек на соболя. Лу-цзяо зимой не работали, но с соболиными ловушками работы было много: каждый день приходилось обойти все ловушки на одной тропе, осмотреть каждую, вынуть попавших соболя, куницу, а то – рябчика или белку, и опять насторожить… Но зато теперь, когда он шел к морю, чтобы наняться к какому-либо капустолову – он шел не с пустыми руками: у него было десять рублей с мелочью, да еще припрятана соболья шкурка, которую он «случайно» забыл отдать хозяину.

Сяо-эр сел на кан и попросил подошедшего к нему сяо-гуй-цзы дать ему поесть. Сяо-эр проголодался. Еще бы! Он сделал сегодня верст пятнадцать, выйдя утром из фанзы Дяо-пигоу.

Гам и шум, раздававшиеся у игорного стола, и веселые крики не давали Сяо-эру спокойно есть. Сила, бывшая вне его, но могучая и повелительная, тянула его к игре. Сяо-эр с трудом заставил себя доесть обед: не пропадать же заплаченным деньгам!

Но как только он проглотил последнюю чашку риса, Сяо-эр встал со своего места и подошел к играющим. Хозяином игры был рябой китаец, шумевший, смеявшийся и громко бранивший или хваливший своих партнеров смотря по тому, выигрывали они или проигрывали. Его развязность и нахальные выходки произвели на Сяо-эра отталкивающее впечатление, и вместе с тем в голосе и наружности этого отвратительного человека было что-то знакомое, что-то будящее тяжелые, но неясные и неопределенные воспоминания. Сяо-эр невольно начал его ненавидеть, и решил… обыграть его.

Он подошел к хозяину фанзы, не принимавшему участия в игре, и взял у него игорных палочек (марок) сразу на пять рублей – огромную для начала игры сумму.

– Ты хочешь, кажется, вести крупную игру, – сказал, улыбаясь, хозяин.

– Как случится, – засмеялся Сяо-эр.

Чжан был в выигрыше, и по мере того, как росла на столе около него горка палочек, он делался самоувереннее и нахальнее, сыпал остротами и прибаутками, и сам хохотал.

Из-за ряда игроков и зрителей Сяо-эр просунул руку и бросил несколько палочек на скатерть. Манера ставить сразу обличала в нем опытного игрока, но никто из играющих сначала не обратил на него внимания, полагая, что это кто-то «из своих».

Сяо-эр проиграл. Снова поставил, и снова проиграл.

Многие игроки, отдав Чжану все, что имели, оставались простыми зрителями, а у банкомета выросла целая гора бирок.

Сяо-эр взял все оставшиеся у него марки и бросил на цифру 1. Шанс на выигрыш был весьма небольшой… Но судьба любит рискующих: когда банкомет поднял медную крышку бао-хэцзы – «красное» было обращено на цифру 1.

Чжан передвинул порядочную кучку палочек в сторону выигравшего. Тогда только игроки обернулись, чтобы посмотреть – кто это выиграл?

– А, это ты, Сяо-эр, здравствуй! – сказал кто-то. – Ты сюда как попал?

– Да вот иду в Ши-мынь-эр (зал. Св. Ольги, буквально – «каменная калитка»), хочу на лето наняться к кому-либо ловить капусту, – весело ответил Сяо-эр, поблескивая великолепными зубами.

Тогда и Чжан поднял голову и стал внимательно всматриваться в Сяо-эра. Имя, голос и своеобразная манера говорить молодого человека напомнили ему что-то… И кривая, презрительная улыбка исказила его и без того непривлекательное лицо. Очевидно, он что-то вспомнил.

Нашлись и еще другие, знавшие парня, и посыпались вопросы; что делается на Синанча и Улахэ, почем сдавали соболей, велика ли добыча пушнины за зиму и т. д.

Сяо-эр успевал всем ответить, невольно располагая к себе веселостью, молодостью и бьющей из каждой поры его тела энергией.

– Ну, играть, так играть, – грубо оборвал его Чжан, – а хотите болтать – идите прочь оттуда!

Разговоры прекратились, но хмурые взгляды присутствовавших ясно показывали их нерасположение к грубому банкомету.

Игра продолжалась. Одно время Сяо-эр выиграл столько, что, казалось, «взорвет» банкомета, но потом несколько неудачных ставок не только все вернули Чжану, но даже совершенно очистили карман Сяо-эра. Он отдал хозяину все до копейки оставшиеся у него деньги за новую пачку палочек, но и эта партия перешла скоро к Чжану.

Остальные игроки, видя завязавшуюся дуэль, постепенно бросили игру. Внимание всех было устремлено на этих двух людей, из которых ни один, очевидно, не хотел бросить игры, не докапавши другого.

Сяо-эр остановился на мгновение в нерешительности.

– Что, чист? – насмешливо спросил Чжан.

Это замечание как бы подстегнуло его противника. Он присел на кан и стал быстро развязывать тонкую, крепкую бечевку, идущую от улы (китайская обувь) и обвертывавшую всю голень правой ноги. Развернув тряпку, покрывавшую ногу, он вытащил из-под нее смятую шкурку соболя. Встряхнув ее и дунув против шерсти, чтобы показать достоинство меха (обычный прием китайцев-меховщиков), Сяо-эр протянул соболя хозяину:

– Дайте десять рублей![10]10
  10 рублей – это обычная местная цена за хорошего соболя в то время. Но редкие, отличные экземпляры ценились рублей до 50. Оптовая цена была 5 р. за штуку.


[Закрыть]

Хозяин взял шкурку, разгладил ее и стал рассматривать. Соболь был великолепный.

– Пять дам, – ответил хозяин, – больше не могу!

Соболь стоил во много раз дороже.

– Давайте пять, – злобно ответил Сяо-эр, ясно видя, как его прижимает хозяин фанзы. Конечно, многие из присутствовавших дали бы ему дороже, но китайская этика и вежливость по отношению к хозяину не позволяли никому перебить покупку.

Хозяин унес мех и, вынув пять истрепанных бумажек из большого засаленного кошеля, висевшего на груди под одеждой, отдал их молодому китайцу.

– Ну, играй, – крикнул он вызывающе Чжану.

Чжан перевернул внутренний стержень в бао-хэ-цзы и поставил ее на скатерть. Сяо-эр один момент колебался, потом бросил все пять рублей на три стороны, оставляя четвертую пустой.

Чжан поднял крышку – «красное» пало на последнюю, четвертую сторону; Сяо-эр все проиграл…

Чжан захохотал:

– Ну, ты, цюнь-гуань-дань (голый бедняк), гунь-дан-ба (убирайся отсюда)! (Оба эти выражения крайне грубы и обидны).

Оскорбленный Сяо-эр готов был со сжатыми кулаками броситься на обидчика. Но он сдержался, и только поток брани полился из его уст, брани, о которой европеец и понятия не имеет.

Тогда Чжан не вытерпел и бросился к Сяо-эру. Но другие игроки схватили их сзади и растащили, уговаривая:

– Ну что вы делаете! Разве забыли, что гоу яо гоу, лян цзуй мао (если собака грызет собаку – у обеих рты полны шерсти)[11]11
  Китайская поговорка.


[Закрыть].

Но рассвирепевший Чжан не унимался:

– Ты думаешь, я не узнал тебя?! Забыл ты фанзу около Хай-ню цзуй-цзы! («Сивушиный мыс» – так называют китайцы мыс Баратынского около залива Св. Владимира).

Завеса, закрывавшая память Сяо-эра, сразу исчезла: он вдруг сделал как бы скачок в область прошлого, и ему ясно представилась лежавшая за Хай-ню цзуй-цзы бухточка Фамагоу, в ней три фанзушки капустоловов, и вот он, хозяин одной из них, этот самый Чжан… Сяо-эр с ощущением стыда и муки вспомнил, какие ему, пятнадцатилетнему мальчику, приходилось исполнять обязанности у своего тогдашнего хозяина. Он вовсе не представлял исключения, но окрестные капустоловы, в особенности этот Чжан, одно время даже переманивавший его к себе, задразнили его до такой степени, что ему пришлось бежать от своего хозяина…

Минутное молчание своего противника Чжан принял за победу.

– Ах ты ту-цзай-цзы, да-янь-эр-хо, май гоуцзы! – продолжал он кричать.

Кровь бросилась в голову Сяо-эра. Он рванулся вперед и едва не освободился из рук державших его. Но вдруг он остановился: очевидно, какое-то решение созрело у него в голове.

– Пустите нас, – сказал он спокойным голосом, хотя его бледность и сверкающие глаза выдавали бушевавшую в душе бурю, – мы еще не кончили играть!

– Но ведь ты все проиграл, – раздались голоса.

– Нет, у меня еще кое-что осталось!

По китайской игорной этике выигравший не может прекратить игру – это может сделать только проигравший. Поэтому игра должна была продолжаться.

Все население фанзы окружило стол тесным кольцом, чувствуя, что здесь должно произойти что-либо необычайное.

Противников разделял стол. Чжан «сделал» бао-хэ-цзы, поставил ее боком на центр скатерти и хмуро спросил:

– Много ставишь?

– Много, – ответил Сяо-эр, криво и злобно улыбаясь.

– Говори прямо, что ставишь?

– Я ставлю… мою свободу!

Мертвая тишина встретила в первый момент это заявление, но вслед затем все заволновались, зашумели, заговорили:

– Как так?! Здесь не было случая, чтобы играли на такую ставку… Здесь нет китайцев-хулацзы, есть только да-цзы хулацзы, – горячились молодые игроки.

– Все равно, – возражали им более солидные и пожилые хранители традиций, – такая ставка существует, и банкомет, если он в выигрыше, не может от нее отказаться; или же пускай он откупится от своего партнера и уплатит ему, сколько бы тот ни потребовал. Но и это только в том случае, если последний пожелает таким способом кончить игру. А если он не захочет, то банкомет обязан принять всякую ставку, лишь бы поставленное принадлежало игроку. Это – единственное и непременное условие!..

Чжан знал, что он не может уклониться от вызова своего противника. На момент он поколебался, но когда он встретил насмешливые, явно недоброжелательные взгляды многих из обыгранных им «гостей», бешеная злоба охватила его.

«Все равно, – мелькнуло у него в голове, – если проиграю, то откуплюсь у этого дурака; ну, а если выиграю…»

Он не успел решить, что он сделает в этом последнем случае, потому что нужно было «не терять лица» и скорее отвечать.

– Хорошо, идет, – ответил он, по-видимому, спокойно. – Кто из нас проиграет, тот будет хулацзы у другого[12]12
  В Уссурийском крае, особенно в Засучаньи и Ольгинском районе, живут в небольшом количестве местные инородцы, называемые китайцами общим именем – «да-цзы», тазы. Это орочоны, удэхэ, гольды и потомство китайцев от женщин этих племен. Те из них, которые попали в неоплатные долги у местных китайцев, – а это бывает часто, – поступают в кабалу к своим кредиторам, делаются крепостными их или рабами, и называются «хулацзы» – от маньчжурского слова хулашамби – выменивать. След, «хулацзы» – означает вымененный, приобретенный, купленный. Своего хулацзы можно продать другому китайцу, обменять на другого хулацзы, подарить, променять на пашню и т. д. Словом, хулацзы и его семья делаются собственностью своего хозяина. Располагать своим трудом и временем без согласия хозяина он не может; не может отлучиться от указанного ему места жительства, не может играть и т. д. С этим страшным злом – рабством, существовавшим весьма недавно на нашей территории, русские власти не боролись вследствие незнания о существовании такового бытового явления; единственным исключением был живший в зал. Св. Ольги в 1896–1899 гг. местный начальник, заставивший всех китайцев Ольгинского участка освободить своих хулацзы и снабдить их пашней, необходимым инвентарем, фанзами и т. д.


[Закрыть].

– Но ведь тебе нельзя будет играть, когда ты будешь хулацзы, – воскликнул какой-то молодой женьшеньщик, обращаясь к Сяо-эру.

– А кто тебе сказал, что я буду хулацзы, а не Чжан?.. Хулацзы я не буду, помни это, – с вызывающим видом ответил Сяо-эр сконфуженному парню.

Чжан злобно сверкнул глазами и проворчал сквозь зубы какое то ругательство.

– Ставь, – сказал Чжан, опрокидывая бао-хэ-цзы на центр скатерти.

Воцарилась мертвая тишина. Сяо-эр вынул из ножен острый, как бритва, большой нож, с которым таежник никогда не расстается, положил кончик своей длинной косы на стол и отрезал его ножом вместе с вплетенным в него шнурком. Этот пучок волос, который был более драгоценен, чем сама жизнь, в котором заключалось неоценимое благо – свобода, Сяо-эр высоко поднял над столом, раздумывая, куда бы поставить и, наконец, медленно опустил на линию, разделявшую цифры 1 и 2.

Все затихло. Все чувства, все ощущения сосредоточились в одном – в зрении…

Чжан медленно протянул руку, которая заметно дрожала, к медной коробочке и, задержавшись на мгновение, снял крышку…

* * *

Все ахнули. «Красное» было обращено на цифру 3 – Сяо-эр проиграл… Толпа с сожалением смотрела на бледного, с горящими глазами, молодого человека.

– Что, не будешь хулацзы? – злобно улыбнулся Чжан.

– Не буду, – крикнул Сяо-эр, – ставь еще!

– Ты теперь мой хулацзы! Ты не имеешь больше права играть, – угрожающе сказал Чжан.

– Нет, имею, – ответил решительно Сяо-эр. И, прежде чем окружающие поняли, что он делает, он быстро расстегнул куртку, распустил пояс шаровар и, захватив левой рукой у себя на животе широкую складку тела, одним взмахом ножа отрезал ее. Подняв мясо над скатертью и зажав рану другой рукой, Сяо-эр снова крикнул:

– Ставь бао-хэ-цзы!

Поднялся шум.

– Он – хулацзы, он не имеет права играть, – кричали молодые.

– Нет, – отвечали более опытные, – Сяо-эр прав! Хулацзы не может играть на деньги и вещи, которые принадлежат хозяину, а тело и жизнь его принадлежат ему самому. На них он может играть. И именно этими ставками он может отыграть себе свободу… Сяо-эр правильно играет, а вы, молодежь, не знаете правил игры!

Чжан знал, что Сяо-эр ничем не нарушил традиций игры, кто знает, когда и кем установленных. Он медлил, чтобы ослабить своего противника, но окружающая толпа, убедившись в правоте его партнера, кричала ему:

– Ставь банковку, Чжан, ставь скорее!

Чжан видел, что его ненавистный враг, которого он считал уже находившимся в его власти, готов ускользнуть от него, но выбора не было и Чжан, перевернув в коробке внутренний стержень, поставил ее на скатерть.

Сяо-эр с размаха, обрызгав кровью Чжана, положил кусок своего мяса на линию, отделявшую цифру 3 от 4. Очевидно, он полагал, что его враг не переменил положения столбика, и хотел, так сказать, психологически поймать его.

Воцарилась снова мертвая тишина.

Чжан поднял крышку… и из грудей всех окружающих единодушно вырвался крик:

– Хао! Хэнь хао! (Хорошо, отлично!)

Сяо-эр поймал Чжана; «красное» смотрело на цифру 3…

– Свободен, свободен, не хулацзы, – радостно говорили все, обращаясь к молодому китайцу и невольно симпатизируя ему.

– Ну ладно, убирайся, – с деланным спокойствием проговорил Чжан, – я кончаю игру.

– Нет, стой, – крикнул Сяо-эр, – ты кончаешь игру, да я-то не хочу кончить… Я ведь еще в проигрыше!

Толпа сразу затихла, предчувствуя что-то неожиданное.

– Да, да, верно, – раздались голоса, – Чжан не имеет права первым прекратить игру!

Чжан почувствовал, что не может ни на кого опереться. Ему не было другого выхода, как продолжать игру.

– Что же ты поставишь? – спросил он.

– А вот увидишь, – отвечал Сяо-эр, крепко прижимая отрезанный кусок мяса к ране, чтобы задержать кровотечение.

Чжан медленно поставил бао-хэ-цзы на стол. Тогда Сяо-эр снова отнял мясо от раны и бросил его на диагональ между цифрами 1 и 4.

– Как так? – воскликнул недоумевающе Чжан.

– А так, – спокойно, но зловеще ответил Сяо-эр, – мы теперь квиты и вот моя ставка; ты не имеешь права отказаться!

– Верно, верно, Сяо-эр говорит правду, – раздались со всех сторон голоса.

У Чжана в первый момент захватило дух. Но он не мог «потерять лица»; деланно усмехнувшись, он поднял крышку…

«Красное» смотрело на цифру 1.

Воцарилось гробовое молчание. Все смотрели на помертвевшего Чжана.

– Плати! – сказал Сяо-эр.

– Может быть… – начал Чжан.

– Плати этим! – уже раздраженно крикнул Сяо-эр, показывая на свое мясо.

– Плати, ничего не поделаешь – плати, – кричала толпа, – мясо за мясо! Умел брать, умей и отдавать!

Чжан знал, что если он не заплатит, то толпа сейчас же повалит его на землю и сама «возьмет» проигрыш – таковы «священные» законы игры… Он быстро распустил пояс, схватил нож и с пеной у рта крикнул:

– Проклятый лань-бань-дэн! Так вот же тебе!

И, по примеру своего врага, отхватив кусок мяса от своего живота и приподнявшись со скамейки, он хотел бросить его в противника. Но Сяо-эр его предупредил: в тот же миг кусок мяса Сяо-эра, брошенный его рукой, с противным хлюпающим звуком с такою силою ударился в лицо Чжана, что тот откинулся назад на скамью.

Шум, крики, восклицания со всех сторон заглушили на один момент крики Чжана, который, запачканный кровью, не помнил себя от ярости. Он что-то кричал, брызгал слюною и грозил кулаками Сяо-эру, не будучи в состоянии броситься на него: оба противника были прижаты толпой к разъединявшему их столу.

– Цзюань-янь-цы, – бросил Сяо-эр своему врагу.

– Голову, голову, – кричал Чжан, – игра еще не кончена!

– Идет, идет, – отвечал Сяо-эр, – идем на улицу!

– На улицу, на двор, – подхватили гости, большинство которых не понимало, в чем дело, но которые все принимали самое горячее участие в совершавшейся перед ними трагедии.

Все высыпали на двор.

– Вот, – крикнул Сяо-эр, показывая на растущее сбоку усадьбы за забором дерево, к которому был привязан отстаивающийся после работы осел, – вот как раз то, что нам нужно! Идем туда!

Оба врага, зажимая раны, а за ними и вся толпа, двинулись к дереву. Осла отвязали и прогнали.

– Пояс, дай пояс, хозяин, – сказал Чжан, – он у тебя длиннее!

Хозяин снял с себя пояс, в несколько раз обмотанный вокруг тела, и передал его Чжану.

– А, проклятый, – хрипел Чжан, дрожащими от бешенства руками делая мертвую петлю на конце пояса, – вот посмотрим, как ты тут выиграешь!

– Перестань, гоу-сун, злиться, – насмешливо кинул ему Сяо-эр, – а то петли завязать не сможешь!

Чжан бросил Сяо-эру пояс с одной, сделанной для него, петлей, а Сяо-эр спокойно и деловито сделал петлю на другом конце.

Пояс перебросили через сук на дереве, который был на такой высоте, что обе петли как раз доходили до плеч врагов.

– Вяжите руки, – сказал Сяо-эр.

Кто-то из окружавшей толпы связал сзади руки обеим противникам разрезанной пополам оставшейся после осла веревкой; затем на шеи врагов были надеты петли, причем петля Чжана была надета на Сяо-эра, а петля, сделанная последним, на Чжана.

– Хорошенько, хорошенько затяните, – говорил деловито Сяо-эр, как будто дело шло о запряжке лошади.

– Ну, готово, – сказал кто-то.

В то же мгновение Сяо-эр подогнул ноги и повис на поясе, стараясь подтянуть кверху Чжана.

Началась безобразная сцена страшной борьбы двух людей, которые с вышедшими из орбит глазами и искаженными багровыми лицами, изрыгая пену, бешено извивались и прыгали, стараясь перетянуть друг друга… Капли крови с обоих падали вниз и тотчас впитывались землей, разрыхленной ослиными копытами…

– Да-цзя-хо-эр (все), – сказал хозяин, – пойдем домой и не будем мешать последней игре.

Толпа тотчас отошла от места «игры» и все молча вошли в фанзу и сели на каны.

– Жалко Сяо-эра, – сказал хозяин, – он проиграет!

Все вопросительно посмотрели на хозяина, но промолчали.

– Не пора ли? – сказал кто-то через четверть часа.

– Нет, рано, – ответил хозяин.

Протянулись томительные полчаса.

– Ну, теперь пора, – сказал хозяин, выглянув в дверь.

Толпа, подгоняемая присущим всем азиатам страстью к зрелищам, особенно жестоким, стремилась броситься вперед, но, признавая авторитет хозяина, медленно направлявшегося к дереву, сдержала себя и пошла за ним.

На дереве висели два неподвижных тела. Одно из них, с поджатыми коленями, касалось ими земли; другое, вытянутое, было на четверть аршина над землей.

– Оба? – опасливо произнес голос в толпе.

– Нет, – ответил хозяин, – один будет жив…

Когда подошли ближе, то увидели, что на коленях стоит Чжан, а висел Сяо-эр. Кто-то хотел развязать пояс.

– Нет, режьте, да скорей, – распорядился хозяин.

Пояс перерезали, и оба тела мешками упали на землю. Петли распустили и сняли.

– Несите Чжана в фанзу, а Сяо-эра – в сарай, – приказал хозяин. Толпа подняла обоих «игроков» и понесла их.

– Оботрите, да посильнее, Чжана холодной водой, – продолжал хозяин, – он скоро придет в себя. Ты, Лю, – обратился он к кому-то в толпе, – ведь хороший плотник; сделай из тех досок, что лежат за сараем, хороший гроб для Сяо-эра, да не забудьте в него положить его мясо… Хороший был парень, жаль его!

– Хозяин, почему вы знали, что Сяо-эр проиграет? – спросил кто-то, – что, у него жизни было меньше, что ли?

– Жизни у Сяо-эра было больше, чем у другого, – грустно ответил старик, – но проиграть он должен был потому, что ему было только 20 лет с небольшим; и хоть был он силен, да в тело еще не вошел… А Чжану было за сорок; он, может быть, был и слабее, да тяжелее. Эта игра была фальшивая, потому что шансы были неравны. А мне ничего нельзя было сказать – они делали все верно, по правилам…

VII
Счастливый игрок
(Шанхайские силуэты)

В портах Среднего и Южного Китая, особенно в Шанхае, вы на каждом шагу встретите джентльменов, одетых в изысканные европейские костюмы, но у которых почти всегда к этой изысканности примешивается что-то кричащее, или нечто утрированное: слишком большая и высоко поднятая складка брюк над лаковыми ботинками, чрезмерно большой или яркий галстух, высочайший крахмальный воротничок, шляпа последней моды, но несезонная и т. п. Все они – непременно брюнеты.

Если вы внимательно всмотритесь в лицо этих, большей частью молодых джентльменов, то вас удивит необычайный среди европейцев желтоватый, матовый, без кровинки, цвет кожи; иногда – своеобразная постановка глаза с припухлостью внутреннего верхнего века глаз, и нечто неуловимое, ненаблюдаемое на лице европейца; с одной стороны – напыщенная павлинья гордость, а с другой – искательство, готовность на все, без исключения, услуги…

Это – так называемые half caste, «полукровки», – помесь европейцев с туземцами или вообще с азиатскими народностями.

Все они всегда владеют китайским и каким-либо европейским, а иногда и несколькими языками, и поэтому часто бывают переводчиками; они отличаются практическими способностями, но вместе с тем и хитростью, беззастенчивостью и беспринципностью. Они пролезут куда угодно, узнают и сделают, что вы хотите (конечно, если это сулит им солидную выгоду), нисколько не считаясь с требованиями нравственности или закона.

Как посредники между европейским и туземным населениями, они являются, конечно, весьма полезным, а иногда и необходимым элементом, но несмотря на это, положение их между европейцами весьма тяжело: их услугами пользуются, но их самих презирают и никогда в европейское общество не допускают. Они деклассированы.

Но зато сами себя они считают неизмеримо выше туземцев, и держат себя по отношению к последним крайне гордо, копируя англичан, и даже вызывающе.

Самым худшим, пожалуй, элементом среди этих «хавкастов» являются переселившиеся с Филиппинских островов метисы – потомки португальцев и тагалок, которые всегда называют себя португальцами чистой воды. Физически этот тип выше, чем остальные метисы и между их женщинами попадаются иногда настоящие красавицы. Во всех же остальных отношениях они хуже остальных хавкастов, потому что, усвоив все их пороки, и даже в большей степени, они не приобрели их деловитости и «полезности». Всякий жуир и прожигатель жизни, впервые приехавший в Шанхай и захотевший познакомиться со всеми «гранями» шанхайского быта, почти всегда попадет (если, конечно, не будет заранее предупрежден) в руки такого проводника-«португальца»; и тогда – горе ему!

* * *

Дон Луис Серрао де Пуньо бесцельно шагал по Bundy (набережная улица в Шанхае). Собственно говоря, несколько лет тому назад в Манилле его звали просто Пунь; но, приобретя некоторый лоск, знание людей и «ловкость рук», он решил, что трехэтажное имя и титул имеют в известных случаях значительную ценность, а потому, подновив костюм, он заодно подновил и надстроил также и свое имя.

Дон Луис был не в духе. Вчера вечером в игорном доме «Вечной радости» в Хонкью он быстро проигрался дотла. Огорченный гидальго зашел к своей хорошей «знакомой» донне Марии, служившей днем продавщицей в одном из магазинов на Нанкин-род. Взяв у нее «взаймы» десять долларов, он отправился к своему приятелю – дону Диего, который приглашал его в тот день зайти попозже смотреть бои петухов. Дону Диего привезли какого-то особенного петуха, обещавшего быть соперником непобедимому до сих пор петуху-бойцу дона Игнацио.

Часов в десять вечера в квартире дона Диего собралось «избранное» общество – человек двадцать матовых брюнетов, называющих себя португальцами и испанцами. Были и дамы. Почти все были знакомы между собою раньше, и в обращении друг с другом отличались утрированной вежливостью.

После бесконечных приветствий и любезностей, гости просили хозяина показать нового петуха. Дон Диего вышел из комнаты и через минуту принес великолепного, огромного белого петуха с толстым, составленным из нескольких рядов мясистых наростов, красно-сизым гребнем и узловатыми ногами, покрытыми как будто известковой пылью. Петух махал ногами и беспомощно озирался, ослепленный ярким электрическим светом, когда хозяин, держа его в руках, перевертывал во все стороны и указывал гостям на его достоинства.

Гости, горя нетерпением увидеть скорее любопытное зрелище, по предложению любезного хозяина уселись на стульях и креслах, расположенных кругом в два ряда так, что посреди комнаты образовался своеобразный манеж.

– Ну, дон Игнацио, – обратился хозяин к пожилому португальцу, – как мы будем вести борьбу: до победы, или до конца?

– Как вам угодно, – галантно ответил дон Игнацио, – но я полагаю, что, так как бойцы встречаются в первый раз, то вряд ли будет смысл вести борьбу до конца. Не лучше ли будет вести поединок до первого увечья?

– Конечно, конечно, – согласился дон Диего. – Ну, – продолжал он, – не будем терять драгоценного времени!

Из корзинки, покрытой материей и стоявшей в углу комнаты, дон Игнацио вынул своего петуха. Черный, сухой, гораздо меньшего, чем его будущий противник, роста, этот петух не мог произвести такого впечатления, как его великолепный соперник. Он казался и более вялым, оставаясь неподвижным в руках своего хозяина, и только полупрозрачное боковое веко ежеминутно закрывало его глаза…

– Ставлю пять за белого, – раздался чей-то голос.

– Принимаю, – галантно раскланялся дон Игнацио.

«Вот случай удвоить мои 10 долларов», – подумал дон Луис. Сомнений у него не было – разве мог маленький, вялый черный петух противиться белому гиганту?

– А вы как будете вести бой, – спросил он у дона Диего, – со шпорами или без них?

– Как будет угодно дону Игнацио, – ответил хозяин.

– Конечно со шпорами, – улыбнулся пожилой португалец.

– Ставлю десять за белого, если позволите, – сказал дон Луис.

– Пожалуйста, – улыбнулся Игнацио.

– Пять за белого! Два за белого! Три за белого! – раздались со всех сторон голоса, и только кто-то один поставил десять за черного.

– Начинайте, начинайте, – торопили гости хозяина.

Обоим петухам подвязали к ногам по длинной стальной шпоре и поставили на пол посреди круга друг против друга.

Сразу затихли все разговоры и взоры всех зрителей приковались к двум петухам, которые, ослепленные ярким светом и оглушенные шумом, казалось, думали в настоящий момент только о насесте в темном курятнике.

Но вот черный петух подошел к белому, глянул на него самым миролюбивым образом сначала одним глазом, потом, повернув голову – другим; и затем, совершенно неожиданно, вдруг вытянул голову вверх и клюнул его в гребень. Белый петух от неожиданности подскочил и тревожно закричал. Черный нагнул голову к самому полу, растопырил крылья и стал лапами царапать пол, злобно кудахтая.

Не успел белый приготовиться к защите, как черный подскочил, подпрыгнул и с размаха ударил противника шпорой в шею. Белый тоже рассердился, и в свою очередь налетел на черного.

Начался страшный бой. Петухи неожиданно расходились, снова наскакивали друг на друга, взлетали, били один другого шпорами, клювом и крыльями… Шея и голова белого скоро окрасились кровью; на черном крови не было заметно, но черные перья на полу показывали, что он тоже пострадал.

Один момент казалось, что белый одержит полную победу: сильным ударом клюва в гребень противника он, казалось, пригвоздил голову его к полу. Взрыв рукоплесканий большинства зрителей как будто придал силы черному: он вырвал голову из-под клюва противника, и в тот же момент, подскочив, ударил белого шпорой в глаз. Белый был сбит с позиции и стал уклоняться от яростных нападений своего врага. Вырванный из орбиты глаз болтался на нерве…

– Кончено, я проиграл, – сказал дон Диего. Дон Игнацио тотчас же схватил своего петуха, который барахтался и старался вырваться из рук хозяина, стремясь добить своего врага.

Между зрителями поднялся страшный шум.

– Неверно, неправильно! Это мошенничество! Нужно продолжать борьбу, победа еще не решена, – кричали вскочившие со своих мест гости.

Шум поднялся невероятный. Напрасно хозяин успокаивал гостей, из которых каждый теперь более походил на расходившегося петуха, чем на приличного гидальго…

– Господа, полиция услышит и придет, – удалось, наконец, дону Диего перекричать шум.

Слово «полиция» сразу подействовало успокоительно на нервы гостей, которые, хотя и были крайне взволнованы, но уже больше не кричали.

Дону Луису пришлось отдать последние десять долларов…

Воспоминание о двух неудачах в один и тот же день до крайности его угнетало.

Куда пойти теперь? Он знал все места, где играют в «лошадки», в фаро, в кости, в я-хуй, где происходят бои кузнечиков и крыс, где курят самый лучший бенгальский и самый худший, сплошь состоящий из ляо-цзы (суррогата) опиум, где гашиш и курят, и едят со сластями, где морфий и кокаин и впрыскивают, и нюхают; он знал, где можно нервы, мускулы и волю привести в расслабленное состояние, заставив мозг и фантазию бешено работать… Но всюду нужны деньги, которых у него нет… Пойти разве в «женский театр», где несколько безобразных баб в евином костюме проделывают отвратительные телодвижения? Но кроме пьяных матросов, там никого не найдешь, а с них взятки гладки… Или пойти на французскую концессию и предложить гуляющему фланеру провести его к китайскому Антиною?… Но теперь слишком поздно: гуляющих и гулящих уже на улицах не застанешь…

Тысячи планов роились у него в голове, но он отбрасывал их, как слишком фантастичные и неудобовыполнимые…

* * *

Господин Ван был сыном крупного пекинского чиновника, сумевшего сохранить свое положение при всех политических переворотах последних лет. Молодой Ван, начавший образование по старой китайской классической системе, закончил его по-новому: в числе других молодых людей он был командирован в Японию. Ван прожил там два года, вращаясь почти исключительно среди своих соотечественников, посещал все увеселительные места и не пропустил ни одного митинга китайских студентов. Лекции же в университете посещать считал излишним, ибо японского языка он не понимал, а по-английски знал слишком мало.

Вернувшись после «окончания заграничного образования» домой в Пекин, молодой Ван сразу занял видное положение среди того слоя знатной молодежи, из которой комплектуется теперь крупное чиновничество. Конечно (так он полагал), он имеет на это полное право: он получил иностранное, заграничное образование, у него есть влиятельные друзья, у отца – хорошие связи и денег достаточно… А главное – хорошо, что теперь отменили эти дикие экзамены, без которых раньше невозможно было поступить на службу! Будь старые порядки, пришлось бы ему для получения какой-либо ничтожной должности потратить лет десять-пятнадцать на самое серьезное изучение и Кун-цзы, и Мын-цзы, и Чжуан-цзы, и Чэн-и, и Чжу-си, и бесконечного ряда других… А теперь карьера ему обеспечена без всякого труда.