Текст книги "Хунхузы (Собрание сочинений. Т. I)"

Автор книги: Павел Шкуркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

IV
Как я сделался хунхузом

Недавно мне пришлось познакомиться с весьма интересным человеком – командиром китайского полка, полк которого славится безукоризненной дисциплиной и отсутствием проступков среди солдат. Это – высокий, худощавый мужчина с симпатичным лицом, которое делается иногда каменным и показывает необыкновенную твердость характера. Вместе с тем, как это ни странно, – он скромен и даже конфузлив. Хорошо знающие его говорят, что он очень добрый человек, но раб своего слова: что однажды он сказал, – того не изменит. Подчиненные не только боятся его, но уважают и любят.

Я знал, что он – бывший предводитель хунхузов, приглашенный вместе со своей шайкой на службу. Своего прошлого он не скрывает. На вопросы он отвечает скромно, даже застенчиво.

История его представляет один из типичных примеров того, как китайцы делаются хунхузами, как живут и промышляют хунхузские шайки. Поэтому привожу его рассказ почти дословно, опустив только мои вопросы и изменив, конечно, фамилию рассказчика.

– Очень, очень рад с вами познакомиться; чрезвычайно приятно встретить иностранца, говорящего по-китайски!

Моя фамилия Юй, Юй Цай-тунь. Как и большинство моих подчиненных, я родом из Шаньдуна. Теперь мне 37 лет, хотя на вид мне больше – тяжелая жизнь скоро старит. Вы ведь отлично знаете, чем я был раньше; да я и не скрываю этого! Постоянное напряжение, непрерывные переходы, необходимость вечно быть начеку – по пять, по шесть дней невозможно было даже ул переобуть – все это даром не проходит…

Вы хотите знать, как я сделался «независимым», т. е. тем, что вы обыкновенно называете «хунхузом»? – Извольте, я расскажу.

Шестнадцать лет тому назад я, молодой, полный сил и надежд, пришел из Шаньдуна во Владивосток. Людей у нас на родине много, а земли мало, да и плоха она, рабочие руки ценятся ни во что; а у русских, – так говорили у нас, – каждый китаец с хорошей головой и здоровыми руками в короткое время может составить себе капитал, если только не будет играть в азартные игры или курить опий.

Семья моя была зажиточная, и я пришел не с пустыми руками: я принес с собой около 1000 рублей на русские деньги.

Во Владивостоке я скоро осмотрелся и нашел приятелей. Они рассказали мне: одно из самых выгодных дел – лесное. Один из наших шаньдунцев, работавший раньше у какого-то русского на рубке леса по реке Сучану, решил самостоятельно заняться этим делом и присмотрел очень удобное место на речке Си-ча (Сица), впадающей в Сучан. Условия сплава были очень удобны, и дело, несомненно, обещало быть очень выгодным; но, чтобы уменьшить расходы предприятия, было решено платных рабочих не нанимать, – а организовать дело на компанейских началах, причем принимать в компаньоны только тех, которые могут принимать участие в деле не только капиталом, но и личным трудом.

Для начала дела нужно было десять тысяч рублей и не менее десяти человек рабочих. Девять человек, желающие лично работать и внесшие по тысяче рублей, – уже были налицо; не хватало только десятого. Меня уговорили, – и я согласился вступить в эту компанию.

Купили инструменты, провизию, палатки, поехали на Сучан, заплатили лесничему в с. Владимиро-Александровском поденные деньги и отправились на место рубки на Сицу, в верховьях Сучана.

Лес оказался отличный. Распорядитель наш, Чжанъ Минъ-цзѢ, был человек толковый, работящий, но горячий; мы все его слушались.

Дело шло прекрасно, но работа была трудная. Целый день приходилось быть на ногах, в снегу, в слякоти, с топором или пилой; свалишь дерево, нужно его очистить от сучьев, запрячься в веревочные лямки и тащить его через камни, пни и буераки к самой речке. Лошадей у нас не было – слишком дорого было их покупать. К концу дня иной раз так устанешь, что даже есть ничего не можешь…

Наконец я переутомился и заболел. Тогда один из товарищей дал мне покурить опиума, которого я до тех пор не пробовал. И что же? Болезненное состояние сменилось таким чудным состоянием покоя и прекрасного самочувствия, что я с тех пор пристрастился к опиуму и временами стал курить его неумеренно, – что не мешало мне по-прежнему отлично работать.

Но все-таки я стал замечать, что постепенно я все больше и больше худею, и в то время, когда я курил больше обыкновенного – мне огонь «бросался в глаза». А затем случилось нечто похуже: я стал плохо видеть по вечерам, и, наконец, вечером при огне я уже ничего не видел и даже не мог передвигаться без посторонней помощи.

У меня не было друга, который удержал бы меня, и дело, вероятно, кончилось бы плохо для меня, – если бы неожиданный случай не изменил мою судьбу.

Однажды вечером, после трудового дня, все собрались в нашем шалаше. Мы поужинали, и все готовились к завтрашней работе: точили пилы, топоры, готовили веревки и т. п. Я выкурил несколько трубок, ничего не мог видеть, и поэтому не работал.

Мне зачем-то понадобилось пройти в другой конец шалаша; я пошел, наталкиваясь на других и мешая им работать. Тогда рассерженный Чжанъ схватил палку и сильно ударил меня по лицу наискось, вот по этому месту – между глазом и носом.

Это меня ударили в первый раз в жизни… Я не скажу, что я почувствовал; но я ни слова не сказал, и пробравшись ощупью на свое место, я лег и пролежал без сна до утра.

С восходом солнца вернулось ко мне зрение. Я встал и стал прощаться с товарищами, говоря, что я ухожу. Те стали уговаривать меня остаться; но я ушел – бросив внесенный мною в дело пай и причитавшиеся на мою долю заработанные деньги, – а их было порядочно.

Пошел я в лес, вглубь в горы, куда глаза глядят. Без денег, почти без платья, без друзей и знакомых, нищий, шел я по тропе, – сам не зная, куда.

Прошел я, вероятно, верст двадцать и наткнулся на небольшую фанзу в маленькой долинке. Я устал и зашел в нее, чтобы отдохнуть. Хозяин фанзушки, кореец Кимъ Шэнъ-мини, встретил меня ласково. Работников у него не было. Я остался у него на день, потом еще на день, а потом и совсем поселился здесь. Но Кимъ был очень беден, и я стал работать у него только из-за хлеба, без жалованья.

Правильная жизнь, работа гораздо более легкая, чем на лесорубе, а главное – отсутствие опиума сделали то, что через месяца два-три я был неузнаваем: ко мне вернулось здоровье, я стал силен, вынослив и прекрасно видел теперь вечером и при огне.

Тогда хозяин сказал, что такому работнику, как я, нужно платить, а ему платить нечем…

А у корейца был прекрасный американский топор с длинной выгнутой рукоятью; я им часто работал и любовался – а в топорах-то я толк знал. Я подумал: а почему бы мне не получить топор в виде платы? Я и сказал об этом хозяину. Тот подумал – и согласился.

Еще целый месяц работал я, пока не заработал себе топор. Но как только я получил его в собственность, я тотчас же попрощался с корейцем – хороший был человек! – и пошел по знакомой уже мне тропе на запад, к Сице.

Вечерело. Вот и наш шалаш. Я направился к нему; – зачем – и сам тогда не знал: толкала какая-то посторонняя сила…

Когда я вошел в шалаш, все наши были в сборе; большинство разделось и отдыхало на кане. При моем входе раздались радостные возгласы: «А, вернулся, вернулся!»

Чжанъ тоже лежал. Но, увидев меня, он дружелюбно приподнялся ко мне навстречу. Я, то есть не я, а только мое тело, – с топором в руке подошел к Чжану, и ни слова не говоря, с размаха ударил его топором как раз по тому месту, по которому он раньше ударил меня палкой…

Лицо его развалилось на две стороны, и он без звука опрокинулся на кан. Я ударил его еще раз, и еще третий раз посередине тела и видел, как вывалились внутренности.

Все смотрели не шевелясь, и никто не сказал мне ни слова, когда я спокойно вышел из шалаша и опять, как и в первый раз, пошел куда глаза глядят.

Что мне теперь было делать? Я сделал то, что выбросило меня из общества, людей. В работники мне уже идти нельзя…

Выход был только один: сделаться «независимым».

Встретился я с двумя такими же безработными, которым негде было главы преклонить: один – неудачный искатель женьшеня, а другой – ловец морской капусты, – и решили промышлять вместе.

Скоро к нам присоединилось еще двое, – и вот мы впятером начали нашу новую работу, выгодную, – но опасную. Старшего между нами не было; мы все пятеро были равны, и все, что получали, делили поровну.

Но я больше не хотел брать на свою душу греха и дал себе обещание: без крайней необходимости не лишать людей жизни.

Дела наши пошли хорошо, но они были все мелкие. Все же слух о нашей храбрости и удаче быстро распространился, и к нам быстро стали стекаться люди, желающие присоединиться к нашему отряду. Скоро у нас набралось уже человек двадцать. Я был выбран ихним «данъ-цзя-эръ» или «данъ-цзя-ди» («руководителем дома», т. е. атаманом). А через год у меня было уже человек двести.

Нужно заметить, что каждая шайка, оперирующая в известном строго определенном районе, обыкновенно подчиняется одному «да-ѣ», т. е. главному старшине этого района. Старшина живет на месте, владеет крупной усадьбой или предприятием и в глазах русских или китайских властей (смотря по тому, на чьей территории он живет) является почтенным лицом, о связи которого с хунхузами никому и в голову не приходит. Например, в это самое время главный да-ѣ многих шаек, оперировавших около Владивостока, был крупный подрядчик, живший во Владивостоке и находившийся в приятельских отношениях со всеми вашими властями. А на самом деле это был беглый каторжник с Сахалина.

Но я не подчинялся никакому да-ѣ, потому что не хотел ограничивать своей деятельности определенным районом.

Нужно заметить, что избираются предводители из среды товарищей только в маленьких шайках; в крупных же отрядах дело обстоит иначе: предводителем, «данъ-цзя-дя», является тот, который вооружает на свой счет всех людей. Фактически он же обыкновенно и формирует весь отряд и является действительным «хозяином» всего.

Таким хозяином был и я, потому что у меня были уже средства для покупки оружия на двести-триста человек. Поэтому вы видите, что величина отряда, а следовательно, и влиятельность того или иного предводителя, зависит исключительно от его богатства.

Некоторые из предводителей крупных шаек, заняв ту или другую пустынную гористую местность (напр. по границе с Россией), привлекают сюда голытьбу-китайцев или корейцев для разработки под мак плодородной земли в долинах и по склонам гор, – где вырабатывается лучший опиум. Посмотрите на прилегающий к станции Пограничной район по обе стороны границы: он весь похож на сшитое из кусочков одеяло. И все поля этого района или принадлежат таким отрядам, или платят им подать опиумом. Пограничные русские земли, принадлежащие казачьему населению – все сданы в аренду макосеям. А спросите: кто их сдавал или кому платятся подати? Ответ будет один: переводчику такому-то… А русские власти о таком переводчике и не слыхали. Часть денег с некоторых полей хотя и попадает к казакам, но значительно большая часть идет предводителям шаек, объявившим свою власть над этой территорией.

Но я, хотя опиум и курю, – но ни возделыванием его, ни захватом опийной земли не занимался.

Добывал же я средства существования для себя и своего отряда обычным, принятым у людей нашего поля, способом. Разузнав через своих агентов о степени благосостояния того или другого богатого человека – купца, земледельца, подрядчика или чиновника, – я посылал ему письмо, в котором вежливо писал:

«Вы, милостивый государь, имеете такой-то доход и такое-то имущество; а между тем, здесь бродит много дурных людей, которые могут вас ограбить или сделать еще что-либо худшее. Поэтому не будете ли вы так добры одолжить нам такую-то сумму; тогда вы можете быть совершенно спокойны – зная, что я вас никому не дам в обиду: для этого у меня достаточно силы».

При этом требуемая сумма всегда назначалась настолько умеренная, что плата ее никоим образом не могла подорвать благосостояния того лица, которому письмо адресовалось.

Я не помню случая, чтобы мне отказывали. И действительно: этих лиц я уже защищал всегда от нападений и поползновений других отрядов, таких же свободных, как и мой. Со своей стороны, я не требовал денег от тех лиц, которые были уже обложены на этот год атаманом другой сильной шайки.

Оперировал я как на русской, так и на китайской стороне, в районе от Сучана до Спасского и от Пограничной до Янь-цзи-гана. Много раз мне приходилось сталкиваться и с войсками, как русскими, так и с китайскими; больше с последними.

Нужно заметить, что между «независимыми храбрецами» существует поверье: если ты без крайней необходимости, т. е. не в честном бою, убьешь человека, то и сам будешь убит; жизнь за жизнь – неизбежный закон. Поэтому я дал себе зарок людей не убивать… И я сдержал обещание: я не только ни одного человека не убил иначе, как в бою, но даже никого не держал в плену. Если же во время боя мне в руки попадали пленные, то я их всегда отпускал без всякого выкупа.

Вот поэтому-то из всего моего первоначального отряда осталось в живых всего три-четыре человека, в том числе и я.

Оперировали мы только летом. Осенью же, с наступлением холодов, почти весь отряд расходился по городам и селениям, чтобы веселой жизнью вознаградить себя за летние лишения, – и лишь незначительное число людей, – кадр отряда, – проводил всю зиму где-либо в землянке или фанзе в глухой тайге.

Это зимовье называется «ди инъ-цзы», т. е. земляной лагерь. Туда заблаговременно свозится топливо, заготовляется необходимый на зиму провиант; там же хранится все оружие, патроны и прочее имущество и боевое снаряжение. Жизнь этих людей бывает всю зиму крайне тяжела и тосклива. Для того, чтобы прожить год, а то и несколько лет в такой обстановке, – необходимы исключительные сила воли и выносливость. До первого снега еще ничего, терпеть можно, потому что свободно можно отходить от зимовья на любое расстояние; но когда выпадут снега и завалят все тропы, – всякое сообщение с остальным миром прекращается совершенно месяца на четыре.

Отапливать помещение, готовить пищу и вообще разводить огонь можно только ночью, чтобы дымом не выдать своего местонахождения. Люди сидят, как в тюрьме, потому что достаточно иной раз одного следа на снегу, – чтобы выдать так тщательно охраняемое местонахождение зимнего становища – арсенала, складов и тайного опорного пункта шайки, – т. е. самого сердца ее. А болезнь, а смерть – помощи ждать неоткуда… Да разве перечислишь все тяжелые случайности и лишения, которые приходится испытывать людям во время такой зимовки? Нужно самому испытать, чтобы понять все. Я провел так три года – и вы видите, что я почти старик, несмотря на мои 37 лет.

Вот почему, главным образом, большую часть отряда приходится распускать на зиму.

Когда же снег стаивал, – весь отряд собирался опять и снова начинал свою деятельность.

Теперь уже девять лет, как я бросил прежнее ремесло. Я получил предложение коммерческого китайского общества поселка при станции П-я работать против других хунхузских шаек. Я согласился, и таким образом перешел на легальное положение.

Есть у меня искренний друг, также бывший атаман, пользующийся большим влиянием и известностью, по фамилии Лу, Лу Цзинь-тай. Однажды Лу пришел ко мне и просил меня принять от него в подарок большой двухэтажный дом в П. Я долго не хотел брать. Но Лу уговаривал меня:

«Возьми! Быть может, нам еще придется искать зимой крышу для отдыха. Мы братья: ты всегда найдешь пристанище у меня; а я – я хочу быть уверенным, что найду угол у тебя!»

Это был намек на то, что никто из нас не гарантирован от конфискации всего имущества, и в один непрекрасный для нас день каждый из нас может очутиться выброшенным за борт. Лу в это время был уже человеком весьма состоятельным – он был командиром батальона в регулярных войсках, за каковую должность он… ну скажем – «пожертвовал на благотворительные дела» всего 10 000 рублей…

Я не мог больше отказываться от подарка, – и сделался домовладельцем. Дом приносит мне около 600 рублей в месяц, – но вы знаете, что я расходую на полк не только все получаемые мною от казны суммы, – но и все деньги, получаемые мною от моего дома… В этом и кроется разгадка отличного, как вы знаете, состояния моего полка.

Я обзавелся семьей и жил тихо и смирно до тех пор, пока меня не пригласили формировать полк. Это у нас в Китае обычная система приглашать на службу известных своей энергией начальников вольных отрядов, причем им даются разные места в армии, начиная от взводного командира и кончая генеральским местом. Например, ген. Фанъ Линъ-го был «данъ-дзя-ди» еще во время русско-японской войны; а нынешний главнокомандующий северной армией Чжанъ Цзюнь-чанъ, никогда не проигравший ни одного сражения и оперировавший когда-то во Владивостоке, и… Да не стоит дальше перечислять, – вы сами знаете. Они ведь тоже прошли через этот этап. Вот почему китайское общество смотрит на нас вовсе не как на нарушителей закона, а как на удальцов, дорожащих своей свободой и не желающих подчиняться властям.

Теперь я обеспечен, пользуюсь почетом, у меня есть семья… Но мне так надоели служебные дрязги и интриги с одной стороны, а с другой – так хочется уйти от людей в тихую обстановку семьи и леса, что мне все чаще и чаще приходят на ум слова моего друга Лу, когда он дарил мне дом:

«Быть может, нам еще придется зимой искать крышу…»

V
В гостях у хунхузов

Наступил 1907 год. Китайская Восточная железная дорога – единственный наш стержень, на котором мы держались тогда в Маньчжурии, – только что стала работать полным ходом. На всех станциях и возникающих около них городах и поселках возводилась масса сооружений, для которых требовалось громадное количество лесу. Лесное дело тогда не было еще сосредоточено, как теперь, в руках двух-трех лесных магнатов, а привлекало к себе массу предпринимателей, и лесные концессии вырастали на разных участках дороги, как грибы.

Наряду с этим в районе дороги появилось множество хунхузских шаек, из коих многие «кормились» специально от лесных концессий, облагая «податью» не только китайцев-рабочих и рядчиков, – но иногда и самих предпринимателей – русских. (В настоящее время, после ухода русской охраны с дороги, – подобное явление сделалось обычным; но 15 лет тому назад каждый такой случай отмечался, как нечто необычайное.)

Больше всего хунхузы свирепствовали на восточной линии, и между предводителями оперировавших здесь шаек часто упоминалось имя некоего Фа-фу.

Случайно мне пришлось попасть на станцию Силиньхэ, где, задержавшись дня на три по делам службы, я познакомился с проживавшим там подрядчиком М-о, поставлявшим дороге лесные материалы, – у которого я и остановился. Он оказался бывалым, очень милым и обязательным человеком. Узнав, что я интересуюсь всем, что касается хунхузов, он обещал познакомить меня с очень интересным образчиком этого сорта людей – протестантов против существующего общественного строя.

– Я вас познакомлю, – сказал М-о, – с китайцем, который много лет был атаманом шайки; теперь он уже слишком стар для того, чтобы продолжать свою прежнюю деятельность, – но слово которого и теперь свято для каждого хунхуза всех окрестных шаек, – а их здесь не одна. Он живет здесь, недалеко от станции, и очень часто бывает у меня. Мы с ним сделались приятелями после одного случая. Китайские власти очень боятся и всячески задабривают его; конечно, они никогда не решатся свести с ним счеты за старые «художества». Наши же власти – им и в голову не приходит трогать его! А если бы и пришла эта несуразная мысль, – то не дай Бог: пропали бы и концессия, и станция, и все здешние русские, и самая дорога была бы здесь перерезана на значительное расстояние!..

Меня крайне интересовал человек, аттестованный таким образом моим хозяином, – что я ему и высказал.

– Хотите, я сегодня же приглашу к себе Фа-фу?

– Как, Фа-фу? Этот хунхуз – Фа-фу, про которого так много говорят?

– Ну да, он самый!

Любопытство мое было возбуждено до крайности, и я стал торопить своего хозяина послать скорей за старым разбойником.

Часа через два меня пригласили к обеду. Я вышел в столовую, и среди членов семьи М-о увидел старого китайца, одетого в обыкновенное китайское, довольно поношенное шелковое платье. Лета его трудно было определить – может быть, пятьдесят, а может быть, и шестьдесят пять. Высокого роста, рябой, худощавый, с редкой растительностью на лице и голове, почти совсем седой, – он представлял собой на первый взгляд обычный тип старого, зажиточного земледельца, который много десятков лет под палящим солнцем и пыльным ветром упорным трудом создавал на земле земное благополучие для своих детей и внуков…

Но когда он поднял голову и я увидел его глаза, – я понял, что вижу перед собою не совсем обычный тип. Глаза его были замечательные: они пронизывали собеседника. Временами они загорались, как у юноши, и выдавали чрезвычайную горячность характера…

Затем, мне бросилась в глаза странная особенность: кожа лица и головы отличалась у него необыкновенной подвижностью, и во время разговора она то опускалась вниз, то быстро поднималась вверх; подобное явление я наблюдал первый раз в жизни. И вообще весь он, не смотря на свои годы, отличался подвижностью и порывистостью.

Мы разговорились – он довольно хорошо, хотя и неправильно, говорил по-русски. Старик, державшийся в первый момент сдержанно и даже холодно, чрезвычайно обрадовался, узнав, что я говорю по-китайски; он наговорил мне, как полагается по китайскому хорошему тону, – кучу комплиментов. Под конец обеда, услыхав, что я очень интересуюсь жизнью хунхузов, – Фа-фу предложил мне посетить ближайшую шайку.

Я его благодарил, и был действительно искренне доволен; но все-таки в глубине души я чувствовал неловкость: как я, русский офицер, поеду к хунхузам, да еще один, без конвоя? Кто его знает, а вдруг…

Наш хозяин как будто понял мои сомнения и вызвался сопровождать меня. Это меня обрадовало, так как разрешало все сомнения, – и поездка была назначена на завтра же.

На другой день я уже сидел верхом на великолепном сером коне. Рядом со мной ехал М-о на такой же лошади; кони были совершенно парны. Я невольно ими залюбовался…

– Вот бы к нам в батарею эту парочку, – сказал я.

– А что, нравятся? Да, хороши… Но погодите, после я вам расскажу, какое отношение эти кони имеют к Фа-фу!

Проводник наш, мрачного вида китаец с солдатской выправкой, ехал впереди на маленькой, невзрачной, но крепкой мохноногой лошадке. Мы скоро втянулись в лес. Молодые заросли калины, маньчжурской сирени, колючей аралии – «чертова дерева», клена, вяза, тополя и крушины, перевитые кое-где плетями винограда и актинидии, – стали сменяться ясенью невиданной в России вышины и стройности; кое-где сверкала серебристо-серая кора «бархатного дерева» и лапчатые листья колючего диморфана или белого ореха, – самого крепкого из наших деревьев, – отчетливо вырезывались на бледно-голубом небе. Темно-зеленые жидкие верхушки кедров, видневшиеся раньше только по склонам боковых гор, теперь надвигались к дороге все ближе и ближе, оттесняя другие деревья; и скоро кедр и только кедр обступил нас со всех сторон. Огромные, прямые как колонны, темные и трещиноватые внизу, гладкие и розово-золотистые вверху, стволы могучих кедров как-то сжали, придавили нас. Кедровник поглотил наш маленький кортеж…

Птицы и насекомые, кричавшие и жужжавшие в открытых местах, – теперь все куда-то исчезли. Немая, жуткая тишина действовала на душу и превращала безмолвный лес в какой-то таинственный храм неведомого бога… Сердце расширялось, непередаваемые сладкие ощущения рождались в груди; и больно, и жутко, и сладко, – как будто снова вернулись ощущения далекого детства…

Вам, жителям проклятых людских муравейников, где кипят злоба, политические страсти, ненависть, коварство, измена, где царствует ложь и условность, где нос существует для того, чтобы чуять, откуда дует ветер, где всякого искателя правды считают идиотом или вредным для «общества» человеком, где всякое искреннее движение сердца осмеивается или обливается потоками гнусной клеветы, где все – предательство и яд, где все отравлено – и любовь, и дружба, и честь – самый воздух отравлен… – нет, вам, несчастным людям, и вам, двуногим скорпионам, – вам не понять, насколько тайга лучше ваших смрадных сумасшедших домов, называемых городами, и насколько звери лучше вас самих…

Ах, тайга, тайга, как она хороша!..

Ничто не нарушало тишины, и мы молчали. Даже кони, казалось, бережно ступали по дороге, незаметно превратившейся в тропу, которая постепенно разветвлялась и делалась все уже и незаметней.

Наконец проводник пошел прямо целиной. Мы ехали за ним гуськом. Но китаец обернулся и попросил нас ехать не по его следам, а враздробь. Это, как я уже раньше знал, была обычная в тайге уловка всех хунхузов для заметания следов: иначе образуется тропинка, которая выдаст местонахождение фанзы или вообще того места, которое требуется скрыть.

Подобный же маневр, как нам свидетельствует история, употребляли на войне и в набегах маньчжуры, монголы, а также крымские татары при набегах на Русь. Очевидно, это – общепринятый древний азиатский прием.

Через полчаса езды целиной, проводник напал на едва заметную тропинку и поехал по ней.

– Теперь можно ехать вместе, – обратился он к нам, – и мы снова поехали за ним гуськом.

Услыхав шорох сзади себя, я обернулся и увидел китайца с ружьем на плече, который шел за нами, замыкая шествие. Когда и откуда он явился, – мы не заметили.

Тропа делалась все торней; в нее вливались другие тропы, – и вдруг она оборвалась у бревна, переброшенного через ручей. Лес отступил, образуя на другом берегу прогалину, посреди которой стояла низкая, недлинная бревенчатая фанза. Перед ней стояли и ходили несколько китайцев.

Это и было становище хунхузов. Нас, по-видимому, ждали, потому что один из китайцев отделился от группы и пошел к нам навстречу.

Переехав ручей вброд, мы слезли с коней и отдали их подошедшему китайцу, любезно нас приветствовавшему. По его указанию мы пошли прямо к средним дверям фанзы.

Перед входом нас встретил высокий китаец средних лет, и чрезвычайно радушно пригласил нас в фанзу, в которой человек пятьдесят китайцев стояли в почтительной позе.

Низкое, длинное, насквозь прокопченное помещение ничем не отличалось от обычного типа китайских зверовых фанз, кроме своей величины. Потолка не было; вокруг стен с трех сторон шли каны, покрытые гаоляновыми циновками. В двух котлах, дымоходы от которых шли под канами, варилась пища. Ряд столбов посреди фанзы поддерживали кровлю. И стены и, столбы, и крыша – все сплошь было закопчено до того, что мохнатые грозди копоти свешивались сверху. Исключение составляло оружие: десятка полтора ружей – чистых, блестящих, – висело в одном углу над каном на вбитых в стену деревянных колышках. Казенная часть ружей вместе с затвором была зачем-то обвернута красной тряпкой, засаленной от носки; дула были заткнуты пробкой из такой же материи.

После резкого перехода от яркого солнечного света снаружи к царствовавшему в фанзе полумраку, сначала я с трудом различал детали; но постепенно глаза привыкли, и слабого света, проникавшего через вставленную в квадратные окна промасленную бумагу, оказалось достаточно, чтобы различать малейшие подробности. Тогда я увидел в двух местах над каном замаскированные небольшие двери; очевидно, они вели в секретные помещения, где были какие-нибудь склады. Кроме того, в настиле деревянного пола (пол является редкостью в простых фанзах) виднелись люки, которые вели в подполье.

На левой, почетной стене комнаты (если только это помещение может быть названо комнатой), висело нарисованное яркими красками на большом листе бумаги почти в натуральную величину изображение величавого, спокойного Гуань-ди, народного божества войны. Перед Гуань-ди, называемом также попросту Лао-Ѣ, т. е. «господин», стоял узкий стол с двумя красными свечами в точеных оловянных подсвечниках и бронзовая широкая урна изящной формы с пеплом, в которой были воткнуты «сянъ» («ароматы») – курительные палочки: три огненные точки на концах палочек ярко выделялись на общем темном фоне. Своеобразный запах, неприятный для европейского обоняния, носился в воздухе.

Около этой «божницы» стоял квадратный «ба сянь чжо-цзы», т. е. «стол для восьми духов»; но в настоящий момент он был сервирован только на четыре персоны.

Встретивший нас у входа в фанзу высокий китаец оказался атаман; он радушно пригласил меня и М-о за стол и представил нам своего помощника, – который и занял четвертое место.

Началось обычное китайское угощенье, о котором я говорить не буду; гораздо интереснее было то, что атаман весьма охотно рассказывал нам о многих хунхузских обычаях, внутреннем строе их жизни и т. п.

Хунхузская шайка образует нечто вроде военного братства, каждый член которого обязан не только абсолютным послушанием своему да-ѣ («великому господину»), т. е. старшине, не живущему обыкновенно при шайке, и атаману, находящемуся при шайке безотлучно, но и быть всегда готовым на выручку товарища хотя бы ценою собственной жизни. Дисциплина у них царит образцовая. Проступки крайне редки; ослушание всегда наказывается смертью. Ссор между «братьями», как называют себя рядовые хунхузы, – почти не бывает, отчасти, может быть, потому, что присутствия женщин в становище не допускается ни под каким видом. Спиртные напитки держатся в самом ограниченном количестве – только на всякий случай, напр. для гостей. Если кто укажет кому-либо постороннему дорогу в становище, – тот совершит тягчайшее преступление, караемое смертью. Поэтому приглашение нас сюда явилось актом величайшего к нам доверия..

– Вы знаете атамана Юй Дай-туна, по прозванию Хунь Шуй-цзы? – говорил атаман. – Когда он перестал работать с шайкой на Сучане и поступил на службу к Коммерческому обществу в Пограничной для борьбы с местными шайками, – то однажды ему в руки попался молодой хунхуз, по имени Бао-эръ. Мальчишка не выдержал характера и указал Хуньшуйцзы дорогу к становищу своей шайки, в результате чего шайка была уничтожена. Хунхузы теперь ничего не имеют против Хуньшуйцзы, потому что он честно вел борьбу; но Бао-эръ должен умереть. Чтобы спасти его, Хунь взял его себе в рабы… Да, да, не удивляйтесь! – хотя и редко, но рабы у нас до сих пор существуют, несмотря на запрещение закона, и называются ху-ла-цзы. Жизнь Бао теперь принадлежит Хуню. Если Хунь прогонит его или продаст (он может это сделать), или Бао отдалится от Хуня за сферу его влияния, – то смерть Бао от рук его бывших товарищей неизбежна… Поэтому Бао никогда не отлучается от Хуня, и вам понятна его преданность своему господину: он его бессменный денщик, слуга, – назовите, как хотите, до самой смерти Хуня: и этот день будет также днем смерти и для Бао…