Текст книги "Расплата"

Автор книги: Павел Крамар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

В полдень 11 августа к зданию миссии, где мы работали, подошла толпа китайцев. Они громко кричали, энергично жестикулировали. Пригласив Марию Сергеевну, говорившую по-китайски, мы пытались понять, что же произошло. Оказалось, некоторые китайские жители, увидев, как советский офицер и солдат вели по улице города задержанного Белянушкина – белогвардейца и японского холуя, – решили по своей инициативе помочь нам. И вот где-то схватили и привели к нам двух русских колчаковцев, верно служивших японцам на административных должностях в угольной шахте и притеснявших китайских шахтеров. Эти колчаковцы, приколов красные банты к своим пиджакам, тоже вроде приветствовали наших воинов на улицах города. Китайцы говорили об этом с возмущением, подталкивая к нам задержанных. Их называли китайцы, переводила Мария Сергеевна, «редисками». Дескать, редиска сверху красная, а внутри, если ее раскусить, белая…

Мы записали фамилии и адреса колчаковцев и отпустили их, предложив снять с пиджаков красные банты. А китайских граждан поблагодарили за информацию, пообещав, что со всеми японскими пособниками будет проведено необходимое разбирательство после окончания войны. Китайцы таким разъяснением были вполне удовлетворены и стали расходиться, горячо обсуждая между собой, как мы поняли, свои, возможно, первые, успешно проведенные коллективные выступления против поработителей.

Не успели мы возвратиться в здание, как к нему с шумом подошла новая группа местных жителей. На этот раз два китайца, перебивая друг друга и страшно волнуясь, рассказали нам, что накануне вечером они, эти два жителя Лишучженя, примерно в сорока километрах от своего города были задержаны советскими военными. Те приняли китайцев за переодетых японских солдат, так как они были наголо острижены. На другой день на пункте сбора японских военнопленных, куда этих двух китайцев доставили, советский офицер после беседы отпустил их. И вот, когда они взбирались на попутную автомашину, чтобы домой следовать, увидели среди прибывших военнопленных подполковника Ясудзаву, одетого в форму японского солдата.

Мы сердечно поблагодарили китайцев за эту весьма ценную информацию, заверив их, что незамедлительно примем нужные меры.

Да, это были далёко не редкие случаи, когда китайские жители, выражая свои глубокие чувства уважения и благодарности советским воинам-освободителям, оказывали нам, небольшой группе чекистов, бесценную помощь по вылавливанию замаскировавшихся агентов Лишучженьской японской военной миссии, а также смертников. Тем самым предупредили их преступные акции…

Но что задумал матерый разведчик Ясудзава? Улизнуть от ответственности? Или, совершив побег из плена с нужными для него людьми, провести в нашем тылу какую-нибудь дерзкую операцию?..

У нас не было прямой связи с отделом контрразведки армии, который находился где-то в движении. Между тем о собранных нами материалах надо было срочно докладывать. И вот я двинулся в путь на «виллисе» в поисках косвенной связи с руководством, одновременно нацеливаясь на розыск Ясудзавы. Для этого и прихватил с собой бывшего колчаковского офицера – Ивана Николаевича, лично знавшего японца.

Накануне поездки были приняты и другие немаловажные меры. Мы не имели реальных сил для блокирования и обезвреживания отряда диверсантов поручика Симачкина. Но медлить с этим нельзя было. Поэтому пошли на риск. Решили послать в тот отряд Белянушкина – с его, разумеется, согласия. Белянушкин должен был убедить диверсантов в бесперспективности их подрывных действий. А также, опираясь на верных ему людей, деморализовать и склонить их к тому, чтобы они добровольно в полном составе явились в советскую комендатуру, то есть к нам, чекистам. В случае если Симачкин на это не согласится, то принудить силой оружия… Старшему лейтенанту Тимофееву поручалось задержать беглого кулака из Приморья Терещенко, а также других наиболее опасных преступников…

Часа два разъезжали мы на «виллисе» по тылам наших войск. Кроме шофера и меня в машине трясся на ухабах и бывший колчаковец Иван Николаевич. Наконец разыскали командный пункт 84-й кавдивизии. Здесь я связался по телефону с начальником нашего отделения подполковником Глуховым. Тот одобрил планы и мероприятия моей группы. Предложил докладывать о них ежедневно. Пообещал прислать роту из дивизии охраны тыла для ликвидации отряда Симачкина. Ориентировал на подлежащих розыску агентов – по материалам других опергрупп. И поставил перед нами задачу номер один – обезвредить Ясудзаву.

Мы снова катим на «виллисе» по тревожным фронтовым дорогам. С трудом преодолеваем разрушенные и наспех восстановленные мосты, топкие пади. Несколько раз патрульные посты проверяли наши документы. Особенно придирчиво – у эмигранта-колчаковца Ивана Николаевича. В свою очередь мы тоже требовали для проверки документы у подозрительных лиц. Осматривали пункты сбора военнопленных.

А их были тысячи – сдавшихся в плен в первых же боях японцев. Вроде бы заранее они готовились к такой участи. В плену вели себя как бы по-домашнему – деловито хлопотали возле костров, готовя горячую пищу. На их лицах не было печати нервного напряжения, какое было, скажем, у пленных немцев. Японцы шутили, беспечно болтали, смеялись. Было очевидно, что затеянную самураями войну простые японцы не приняли, она им чужда, стоит поперек горла и что они рады своему выходу из войны – хотя бы через плен…

В тот день, уже перед заходом солнца, мы прибыли на третий пункт сбора пленных. Здесь-то и нашли Ясудзаву. Привезли его в Лишучжень поздно ночью. Сами валились с ног от усталости, но решили допросить сейчас же бывшего шефа шпионской миссии – в бывшем его кабинете.

Ясудзава – плотный, невысокого роста мужчина лет сорока двух – окончил, по его словам, военную академию и разведывательный колледж. В разведке – более десяти лет; в последней должности – пять лет. Неплохо владеет русским языком. Сперва на вопросы не отвечал: был настолько подавлен, что лишь бормотал что-то невнятное. Позже мы поняли, что это была своего рода молитва: «Надо достойно умереть». Ему мы с трудом втолковали, что до досконального расследования и решения суда, который еще впереди, никаких репрессивных мер применять не будем и что ему предоставляется возможность смягчить свою вину перед Советским Союзом откровенным признанием.

Ясудзава мало-помалу разговорился. Сообщил известные ему данные о дислокации японских войск и о наличии военных укреплений в районе городов Муданьцзяна, Хандаохедзы, Харбина, Гирина и ряда других. Назвал многих сотрудников, агентов и резидентов японской разведки, охарактеризовал их практическую подрывную деятельность. Указал и на тех из них, которые забрасывались к нам на Дальний Восток и должны были участвовать в разведывательно-диверсионной деятельности в тылу наступающих в Маньчжурии советских войск. А всего он назвал около ста человек, сотрудничавших с Лишучженьской военной миссией в разведывательном и контрразведывательном направлениях. Объяснил и свое недавнее пребывание в Муданьцзяне – 8 августа: ездил туда по вызову своего начальства, получив указание об усилении агентурной разведки против советских войск в Приморье. Но выполнить это задание не успел – начались военные действия. Прибыв в Лишучжень, он не смог взять нити руководства в свои руки и организовать шпионаж и диверсии, поскольку офицеры миссии разбежались – к городу подходили советские танки. Он и сам в тот же день покинул город. Вначале хотел пробраться в Муданьцзян, но дороги туда уже были перехвачены советскими войсками. Вынужден был скрываться в лесу, облачившись в солдатское обмундирование. Здесь и взяли его в плен наши автоматчики. Будучи до глубины души потрясенным трагическими для Японии событиями, он все-таки и в лагере военнопленных лихорадочно выискивал, но не находил пути дальнейшей борьбы с Советской Армией.

С тайным нетерпением я ожидал того момента, когда Ясудзава сам расскажет о заброске в СССР Кунгурцева. Однако свое повествование японец закруглял, но фамилию эту еще ни разу не произнес.

Тогда я спросил без обиняков: «Кого вы заслали в СССР осенью 1944 года?» – «Я никого не засылал». – «А кого перебросили тогда через границу ваши помощники?»

Лишь после столь прозрачного намека матерый разведчик все же кое-что выдал. Он, в частности, сказал, что в ноябре 1944 года один из его помощников, колчаковский поручик Симачкин, участвовал в заброске в Приморье, в районе города Имана, агента, которого готовила Харбинская японская военная миссия. Его фамилию и другие какие-либо данные о нем Ясудзава якобы не знает. Харбинские разведчики лишь использовали для переброски в СССР своего агента помощь Лишучженьской миссии, как разведоргана, находящегося в непосредственной близости к границе с СССР и, естественно, лучше других знающего здесь более проходные для засылки агентуры места.

«Возможно, Муцаи и Симачкину известна фамилия этого агента, спросите у них», – прижмурил японец глаза, иронически улыбаясь.

Для нас было ценным даже это краткое сообщение японца о переброске в ноябре 1944 года в СССР агента в районе Имана. Оно совпадало с имевшимися у нас сведениями о том, что этот агент готовился в Харбине и что в его переброске через границу участвовал Симачкин. Следовательно, показания Кунгурцева по этим вопросам правдивы, след его в Маньчжурии отыскался. Однако кем в действительности агент являлся, какое получил задание от разведки и дали ли ему японцы явки в советском Приморье – ответы на эти важнейшие вопросы еще были за семью печатями.

Эта «беседа» затянулась почти до утра. Когда я, вставая из-за стола, сказал, что вынужден взять его, Ясудзаву, под стражу, он не без ехидства спросил: «Разве я уже не заслужил снисхождения, чтобы отдыхать не в тюрьме?»

В тон ему последовал мой ответ: дескать, его заслугу мы ценим и поэтому даем право выбрать для ночлега любую камеру тюрьмы…

На дворе было ветрено, сыро и еще темно.

Я решил отвести сам японца в камеру. Чтобы исключить побег, использовал старый прием: опоясал Ясудзаву своим офицерским поясным ремнем пряжкой назад и просунул ладонь под него. При этом стоял слева от конвоируемого, автоматчик – справа. Наблюдая за мной, Ясудзава вдруг побледнел, затрясся весь и залопотал свою «молитву». Думая, что он страшится стен тюрьмы, я сказал, чтобы он их не пугался, поскольку эту тюрьму сам же строил. Правда, она не совсем удобная, но зато надежная. Японец все кивал, вроде бы соглашаясь. Спустя несколько дней он признался, что, когда его опоясали ремнем перед выводом в камеру, он перепутался, подозревая, что его хотят задушить.

«Теперь я на собственном опыте убедился, – говорил Ясудзава еще позже, широко скаля зубы, – советская контрразведка не опускается до грубых акций в своей работе, о которых так много говорили пропагандисты Японии и белого движения».

Рано утром старший лейтенант Тимофеев уехал на ближайший командный пункт, чтобы доложить в отдел контрразведки армии о задержании Ясудзавы и его показаниях. А перед отъездом предупредил меня, что он не успел допросить задержанного Терещенко. И я решил это сделать сам.

Терещенко – пожилой, но с виду еще крепкий мужик, широкоплечий, с багровым, поклеванным оспой лицом и с глубоко запавшими глазами, смотревшими настороженно из-под густых, почти сросшихся бровей. Разговаривал не спеша, как бы взвешивая каждое слово, хрипловатым слабым голосом.

О себе говорил неохотно. Родился на хуторе Подлесном, около Лесозаводска, в Приморье, там вырос и женился. Родители давно умерли, родственников нет. В 1930 году могли раскулачить – зажиточно жил. Вовремя, не дожидаясь этого, распродал что можно было и зимой 1930 года ушел в Маньчжурию с женой и двумя сыновьями. За границей осел в Мишани. Рассчитывал «вольно» пожить, прибыльно поторговать. Но туда скоро пришли японцы. Его арестовали и забрали почти что все имущество. Под стражей держали около года, обвиняя в связях с советской разведкой, на допросах иногда жестоко били. Потом освободили, но имущество не отдали. Японцы принудили дать им письменное обязательство тайно на них работать: выявлять людей, недовольных их режимом. Устроили его кладовщиком на лесоскладе в Мишани, дали земли под огородишко. Так и жил все эти годы в полной зависимости от японской разведки. Его подсаживали в камеры к арестованным, заставляли переправлять в советское Приморье агентов. А в 1940 году сам ходил через границу в города Бикин и Иман с целью изучения обстановки и разведки войск. Терещенко назвал более двадцати лиц, сотрудничавших с японской разведкой.

Я чувствовал, что он – крупная дичь, большая находка: многое знает о японской агентуре и может об этом рассказать. К сожалению, и мне, как и старшему лейтенанту Тимофееву, пришлось прервать допрос на самом, кажется, интересном.

Надо было срочно искать и изолировать других шпионов. И в этом направлении наша небольшая группа оперативников работала напряженно. Уже к 13 августа, то есть всего за считанные дни, мы взяли – ни много ни мало – более пятидесяти шпионов. Это был явный перегруз – мы не успевали их допрашивать и затребовали подкрепление – подмогу для ведения следствия…

Но пришел черед изолировать и отряд поручика Симачкина. Правда, случаев нападения; диверсантов на наши армейские тылы не наблюдалось. Однако диверсионный отряд существовал, и само по себе это – серьезная опасность.

Обещанного подполковником Глуховым воинского подразделения для ликвидации диверсантов все еще не было. Молчал и Белянушкин…

Позже мы узнали, что в это время стремительно наступавшие советские войска разобщили и разъединили целые дивизии и армии японцев, загнали в сопки и таежные дебри многотысячные группы противника и там их доколачивали. Ясно, что наше командование не могло снимать с фронта силы для ликвидации мелких отрядов – в 100–150 человек, каким был отряд поручика Симачкина. И я начал готовиться к тому, чтобы с группой автоматчиков и проводников-китайцев пойти в урочище Барсука и попытаться обезоружить диверсантов. Мне очень хотелось побыстрее поймать поручика Симачкина и допросить его. Однако идти в урочище не пришлось. К нам явился посланец Белянушкина и сообщил, что диверсанты находятся километрах в пяти от города, просят прибыть туда советского офицера для переговоров. Взяв с собой двух автоматчиков и этого посланца, я на «виллисе» немедленно выехал в отряд. Диверсанты, ожидая нас, группами сидели и стояли возле чумизного поля, на пустыре, поросшем небольшим кустарником. Подъехав к ним, я остановил «виллис» и увидел Белянушкина, поздоровался с ним и предложил построить отряд, что тот и сделал. На правом фланге стали высокий полнотелый Белянушкин и еще более рослый, но поджарый поручик Симачкин, которого узнал по приметам. Я прошел вдоль строя, внимательно всматриваясь в стоявших. Передо мной были грязные, с обросшими лицами, в мятой одежде и, видно, голодные люди – в основном молодые русские парни, одетые в военные, полувоенные и гражданские костюмы. Вооружены японскими карабинами, ручными гранатами и ножами. В широко раскрытых глазах кроме естественного любопытства в связи со столь необычной встречей были уныние и тоска от сознания неясности дальнейшей судьбы, а кое у кого – страх перед возможным суровым наказанием. Я решил не мешкая внести ясность, как говорится, в обстановку. Подозвав к себе Белянушкина и поручика Симачкина, обратился к отряду со словами: «Советская Армия пришла сюда, чтобы разгромить японских агрессоров, ликвидировать нависшую над нашей границей угрозу – разбойничье гнездо самураев – и тем самым помочь многострадальному китайскому народу обрести независимость от иноземных поработителей. Японские войска в Маньчжурии полностью разбиты. Мы считаем, что японцы обманом заставили ваш отряд подготовиться к диверсионной борьбе с нами. Но хорошо то, что практически вы, очевидно, не успели натворить много зла. Поэтому вам предлагаем подойти по одному к нашей автомашине и сложить возле нее оружие. В отдельные кучи положить карабины, патроны, гранаты, ножи… После этого разойдитесь поодиночке по домам. Занимайтесь полезным для общества делом и не вздумайте что-либо предпринимать плохого против Советской Армии…»

Диверсанты не сразу поверили, что их отпускают домой без немедленного наказания. Но вот лица их начали светлеть, появились улыбки, строй заколебался, загудел. Симачкин первым подошел к «виллису» и бросил на землю маузер в деревянной колодке, гранаты и японский штык в чехле. Потом стали сдавать оружие остальные. Фамилии диверсантов и их адреса я записывал в блокнот, достоверность сведений о каждом подтверждал Белянушкин. Не прошло и часа, как диверсионный отряд перестал существовать. Оружие мы уложили в «виллис», который тихим ходом двинулся к зданию миссии. А нам пришлось идти за ним пешком, поскольку свободного места в автомашине не оказалось. Рядом брели, понурив головы, Белянушкин и Симачкин, которым я предложил идти в комендатуру для разговора. Прибыв к зданию бывшей шпионской миссии и разгрузив оружие, я прежде всего побеседовал с Белянушкиным. Тот рассказал вот что о своем пребывании в отряде Симачкина.

В урочище Барсука Белянушкин прибыл в полдень 12 августа. Возле большого костра его окружили диверсанты. Начался нервный, бестолковый разговор. Рассказу Белянушкина о том, что случилось лично с ним – как его вызвали в комендатуру, где по-хорошему беседовали, – диверсанты сперва не поверили. Послышались даже злобные выкрики: «Знаем мы гепеушников». – «Они из нас жилы будут тянуть! Потом в расход пустят…»

Белянушкин поднял руку. Полегоньку толпа утихла.

«А вас они били?» – спросил кто-то. «Нет, не били, честно скажу: я сам от слабости и переживаний упал на колени. Они подняли меня…» – «Вишь, на колени ставили!» – раздался нервный смешок. «Да не ставили! – гаркнул по-полковничьи Белянушкин. – Сам я упал от переживаний…» – «А какие они из себя?» – «Обыкновенные русские ребята. Молодые, симпатичные, веселые…» – «Много у них войск?» – «Видел несколько автоматчиков». – «Что они предлагают?» – «Предлагают сложить оружие и разойтись по домам». – «Вы-то верите, что они домой нас отпустят?» – «Верю! И советую сдаться на милость победителей». – «А что вы сами решили?» – «Я уже сдался победителям. Пусть они и решают обо мне… – Низко опустил голову Белянушкин. – Набегался досыта за свою жизнь. Больше не хочу. Да и куда сейчас побежишь?!»

Долго не расходились диверсанты – шумели, спорили. А Симачкин вроде бы скис, увял, больше отмалчивался. Видно было: в отношении самого себя он еще не принял никакого решения.

В тот день Белянушкин встретил несколько близких ему людей, поговорил по душам…

Вечером диверсанты опять сгрудились у костра, продолжая судачить. Одни считали, что нужно сложить оружие и разойтись кто куда хочет, Белянушкин пусть вернется к русским и укажет им место, где это оружие находится; другие – послать в русскую комендатуру делегацию из трех человек, которая должна выяснить условия сдачи и, в частности, отпустят ли их домой или арестуют; третья группа – пойти всему отряду к Лишучженю, остановиться на опушке леса, выставив наблюдателей, и послать гонца в комендатуру с просьбой прислать представителя для переговоров. В случае если вместо представителя к ним станет приближаться советская воинская часть, то тогда всем вернуться в урочище и разойтись по тайге.

Большинство диверсантов высказались за второе предложение. Избрали делегацию из трех человек, которые поздно вечером отправились в путь. Однако, не успев покинуть урочище, заколебались, вернулись в отряд, заявив, что пусть к гепеушникам идет тот, кому жить надоело. Тогда диверсанты проголосовали за третье предложение. И рано утром расположились на опушке леса километрах в пяти от города, отправив гонца в комендатуру.

Белянушкин уверял, что он не нажимал на диверсантов, а убеждал их. Возможно, поэтому почти все они сдались. Сбежали лишь двое.

Я отпустил Белянушкина домой, предупредив, чтобы он прибыл сюда на другой день в гражданской одежде.

В кабинет вскоре вошел Симачкин. Усевшись на стул, глядел на меня злобно, словно затравленный волк, немигающими желтоватыми глазами. О себе рассказал: ему 51 год, родился в Западной Сибири, в селе Приозерье, Юргинского уезда, в крестьянской семье. Три года воевал на германском фронте, после революции вернулся в родное село. Зимой 1919 года его мобилизовали колчаковцы – воевал, отступал и ушел в Маньчжурию. Поселился в Лишучжене, работал у торговцев грузчиком. Завел семью – есть жена, двое детей, имеет собственный небольшой дом. В 1932 году через колчаковского офицера Подлысина познакомился с японцами, которые и втянули его в тайные мероприятия. Официальная должность была – помощник начальника охранного отряда Лишучженьской миссии. На самом деле переправлял в советское Приморье японских агентов, вел наблюдения, по заданию японцев, за Белянушкиным, Терещенко и другими эмигрантами, которым они до конца не доверяли. Симачкин назвал 15 агентов этой миссии, упомянув о их конкретных действиях против СССР.

И на этом опросе я сидел как на горячих углях, с нетерпением ждал: вот-вот Симачкин произнесет фамилию Кунгурцева. Но – тщетно. А между тем Симачкин сообщил, что в его распоряжении имелось два пункта на границе, через которые переправляли японских агентов в Приморье. Перечисляя их, назвал Коршуна – двадцатилетнего агента, переброшенного вместе с японцем Хасирой в ноябре 1944 года севернее Имана.

«Кто такой Коршун?» – «Как я понял, Коршун – кличка агента, фамилии его не знаю». – «Где родился Коршун и кто его родители?» – «Не знаю». – «Кто готовил Коршуна?» – «Харбинская японская военная миссия, а переброской в СССР руководил Хасира». – «Каким способом переправили Коршуна в СССР?» – «Перебросили на лодке через Уссури». – «Сколько человек было в лодке?» – «К реке мы подошли втроем: Хасира, Коршун и я. Там уже находилась лодка с гребцом. Хасира нас проводил, а сам остался на берегу. Я сидел на корме лодки, управляя ею. Коршун – на носу. Его мы высадили на правом берегу реки и сразу же отправились обратно. Вскоре я нашел Хасиру и доложил ему о благополучной переброске Коршуна. До рассвета мы сидели с Хасирой у места переправы, укрывшись плащами, – надо было убедиться, что Коршуну удалось уйти в советский тыл». – «Какое задание имел Коршун?» – «Это мне неизвестно». – «Способ связи с ним?» – «Не знаю». – «Что сообщил Коршун с территории СССР о выполнении задания?» – «Если сообщил что-либо – только японцам».

Итак, сомнений не было: Кунгурцева перебрасывал в Приморье Симачкин. Но и тот не раскрыл его шпионскую личность…

Заканчивая разговор с Симачкиным, я сказал, что его придется взять под стражу. Он к этому был готов и робко попросил отпустить его домой – «на побывку». Я разрешил сходить домой, но только утром, вместе с моим помощником.

В то же утро взяли под стражу Белянушкина.

В Лишучжень прибыл второй эшелон отдела во главе с заместителем его начальника подполковником Тесленко: оперативные работники, следователи, технический персонал и более половины роты охраны.

Подполковник Тесленко осмотрел здание миссии, проверил документацию, поинтересовался о задержанных, а их было уже более шестидесяти. Остался доволен: «Молодцы, молодцы, ребята! Столько шпионов в кучу собрали. Такого букета в жизни не видел».

Мне и старшему лейтенанту Тимофееву было велено сдать дела и убыть на командный пункт армии.

Прибыл с этой группой сотрудников отдела и старший следователь капитан Таранихин. Перед самым отъездом я ознакомил его с материалами, касающимися дела Кунгурцева. Не забыл сказать и о том, что ездил в Мулинэ где якобы жил Кунгурцев. Следов его пребывания здесь не нашел. Указанный им адрес, где будто бы живут его родители, – ложный: на этом месте – контора шахтоуправления.

Со вторым эшелоном нашего отдела пришли крытые автомашины. На них должны были доставить в Ворошилов-Уссурийск под усиленной охраной задержанных шпионов. Начальником конвоя назначили лейтенанта Рябцева – ему и передали в отпечатанном виде все следственные материалы. Перед отправкой этой колонны автомашин Ясудзава, находясь еще в камере тюрьмы, вдруг стал истошно кричать и просить беседы со мной.

Японец, оказывается, пожелал сказать мне нечто важное наедине. Я доложил об этом подполковнику Тесленко. Тот распорядился привести Ясудзаву к нему. Войдя в кабинет, бывший шеф шпионской миссии некоторое время препирался, желая поговорить со мной с глазу на глаз. Я сказал, что от подполковника Тесленко у меня секретов не может быть. Японец с медовой улыбкой на лице заявил, что русские с ним обошлись очень хорошо. Поэтому в знак благодарности он желает сообщить, что задержанный нами Терещенко жил в Маньчжурии не под своей фамилией; под какой, правда, он, Ясудзава, не знает. Затем он сказал, что дарит мне свою очень дорогую собаку. Ему ответили, что учтем его информацию, а собаку, которая нам не нужна, постараемся передать хорошим людям. Японец, стиснув зубы, заулыбался и, не поворачиваясь к нам спиной, вышел в сопровождении конвойного из кабинета.

Подполковник Тесленко, провожая суровым взглядом подобострастно согнутую фигуру арестованного, сказал: «А неспроста он такой жест сделал, хотел прощупать нас – узнать, какая участь ждет его…»

И распорядился немедленно отправить задержанных в пункт назначения.

Эта поспешность обернулась ошибкой, которая нам позже дорого обошлась. Нам надо было в тот же день, как говорится, по свежему следу, после многозначительного «жеста» Ясудзавы, немедля допросить Терещенко, чтобы установить его подлинную личность. Мы этого не сделали, решив побыстрее отправить конвой, чтобы он засветло прибыл на нашу территорию.

Правда, я сразу же после убытия конвоя спохватился и, как бы ему вдогонку, выслал почтой в пункт его назначения рапорт о заявлении Ясудзавы относительно Терещенко. Предлагал приобщить к его следственному делу этот материал, полагая, что там дадут ему ход. Со временем выяснилось: ничего этого не произошло – рапорт где-то затерялся…

После передачи дел я, старший лейтенант Тимофеев и несколько автоматчиков вечером выехали на командный пункт армии – в район Муданьцзяна. В пути встретили офицеров штаба армии, узнали от них, что Муданьцзян почти полностью занят нашими войсками и что японцы заявили о своей капитуляции. Поздно ночью мы нашли отдел «Смерш» армии у станции Хандаохедзы. Здесь подробно ознакомились с обстановкой. Она была противоречивой. Несмотря на капитулянтское заявление японского правительства, его войска в Маньчжурии продолжали сражаться, ибо еще не получили приказа сдаться. И наши армии усилили натиск – разобщили основные группировки японцев, дезорганизовали управление, захватив с помощью десантов важнейшие стратегические пункты.

Лишь после этого, 17 и 18 августа, японцы в массовом порядке начали складывать оружие. Квантунская армия была полностью разоружена и пленена.

К этому же времени были ликвидированы подрывные органы японской разведки. Лишь кое-где на лесных дорогах и в таежных падях проявляли активность японские смертники, но и они сразу же обезвреживались.

Отдел контрразведки армии вместе с ее штабом вскоре прибыл в Харбин. Здесь мы разыскивали и задерживали агентов и сотрудников японской разведки, главарей белой эмиграции (БРЭМ), русского фашистского союза (РФС) и других подрывных организаций. Кроме того, проводили мероприятия по изъятию документации, представляющей историческую и оперативную ценность.

Но на первых порах с ходу включились в борьбу по ликвидации террористической вспышки. Дело в том, что в Харбине вдруг объявились бандитские группы, состоявшие из перешедших на нелегальное положение полицейско-жандармских чиновников и деклассированных элементов. По ночам в городе совершались грабежи, поджоги и убийства, иногда – и советских военнослужащих. Деятельность этих бандитско-террористических групп скоро была пресечена…

В Харбине нам усердно помогали не только местные жители, но и китайская криминальная полиция. Правда, помощью ее мы пользовались недолго.

Я хотел бы напомнить, что в Маньчжурии до прихода туда наших войск существовал марионеточный госаппарат во главе с императором Пуи. Существовал формально – страной управляли японские советники. После разгрома Квантунской армии Пуи был интернирован, а японские советники, кроме успевших скрыться, взяты под стражу. Оставшись без них, местная маньчжурская администрация и криминальная полиция старались поддерживать общественный порядок.

Нам, чекистам, за почти трехмесячное пребывание в Харбине довелось обнаружить следы варварской жестокости японских оккупантов. Захватив Маньчжурию, эту горемычную провинцию Китая, они бессовестно провозгласили ее «зоной взаимного процветания». Японцы были господами, во всем только повелевали – ведь за их спиной стояла вооруженная сила, которая безжалостно истребляла все непокорное без суда и следствия. Положение простых китайцев было сведено до рабского. Они до изнурения за нищенскую плату трудились всюду – в шахтах, рудниках, на полях, в лесах. Из богатой полезными ископаемыми Маньчжурии оккупанты хищнически выкачивали все ценное: железо, медь, олово, цинк, золото, серебро, лес, хлеб, ткани…

Да, трудящийся китаец был нищ, обобран захватчиками. Но вот что любопытно. Пока он оставался жив, его не покидало неистощимое изобретательство, чтобы не только выжить, но, если удастся, выкарабкаться из нищеты и даже разбогатеть. Его предприимчивость, борьба за выживание особенно проявились после изгнания из Маньчжурии японцев.

Вот пример. Однажды, следуя по городу на автомашине, мы, несколько сотрудников нашего отдела, остановились у тротуара. То, что я здесь увидел, и сейчас стоит перед глазами. Вдоль глинобитного забора, загораживая половину широкого тротуара, стоял длинный ряд одетых буквально в рубища китайцев, продававших всевозможный хлам: куски ржавого железа, никуда негодную, ржавую жесть, болты, гайки, мизерные кучки чумизы, вялую лобу… У самого края тротуара под палящим солнцем, обливаясь потом, расположился китаец лет семидесяти, одетый в робу, всю в заплатах. Он продавал одну-единственную бутылку воды сомнительной свежести, стоявшую на нагретых камнях. От этой картины мне стало не по себе. Я подошел к старику, забрал у него бутылку, уплатив раз в десять больше того, что он просил, и жестами объяснил, чтобы он шел домой отдыхать. Китаец низко поклонился и тихо засеменил прочь, раскачиваясь от истощения из стороны в сторону, радостно бормоча что-то.