Текст книги "Разнообразие человеческих миров"
Автор книги: Павел Волков
Жанр:
Психология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)
Когда я начал помогать больной, у меня не было ясного понимания, как я собираюсь это делать, но интуитивно я отчетливо чувствовал, что это возможно. Пришлось действовать в духе Наполеона – сначала ввязаться в бой, а потом, уже по ходу, разбираться. Порой я разговаривал с больной с замиранием сердца – а найду ли нужные слова, правильное решение.
В статье невозможно передать со всей полнотой психотерапевтический процесс, слагавшийся из сотен разговоров, поэтому я дам его обобщенную картину, отражающую суть наших усилий. Первостепенной практической задачей, которую мы оба считали необходимой и разумной [Так называемый «психотерапевтический контракт». ], было избегание госпитализаций.
С этого я и начну. Во-первых, ее стихийная диссимуляция оказывалась недостаточной для адаптации. Диссимулянт отрекается на словах, но в душе у него продолжается болезненная работа, которая, достигнув определенного уровня, уже не может скрываться. Больной, преисполненный внутренней правды, не в силах сдерживаться и вступает в конфликт с обществом – диссимуляция срывается. Во-вторых, даже желая в целях защиты утаивать свои переживания, больной в мутном бредовом сознании не всегда четко понимает, что нужно утаивать, а что нет. И в-третьих, диссимуляция окажется особенно эффективной, если больной будет диссимулировать не только из-за страха перед обществом, но и по своим бредовым мотивам. Психотерапия оказалась удачной, учитывая все эти три соображения.
Итак, в пылу борьбы и объятия страха Света уже очень смутно понимала, как она выглядит в глазах людей. Свои чувства оказывались значимей, чем оглядка на окружающих. Попадание в больницы всегда было жестоким «сюрпризом». Там она готова была отказаться от всех предыдущих действий, но каждый раз было уже поздно.
Я находился в выгодном положении, так как у Светы был большой опыт неудач, из которого она теперь могла извлечь урок. Жуткий страх больниц делал ее талантливой ученицей. Я начал проводить неожиданную и в то же время успокоительную мысль, что, по сути, она сама себя госпитализировала в том смысле, что госпитализации являлись лишь результатом ее действий. В обобщенном виде то, что я пытался донести до Светы, звучит примерно так: «Я знаю, что все ваши действия понятны, но кому? Вам и мне. А окружающим? Согласитесь, что окружающие видят лишь ваше внешнее поведение, оценивают его стандартной меркой, по которой оно получается ненормальным. Вы выпадаете из общепринятого мира понятий и вещей. Вы можете внутренне претендовать на понимание, но вряд ли стоит на это рассчитывать. Ваши слова для обывателей слишком необычны, они дополняются экзальтированной взвинченностью чувств и напористостью поведения – тем самым дается формальный повод для госпитализаций. Вы втянуты в «ситуацию», а в личном опыте психиатров, милиционеров, членов правительства и других людей не было подобного – вот это отличие и является определяющим. Больница – это всего лишь один из способов борьбы с нонконформизмом. Конечно, как вы считаете, некоторые люди, например коллеги, родные, понимали, что вас и в самом деле преследуют. Но не в этом суть, ибо если бы вы в своем поведении не выходили за рамки общепринятого, то даже независимо от понимания или непонимания вас просто не могли бы госпитализировать. Для госпитализации нужен повод, и вы его давали. Я понимаю, что вы боролись за свои права, но разве вы не убедились, к чему это приводит? Теперь я хочу показать, что у вас есть выбор: либо продолжать жить по-прежнему и с прежними последствиями, либо вести себя не нарушая писаных и неписаных общественных договоров, тем самым избегая больниц». В этом пункте я действительно предоставил выбор Свете. Было важно, чтобы она сама пришла к определенному решению, прочувствовав этот выбор. Она, оценивая свой печальный опыт, склонялась ко второму варианту (без больниц), но оставалась еще какая-то неуверенность, так как было крайне обидно отказаться от борьбы за свои права. И все-таки выбор, пусть досадный, был сделан. Мне удалось найти способ, как его реализовать в ее поведении и подкрепить через бредовый мотив.
Выработка правила бесконфликтного общения
«Вы знаете, у меня есть любимейшие стихи Блока, я думаю, что это лучшие образцы истинной поэзии. Однако кто-то любит Северянина, и для него Блок полупоэт. Я думаю, что ошибается он, а он – что я. Я считаю, что он не понимает поэзию и живет в своем примитивном поэтическом мифе, а он считает – что я. Кто нас рассудит? Только третий, но оказывается, что у этого третьего идеал поэзии – Пушкин. Таким образом, каждый из нас обречен быть мифотворцем для другого. Нельзя обменяться душами и личным опытом. У нас есть варианты. Первый: каждый старается доказать свою правоту, при этом никакая правда не торжествует и между нами конфликт. Второй: каждый соглашается, что все имеют право на свою правду и свой миф, при этом в глубине души считает правым себя, но в реальных отношениях корректен и строит эти отношения не на расхождениях, а на сходстве. Если люди не хотят конфликта, то они должны строить свои отношения на общих или нейтральных точках соприкосновения, не претендуя на общепринятость своих мифов. Вот это и есть правило бесконфликтного общения. Свой миф я должен оставить для себя и единомышленников. Как мой Блок, так и ваша «ситуация» для большинства являются мифами. Поэтому нужно постоянно помнить об этом и на этой основе строить свои отношения с миром. Нужно чувствовать, что из наших переживаний покажется окружающим мифическим. Если такое положение дел вам не нравится, то можете обращаться с жалобами к Создателю, но все же лучше вести себя подобным образом». [Я упростил возможные варианты для пользы больной, ибо можно считать, несмотря на любовь к своему поэту, что другой поэт более велик, тем более если его поклонники – люди более развитые, чем ты сам, то есть можно уступать свою правду правде других. Однако требовать подобной уступки от Светы было бы нереальным и бесчеловечным.]
Это объяснение совсем несложно, хотя требует некоторого интеллекта (впрочем, минимального) для понимания. Провести его по жизни – вот что сложно. Даже когда Света стала строить общение по этому правилу, ей нужна была помощь. При всяких сомнениях относительно того, что можно, а что нельзя, она звонила и советовалась со мной. В общем всегда оказывалось не очень сложно, внимательно выслушав ее, представить реальную ситуацию и подсказать безопасное решение. В обострении без этой телефонной помощи обойтись трудно, в подострых ситуациях Света могла справиться сама.
Создание бредового мотива для укрепления диссимуляции
Ввиду отсутствия у больной своей жесткой объяснительной системы я получил редкую возможность участвовать в формировании ее бредовых представлений. Я пытался «бредить» вместе с ней для ее пользы. В результате психотерапевтическое влияние действовало и целебно руководило изнутри ее бреда. Мое участие свелось примерно к следующему.
«Давайте конкретно и по порядку разберемся в госпитализациях. Первая была обусловлена, как вы считаете, вашей доверчивостью, когда, поверив психиатру, что в больнице откроется мучившая вас тайна, вы пошли туда самостоятельно. Да, это был обман, но почему он имел место? Психиатр не мог поверить вам, а ваш рассказ показался ему похожим на встречающиеся в его обычной практике. Если бы вы не наговорили ему столько выходящего за рамки обычного, он бы вообще посчитал, что он тут ни при чем. Вторая явилась результатом писем в высокие инстанции с просьбой о выезде в Швейцарию. Эти инстанции не смогли поверить в столь нетипичную травлю, на которую вы ссылались, а ведь иных причин для выезда вы не выставляли. Поскольку вы настаивали, вопрос был решен насилием. А уж когда вы стали останавливать машины и допрашивать шоферов, то только чудо могло вас уберечь от больницы. Чуда не случилось. Когда же вы переполошили милицию, требуя срочных мер по розыску Оли [Дочь просто не позвонила больной как обычно. ], то вели себя там весьма необычно, и исход тоже был предопределен. Уж если вы решили прибегнуть к помощи милиции, то разве нельзя было найти более удачную форму? Можно было просто сказать, что дочку преследует какой-то человек, дочь почему-то не позвонила, вы очень беспокоитесь из-за этого и просите найти ее, при этом ни слова не говоря о своей «ситуации». Не исключено, что наша инертная милиция даже попыталась бы вам помочь. Итак, во всех случаях вы действовали по старинке, рассчитывая на естественное взаимопонимание. Вы требовали признания «ситуации», а ведь она так организована, что это признание получить невозможно. В этом-то и состоит особое коварство».
«Поскольку все так организовано, что преследователи не показывают свое лицо, то остается единственное – всмотреться в тот особый почерк, которым они действуют и, как графологи, по почерку попытаться что-то узнать о них. Почерк мне кажется тонко продуманным. Не кажется ли вам, что в планы ваших преследователей входило намерение заставить вас бороться так, чтобы вы своими суетливыми трепыханиями сами затянули у себя петлю на шее? Заставить вас метаться, чтобы вы, сбитая с толку, натворили всяких дел, создали конфликт с обществом, которое подвергнет вас репрессиям? Вы дойдете «до ручки» и от бесполезности борьбы придете к выводу, что остается лишь самоубийство. Вы себя убиваете, и дело в шляпе: никакого расследования – суицид, и точка. Не кажется ли вам этот сценарий узнаваемым? И просчитать его было несложно, ибо они хорошо вас изучили и знают, какая вы несмиренная, свободолюбивая и что вам не вынести долго травли. Вы-то думали, что боретесь для себя, а выходило, что осуществляли их план!»
Сначала я сам пришел к этой интерпретации как к лечебной гипотезе. Потом в разговорах потихоньку стал проверять, склонна ли больная к такой интерпретации. Оказалось, что да. И уже потом, путем вопросов, подвел ее к этой интерпретации так, что у нее вряд ли осталось впечатление, что это толкование изобрел я. Скорее всего она думала, что мы вместе пришли к этому, и, в сущности, это почти верно. Что из этого следует? Понятно, что при таком взгляде Света не захочет играть на руку негодяям. Создается бредовый мотив к диссимуляции.
Я иду дальше и провожу следующую идею. «Обратите внимание, что преследователи уничтожают вас не физическими, а моральными средствами. Они непременно хотят остаться тайными. Почему? Не потому ли, что только так они и могут существовать? Если они выступят открыто, то, видимо, их тут же нейтрализуют». Постепенно мы с больной приходим к выводу, что это неизвестная организация (не КГБ, не масоны и пр.), по своей духовной сути она низка и мелка. Они трусливы и вряд ли обладают реальной властью. Их стиль – низкое интриганство, но весьма коварное. Ибо тонко используется двусмысленность: у всех на виду (и по радио, и по телевизору) больную травят, но люди об этом не догадываются, так как одна и та же фраза для больной значит нечто личное, оскорбительное, а для остальных – что-то нейтральное, обычное. Как им удалось организовать такого масштаба преследование? Наверное, подкупали людей. Причем все организовано, по-видимому, по мафиозным принципам, то есть исполнители не имеют прямого выхода на главных организаторов. Поэтому и получается, что всякий раз, когда больная хваталась за какую-то нить и пыталась по ней добраться до центра, нить неизменно обрывалась. Таким образом, эта мерзость, боящаяся выступить открыто, не способна на реальные угрожающие действия, так как тогда будет розыск и суд. Они предпочитают двусмысленность и моральное давление. Они провоцируют человека на борьбу с невидимым для других врагом, и этой борьбой человек должен доконать сам себя. Главное – сбить с толку первым ошеломляющим ударом. Этот первый удар был нанесен в театре. Получается, что хоть мы и не знаем их в лицо, но можем их понять, расшифровать смысл их действий. Это как «черный ящик» в кибернетике.
Из вышеприведенной расшифровки рождается важный практический вывод. Я обозначил его «идти сквозь психоз».
Путь сквозь психоз
Так как преследователи не будут наносить удар открыто, а будут действовать на психику, то можно идти по жизни, стараясь не сбиться, и не пугаться происходящего. [Я как врач понимаю, что психотические персонажи не могут Свету убить, и потому так уверенно говорю ей, что бояться нечего. Она чувствует мою уверенность и этой уверенностью успокаивается. ] Это будет своеобразным интеллектуальным противостоянием вредителям. В этом «прохождении сквозь» Света поддерживала себя высказыванием Черчилля, что самое страшное – бояться своего страха. Я часто напоминал ей известную сказку, которая символически соприкасается с ее «ситуацией». Девочка идет через лес, а позади нее раздаются страшные голоса, зловещие звуки. Это всякая лесная нечисть. Но добрая фея сказала ей, что не нужно оглядываться и тогда она пройдет через лес невредимой. Голоса же нашептывают: «Если ты сейчас не оглянешься, мы тебя убьем. Посмотри на нас, и тогда мы не тронем тебя». Девочке страшно, она хочет оглянуться, но все-таки находит в себе силы не поддаться голосам и потому спасается. «Вот так же, Света, и вы, – говорю я, – идите сквозь всю страшную непонятность и будете невредимой. Стоит же вам испугаться, поверить в угрозы, и тогда они действительно будут иметь силу. Всякая нечисть имеет силу в нашем страхе».
Однако тяжесть «ситуации» не сводится лишь к ребусам и запутываниям. Есть и моменты реального воздействия, некоторые из них описаны в этюде «Прогулка по психотической улице». Света испытывает «нутряной страх» при встрече с разными событиями, объектами. И я ввожу для этих случаев принцип страшащего, но не страшного объекта. Я объясняю: «Да, взгляд, звук, неожиданное действие могут пугать вас до глубины души. Бессмысленно говорить, что это не страшно. Конечно же, это страшно. Но точнее будет сказать, это страшит. Точно так же, как если бы вы увидели на улице медведя, вы бы испугались. Но если бы медведь был ручным, то он бы был страшащим, но не страшным. Так же и в нашей прогулке. Многое воистину страшит вас, но не страшно по сути – оно не причинит вам реального вреда». Я просто внушаю больной принцип страшащего, но не страшного, и, к моей удаче, она склонна поддаваться этим внушениям. В основе лежит глубокое доверие ко мне, порой большее, чем к себе самой.
Другой важный аспект состоит в том, что, чтобы пройти сквозь психоз, нужно иметь направление и ориентир, нужно иметь непсихотические ценности и смыслы, которые сохраняются даже на высоте психоза. У моей больной такие ценности есть. Дочь Оля, работа, собственное творчество – все это важно и целебно. Смысл, освещая жизнь, гонит вместе с душевным мраком все привидения. Когда на выходные приезжает дочь, это лучшее лекарство. В Свете просыпается нежность, все становится ясным, теплым, и уже не думается о непонятностях «ситуации». Я попытался акцентировать непсихотические смыслы, и Света отозвалась. Она сама замечательно объяснила целебность этого: «Любая ясность и осмысленность смягчают дискомфорт непонятности и чуждости ситуации». Постепенно мне становилось все яснее, что поиск смысла в бредовом болоте нужно дополнять поиском реального непсихотического смысла жизни, тогда ей будет легче идти сквозь психоз, тогда она попытается кристаллизовать бредовое восприятие таким образом, чтобы кристаллизация не перечеркнула реальных жизненных достижений. Я всячески способствовал возвращению больной к работе, это возвращение вернуло ей человеческое достоинство и противостояло болезни. На работе депрессия ощущается меньше, а дома, в выходные дни, наваливаются воспоминания, страхи. Едет на работу – снова все это смягчается.
Эмоциональные просветляющие переживания также благотворны. Как-то попала на спектакль «заезжих шведов-гастролеров». Они «здорово орали песни». Ей понравилась их самозабвенная удаль, во время спектакля и после него вернулось в душу ощущение свободы, будто не было и не будет всего неприятного. Когда Света бывает в любимом Ленинграде, опять-таки светлая перемена охватывает все ее существо. Итак, ясно, куда нужно идти сквозь психоз – к Оле, работе, творческому самовыражению, шведам, Ленинграду и т. п. При этом можно продолжать бредовую работу прояснения «ситуации», но только так, чтоб не было конфликта с обществом, госпитализаций, чтобы не потерять вновь обретенной связи с людьми.
Принцип следования за больной
Когда Света задавала мне вопросы, а я не знал, что сказать, то неизменно спрашивал ее: «А как вы сами чувствуете?», после чего она излагала свою версию. Я спустя какое-то время повторял ее версию своими словами, и она восклицала: «Как хорошо, что вы говорите так». Это взаимодействие я назвал игрой в «подтвердилки», так как, по сути, больная просила подтвердить то, во что хотела верить. Эта игра содержит следующую коммуникативную комбинацию: «Скажите честно, что вы думаете на самом деле, но… пусть это будет то, что мне хочется услышать».
Когда я пытался нарушить правила этой игры, то либо Света была недовольна, либо бесконечно длинный разговор ничем определенным не заканчивался. Эта игра происходила уж очень явно, и лишь шизофренические особенности мышления Светы помогали ей ее не видеть. Первый шаг от игры к самостоятельности был такой. Я ее спрашивал о том, что она сама думает, и потом, не камуфлируя факта, что это ее, а не моя мысль, добавлял: «Да, ваша мысль резонна, пожалуй, я с ней соглашусь». Света удовлетворялась этим, обнажая тем самым обстоятельство, что ей и нужно было лишь подтверждение. Получив его, она уже не интересовалась тем, что я думаю на самом деле.
Этот последний, полуигровой вариант, возможно, являлся оптимальным. Ведь совсем без подтверждений она просто не может обходиться, так как чувствует себя в жизни беспомощно, а этот вариант оставляет ей ее мышление. Когда же я не мог подтверждать ее мысли, так как они угрожали ей самой, я предупреждал об опасности госпитализации и обосновывал свое суждение. Света, пугаясь, как бы включала «другую передачу» и уже не требовала никаких подтверждений, а явно просила прямых указаний. Итак, когда Света хотела быть автономной, но при этом оставалась неуверенной, я играл роль «подтверждателя», когда же она передоверяла мне свою автономию, я оказывался «проводником». Требовать от психотической больной, как от невротика, полной автономии мне кажется клинически необоснованным и даже деструктивным. К тому же это и невозможно.
Психотерапия в периоды относительных ремиссий
В эти периоды коммуникация складывалась по типу игры в «подтвердилки», чаще в ее полуигровом варианте, так как больная все равно оставалась тревожно-неуверенной. Когда ей совсем хорошо, она не звонит, а если звонит, то мы говорим просто как давние знакомые о вещах, к ее болезни отношения не имеющих.
В тревожные периоды я неизменно выполняю роль успокоителя. Тревога – это естественный человеческий способ проживания неопределенности. У неопределенности имеются две грани. Первая, тревожная грань – это возможность угрозы, вторая, несущая надежду и радость, – это возможность благоприятного исхода. Человек, проживающий неопределенность, мечется от одной возможности к другой, от страха к надежде. Я как врач стараюсь помогать больной находить в неопределенности надежду. Больная в ремиссиях вполне допускает, что многое ей лишь кажется. Она сама это убедительно объясняет: «Когда-то меня преследовали, и вот теперь я боюсь, что это повторится, и потому так пугает все неясное в отношениях с людьми». Теперь, в ремиссиях, больной нужно решать проблему: что это – в самом деле снова все начинается или ей кажется? Каждый раз ей хочется, чтобы это была лишь видимость. С этой надеждой она звонит мне, и я всегда успокаиваю ее. Я чувствую, как ее голос становится мягче, теплее, уходят из него нотки страха, напряженности. По словам Светы, ее успокаивает даже звук моего голоса.
В депрессивные периоды моя тактика такова. Прежде всего, это эмоциональная поддержка, напоминание, что депрессия пройдет, как проходила десятки раз. Объяснение, что нельзя в депрессии принимать важные решения, в том числе о ценности жизни, так как у депрессивного человека «на глазах темные очки плохого настроения».
У больной бывают навязчивости, переходящие в автоматизмы, когда в голову лезут агрессивные, жестокие мысли. Она испытывает выраженное чувство вины за эти мысли, и мне приходится каждый раз объяснять, что эти мысли лишь в ее голове и никому от них плохо не будет. Тем более что мысли эти скорее сами думаются, чем исходят из сознательной личности, а потому ответственность за них минимальна. [Свете было стыдно, что в ее душе находится место для таких мыслей. Ей пришлось по сердцу мое объяснение, что эти мысли не свидетельство того, что она плохая, а просто понятная физиологическая разрядка ее мозга, уставшего от страха и тревог. Скрытый психотерапевтический момент состоит также в том, что я ее совсем не осуждал за эти мысли, и она не могла это не чувствовать. ] Особенно она была беспомощна, когда в голове «включалась пластинка – с Олей будет плохо, с Олей будет плохо». От этих мыслей мучилась виной еще больше, так как если с Олей будет плохо, то это из-за нее, потому что преследователи могут тронуть дочку, чтобы нанести Свете еще один удар. Я как врач понимаю, что Олю никто не тронет, просто некому трогать, и моя уверенность в этом вопросе помогает больной. Тем более что я убедил ее, что у Оли есть отец, муж, друзья, которые не бросят Олю в беде. Света сочла это резонным, и ей стало легче.
Специфической гранью психотерапии являлась духовная поддержка и помощь. Жизненная трагедия принуждает Свету идти по духовному пути от рессентимента к резиньяции (смирению), хотя бы частичной. Во-первых, потому что она уже убедилась, что бессильна перед преследователями. Во-вторых, именно рессентимент стоит в начале каждого обострения, раскручивая его. В-третьих, она сама в целях защиты стала тянуться к простой тихой жизни, в которой нет конфронтации и борьбы. Раньше она вступала в активные агрессивные отношения с людьми, в которых сама, будучи очень сензитивной, получала многочисленные раны. При такой позиции она ощущала мир ощетинившимся, плотным, жестким. Да и мог ли он быть иным при ее ранимости, претенциозности, хрупком самолюбии и настойчивости. Эта смесь хрупкости и агрессии, проецируясь, придавала миру образ чего-то грубого, тяжелого, насилующего. И вот сейчас, с течением болезни, все меньше она оказывает личностного давления [Понятие «личностное давление», которое я ввожу, созвучно лишь человеку, готовому метафорически переживать квазиэнергетические, духовно-психологические способы существования человека в мире. ] на мир.
Почему это служит цели защиты? Потому что и мир, соответственно, оказывает меньше противодавления. [Такое динамическое изменение взаимоотношения личности с миром является типичным для шизофрении. ] Но отказ от прежней духовно-психологической ориентации с ее высокими претензиями, в которые было вложено много эмоциональной энергии, очень непрост. Переход в иную манеру существования, более бедную с точки зрения Светы, может быть совершен лишь через слезы, боль, нравственный протест, ламентации и истерики. Этот переход будет удачным, если больная сможет породниться с более тихим, внешне скромным способом духовного бытия. Случится ли так? Думаю, что никто не сможет сейчас дать ответ. Я, со своей стороны, ненавязчиво помогал ей жить по-иному. Прежний проект бытия требовал изменений, так как в нем скрывались ростки психотики. Итак, проблемой выработки иного проекта бытия я, пожалуй, и закончу свой рассказ. Этот последний пункт высвечивает взаимосвязь духовной позиции и психологических проблем – тот перекресток, где духовная и психиатрическая помощь вынуждены встретиться. Статья описывает психотерапевтическую работу в 1984–1987 гг. Это был мой первый большой психотерапевтический случай.
* * *
Имея в виду работу, описанную в статье, вспомним чеховский рассказ «Черный монах». По всей видимости, главный герой рассказа магистр Коврин заболевает парафренией (см. часть 2, глава 4.7). Его посещает видение черного монаха, с которым он ведет философические беседы. Монах глубоко понимает магистра, «как будто подсмотрел и подслушал его сокровенные мысли». Монах убеждает Коврина, что тот является избранным человеком, служащим вечной правде, разумному, прекрасному, божественному. Коврин счастлив вдвойне: беседам с монахом и женитьбе на духовно близкой ему девушке. У него сложились теплые отношения со своим тестем, садоводом Егором Семенычем. Садовод уповает на то, что передаст Коврину свой удивительный сад, и тот будет его беречь. Однако Коврин в своем философическом подъеме несколько выше, чем земные дела. И вот, наконец, жена догадывается, что он болен, он и сам как будто это понимает, и за дело берутся доктора. После лечения явления монаха прекращаются, Коврин живет тусклее, в нем нарастает раздражение и апатия к жизни. Умирает тесть, и погибает его роскошный сад, так как в нем хозяйничают чужие люди. Конец рассказа трагически пронзителен и просветлен: Коврин умирает, но к нему возвращается черный монах, светлая память о молодости и любовь к девушке.
Какой же видится гипотетическая психотерапевтическая помощь магистру Коврину? Примерно такой, как и Свете. Необходимо было бы войти в психотические переживания Коврина. Во-первых, для того, чтобы поддержать его праздничные встречи с монахом, помочь ему творчески выразить содержание их бесед. Во-вторых, помочь Коврину более совершенно жить в двух планах – психотическом и реальном – так, чтобы окружающие не догадывались об этом, и чтобы его поведение в жизни носило адекватный и рассудительный характер, что в случае парафрении вполне возможно. И самое главное, как это было в случае со Светой, нужно было бы постараться стать «доверенным лицом» Коврина в его беседах с монахом, быть может, даже участвуя через Коврина в разговорах с его галлюцинаторным образом – что возможно, если тонко действовать в духе гештальт-терапии. И вот тогда могла бы открыться возможность «соавторства» в его бреде. Я попытался бы вывести философские беседы с монахом на обсуждение необходимости беречь и сохранять удивительный сад, как часть высокой земной миссии Коврина, неотделимой от его божественной избранности. Тогда Коврин мог бы совместить философическое творчество с заботой о саде, и не было бы еще одной трагедии: чужие люди не сгубили бы сад тестя. Дело в том, что практичный синтонный Егор Семеныч любил сад больше самого себя, и его садоводство – также достойное творчество, которое несправедливо принижать перед творчеством магистра. Свои надежды на успех в этой психотерапии основываю на том, что перед смертью сам Коврин «звал сад с роскошными цветами» как символ своей прекрасной молодости и счастья.
