Текст книги "Сказание о Старом Урале"
Автор книги: Павел Северный
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Березы за монастырскими стенами стояли в осеннем уборе. По утрам с их ветвей спадали желтые листья, влажные от холодных утренников.
На зорях над Конкором звучали голоса перелетных птиц, и особенно тоскливы были прощальные крики лебедей.
Разгуливала осень берегами Камы, причудливо расписывала остатки листвы, потерявшей яркость зелени. Против крепости на заречной стороне грустили в пустых лугах стога, похожие на шлемы, забытые в поле богатырями.
Конкор ждал зимы, запасался дровами на все долгие месяцы, когда по белым просторам заведут свою песню вьюги и бураны...
Вскоре после возвращения Семена Строганова из Кергедана причалил у стен Конкора струг воеводы Соликамского – Дементия Запарина. Прибывший послал к старому хозяину сотника, передать привет и просить о приеме. Посланец вернулся к воеводе с ответом, дескать, Аника Строганов болеет, сам приветить гостя не в силах и просит, чтобы слуга царский изъявил милость и повидался с сыном Семеном, который в полуденный час будет поджидать его в своих покоях.
Выслушав такой ответ, Запарин растревожил себя гневом и ругательски изругал Анику за неучтивость к высокому воеводскому сану. Но, остудив свой гнев словами потребными и непотребными, Дементий Степанович к полудню оделся в пышные парчовые одежды и отправился с телохранителями на свидание с Семеном Строгановым.
Прием был подчеркнуто сухим и неприветливым. Гостя ждали не в большой избе Аники Строганова, а в зимних хоромах, срубленных еще в тот год, когда Аника вызвал сына Семена на Каму из Соли Вычегодской. Тогда хоромы для него рубились наспех, не то что нынешние, в Кергедане...
Семен, не требовательный к удобствам и не любивший роскоши, мало заботился о благолепии собственных покоев в Конкоре. У него в доме была большая, но скромная гостиная, где он принимал деловых посетителей, приезжих купцов, чужих и своих приказчиков; но, зная, что купец купца оценивает сперва по одежке, Семен велел поставить в углу гостиной против киота с иконами астрономические часы аглицкой работы, стоившие баснословных денег, развесить по стенам чертежи государства Московского, исполненные царскими мастерами, да еще кинуть с нарочитой небрежностью две арабские сабли на текинский ковер – они свидетельствовали и малоопытному глазу, что для Семена Строганова тысячи золотом – не деньги!
В этой гостиной Семен и поджидал гостя-воеводу.
У того захолонуло сердце, когда, подойдя со свитой к крыльцу, он не увидел вышедшего для встречи хозяина. Злоба наливала лицо Запарина кровью, пока он величественно поднимался по ступеням. У самых дверей поставлены были два ратника в голубых кафтанах и с алебардами. Они отворили перед воеводой дверь, и, как только он вошел в сени, ратники скрестили алебарды, не допуская свиту последовать за воеводой даже в сени.
В отворенную низковатую дверь из сеней в гостиную воевода просунул вперед себя высокую горлатную шапку, шагнул, опираясь на посох, в палату и, отдуваясь, остановился у порога. Он сразу увидел Семена Строганова у стола. От новой хозяйской неучтивости у Запарина дух захватило. Поняв, что горлатную шапку и посох принять здесь некому, гость сам поставил свой головной убор на лавку и перекрестился на иконы в киоте. Только тогда Семен встал из-за стола. Гость и хозяин поклонились друг другу одновременно.
– Садись за стол гостем желанным, царский слуга.
Запарин, сдерживая негодование, сел и прислонил посох к столу. Погладил бороду, огляделся. Семен наполнил медом из затейливого жбана две серебряные чары.
– Прошу прощения, воевода. Хозяйки, как ведаешь, у меня нет, а потому чару с медом тебе самому придется со стола принять.
– Благодарствую на привете!
Но чары не принял и сидел в деревянном кресле у стола окаменевшим истуканом, не начиная разговора.
Хозяин, внутренне торжествуя над унижением своего недоброжелателя, счел вступление к беседе оконченным и сам пришел на помощь рассерженному и обескураженному гостю.
– Благодарствую, что о нас, людишках торговых, изредка памятуешь. Винится батюшка, что немощь телесная не дозволила ему свидеться с тобой, воевода Соли Камской.
Запарин, отдышавшись, сухо осведомился, чем же страдает Аника Федорович.
– Сам знаешь, на старости лет всякий лишний шаг в постель валит. Остуда в груди душит.
– Баню надо. После бани – распаренную мяту на грудь. В пору, как лист желтится, застуду принимать не следует, особливо когда годы не малые. Пошто же не бережется Аника Федорович?
– Не приобык батюшка здоровье оберегать.
Семен придвинул налитую чару воеводе. В серебряные стенки сосуда были искусно вделаны крупные жемчужины.
– Изопьешь – чару эту с собой увезешь. Тебе в подарок от батюшки приготовлена.
– Отказываться не стану. Мед беседу веселит, а подарок строгановский приму за честь. Передай батюшке, что-де воевода Запарин чару принял и благодарить велел. Давненько крепость вашу посетить собирался.
– А не навещал.
– Недосуг было. Спопутно оказалось, вот и приплыл. Окромя того, дознаться довелось, что Строгановы не во всякую пору гостям рады.
– Стало быть, пустой молве веришь? Уж поверь, что купцы Строгановы гостей со двора не гонят, особливо званых.
– Меня каким гостем посчитаешь?
– Скажу – званым, не поверишь. Скажу – незваным, разгневаешься.
– Ну и молвил, прости господи! Видать, что надумаешь, то сразу и на язык кладешь?
– Словами деда отвечу: ложь беседу удлиняет, правда – укорачивает. Так нас Федор Лукич учил.
– Стало быть, велишь поскорей объявить, с каким царским поручением я к вам прибыл? Великий государь...
– Ты скажи без помину царского имени. Ибо еще мне в уши запала одна молва пустая, будто грозился воевода Соли Камской золото в карманах строгановских пересчитать.
– Не верь сей небыли.
– А мы с батюшкой так поняли, что затем-то в осеннюю пору Строгановы тебе и понадобились. Стало быть, велишь из карманов золотишко наличное перед тобой на стол выложить? Так, что ли?
– Насмешкой гостя потчуешь?
– Медом потчую, какого в Соли Камской не испробуешь. Подставляй свою чару, еще налью.
– Изволь, подставлю, хотя учтивости в тебе не больно-то много. Чего это ты меня так оглядываешь?
– Учтивости в нас нет оттого небось, что в Москве не живали. Сосны камские учтивости здесь не требуют. А оглядываю не тебя, а узор парчовый на твоем кафтане.
– Узор хитер. В индийских полуденных землях выткан... Государем пожалован за верную службу. От его имени и прибыл сюда с двумя наказами, касаемыми вотчин и дел ваших, строгановских.
– А ты не обмолвился, воевода? Наказы нам давать волен только государь, да и те не всегда удается нам исполнять, ибо кочевники близко, приходится нам порою голую жизнь спасать, а уж потом государевым людям радеть, наказы их выполнять.
– Опасно говоришь.
– Как умею.
– Так изволь послушать, с какою царской волей к вам воевода Соли Камской пожаловал. Ден пять назад неспроста наведались ко мне посланцы тобольского хана Сибирской земли. Сказывали, что летось людишки твои на Полюде татарскую княжну Игву изловили. Желает хан Сибирской земли увидеть ее из плена вызволенной и на том мне, как царскому наместнику, бьет челом.
– Пошто же хан не к нам посланцев направил?
– Да, видать, по недомыслию своему почитает Строгановых царскими слугами, мне подвластными. Желает хан, чтобы плененную татарку я ему из рук в руки передал. Ежели мы, сиречь воевода и строгановские люди, желания его не исполним, грозит он войной на камский край из-за пленницы идти, поелику Игва-княжна молодшего ханова сына невеста. Хан обещался сперва мою крепость спалить, Соль Камскую, а потом и за ваши городки приняться. Орда у него превеликая, изжарит он нас всех, как цыплят к обеду, посему совет тебе подаю: отпусти со мной пленницу.
– Строгановы, воевода, не чужими советами живы и не страхом перед ордами нагайскими. Черт пугает, а бог милует. Игву, говоришь, с тобой отпустить? А ты моим людям ловить ее помогал? Воевода Орешников, старик стариком, и то после полонения нами Игвы шайки ее из лесов чердынских выкуривал да еще велел владыке за людей строгановских соборно богу молиться, зане град и крепость от поджога спасли. А ты, гляжу, за нашей спиной ханскую дружбу купить надеешься? Не прогадал бы!
– Надежду имею воеводить в крае миром и с ханами сибирскими не задираться. У меня ратных людей для войны с ними маловато, сам знаешь.
– Эх, не воеводскую речь повел! Всякий вор норовит расплохом брать, а в расплохе, говорят, и медведь труслив. Орды ханской испугался? Дело твое, только сделай милость, нас и людей наших страху не обучай.
– Неужли Игву из полона так и не отпустишь?
– Нет.
– Ради нее дозволишь орде государеву крепость Соль Камскую изничтожить?
– Твоя воля крепость оборонять, на то ты и воевода. Хвастать любишь, как новгородцев уму-разуму научил, а здесь ордынцев испугался?
– А ежели я именем царским повелю тебе освободить Игву и ко мне в крепость отослать?
– Именем царским? Чудно! Очнись, воевода, ежели задремал, оглянись вокруг себя. Кто здесь, в крае, именем царским хозяином поставлен?
– Все равно, приказ воеводский для тебя – закон. Добром не отдашь пленницу – силой отниму.
– Да неужто? Может, и меня в Соль Камскую пленником повезешь? Только довезешь ли?
– Людей своих на царского воеводу натравишь, будто на хана татарского? Думаешь, у государя на злодеев цепей не хватит?
– Хватит цепей, чтобы иных кобелей ретивых на привязи держать.
– В ссору лезешь? С царским слугой?
– Слуги царские тоже разные бывают, много их в здешнем крае перебывало. Иные, кто духом посмелее да разумом покрепче, здесь обживались и государеву службу с пользой несут. А тому, кто на любое чихание ордынских ханов со всех ног здравствовать летит, на здешней земле не усидеть. Хану сибирскому так скажи: ежели вздумает воевать, Строгановы готовы с его ордой силой помериться. На том и крепости наши стоят, тем же здесь и народ жив.
– Ну, Семен Аникьевич, и удал же ты на слово! Может, покамест о другом разговор заведем?
– Испробуй.
– Не устрашусь небось... Недавно дознаться нам довелось, что братец твой Григорий, вместях с тобою, царский закон нарушил. Татарская княжна Игва, невеста ханская, у меня в разговоре – только присказка. Сказку сейчас зачну сказывать.
– Воля твоя – сказывать. Наше дело – послушать.
– Строгановых царь милостью жалует, а они на землях дарованных злой крамоле государевой потакают.
– Понятнее сказывай. Со Строгановым Семеном разговариваешь, он не дьяк приказный, крамолу разбирать да судить.
– Меня быстрым словом не запужаешь. Я здесь над всеми верховодить поставлен. Даже перед Строгановыми молчать не стану, не чердынскому воеводе чета. За хулу и брань твою, за невежество твое передо мною государь с тебя и голову снять не задумается.
– Пока твое пророчество сбудется, я тебя сегодня, сей же час, во всей твоей иноземной парче при народе в Каме искупаю.
– Бога побойся! На кого замахиваешься? Донесу царю!
– Сказывай, Дементий Запарин, свою сказку да отчаливай живее, на грех не наводи!
– Скажу, словом своим не подавлюсь. За боярином Головановым прибыл. Лютого разбойника, вора государева укрываешь.
– Не укрываю, а хлеб-соль с ним за одним столом жую. Голованова разбойником и вором зовешь?
– Великий государь наш так прозвал крамольника, и мы, рабы государевы, по-иному молвить не смеем.
– Как проведал, что боярин здесь?
– Слухом земля полнится.
– Имя доносчика назови. Промолчишь – трясти начну, парча индийская порушится.
– Что ж, таить не стану. Так знай, что от самого Строганова, брата твоего, Григория Аникьевича, посланец ко мне наезжал. С обиды великой донес на тебя родной брат твой, чтобы царским ослушником не обернуться. Знай также, Семен Аникьевич, ежели не выдашь мне боярина Голованова, ворога царского, я весть о том в Москву подам, и царь Иван Васильевич опричников сюда пошлет.
– Кому Голованов поперек дороги стал – дело боярское. Но Строгановым Голованов – не ворог, а друг.
– Не смей такое молвить!
Запарин схватил свой посох и стукнул им об пол.
– Что? В моем доме мне этой палкой грозишь?
Семен выхватил у воеводы посох и в гневе переломил о колено.
– Вот! Получай свою опору! А теперь глянь на иконы да ступай себе с богом, только о порог не запнись. К Строгановым больше не наведывайся.
– Меня не признаешь, царя признаешь. Не выдашь Голованова?
– Не выдам.
– Послушай, Семен Аникьевич! Али ты о двух головах? Хоть людишек и добро его отдай, а я донесу в Москву, будто помер боярин в одночасье.
– Добро и людишек просишь? Только-то? А ты помогал это добро наживать? Покойного Гаврилова-воеводы добро к рукам прибрать сумел, стало быть, понравилось чужое? За головановским потянулся? Коротковаты лапы у тебя, а с сего часа – еще короче станут. Ворочайся к себе в крепость и сиди в ней отныне тихохонько. Высунешь нос – дверью защемит!
– Погоди, хозяин! Погорячились мы. Слова бранные нам говорить негоже, не смерды. Пора остыть. Так ведь?
– Остывай. Молча слушай меня. О том, кто ты такой, знаю, и всякий твой шаг мне ведом. Гонец твой с доносом про Голованова недалече от крепости ускачет. Сам вздумаешь туда со стражей отправиться – гробов прихвати, и себе и стражникам. Увидишь, кому в крепости твоей люди служат: воеводе или Строганову. Не узнаешь, чья рука на твоей шее петлю затянет. Грех жадности в тебе велик, а сам ты мал. Против Строгановых цена тебе, во всей парче твоей, – тьфу! Нищий ты, и мог бы на бедность свою у нас кое-что вымолить. Дали бы, пожалуй, не скупясь. Не впервой нам царским слугам милостыню подавать. Но ты по-иному зашел. Нос задрал. Посохом стукнул. Царским именем лапу нам в карман было запустил по недомыслию своему. Пеняй теперь на себя да подумай дома, на досуге, как вину свою перед нами искупить. Теперь помни: Строгановых где бы в пути ни встретил – ворочай хоть в самый глубокий сугроб!
– Откланяться дозволишь?
– Да уж теперь не торопись. Все же гость в моем доме! Голодными гости наши из дому не выходили. Чего это ты с лица побелел? Трапезничать со мной страшишься? Совсем ты оплошал, воевода! Нечто в своем доме гостей отравой кормят?
– Что же, дозволь тогда надежду иметь, что впредь у Дементия Запарина с именитыми людьми Строгановыми дружба заключится? В том и руку свою тебе даю!
– Нет уж, покамест уволь! В чистоту слов твоих поверю, когда их проверю. Волком перед нами себя обозначил, получай и в ответ оскал. А трапезничать пойдем! Уха тебе готова да перелетные гуси на жарево. Милости прошу к столу, воевода Соли Камской!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯДолгое осеннее ненастье, с дождем-ситничком уже успело надокучить жителям края. Лужи в Конкоре не просыхают, капельки дождя сбивают с деревьев остатние листья. Падая на сырую землю, листья прилипают к ней и не шевелятся, не шуршат под ногой.
Поздняя осень обучает людей тишине, велит задумываться о жизни, и всякий северный житель, исключая охотников и рыбаков, тянется к домашнему теплу, считает запасы и вершит семейные дела.
По воле Аники Строганова все трое сыновей собрались осенью в Конкоре. Всякий из них строил свои догадки о причине вызова и утешал себя мыслью, что вызван не зря.
Семен до самого приезда Якова не знал, что отец послал за ним нарочного. Увидев во дворе московский возок брата, Семен не на шутку встревожился: не случилась ли в Москве беда. Скоро появился в Конкоре и Григорий Строганов. Семен сообразил, что братьев позвал старик, но беспокоить отца расспросами не стал.
Монастырем уже правил новый игумен Калистрат. Питирима по приказу Семена увезли в новый, косвенский острог. Новым игуменом отец был очень доволен, сблизился с ним, часто бывал в его обществе.
Волновали Семена вести от Анны Орешниковой. Она, вопреки их тайному сговору, не рассталась с престарелым супругом. Она отказалась последовать за посланцами Семена и велела передать, что Орешников при смерти болен; мол, не может честная жена покинуть супруга в его последние недели, а то и дни. Такой ответ боярыни привез из Чердыни Досифей, ездивший туда с вогулами за Анной. Время шло, а с сыновьями по отдельности Аника еще о делах не беседовал, пообещав, что, когда настанет нужный час, позовет к себе всех троих вместе.
Нужный этот час пришел!
Студеный ветер еще днем раздул морось ненастья.
Вечером над Конкором зажглись звезды и высветлился народившийся месяц...
В избе Иоаникия Строганова было в тот вечер светлей обычного: горели все восемь свечей на отростках лосиных рогов, светились перед иконостасом и аналоями все лампады, как в храме.
Аника Строганов долго стоял перед ликами святых на коленях и отвешивал земные поклоны.
Слышно было, как гуляет осенний ветер, рождая ощутимые сквозняки в избе, как под полом скребутся мыши. Ежи, пофыркивая, сновали по избе. Из рукомойника, как всегда, падали капли в деревянную бадью...
Отец не поднялся с колен, когда входная дверь отворилась и впустила в избу троих сыновей Строгановых – Григория, начавшего креститься еще в темноте сеней, Якова, побледневшего от волнения, и, позади всех, Семена. Увидев отца на молитве, сыновья остановились при входе, постояли, переминаясь. Наконец подал голос Семен:
– Пришли мы, батюшка.
Иоаникий будто не слышал, продолжал истово молиться, склонился в земном поклоне и долго-долго не поднимал головы. Наконец трижды перекрестился и встал, опираясь на посох. Знаком подозвал сыновей к столу.
– Дети мои! Добро пожаловать! В кои-то веки довелось всех троих разом обнять.
Яков и Григорий, взволнованные и торжественные, облобызались с отцом троекратно; он брал каждого за плечи и подолгу смотрел в глаза. Когда дошла очередь до Семена, отец чуть заметно кивнул сыну, будто подтверждая некую давнюю договоренность между ними. От остальных это мимолетное движение укрылось.
– Экие вы стали, сыны мои! Каждому жизнь свою печать на лицо положила! Пожалуй, за нею не сразу и мою печать разберу.
Из стариковских глаз выкатилась скупая слеза, старик смахнул ее и продолжал тверже, строже и печальней:
– Родимые мои, приходит пора проститься и с вами, и с делом жизни, и с заботами в мирской суете. Пора о душе подумать. Вот, собрал вас, последнюю свою отчую волю изъявить. Стар стал, немощен, оскудел силой и разумом. Решил покинуть мир, сыны мои, принять постриг в монашество.
– Батюшка, родимый! – залепетал Яков скороговоркой и упал перед отцом на колени. – Пошто надумал такое?
– Ты всех лучше понять меня должен. Старшой ты у меня.
Иоаникий погладил склоненную голову Якова. Григорий будто еще не поверил и растерянно ждал, какие последствия повлечет для него самого отцовское решение. Семен сжал губы, сощурил глаза и будто заранее знал, что последует дальше.
– Не покидай нас, батюшка, в сию смутную пору, – шептал Яков.
– Уразумейте престарелого отца. Притомился от житейского. В монастыре молиться за вас стану. Лобызайте святое Евангелие на верность друг другу. С открытым сердцем сие творите, все распри позабыв и разумом просветлев! Клянитесь волю отцовскую нерушимо блюсти.
Яков первый поцеловал Евангелие. За ним приложился Семен. Григорий же, вдруг что-то заподозрив, все тревожнее глядел на отца. Иоаникий сказал ему ласково:
– Целуй, Гриша.
– Сперва волю свою объяви, батюшка!
Сурово нахмурился Иоаникий, и тогда Григорий поцеловал Евангелие, не осенив себя крестным знамением. Отец проговорил, повышая голос:
– Крест положить забыл, Григорий. Перекрестись и целуй сызнова.
Не смея противоречить, средний сын исполнил отцовский приказ.
– Слушайте мою волю. Богатство оставляю вам всем и внукам на веки веков неделимым. Волю свою нерушимую над богатством передаю в руки брата вашего Семена до самой его смерти. Волен Семен перед смертью передать все неделимое богатстве внукам моим и детям своим, коли господь благословит его наследниками, достойными поддержать честь нашего рода.
Никто не пошевелился, молчание длилось долго. Всем было слышно, как ветер гуляет на воле. Наконец до сознания Григория дошли отцовские слова. Он всплеснул руками и крикнул тонким, срывающимся голосом:
– Батюшка! Помилуй! Не отдавай богатства в руки Семену. Погубит он нас. Нищими по миру пустит!
Иоаникий властно поднял руку, знаком приказал Григорию молчать.
– Проклятие мое падет на голову того, кто осмелился бы нарушить мою волю.
Григорий, уже почти не слушая, бросился на колени и завопил исступленно:
– Раздели богатство поровну между нами!
Иоаникий постучал об пол посохом:
– Смирись, Григорий, перед родительской волей!
– Грех творишь, батюшка, власть над нами отдавая в Семеновы руки!
– Не изменю своей воли. Слышите? Целуй, Яков, руку Семену на покорную верность ему.
Тучный Яков поклонился брату в пояс, поцеловал ему руку, помог Григорию встать с колен и шепнул:
– Гриша, не противься. Слышал волю родителя?
Лицо Григория исказилось от злости. Он погрозил младшему брату кулаком.
– Не стану руку тебе лобызать. Поганая она! Не признаю твоей воли над собой. Разоритель ты нам!
Семен проговорил спокойно:
– Григорий, брат я тебе, а не ворог. Без отца останемся на белом свете. В дружбе нам надо пребывать. Признаешь ли мою волю над собой, не признаешь ли, все одно для меня братом останешься, я тебя никому в обиду не дам и разору твоего не допущу.
Григорий не ожидал этих слов, а суровое спокойствие Семена подействовало отрезвляюще. Он притих, вытер глаза рукавом, подошел к Семену и с неожиданной покорностью поцеловал его руку. Тот обнял Григория и Якова, поклонился отцу в пояс:
– Гляди на нас, батюшка! Покорные воле отцовой, стоим едины перед тобой, Строганова Иоаникия сыновья...
