Текст книги "Сказание о Старом Урале"

Автор книги: Павел Северный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

4

Выше устья Чусовой, посредине Камы, лежал Медвежий остров. На нем глухой лес. Один берег острова скалистый и обрывистый, а другая сторона пологая, уходит под воду песчаными намывами либо болотами.

У вогулов остров издавна считался священным: там обитали главные злые духи, и посещение его человеком почиталось тяжелейшим святотатством.

Медвежьим его назвали плававшие по Каме торговые люди с Руси, потому что не раз видели, как на береговых намывах отлеживались, отдыхая, медведи, переплывавшие Каму.

* * *

Над Чусовой начинался ранний рассвет. Середина реки укрыта прозрачным туманом. На берегах запах ландышей местами так силен, что дурманил человека, и казалось, что им пропиталась даже вода. В заводях крякали утки.

Семен Строганов со спутниками миновали на Чусовой Нижний городок. С его стен, отраженных в воде, лодку углядели и окликнули дозорные:

– Кто такие на воде?

С лодки прозвучал условный строгановский отзыв:

– Хомуты чинить везем.

Алеша-пскович со Спирей гребли, а Семен и Досифей сидели на корме и бездумно следили, как наливается небо красками утренней зари.

Спиридон Сорокин любил новым людям рассказывать, как началась его жизнь на Чусовой. Он толковал об этом соседу-гребцу. Выходило, что появился он в этих местах пораньше, чем Аника Строганов в камском крае. Пришел с Руси вместе с братом. Спире было тогда двадцать лет, а брату Пахому – восемнадцать. Неведомыми тропами добрались до Чусовой с новгородскими ходоками, залюбовались дикими горными местами, порешили здесь наладить новое жилье.

Выбирая место для жилья, братья поднялись на небольшую горку и увидели на вершине вытесанного из дерева истукана. Парни оглядели идола и решили, что он им не помеха. Недолго раздумывая, срубили себе жилье возле идола.

Вскоре, в первую же полнолунную ночь, пришли на горку вогулы с кудесниками на моление и увидели возле идола жилье, по виду для них необычное.

Братья мирно спали в избушке. Проснулись от криков. Вышли из избы и перепугались, увидев вогулов, а те тоже испугались и начали им кланяться. Только потом парни узнали, что вогулы приняли их за добрых духов-воителей, спутников их главного бога Чохрынь-ойки, в людском облике. Благодаря этому обстоятельству братья хорошо прожили десяток лет, пользуясь у вогулов уважением. Научились разговаривать по-вогульски, узнали все способы охоты на любого зверя. Так незаметно до того обжились, что и про Русь редко вспоминали и даже одеваться стали в вогульские одежды из звериных шкур.

В одну из лютых зим Пахом, выискивая медвежьи берлоги, заблудился и замерз в лесу. Вогулы нашли тело только по весне и похоронили с почетом.

Однажды весной набрели сюда новые выходцы с Руси, заметили жилье Спири, обрадовались, а он обрадовался землякам, много дельного порассказал им про здешнюю жизнь.

Показал пришельцам место на берегу Чусовой, где присоветовал ставить починок. Те послушались Спирю и выбрали его над собой старостой. Редкий год не появлялись на Чусовой новые беглецы с Руси. Места для поселения тоже выбирали по указу Спири. Потом на Чусовой объявился монах Трифон с вятской земли. Подружился со Спирей и срубил для себя часовенку-скит на горке.

Так и подошло время к той осени, когда Семен Строганов появился на Чусовой хозяином, и опять помогал Спиря отыскивать усторожливые места для постава городков-крепостей, теперь уже строгановских.

Взошедшее солнце расстилало по воде Камы дорожки, расшитые золотыми блестками. Лодка подплыла к острову, когда у его берегов звонко гомонило все птичье царство, встречая утро.

С лодки было видно, как пришло на водопой стадо сохатых в шесть голов. Могучий вожак с начесами мха на рогах, прищуривая глаза от солнца, перестав пить, поднял голову и равнодушным взглядом осмотрел людей в лодке, проплывшей от него не дальше как в двух саженях. Досифеева волчица было оскалилась, но хозяин не дал ей встать со дна лодки.

Спиря указал Строганову на прибрежные кусты.

– Причаливать надо. Вон тропка.

Люди высадились, Спиря спрятал лодку в кустах, ронявших капли росы.

Все четверо и волчица миновали небольшое болотце, приминая ногами пахучий снежок цветущих ландышей. Из болотца, обходя валуны, выбрались на тропку.

– Вот здесь сидели. Видите следы?

Семен взглянул на отпечатки различных следов. Птичьи и заячьи были свежими, медвежьи – старыми, и среди всех этих отпечатков лесной жизни отчетливо выделялись следы человеческие.

– Теперь что скажешь, Досифей? – спросил Семен.

– То и скажу, что Спиридону, стало быть, виденное не померещилось.

Тропа повела в глубину леса. Путников обступила со всех сторон сырая холодная чаща. Ноги вдавливались в мякоть опавшей хвои. Пахло смолой и перегноем. Корни спутывались между собой, переползали тропку и мешали идти полным шагом. Влажные сучья цеплялись за одежду. Шли гуськом, соблюдая осторожность. Волчица бежала впереди.

Лесная чаща стала редеть, тропка поднялась в гору среди сухостоя давнего пожара, потом пошла виться среди мшистых скал, поросших ельником, кустарником и березками со свежей листвой, еще липкой от весенних соков. Неожиданно тропка вывела на каменистый берег озера, окруженного березами, осинами и цветущими черемухами. В озерном омуте потонули сваленные прошлыми бурями деревья-великаны. Из воды торчали синие валуны и обломки скал в пушистых разноцветных мхах.

Со всех сторон были слышны посвистывания рябчиков. Спиря дотронулся до плеча Семена. Семен разглядел среди скал противоположного озерного берега, над вершинами черемух, угол крыши с почерневшим крестом.

– Экое местечко баское! Айдате.

Тропка снова взяла в сторону от озера, провела путников сквозь пихтовую заросль под гранитным обрывом, где почти потерялась в осыпях щебня, затем вновь обозначилась, ясно огибая болото на берегу озера.

Над головами перепархивали рябчики, а когда путники добрались до рощицы черемух, прямо из-под полога ивовых зарослей отплыла от берега пара диких лебедей.

Люди очутились здесь в краю непуганых птиц и животных.

И теперь, очутившись в этом загадочном, поистине заповедном месте, никто уж не удивился, когда прямо у воды, под деревом, на сером камне-валуне увидели таинственную хозяйку острова!

Совсем как в старых сказках, она сидела на камне, глядела на свое отражение в воде и расчесывала гребнем волосы, чтобы заплести косу. Она была так погружена в свое занятие, что не увидела пришельцев.

Тут под ногами неосторожного Досифея хрустнула ветка. Девушка прислушалась, обернулась и... заметила четырех мужчин и большую седую волчицу. Девушка испуганно спрыгнула с валуна, побежала к избе, укрылась за стволом березы и крикнула в страхе:

– Матушка!

– Не пужайся нас! – сказал Семен ласково.

Дверь избушки скрипнула. Вышла седая монахиня, но от неожиданности, при виде пришельцев она замерла, даже не осенив себя крестом.

– Мир дому сему, – поспешил успокоить обеих островитянок Семен Строганов.

– Добро пожаловать, люди добрые! Мир и вам, ежели сюда не со злым умыслом пожаловали. Кто будете?

– Строганов Семен со своими людьми покой ваш невзначай нарушил. Остров оглядеть надумал, потому – мой он.

– Про Строгановых слыхивала. Аннушка, не бойся, поди-ка сюда.

Памятное имя! Семен пристально смотрел на девушку, пока та, покинув убежище за березой, шла к матери.

– Дочка моя: Анна Филипповна Муравина.

– Как себя величать велишь? – спросил Семей.

– Зови матушкой Алевтиной. Стало быть, проведали люди про наше житье на острове? Не убереглись мы с доченькой.

– Случай помог. Не на ладном месте, матушка, скит поставила.

– Миловал господь, два годочка спокойно прожили.

– Кабы вогуличи про вас дознались, пожалуй, огнем бы вас с острова выжгли. Он у них священный. Сюда человеку доступ заказан, так по-ихнему.

– Пожалуй в избу. За бедность не обессудь. Ты, Аннушка, скорехонько заплети косу да кваском брусничным гостей попотчуй...

На закате монахиня Алевтина и Аннушка проводили нежданных гостей до места, где тропка входила в лес.

Семен Строганов, молчаливый и нахмуренный, сидел в лодке. Спутники заметили, что помрачнел он, когда вышел из избы после беседы с монахиней. Толковали они долго, оставаясь с глазу на глаз. Досифею, конечно, очень хотелось знать, о чем беседовал хозяин с монахиней, но спросить об этом чусовской воевода не посмел.

Когда подплывали к устью Чусовой, уже темнело. Семен вдруг спросил.

– О чем с девицей Анной без меня беседовали?

– Про Чусовую да про волчицу расспрашивала.

– Чего молча сидите? Песню бы какую спели.

– Изволь хозяин, – согласился Досифей. – Только не обессудь, что думы одолевают. Сам пойми: опасно мать Алевтину с девушкой на острове оставлять!

Алешка-пскович затянул песню. Все было подхватили припев, но тут же со дна лодки раздался жалобный вой: волчица Находка не терпела поющих голосов! Семен махнул рукой, певцы замолчали. Лодка уже шла по Чусовой, и скоро замигали впереди огни на дозорных башнях ближайшего Нижнего городка.

– Здесь причальте, – велел Семен. – Ночевать буду у воеводы Голованова, а вы Досифея в Верхний городок доставьте и сразу же в обрат подавайтесь: пусть Спиря проведает, нет ли там, близ острова Медвежьего, лазутчиков вогульских или ордынских. При самой малой угрозе – стрелой ко мне сюда лети!

5

К ночи, темной и неприветливой, разгулялся напористый ветер, зашумели леса вокруг Нижнего городка. Растревоженные шумом, собаки подняли разноголосый лай. Дозорным на стенах приказано было глядеть зорко, потому что намедни кто-то из охотников сообщил, будто видел в чусовских лесах небольшой отряд татарских разведчиков. А тут еще и собаки надрываются – кто их знает, может, и чуют опасность...

Ветер разволновал реку, она глухо билась о каменистые берега, точно и реке передалась тревога...

В воеводской избе мигает огонек: чадит фитилек, опущенный в плошку с жиром. За этим немудрым светильником сумерничают Голованов и Семен Строганов. Перед каждым ковшик с суслом.

Семен уже рассказал воеводе обо всем, что повидал на Медвежьем острове и услышал от монахини Алевтины. Рассказал, как в избушке-келье перед ним воочию предстал крошечный уголок московской Руси, как хозяйка со слезами на глазах молила его сохранить в тайне ее убежище на глухом острове.

– И давно они там хоронятся?

– Говорит, уже почти два года.

– Кто же их туда доставил и чем живут?

– Сказывает, что верные слуги помогли, перевезли в ладье из женского монастыря на Волхове, и с тех пор каждую весну и каждую осень приезжают проведать и припасы доставляют.

– Неладно, Семен Аникьевич! Значит, опасный у них враг, коли тайно в пустыне нашей без защиты спасаются. Не дознался ли ты, от кого они в побег ушли?

– Понял я одно: хуже смерти мать Алевтина людей московских боится. Видать, опасается, как бы до царского двора слух о ней не дошел. Конечно, с первого взгляда всю правду о себе она выложить не могла, но чует мое сердце, что не из простого рода эта монахиня Алевтина.

– В какой обители постриг приняла, не помянула?

– Нет.

– Думаешь, надо их в крепость перевезти?

– Обязательно нужно. Дознаются о них вогулы – живыми не оставят. У них на этот остров запрет наложен под страхом смерти.

– А монахиня даст согласие в городок перейти?

– Не даст, так силой перевезу. С вогулами шутки плохи, если кто против их правил поступает. Народ хороший, людей с Руси встречают добром, но кощунства не потерпят. Потому и говорю, волей или неволей, а увозить оттуда женщин этих надо поскорее.

– Думаю, что рассудил ты правильно.

– Значит, и откладывать нечего. Утром съезжу с людьми на остров и заберем их оттуда. Спросим совета у Трифона Вятского, как их житье здесь наладить.

– Добро. В разговоре монахиня имени своего мирского не помянула?

– Нет, только дочь назвала: Анна Муравина.

От этих слов Голованов сделал такое порывистое движение, что по стене заметались тени.

– Муравина? Свят, свят! – Воевода торопливо перекрестился.

– Знаешь ее?

– Как не знать боярыню Муравину? Поверить страшно, куда ее судьба завела. А ведь за этой судьбой вся именитая Русь следила.

– Мы тут на краю земли. Может, порасскажешь мне, лесному человеку?

– Будет прибедняться-то, Семен Аникьевич! Рассказал бы, да тягостно вспоминать.

– Неволить не стану. Может, и впрямь лучше не ворошить памяти твоей.

Голованов прошелся по горнице, понизил голос.

– Мне ли в просьбе тебе отказывать, Семен Аникьевич? Ничего от тебя не утаю, но обещай мне услышанное в себе похоронить.

– Обещаю, Макарий Яковлевич.

– Дело давнее. Тогда еще и во мне молодость кровь будоражила. Матушка Алевтина была тогда еще боярышней Хлебниковой, новгородка родом. Без матери девушка выросла. Любимица была у отца. Красавица видная. Весь Новгород про ее красу знал. Своевольная была, над людьми молодыми кичилась, над подружками верховодила. Себя поумнее других считала, над стариками и то порой посмеивалась. Пригожесть свою превыше всего ставила. С материнской стороны была в ней свейская кровь.

Говорил Голованов почти шепотом, часто останавливался и, как бы желая прояснить память, потирал лоб рукой.

– Сватались к ней многие, но до поры, до времени она свах от ворот гнать велела. Выбирала, выбирала жениха да и пошла замуж за боярина Филиппа Муравина. Слышал небось о таком? Вотчина его – в костромском уезде. У царя был в почете, муж зело честен и годами зрел, едва ли меня моложе. Боярыню свою молодую как зеницу ока лелеял, в холе жила, одевалась по-царски. Красота же ее в супружестве и довольстве еще ярче расцвела, павой ходила и свет божий собой затмевала, как сказывают. Дошел, знать, слух и до государевых ушей, притом царица Анастасия, упокой господь ее светлую душу, еще жива была, но уже от недугов страдала – царь ее, хворую, и на охоту, бывало, брал, и по монастырям на богомолье в распутицу самую возил. Тут беда с младенцем царевичем приключилась – в полую воду утопили царского сына малолетнего в Шексне – знать, не угодно было господу богомолье Иваново!

С этой беды впадал царь Иван в скорбь, смутен душой становился, виноватых искал. А кто виноват, коли сам Сильвестр царя от поездок отговаривал, здравие царицы поберечь молил, от тягот дорожных ее, немощную, оборонить пытался? Да разве с государем поспоришь! А чтобы после беды государь не больно гневался, нашлись и такие советчики, из нынешних приближенных, что подсказали Ивану Васильевичу новую забаву – мол, навести, государь, муравинскую вотчину. Дескать, больно там и двор, и терем богаты, да супруга пригожа...

Загостился царь у Муравина. Однажды под вечер услал боярина со двора. Тот поехал, но, видно, старик учуял неладное; с полдороги воротился домой в ночную пору да прямо к опочивальне, а перед нею – царские телохранители. Боярин Филипп был крутого нрава. Стражников оттолкнул, в покой ворвался, а там супруга его без чувств, и царь с ней, беспамятной, забавляется. Не стерпев позора, Муравин кинулся было на обидчика, да подоспели слуги, и вмиг не стало боярина.

Царь поутру отъехал. Боярыня похоронила мужа, а сама удалилась в деревню, подальше от глаз людских, и там родила дочь Анну. Было это уже после казанского похода, стало быть, дочери сейчас семнадцать годов. А чьих она кровей, боярских ли, аль того выше, верно, один господь ведает.

Замолчал Голованов, походил по горнице, присел к столу. Семен слушал, не роняя ни словечка. В тишине явственнее звучал тревожный собачий лай в крепости.

Воевода продолжал:

– Видно, запала царю в память боярыня Муравина, что думу о ней и после кончины царицы Анастасии не оставил. Повелел царь выведать, где вдова Муравина прячется, и послал туда своих подручных. Привезли боярыню неволей в тайное место, потешился здесь Иван и опять полонила его краса молодой вдовы-боярыни: не обык, верно, Иван Васильевич к женскому непокорству, в диковину оно ему показалось! Велел он отослать боярыню в отдаленную обитель близ Новгорода, под строгий присмотр к игуменье. А та вняла слезам боярыни, а может, на богатство польстилась: все добро свое отказала монастырю боярыня Муравина, чтобы здесь же постриг принять. Только дочери Анне на приданое несколько золота заранее спрятала, остальное – все обители отказала.

Царь, как узнал, что она заживо к богу от царской милости спаслась, распалился гневом на игуменью, в ссылку ту сослал, на монастырь опалу наложил – как слышно, сожгли его потом, в новгородском погроме. Злопамятен у нас государь, сам ведаешь! Но это я вперед забежал, а тогда, узнавши о постриге Муравиной, Иван приказал было оставить ее в покое, тем более, что посватался к татарской княжне Марии Темрюковне, крестить ее велел да вскорости и свадьбу играть. А тут кто-то и шепни царю, что у инокини Алевтины дочь Анна в Новгороде у родных растет и что дочь эта, Анна Филипповна Муравина, родилась примерно через неполный годок после того, как царь в Костроме погостил, а боярин Муравин в одночасье преставился...

Кинулись опять инокиню Алевтину разыскивать, а та тем временем в другую обитель ушла. Царь велел найти ее во что бы то ни стало. Розыск тайный учинили, но Алевтину заранее предостерегли. В эту пору скончалась царица Мария, уже опричнина по Руси гуляла, с князьями Старицкими расправа пошла – не до Алевтины Ивану было. Розыск тем временем шел своим чередом, и разведали псы Малютины, что девочка Анна достигла уже тринадцати годов, а мать ее, инокиня Алевтина, в малой обители под Новгородом келейничает.

Знала Алевтина царский нрав, добра не ждала ни себе, ни дочери. Жили настороже, шороха опасаясь. Мать с дочерью часто виделись, слух дошел до них, что царские опричники уже Тверь жгут и походом к Новгороду приближаются. Собрались в дорогу и бежали, а куда, никто не знал, кроме верных им старых слуг. Узнал я все это от своих людей, что из Новгорода воротились, да не думал, не гадал, что так близко отсюда инокиня Алевтина с боярышней Анной схоронилась. Вот, гора с горой не сходится, а человек с человеком – непременно сойдутся! Родственница она мне дальняя по матери. Одинаковые у нас с ней судьбы бродяжные, как у многих честных людей на Руси нашей!

Голованов встал и прошел к двери. Долго прислушивался к собачьему лаю.

– Не унимаются псы-то. Боюсь, неспроста это! Правда, Семен Аникьевич, надобно немедля с острова Медвежьего женщин увезти. Не вражьи ли лазутчики под стенами шастают? Пес опасность загодя чует!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ1

Не зря заливались лаем в ночи все нижегородские собаки!

Наутро разразилась на Каме и Чусовой свирепая буря. Челны и лодки рыбаков, выходивших на промысел, разбросало, часть перетопило, часть выкинуло на берег.

Бушевала непогодь почти полные сутки, в лесах ломало деревья, в городках срывало крыши. Нечего было и думать о том, чтобы идти на струге к Медвежьему острову. Семен Строганов сидел в воеводской избе у Голованова, глядел в подзорную трубу на взбесившуюся реку, клял погоду и ждал, пока хоть немного прояснеет. Он еще не подозревал, что крепостные псы напророчили не просто бурю, а беду грознее!

Ночью в крепость явился Спиря Сорокин, сразу потребовал допуска к «самому». Семена Аникиевича разбудили из первого сна.

Не спал и воевода Голованов. Накинул татарский халат на плечи, прошел в покой к Строганову. Полуодетый Семен слушал невеселое донесение Спири Сорокина. Тот, весь измокший и изнуренный дальней дорогой, бросал односложные слова, стаскивая с себя по приказанию хозяина мокрую одежду и обувь.

– Как добрался в такую непогодь? Неужто в лодке доплыл?

– Куда там! Пешком, хозяин, бежал, лесом да болотами. Только на выселках лошадь выпросил, доскакал до того берега Чусовой. Там перевозчика еле упросил переправить к тебе. Плохо дело, хозяин. Вогулы окружают Медвежий остров, зло у них большое на людей, что запрет нарушили, на острове поселились. Шаманы туда толпами народ свой скликают. На обоих берегах Камы уже небось сотни две собралось, изо всех лесов стекаются.

– И, говоришь, наши вогулы тоже туда подаются?

– Главный шаман ихний уже там. Наших, строгановских людей, тоже покликать велел. Сказал им, чтобы они пришлым, дальним вогулам помехи не чинили чужую нечисть огнем выжечь с острова. А ежели, говорит, будете заступаться за них, позовем татар из-за Каменного пояса и с ними вместе будем воевать строгановские вотчины на Чусовой.

– Что скажешь, воевода? – спросил Семен. – Скоро ли сможем к походу изготовиться?

– А велику ли силу думаешь в поход снаряжать?

– Сотни две их там, так, что ли, Спиря?

– Вчера сотни две, нынче могут быть и четыре. А число смелости прибавляет.

– Послушай, Спиридон-охотник, не ведаешь ли ты, по какой причине у них строгий запрет на остров положен?

Неожиданно для ночных собеседников Спиря Сорокин вдруг упал на колени перед иконами и начал бить поклоны и класть кресты.

– Ты чего, Спиридон? – ласково осведомился Семен. – Аль занедужил или испугался чего?

– Батюшка милостивец наш, хозяин земли камской! – заговорил Спиря, не вставая с колен. – Не заставь греха на душу принять. Любую твою просьбу исполню – а от этой уволь! Не хочу греха клятвопреступления на душу взять!

– Нешто ты вогулам клятву дал сию тайну от меня хранить? – Семен Строганов подошел к Спире. – Встань, Спиридон! Не богу твоя клятва, а силе бесовской. Неужто женщин невинных смерти предать позволишь?

Сорокин закрыл лицо руками, но молчал.

– Не на тебя, на меня грех падет. Я принудил тебя тайну вогульскую открыть! Вижу, нелегко тебе с этой тайной жить, православных людей врагу предавать. Сознайся, Спиридон!

– Коли сознаюсь – не жить тебе, хозяин! Не минует тебя месть языческая. На том я и поклялся. Не себя, тебя от беды молчанием своим ограждаю.

– Спасибо на такой заботе! Стало быть, говори! О себе же сам я и потревожусь.

– Что ж, будь по-твоему, хозяин. Помни, сам напросился! Лет тому назад более сотни жило на Медвежьем острове малое племя вогульское, и все остальные племена тех островитян как огня боялись: их стрелы разили насмерть, даже ежели малая царапина от стрелы приключалась. Будто узнали они корень заповедный, что на том острове обильно произрастал. Добывали из корня яд в тайной пещере на острове – там и очаг, и все снадобья были. Потом у этих островитян между собой распря кровавая получилась, перебили они друг друга. Последний в их роде был шаман бездетный, уже старик. Перед смертью перебрался с острова на берег, велел к себе главного племенного шамана-волхва позвать. Признался тому на смертном ложе, что на острове много разведено того корня, только зреет он долго – в пяток лет один разок можно его собирать и отраву варить. Все доверил умирающий главному волхву – и где корень живет, как зелье варить, где опосле отраву хранить, чтобы силы не теряла, и с какими заклинаниями стрелы и копья тем ядом мазать. С тех пор только раз в пяток лет один шаман по имени Служитель Корня на остров переплывает. Живет там месяц один, богам своим молится и смертное зелье варит.

– А как же ты распознал об этом? – спросил Строганов.

– Мне про то вогулич поведал, у коего отец этим Служителем Корня был. Тот вогулич по нечайности себя стрелой травленой поранил и в моем жилье смерти ждал. В благодарность за мои заботы поведал мне сию тайну, под страшной клятвой. И веришь ли, как поведал, так в одночасье и кончился. Да сказал еще, что кому я тайну про корень открою, тот неминуемо смерть примет от стрелы отравленной, мне же, клятвопреступнику, счастья на земле не видать, близких не иметь, под проклятием ходить.

– Занятная побасенка, – проговорил Строганов в раздумье. – Похоже, к истине близка. От простых стрел пока господь миловал, может, и отравленная минует! Будто стихает буря-то? Слышь, боярин, против двух, а то и четырех сотен кочевников на одном струге к острову не сходишь, так ведь?

– На одном не сходишь, три снарядим. Твой, на коем сюда из Кергедана приплыл, да моих здешних два. На твоем пищали есть, на мои – пушку-единорог поставим. Велишь идти, народ на струги скликать?

– Ступай, Макарий Яковлевич! Наш корабельщик, Иванко Строев, с огненным боем лучше пушкарей управляется. Вели ему с нами идти.

– От молодой жены в поход берешь моего мастера? Ну да делу – время, забаве – час!

– К Досифею в Верхний городок нарочного пошли, вели караулы удвоить и про сон покамест позабыть, в готовности быть к боевой тревоге...