Текст книги "Расплата"

Автор книги: Павел Крамар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

«Что я должен делать?» – спросил сын. «Нужно сходить в Приморье». – «Но… русские могут меня поймать?» – «Тебя научат быть неуловимым. Бояться нечего».

Кунгурцев не пошел против воли отца. И тот вскоре познакомил его с японцем Ионэ Муцаи, который в присутствии отца несколько раз беседовал с сыном. А потом сын ходил уже сам к японцу. Ионэ Муцаи провел как бы первую обработку завербованного агента. Восхваляя силу и мощь Японии и ее друзей, он уверял, что Советы ожидает неминуемый крах.

Кунгурцеву было предложено понаблюдать за молодыми русскими эмигрантами и китайцами, недовольными японскими порядками в Маньчжурии и сочувствующими Советам. Молодой агент добросовестно исполнял поручения.

В июне 1944 года японцы отправили Кунгурцева в Харбин. Отец его знал о цели этой отправки, а матери сказали, что сын ее будет там учиться в колледже, В Харбине он находился при японской военной миссии, располагавшейся на территории радиотехнической воинской части. Там прошел разведывательную подготовку: обучался военному делу, закалялся физически, знакомился с методами сбора военной информации и различными приемами уклонения от провалов. Летом и осенью он побывал возле советской границы. Здесь с помощью сильного бинокля вел наблюдение за движением поездов и автомашин на территории СССР, а также изучал особенности пограничной полосы. На Сунгари, южнее Харбина, научился бесшумно переправляться на лодке в условиях ночи через реку. Теперь он казался японцам подающим надежды агентом. Его экипировали в форму рядового Советской Армии, снабдили документами и ненастной, дождливой ночью переправили через пограничную реку Уссури, севернее города Имана.

Вот как это было.

Кунгурцев и японец Хасира, который отвечал за его подготовку, прибыли в небольшое селение, расположенное возле границы. Здесь, в одиноко стоявшей фанзе, их ожидал помощник командира охранного отряда Лишучженьской японской военной миссии Симачкин Савелий – долговязый, жилистый молчун с круглыми желтоватыми, как у ястреба, глазами. Вся эта компания довольно часто – и днем и ночью – поднималась на холм, возвышавшийся над пограничной рекой и густо заросший мелколесьем. Отсюда агенты осматривали окрестности, прикидывали, каким путем половчее перейти границу.

И вот в дождливую, холодную ночь, которую давно с нетерпением поджидал Хасира, решились на переправу. Перед этим потрапезничали. Присели на циновку, покрывавшую пол фанзы. Хасира достал из портфеля три металлические рюмки, плеснул в них что-то из фляжки. Кунгурцев, хмурясь, подумал, что его хотят угостить спиртным «для храбрости». Японец, видно, понял его – ощерился, показывая свои крупные желтоватые зубы: «Давайте, по старому японскому обычаю, выпьем перед большой дорогой по глоточку… холодной воды».

Они выпила, посидели с минуту молча и вышли из фанзы. Возле берега покачивалась на неспокойной воде лодка с гребцом. Кунгурцеву указали на нос лодки. Симачкин пристроился рулевым на корме, а посредине лодки – неизвестный гребец. Хасира похлопал Кунгурцева по плечу и толкнул лодку в кромешную тьму.

Гребец, видно, туго знал свое дело: сильными бесшумными толчками бросал легкую посудину вперед. Столь же опытным в подобных переправах оказался и Симачкин. Он ориентировался по течению реки – временами опускал в воду руку.

Наконец сквозь сетку дождя стали угадываться контуры прибрежного, ивняка. Лодка мягко ткнулась в песок. Кунгурцев спрыгнул на землю и несколько мгновений стоял неподвижно. С ужасом всматривался он в непроглядную тьму. Поборов страх, оглянулся – лодки и след простыл. Он высмотрел развесистое дерево и стал под него, поеживаясь от холодной сырости.

«Я заколебался в эти минуты, – говорил он следователю. – Даже хотел позвать ваших пограничников. Ведь я, русский, не по убеждению, а поневоле стал врагом России. Однако японцы не пощадили бы моих родителей».

Он медленно удалялся от берега. Возле вспаханной контрольной полосы надел на ноги специальные ступы, похожие на широкие короткие лыжи. Едва заметный след, который они оставляли на рыхлой земле, тут же размывало проливным дождем. Перейдя вспаханную полосу, он закопал под кустом орешника ступы и размашисто зашагал по лесной опушке. Минуя ее, двигался осторожно: где-то здесь, в кустарнике, как предупреждал Хасира, затаился пограничный дозор. Потом выбрался на проселочную дорогу и вскоре подошел к зданию небольшой железнодорожной станции.

Он промок до нитки. Его то знобило, то бросало в жар. Отдышавшись и присмотревшись, он различил при тусклых и редких станционных огнях длинный поезд – воинский эшелон. Направился к нему. Возле приоткрытой теплушки остановился. Мимо сновали люди в военном. Один из них, с лычками сержанта на погонах, ткнул его в бок: «Чего галок ловишь? Марш в вагон, отправление дали!»

Это придало решимости Кунгурцеву. Он вскарабкался в теплушку, в которой возле жаркой печки «буржуйки» хлопотал уже немолодой улыбчивый солдат. К нему и обратился Кунгурцев: «Слушай, браток, я отстал от своего эшелона. Он в сторону Хабаровска шел. Ваш не туда направляется?» – «Туда, туда! Аж до самой Куйбышевки-Восточной шпарим. А потом – в Благовещенск». – «Помоги, браток, эшелон догнать. Можно у вас тут пристроиться?» – «А чё, можно. – Это был дневальный, по имени Сеня, словоохотливый, с веселыми глазами добряк. – Давай располагайся. Гляжу, на тебе лица нет. Не захворал, случаем? Ишь промок весь. Сейчас мы тебя обсушим».

Дневальный Сеня, непрерывно болтая, напоил Кунгурцева крепким чаем, дал сухую одежду и уложил на нары, укрыв брезентовой накидкой. На Кунгурцева уже наваливалась тяжелая дремота, когда дневальный «утешил» его: «Не волнуйся. К своему земляку, в соседний вагон, наш сержант пошел. До другого дня тебя не обеспокоит. Дрыхни себе».

Встреча с добродушным Сеней вроде бы сняла излишнее напряжение, которое возникло у Кунгурцева от ожидания встреч с советскими людьми. «А Сеня – славный парень. Такой болтун – большая удача, – подумал он, засыпая. – Может, они тут все такие?»

Он проснулся рано – чуть рассвело. Поезд шел быстро, в вагоне солдаты еще спали, а вместе с ними – и дневальный.

«Что же предпринять?» – упорно размышлял Кунгурцев.

Наконец он принял решение: ехать с этим эшелоном, меньше говорить о себе, а больше слушать – осваиваться, внедряться.

На другой день, видно, дала о себе знать простуда – Кунгурцева стал бить неудержимый кашель, поднялась температура. На какой-то остановке Сеня попытался уговорить Кунгурцева сходить в медпункт, но тот вдруг встрепенулся: дескать, оклемается как-нибудь без лекарств – не признает их. Все же в Куйбышевке-Восточной Сеня уломал упрямого больного. В медпункте врач осмотрел его и установил диагноз: грипп с подозрением на пневмонию, – выписал направление в госпиталь.

Таким образом, благодаря помощи Сени Кунгурцев оказался в госпитале как больной боец, снятый с воинского эшелона. Такая запись в здешней комендатуре вполне его устраивала. Среди личного состава эшелона он не числился, поэтому его никто не разыскивал и не навещал, – видно, даже Сеня забыл про случайного знакомого.

Кунгурцев пролежал в госпитале весь декабрь и половину января нового, 1945 года. Здесь он неплохо освоился в солдатской среде. Даже познакомился со штабным писарем. Тот и помог Кунгурцеву приобрести предписание, продаттестат и проездные документы для следования не в Благовещенск, куда ушел эшелон, а в Биробиджан, в запасной стрелковый батальон. Однако туда не поехал. Используя полученные в госпитале документы в качестве образца, фабриковал на бланках, врученных ему японцами, предписания – разъезжал по Приморью, собирая военную информацию, пока его не задержали.

Следователя и, разумеется, нас, оперативников, интересовали не только обстоятельства проникновения Кунгурцева в Приморье, но и способы передачи своим хозяевам собранных им материалов. Хасира, по словам Кунгурцева, поручил ему посещать под видом командировочного крупные железнодорожные станции, где путем визуального наблюдения и бесед с военнослужащими узнавать, какие изменения происходят в войсках, нет ли наращивания вооруженных сил и подготовки к военным действиям.

В январе и феврале 1945 года Кунгурцев, курсируя между Хабаровском и Владивостоком, побывал на пяти крупных железнодорожных узлах и пришел к выводу, что больших передвижений войск и признаков подготовки к военным действиям не наблюдается.

Свои записи вместе с подлинными документами, полученными им в госпитале, как его научили японцы, он во второй половине февраля вложил в тайник номер 1, расположенный под мостом через реку. О закладке тайника сделал пометку – нарисовал крестик на крайней стойке перил моста. Недели через две он проведал место закладки тайника и обнаружил возле своей пометки другой крестик, означавший, что содержимое тайника хозяева изъяли. Затем он перешел на другую сторону моста, где на аналогичной стойке перил должна была стоять такая же отметка, которая означала бы, что для него заложен тайник номер 2 – на кладбище, на окраине города. Но такого знака там не оказалось ни в тот раз, ни при других посещениях этого места в феврале и марте. Через тайник номер 2 японцы обещали передать Кунгурцеву деньги, бланки документов, описание тайника номер 3 и указание по внедрению в одну из советских частей. Почему не сработала цепочка связи – он не знал.

Показания Кунгурцева проверялись и документировались. В основном они находили подтверждение. В то же время чувствовалось, что он не был искренним до конца. Он скрыл от следствия, что в феврале задерживался патрулями и сбежал из комендатуры, оставив там свой рюкзак, принесенный из Маньчжурии, Этот факт установили путем опросов работников комендатуры. При осмотре находившихся в рюкзаке вещей в пустотелой рукоятке сапожной щетки были обнаружены бланки документов и набор карандашей для их обработки.

Следствие наконец закончилось, и в июле сорок пятого дело Кунгурцева было передано в суд.

Петр Петрович не спеша, с явным удовольствием выпил почти полный стакан воды, прокашлялся и сказал, что на этом заканчивает свое первое выступление. Он попросил курсантов задавать вопросы.

– А спрятанные Кунгурцевым ступы нашли? – выкрикнул кто-то из зала.

– Нет, хотя мы настойчиво искали. Кстати, местность, где Кунгурцев переходил границу, опознали, по его рассказу, довольно точно.

– Почему был возможен такой переход границы?

– Для охраны ее тогда использовалось воинских частей маловато. Кунгурцеву, кроме того, здорово помогли непогода и профессиональная подготовленность.

– Почему японцы послали своего агента под видом солдата, а не офицера?

– Для визуальной разведки солдат лучше подходил. Рядовому легче маскироваться.

– Почему Кунгурцев среди «действующих» документов хранил чистый бланк?

– В день, когда его задержали, он допустил грубую ошибку: заранее достал чистый бланк из пристегнутого к ноге пакета. Сделал это потому, что срок «командировки» у него кончался и надо было приготовить новое «предписание». Кстати, все документы он подделывал искусно, их неоднократно проверяли комендантские посты, но подделок не обнаруживали.

– Почему прервалась связь Кунгурцева с его хозяевами?

– Возможно, японцев насторожило столь быстрое и легкое приобретение Кунгурцевым подлинных документов для проникновения в воинскую часть. Поэтому они решили перепроверить своего агента: не действует ли он под диктовку нашей контрразведки.

– А Сеня отыскался?

– Конечно. Им оказался рядовой Ухов Семен Ильич, сорокадвухлетний забайкалец. Просто Сеней его звали за малый рост и щуплую фигуру. Это был ценный свидетель, его вызывали на допрос. Кунгурцев опознал Ухова среди группы военнослужащих, а Ухов в свою очередь подтвердил ряд показаний арестованного. Кстати, узнав, что Кунгурцев шпион, Сеня пришел в ярость, грозился кулаком: «Тебя как человека приютили, а ты змеей оказался!» Сеня долго плевался и брезговал находиться в одной комнате со шпионом…

Глава III
КОНЕЦ ОСИНОГО ГНЕЗДА

На очередную встречу с Петром Петровичем прибыли все свободные от нарядов курсанты и многие преподаватели – зал был заполнен до отказа.

– Наступил август 1945 года, а с ним и канун важных событий на Дальнем Востоке, – увлеченно продолжал свой рассказ Петр Петрович. – Дни в Приморье стояли теплые, мягкие. Нещадно палившее до ©того солнце словно бы подобрело, а несильные ветры приносили с океана освежающую прохладу…

Наши войска, находящиеся на Дальнем Востоке, практически уже были готовы согласно договоренности с союзниками вступить в войну с дальневосточным партнером разгромленной гитлеровской Германии.

Японские милитаристы хозяйничали в Маньчжурии более десяти лет – основательно закрепились здесь, превратив этот район в важный стратегический плацдарм для осуществления своих разбойничьих планов. Маньчжурия – одна из первых жертв японских самураев, мечтавших о мировом господстве. Кстати сказать, еще в середине двадцатых годов тогдашний премьер-министр и министр иностранных дел генерал Гиити. Танака так вещал: «Япония не может устранить затруднения в Восточной Азии, если не будет проводить политику «крови и железа»… Для того чтобы завоевать мир, мы должны сначала завоевать Китай… Имея в своем распоряжении все ресурсы Китая, мы перейдем к завоеванию Индии, Архипелага, Малой Азии, Центральной Азии и даже Европы, Но захват в свой руки контроля над Маньчжурией… является первым шагом, если раса Ямато желает отличиться в континентальной Азии… в программу нашего национального роста входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить наши мечи с Россией…»

Мечи скрестились на Хасане и Халхин-Голе. Японские самураи получили сокрушительный удар, но не отказались от своих агрессивных планов.

Дальневосточный агрессор особенно тесно увязывал свои грабительские цели с планами гитлеровцев. Германия, Италия и Япония подписали так называемый «антикоминтерновский пакт». В японских правительственных и военных кругах был взят курс на подготовку «большой войны» против СССР.

Но японцы не хотели снова быть битыми – выжидали, тщательно готовились к войне с нами. На протяжении всей войны Советского Союза против гитлеровской Германии они систематически устраивали на границе провокационные наскоки, держали в готовности на границе с СССР миллионную Квантунскую армию.

Победа советского народа над фашистской Германией спутала и сорвала агрессивные замыслы японских милитаристов. Однако факт оставался фактом: агрессивный плацдарм в Маньчжурии еще существовал. Здесь под ружьем стояла хорошо обученная, самая сильная армия Японии. Одержать победу над ней непросто: нужно было всесторонне подготовиться к предстоящим сражениям…

Сотрудники отдела контрразведки «Смерш» 1-й Краснознаменной армии перебазировались тогда в таежный распадок ключ Гремучий, в район госграницы. Разместились в штабных автобусах, палатках и шалашах. С началом военных действий нам предстояла схватка с коварной и изощренной японской разведкой. Квантунская армия наряду с войсковыми разведывательно-подрывными подразделениями располагала в Маньчжурии большой сетью крупных территориальных разведорганов, так называемых японских военных миссий. Они пытались вести широкую шпионско-подрывную работу на территории советского Дальнего Востока, Забайкалья и Сибири, а также руководили специально подготовленными отрядами «Асано», предназначенными для диверсионных и террористических актов в тылу советских войск.

1-й Краснознаменной и 5-й армиям, входившим в ударную группу 1-го Дальневосточного фронта, предстояло нанести мощный рассекающий удар из Приморья на Муданьцзян и Харбин и, вместе с войсками Забайкальского фронта, разобщить основные японские войска в Маньчжурии.

В полосе наступления 1-й Краснознаменной армии, которой командовал старый дальневосточник генерал-полковник Белобородов А. П., находились крупные Лишучженьская, Муданьцзянская и Харбинская японские военные миссии. Ближайшая из них, Лишучженьская миссия, расположенная километрах в восьмидесяти от границы, имела в своем составе более десяти офицеров из числа японцев и русских эмигрантов, охранный отряд, а также ряд филиалов и постов у границы, занимавшихся переправой на нашу территорию своей агентуры, подслушиванием телефонных разговоров, визуальной и другой разведкой. Органам контрразведки «Смерш» фронта и армии из добытых материалов, ориентировок Центра и Управлений госбезопасности по Приморскому и Хабаровскому краям были известны несколько десятков агентов, резидентов и различных пособников японской разведки в Маньчжурии.

План военной контрразведки 1-й Краснознаменной армии в общих чертах сводился к тому, чтобы не допустить проникновения в наши войска, особенно в штабы, на командные пункты и узлы связи, вражеских шпионов, обеспечить сохранение в тайне от противника замыслов командования. Используя свои оперативные возможности, мы также собирали и представляли в штабы воинских частей сведения об укреплениях и аэродромах противника, о состоянии дорог…

С началом военных действий нам предстояло в полосе наступления нашей армии разгромить и захватить силы и средства вражеской разведки, парализовать деятельность диверсантов и террористов в армейском тылу, сорвать все попытки дезорганизации передвижения и снабжения войск. Для этого при продвижении в глубь Маньчжурии предусматривалось наряду с другими средствами применить оперативно-чекистские группы, которые должны действовать совместно с вводимыми в прорыв подвижными войсками, а при необходимости – вместе с армейской разведкой проникать в тыл врага.

Как-то вечером, в самый разгар этой подготовительной работы, приехал на командный пункт армии старший следователь капитан Таранихин, присутствовавший на заседании военного трибунала, судившего Кунгурцева. Капитан Таранихин рассказал, что на суде обвиняемый подтвердил данные им на допросах показания, никаких сомнений у суда в совершении им преступления не возникло.

Военный трибунал осудил Кунгурцева за шпионаж к семи годам исправительно-трудовых лагерей строгого режима.

С капитаном Таранихиным мы договорились о совместных действиях по розыску тех, кто заслал Кунгурцева в нашу страну, и перепроверить эту личность…

Наступил последний день перед боем. Каким он запомнился? С утра 8 августа вместе с полковником Абрамовым мы добывали во всех отделах контрразведки соединений, сосредоточенных у границы для наступления, еще раз проверили готовность наших сотрудников и оперативных групп. К вечеру возвращались на командный пункт. Прифронтовая дорога вывела нас в глубокий распадок, залитый ярким светом уходящего за крутые сопки солнца. А там, на живописной долине, сколь было видно глазу, стройными рядами стояли полки 300-й стрелковой дивизии с развернутыми, игравшими на солнце красными знаменами. Шел митинг, на котором зачитывалось обращение Военного совета 1-го Дальневосточного фронта, и воины клялись выполнить приказ Родины. На башнях танков, укрытых в зарослях, через зеленую листву просвечивались надписи: «Смерть дальневосточному агрессору…», «Даешь Харбин!».

С импровизированной трибуны властный командирский голос разносился по широкой долине: «…наступает час расплаты… Японские агрессоры должны сполна ответить за пролитую ими кровь, за муки и страдания порабощенных ими народов, за разбойничьи наскоки на границы Советского Союза, за нападения на Хасане, Халхин-Голе…»

Когда мы прибыли на командный пункт армии, полковник Бухтиаров объявил о назначении меня руководителем оперативной группы по захвату агентуры и сотрудников Лишучженьской японской военной миссии.

В эту группу входили оперуполномоченный – розыскник старший лейтенант Тимофеев Николай Алексеевич и два автоматчика. Был у нас «виллис» с шофером. Мы еще раз проверили свое оружие и запасные канистры с бензином. Отпечатанные на тонкой рисовой бумаге списки известных нам сотрудников и агентов вражеской разведки поместили в непромокаемые капсулы, зашив их в одежду.

В ночь на 9 августа моя опергруппа прибыла на командный пункт 77-й танковой бригады, которая вместе с другими танковыми соединениями предназначалась для ввода в прорыв обороны японских войск.

В тот день, 9 августа, начались военные действия.

Соединения 1-й Краснознаменной армии преодолели топкие болота и таежные завалы, считавшиеся непроходимыми, и 10 августа вышли на оперативный простор – в долину реки Мулинхэ. Настал черед и 77-й танковой бригады. Войдя в прорыв, она двинулась на Лишучжень, не давая японцам организовать оборону на промежуточных рубежах. Наш «виллис» упрямо продвигался среди боевых порядков советских войск.

Утром 11 августа передовой отряд бригады ворвался в Лишучжень и завязал уличные бои. Вместе с танкистами прибыла и моя опергруппа. Не мешкая мы отыскали жителей, владевших китайским и японским языками и знавших местную обстановку. Они и после оказывали нам помощь. Из них запомнились учительница, русская патриотка, дочь белоэмигранта Мария Сергеевна и служащий хлебопекарни, бывший колчаковский офицер, Иван Николаевич, тяготившийся пребыванием на чужбине и, как он заявил при нашей первой встрече с ним, готов был умереть за «прославившую себя в веках Советскую Русь». Вместе с ними мы осмотрели здание японской военной миссии, расположенное у подножия невысокой сопки на окраине города. Это был большой, обнесенный почти двухметровым забором одноэтажный каменный дом с десятью – двенадцатью рабочими и жилыми комнатами и тремя входными дверями.

По зданию миссии словно бы только что прошел ураган: двери и окна были широко распахнуты, на полу валялись чемоданы, одежда и вороха бумаги. Из сотрудников никого не оказалось. Были пусты и десять камер тюрьмы, наполовину врытой в сопку на задворках здания миссии. Но в открытых камерах еще стоял тяжелый, спертый воздух – покинуты они были узниками совсем недавно.

С помощью переводчицы Марии Сергеевны я принялся изучать обнаруженные в миссии документы. Часть закрытых сейфов, от которых не нашлось ключей, пришлось взломать. Мы искали в первую очередь списки, картотеки и адреса вражеской агентуры. Старший лейтенант Тимофеев с Иваном Николаевичем обошли прилегающие к зданию миссии улицы, собирая у местных жителей сведения о ее сотрудниках.

Мария Сергеевна вдруг вскрикнула, сказав, что нашла картотеку лиц, сотрудничавших с японцами. Но при более внимательном изучении картотеки оказалось, что в ней учтены так называемые вспомогательные контингенты японской военной миссии из числа китайцев и русских эмигрантов. Все они – а их было около 30 человек, по свидетельству Марии Сергеевны, а позже это подтвердилось другими источниками – находились у себя дома и против нашей страны активно не использовались.

Возвратившийся на ту пору из города старший лейтенант Тимофеев сообщил, что при опросе жителей ему удалось кое-что выяснить о проживающем в Лишучжене колчаковском офицере, полковнике Белянушкине. Он не бежал с японцами, а, видимо, скрывается у себя дома. По нашим данным, Белянушкин служил начальником охранного отряда при миссии, будучи резидентом японской разведки. Белянушкина мы, конечно, немедленно задержали, после чего наша работа стала еще напряженней.

Но прежде чем о ней рассказывать, хотелось бы упомянуть вот о чем. В те дни на земле Маньчжурии, освобождаемой Советской Армией от японских захватчиков, поднялась небывало высокая волна патриотического самосознания – как среди китайцев, так и среди многих русских эмигрантов, проживающих здесь. Это, разумеется, весьма благоприятно сказывалось на проводимых нами мероприятиях. Еще где-то неподалеку гремели бои, а тысячи мирных жителей выходили на улицы городов и сел с красными флажками в руках, красными бантами на одежде, с цветами. Люди смеялись, шутили, пели, кричали «шанго» (хорошо), провозглашали лозунги, приветствуя Советскую Армию-освободительницу. Стремясь хоть чем-нибудь помочь нашим воинам, китайцы выносили и расставляли возле дорог овощи, фрукты, родниковую воду в бочонках, ведрах, чайниках, мисках, кружках, пиалах. Бойцы утоляли жажду, делая мимолетные остановки, благодарили восторженных людей за доброту и сердечность. Эта впечатляющая картина народного ликования словно бы говорила: тщетными оказались потуги японских самураев и их прихвостней из окружения марионеточного императора Маньчжурии Пуи посеять среди китайцев ненависть к нашей стране.

Все это вконец деморализовало наших врагов. Многих задержанных агентов противника не приходилось в те дни изобличать – они сразу же выкладывали все о совершенных ими преступлениях против Советского государства. А кое-кто даже сам приходил с повинной и заявлял, что добровольно сдается на милость победителей.

Брать колчаковского полковника Белянушкина ходил вместе с автоматчиком старший лейтенант Тимофеев. Белянушкин жил в большом коттедже, утопавшем в цветущем саду и занимавшем почти целый квартал. Войдя в кабинет хозяина «без доклада», старший лейтенант Тимофеев сказал, что его вызывают в советскую комендатуру (мы начали действовать под видом комендатуры). Белянушкин уже ждал этой встречи и, став перед образами, начал усердно вполголоса читать какую-то молитву. Его жена, высокая, полная, дряхлеющая блондинка и три взрослые дочери, как по команде, заголосили, словно по покойнику, и начали складывать в открытый чемодан различные пожитки. Старший лейтенант Тимофеев объяснил домочадцам Белянушкина, что тот приглашается в комендатуру для беседы. Это подействовало: Белянушкин, одетый по форме, вышел на улицу и неторопко под конвоем зашагал к зданию миссии, сопровождаемый толпой любопытных китайцев.

Когда старший лейтенант Тимофеев доложил мне, что привел Белянушкина, я разрешил Марии Сергеевне уйти домой и попросил ввести задержанного. И вот в открытую дверь не вошел, а ввалился огромного роста человек лет шестидесяти пяти с седыми усищами на кирпично-красном, одутловатом лице, в парадной форме, при многих орденах и медалях. Печатая шаг, приблизился ко мне и зычным голосом пробасил: «Господин капитан, полковник русской армии Белянушкин явился к вам и сдается на милость победителей».

Сказав это, он, словно подкошенный, рухнул на колени, коснулся лбом пола и зарыдал.

Я и старший лейтенант Тимофеев от неожиданности оцепенели. Потом подошли к Белянушкину, подняли его под руки, усадили на стул, дали воды. Когда он успокоился, я поинтересовался, кто присвоил ему звание полковника. Белянушкин со стула вскочил и опять зычно рявкнул: «Адмирал Колчак!»

И тогда мимолетная жалость к этому старому русскому человеку, навеянная необычной сценой встречи, сразу же прошла. В памяти всплыл рассказ моего отца. В 1919 году отступавшие через Сибирь колчаковцы заподозрили группу крестьян нашего и соседнего села в сотрудничестве с партизанами. И – без суда и следствия – растерзали их, привязав за ноги к хвостам лошадей, рванувших диким галопом по селу. Как знать, не этот ли полковник сотворил такое злодеяние? Однако на выяснение прошлого колчаковца времени не было.

Придя в себя, Белянушкин начал поспешно рассказывать – видимо, не один раз продуманную им версию, – что он, боевой русский офицер, невольно, по ошибке, примкнул к белому движению, что происходит из семьи разорившегося дворянина Калужской губернии, что участвовал в первой мировой войне, где был несколько раз ранен. В 1917 году, после Октябрьской революции, находился на излечении в Самаре, где под воздействием офицеров, враждебно настроенных к Советам, не смог правильно сориентироваться и оказался в рядах колчаковцев. Боясь ответственности, ушел вместе с остатками разбитых войск белых в Маньчжурию.

Рассказ Белянушкина затягивался, пришлось его прервать. Мы предупредили: судьба его будет решена лишь после тщательного расследования. А пока что предложили искупить хотя бы часть вины – помочь нам обезвредить японскую агентуру. Он безоговорочно согласился и сразу же дал ценные показания. А именно: начальником Лишучженьской японской военной миссии являлся действительно подполковник Ясудзава. Днем 8 августа он выехал на автомашине в Муданьцзян с каким-то докладом к своим начальникам. В первый же день военных действий помощники его, а среди них был и Ионэ Муцаи, разбежались, захватив с собой часть, видимо, наиболее секретных документов. Содержавшихся в тюрьме миссии пятнадцать арестованных, в основном китайцев, выпустили на свободу. Находились в тюрьме и прогрессивно настроенные русские эмигранты, выданные японцам в Мулине беглым кулаком из Приморья Терещенко. Личностей и судьбы тех арестованных Белянушкин не знал. За несколько часов до прихода в Лишучжень советских танкистов Ясудзава поспешно прибыл в здание миссии. Вызвал туда Белянушкина и его, Белянушкина, помощника – поручика Симачкина. Сообщил им, что по указанию своих шефов с большим трудом вернулся по забитым войсками дорогам из Муданьцзяна, чтобы эвакуировать наиболее важные документы и перебазировать хотя бы часть агентуры, находившейся в резерве, в Муданьцзян, куда следовало прибыть и ему самому для организации подрывных акций в тылу советских войск. Белянушкину и Симачкину японец предложил увести охранный отряд миссии и находившуюся при ней группу «Асано» в урочище Барсука, расположенное в сопках, километрах в пятнадцати от города. Там выждать время, когда удалится фронт, чтобы приступить к активному шпионажу, нападениям на тылы советских войск, взрывам мостов и убийствам наших военачальников.

Уйдя из здания миссии, Белянушкин и Симачкин по обоюдной договоренности решили, что их объединенный диверсионный отряд уведет в сопки Симачкин, а Белянушкин останется в городе, чтобы через своих соглядатаев разведывать обстановку и наводить диверсантов на объекты нападения. Однако Белянушкин в беседе с нами клялся и божился, что он и не помышлял тогда продолжать тайную войну с Советской Россией. А пошел на эту договоренность, боясь поручика Симачкина, который является ярым врагом Советов и верным холуем японцев. Тот мог застрелить его, Белянушкина, лишь за нерешительность или колебания выполнить приказ японца. В ночь на 11 августа Симачкин увел около 150 диверсантов в сопки.

Белянушкин назвал более 20 агентов и резидентов японской разведки, а также места их нахождения. По его мнению, больше половины этих агентов являлись резервными, подготовленными для активных операций против Советской Армии. Видимо, Ясудзава и хотел перебазировать их в Муданьцзян, чтобы они могли там прикрыться. О многих шпионах, названных Белянушкиным, мы уже знали, так что могли проверить, насколько он откровенен. Куда девался Ясудзава, успел ли он увести своих агентов в японский тыл – всего этого Белянушкин не знал.