Текст книги "Дороги скорби (СИ)"

Автор книги: Павел Серяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Как много птиц, чьи голоса —

Отдохновенье слуха,

Но есть и тот, кому сей дар

Пришелся не по духу.

То было сотни лет назад,

Земля людей не знала,

Но был Господь, и Божья рать

С лукавым враждовала.

Однажды утром, в ранний час

Сидел на ветке Аист,

Он пел, и пение его

По лесу разлеталось.

«Уж больно сладко ты поешь! —

Той птице Дьявол молвил. —

Так петь нельзя, ведь голос твой

Силой Творца исполнен».

Ему ответил Аист: «Сгинь!

Не нравится – не слушай.

Я буду петь, а ты, подлец,

Набей-ка глиной уши!»

Диавол сильно осерчал

И, Аиста схватив,

Прекрасный голос храбреца

Он на корню сгубил.

«Так лучше! – Дьявол хохотал. —

Сиди и щелкай клювом!

Так будет с каждым наглецом,

Что мне дерзить удумал!»

Недолго Аист горевал,

Не пала птица духом.

Он смастерил себе свирель

И музыку придумал!

– Удивительно, – произнес я, понимая, что сейчас мне придется объяснять, что именно меня удивило. – Весьма… Как и ожидалось, профессор Чайка вопрошающе посмотрел на меня и задал предсказанный мной вопрос. – Очень… Религиозно. – Друг мой, а как иначе? – профессор Чайка, равно как и я, мыслил на опережение. – Вы же понимаете, что речь идет об эпохе, названной tempus tenebrae, иначе говоря… – Время тьмы, – закончил я за Генриха. – Я слышал об этом. – И что же вы слышали? – Только то, что мне рассказывала бабушка. – Вы же не считаете, что ваша бабушка, – он покрутил пальцем у виска, – немного того. Не считаете же? – У меня не было причин сомневаться в душевном состоянии своей бабушки, однако мне кажется, что в её словах было много… – я на мгновение задумался, увидев вдалеке повозку, одиноко стоящую на дороге. Позади повозки мелькали фигуры людей, и я невольно задал себе вопрос, а не разбойники ли это? Служба гонца приучила меня остерегаться подобных ситуаций, ведь я, как и все люди моей профессии, знал об участившихся случаях нападения на перевозчиков ценной информации. Нащупав на поясе рукоять клинка, который я приобрел сразу после нападения разбойников под Братском, прикинул, смогу ли дать отпор противнику, и сразу же ответил на него словами своего приятеля: – Быстрые ноги подчас полезнее острого меча. – Ваша бабушка не преувеличивала, а пересказывала вам то, что слышала от своей матушки. – Чайка тоже увидел стоящую на дороге повозку, но не придал тому никакого значения. – Вы знакомы с таким фундаментальным трудом, как «Природа тьмы»? – Слышал, но не читал, – коротко ответил я, и все мое внимание обратилось на повозку. Голос Генриха скорее раздражал, нежели отвлекал, но я из вежливости не стал его обрывать. – Вы многое потеряли. Этот труд повествует о тех временах, когда Гриммштайн терзали междоусобицы, а людей – чудовища, как бы дремуче это ни звучало сейчас. – Люди и есть чудовища, – я не сводил глаз с людей у повозки. Двое мужчин и еще кто-то внутри. – Не все, но монстров среди них хватает. – Вы правы, но в «Природе тьмы» говорится именно о чудовищах. Это не метафора, если вы понимаете. Я не знал, что значит метафора, но и разбираться особого желания не было. – Там описываются разные твари… От тех, кого принято называть русалками, до племени мышеобразных людей. Я прыснул. – Ну, или человекообразных мышей. – О человекообразных людях там говорится? – Волкер, друг мой, это наука, а не шутки у костра. Не оскорбляйте меня, ради Бога. – Простите, профессор. – Так вот, в университете много мудрых людей, и «Время тьмы» долгое время считалось шуткой… Глупым и незатейливым бредом, который был написан во время существования одной небезызвестной религиозной секты. – Ведьмы Рогатого Пса? – Именно. Отношение к содержимому упомянутой прежде книги сильно изменилось, сильно. Мы приблизились к повозке на полсотни шагов, и теперь мне стало очевидным, что нет никакой опасности. – Господа, – поприветствовал я мужчин, – что приключилось с вами и отчего вы такие поникшие? – Кобыла подвернула ногу, и мы не можем продолжить путь, милостивый государь, – ответил старший из них. – Вам нужна какая-то помощь? – Нет, милостивый государь. Мой старший сын уже ушел к свату и скоро должен вернуться с ослом. – В таком случае – счастливо, – закончил я разговор. – Друг мой, продолжайте. Чайку разговор занимал куда сильнее проблем голытьбы, а голытьбу Чайка не занимал вовсе. Мы успели удалиться от странников на приличное расстояние, и, лишь когда их повозка скрылась из виду, Генрих заметил, как безжалостно я лишил его возможности завести новые знакомства. Он назвал меня ревнивцем, что лично мне показалось слегка оскорбительным, а после лекции об этике и вежливости он поведал об одном интересном случае. Мои замечания о том, что сам-то Генрих не спешил заговаривать с людьми, собеседник пропустил мимо ушей. – Один из профессоров моей альма-матер всерьез увлекся чтением «Природы тьмы». Не буду ходить вокруг да около, но одна из глав сего труда рассказывает о некоем Густаве, который жил себе в деревне Заречье и в ус, как говорится, не дул. Одной весной он обнаружил своих коров мертвыми и не на шутку перепугался. Густав молил Господа, чтобы несчастье не постигло и его соседей. – Обычно люди молят Господа об обратном, – заметил я. – Но это я так, не обращайте внимания. – Обычно – да, но наш-то Густав был человек порядочный. Это в историях ведьм Рогатого Пса все действующие лица сплошь гнусы да мерзавцы. – Не все, – ответил я. – Есть одна история… «Атаман и его ганза», если мне память не изменяет…. Да и не только она. – Не слышал, – грустно ответил Чайка. – Теперь вы, друг мой, поставили меня в неловкое положение. – Не волнуйтесь. До Чадска мы доберемся лишь завтра вечером, а это значит, что вечер у костра и под звездами у нас не за горами. К сожалению, мне так и не довелось рассказать Чайке эту историю, да и в нашем разговоре, друг мой, этому сюжету, увы, места нет. Коли даст Бог и мы встретимся вновь, спроси меня о ней, и, коль буду в здравии, расскажу, не утаив ни слова. – Под звездами? А как же постоялые дворы? – На этом участке дороги лишь Аистова свирель. Так вышло, что человек, коего вы назвали порядочным, действительно таким и является, с одним лишь исключением – он порядочный мерзавец. – Никогда бы не подумал. – Да, этот старый пройдоха надоумил своего шурина сжечь постоялый двор, в котором мы могли бы заночевать. – Откуда вы это знаете? – Так говорят, – ответил я. – Земля слухами полнится. – Тогда у меня для вас плохие новости. Не всему, что говорят, можно верить. Люди поговаривают о призраке, что бродит по этой дороге, но, сколько бы я ни путешествовал этим маршрутом, так ни разу его и не повстречал… – Вы, профессор, рассказывали про Густава, а до этого про Снегиря. Давайте вернемся хотя бы к одной из тем. – Мы вернемся к каждой из них. – Чайка на мгновение задумался и отогнал от своего лица назойливую муху. Тщетно, надо заметить. Муха улетать не собиралась. – Так вот, участь скота Генриха разделил и соседский скот, а после и скот людей из соседних деревень. Не буду ходить вокруг да около. Люди обнаруживали следы, что вели от разоренных хлевов к реке Излучина. Эта река пересекает весь Гриммштайн, и её берега, безусловно, видели много страшного, увидел и Густав. Пойдя по следам, мужики, вооруженные верой и каким ни то незамысловатым оружием вроде вил и серпов, вышли к гроту. – Что же они там обнаружили? – Страшное. – Я весь внимание. – Колонию нелюдей. Человекообразных мышей, если быть точным. Одна из историй ведьм Рогатого Пса рассказывает о подобных тварях, но там, если мне не изменяет память, речь шла об обращенных в чудовищ людей. – Я слышал эту историю от человека из Псарни. – Они еще существуют? – Я тоже весьма удивился. В Ржавой Яме была одна мышь… Её, кажется, звали Рогг. Она была настоящей, а не заколдованным человеком. – В «Природе тьмы» говорится о целом племени. Представьте себе. – Звучит страшно, если бы это действительно имело место быть. – Этим же вопросом задались и люди из университета. Дело в том, что в сей книге очень четко указано географическое местоположение сего грота. – Занятно. – Не то слово, – торжествующе воскликнул Чайка. – В книге говорится о том, что крестьяне завалили грот вместе с его обитателями. Так Густав и его компаньоны решили свою проблему и, знаете, весьма эффективно. – Эффективно? – Да. Это слово значит, что когда… – Я знаю, что оно значит. Откуда известно о том, что проблема была решена? – Так ведь была целая экспедиция. Ученые мужи из университета отправились к гроту, и тот, вообразите, был действительно завален. Грот вскрыли и обнаружили там останки, коих было порядка двадцати-тридцати. Сырость сделала свое дело, но то, что черепа и само строение скелетов имели мало общего с людской природой, – непреложная истина. – О как! – Именно! А теперь вернемся к Снегирю. Вы говорите о том, что песенка очень религиозна, но как иначе? Люди жили бок о бок с теми, чья природа была им необъяснима, страшна, и не отрицаю, что суть её была тьма и к их сотворению приложил руку сам Диавол. Его, как мне кажется, в те времена называли Рогатым Псом, но в документах того времени и Диавол упоминается тоже… – Чайка задумался. – До Рогатого Пса я, увы, добраться не успел, но, если вы будете в Златограде и у вас будет время, проведите его в библиотеках. Изучите вопрос, обещаю, будет увлекательно. – Сами изучайте. Мне платят не за то, чтобы я просиживал зад за книгами. – Разумно. Жаль, однако, что к гибели Снегиря не приложило руку ни одно чудовище, хоть он, безусловно, раз-другой – а на них натыкался. – Думаете? – Уверен. Во многих его стихах рассказывается о существах нечеловеческой природы. Едва ли он выдумывал их самостоятельно. В «Природе тьмы», кстати, также упоминаются монстры, о которых пел песни Ян. Чайка пел ладно, и я, пользуясь случаем, ненавязчиво намекнул ему на то, что было бы хорошо спеть мне еще одну песню, но он то ли не понял намека, то ли понял, но проигнорировал. – Ну же, не лишайте меня удовольствия! – Только если вы очень сильно попросите. – Очень сильно прошу. – А как же поклониться? Делать было нечего, и я, привстав на стременах, повторил свой поклон: – Очень прошу! Он по-доброму улыбнулся.

Близ города, близ славного,

Что имя Карла носит,

Под летним солнцем, под луной

Искрится серебро.

Хрустальной клеткой нарекли

Недаром это озеро.

Его за лигу объезжать

Негласный есть закон.

Близ города, близ славного

К воде никто не ходит,

Ведь дев, что в озере живут,

Страшится стар и млад.

Хрустальной клеткой нарекли

Недаром это озеро.

В воде чудовища живут,

Так люди говорят.

Близ города, близ славного,

Что имя Карла носит,

Под летним солнцем, под луной

Костьми усыпан брег.

Хрустальной клеткой нарекли

Недаром это озеро.

Под ярким солнцем, под луной

В нем обитает смерть.

– И что же? В хрустальной клетке ваши ученые мужи также обнаружили скелеты с рыбьими хвостами? – К сожалению, нет, но, раскапывая песчаный берег, ученым мужам удалось обнаружить множество останков, по которым было установлено, что своей смертью на берегах озера не умирал никто. – Как и Снегирь, – заметил я. – Он тоже умер не своей смертью, ведь так? Генрих тяжело вздохнул и какое-то время молчал, очевидно, собираясь с духом для продолжения разговора. – Вам известно, как умер этот человек? – Нет, – честно ответил я. – Расскажете? Множество разных слухов и домыслов на сей счет я, конечно же, слышал, но никогда не вдавался в детали. – Вас не интересует личность человека, положившего начало современному стихосложению? – Меня интересует, как бы моя кобыла не споткнулась, как бы поспать в тепле и поесть горячего. Не кривите лицо, ведь я не кривлю душой. – Я понимаю… – И осуждаете? – Когда я только закончил обучение, – Чайка искренне улыбнулся, – я придерживался мнения, что настоящими людьми являются лишь те немногие, кто умеет жить, не обращая внимания на житейские хлопоты, и всего себя без остатка посвящает науке, поискам истины, так сказать. – Занятная мысль. – И не говорите, друг мой. Сколько книг вы прочли за свою жизнь? – Ни одной, – сообщил я профессору Чайке. – Чтение утомляет меня, да и читаю я скверно. – Как и многие наши соотечественники. Это не беда и не недостаток. Господь подарил каждому из нас свой собственный путь. Вы вот пошли своим и стали гонцом, я… Надеюсь, я все-таки стал ученым. Молодости свойственны заносчивость и категоричность, в какой-то степени я даже счастлив, что она прошла. – Отчего же? – Оттого, друг мой, что по молодости я бы никогда не стал общаться с неучами и тем более воспринимать их всерьез. Когда подобные убеждения отпали, словно шелуха, я пришел к пониманию творчества сами догадались кого. – Снегиря? – В точку. – Но Снегирь был образован и, по слухам, весьма богат. – Бред сивой кобылы, – мой спутник ухмыльнулся. – Это легенда, которой снабдили его снобы того времени, дабы отвлечь себя от правды. Понимаете, друг мой, герцогу не пристало сидеть за одним столом с крестьянским сыном и тем более внимать каждому его слову, запоминать каждую спетую крестьянином песню, дабы потом петь её своим детям. – То есть Ян Снегирь не имел за своей спиной знатных родителей? А как же герб? – О чем вы? – По долгу службы я часто бываю в кабинете советника короля, – я осекся, дабы не сболтнуть лишнего, и, тщательно взвесив каждое слово, продолжил: – Я видел картину. Старую картину, на которой изображен Снегирь. На этой картине также изображен герб короля – олень о золотой короне на белом поле. Генрих Чайка не ответил ничего, вместо этого мой спутник зашелся хохотом. – Я говорю чистую правду! – не желая того, я начал защищаться. – Я готов поклясться на прахе моих родителей! – Я охотно вам верю, – выдавил из себя Чайка, вытирая шелковым платком собравшиеся в уголках глаз слезы. – Нет никаких сомнений, что вы видели портрет Снегиря и королевский герб, но, уверяю вас, подобные портреты висят и в Гнездовье, и в Братске, и знатных Трефов. Думаю, и в Мигларде найдется пара таких. Как и в других славных городах Гриммштайна. На одном портрете – герб с оленем, на другом – с вороном, на третьем, безусловно, – лилии. – Иными словами… – Иными словами, чуть ли не каждый знатный род бахвалится тем, что его генеалогическое древо украшает известный поэт. – Вот оно что. – Вот оно что, – повторил мои слова профессор Чайка. – Вы попали в паутину мифа. Да, друг мой, именно так. Я не находил слов и посему решил отмалчиваться до тех пор, пока мой собеседник не продолжит разговор сам, и спустя непродолжительное время так и случилось, а до тех пор я наблюдал прекрасные холмы, замершие под безжизненным осенним небом. Есть, друг мой, в этом небе что-то пугающее и навевающее тоску, не могу сказать, что именно, но мне всегда казалось, что осенью умирает не только природа, но и небо. Я хотел поднять сей вопрос и узнать мнение Чайки на данный счет, но, к моему сожалению, до этого так и не дошло. – Говорят, что Снегиря убили в самом начале войны Трефов и Вранов, – начал Генрих, утомившись слушать завывания ветра и шепот луговых трав. – Бытует мнение, что поэт, путешествуя по Врановому краю, случайно вышел к лагерю армии Трефов и был там убит. – Трефы напали внезапно, не объявляя войну, – подтвердил я слова Генриха. – Это похоже на правду, и то, что его могли убить, дабы сохранить продвижение войск в тайне, кажется мне логичным. – Но это не так, – возразил Генрих. – Есть достоверная информация о том, что Снегирь действительно наткнулся на лагерь, но был принят там как друг и более двух дней прожил в одной палатке с командиром Янтарных Скорпионов Вагнером из рода Иакова. Я понимаю, что абсолютно все можно поставить под сомнение, но это правда. – Да? – Да. Сия встреча и эти дни были записаны молодым священником, который пребывал в компании Скорпионов и позднее, переписывая писание, записал свои впечатления от общения с матерыми бойцами и поэтом. – Янтарные Скорпионы – это элитное подразделение Трефов, которое исчезло после войны с Вранами? – Именно. – Я слышал о них. Говорят, что их жестокости не было равных. – Война оправдывает любые зверства, – Генрих ухмыльнулся и сплюнул. – Самое распространенное заблуждение. – Стало быть, Скорпионы не убивали Снегиря? – Конечно, нет. Иначе как бы он написал песнь о поражении Трефов? – У него и такая есть? Спойте, прошу. – Петь не буду, – нахмурился профессор Чайка. – Думаете, я не вижу, как вы подавляете смех во время моих попыток взять высокие ноты? Вижу, я не слепец. – Вы ошибаетесь. Я бы с удовольствием слушал вас хоть весь день. – Я прочитаю её как стих. Петь вы меня больше не заставите. – Идет, – ответил я. – Читайте, коли вам так угодно. И Генрих начал читать. Справедливости ради стоит отметить, что читал он стихи куда лучше, чем пел их же.

Молочный край дышал росой, прохладой быстрых рек.

Глаза не видят красоты под гнетом красных век.

Солдаты шли с войны домой, несчастней не сыскать.

В краю врага Вранов войска сумели их сломать.

Они сражались, словно львы, в лесах насквозь гнилых.

Погиб от рук врага тогда сын герцога Марик.

Но благородный рыцарь Карл из рода Возняка

Кричал, роняя кровь: «Друзья, нам отступать нельзя!»

Тогда еще никто не знал, что с алою зарей

Конница Вранов в ранний час вела смерть за собой.

Из боя в бой, из ночи в день они несли свой стяг.

Из благородных на ногах остался лишь Исаак.

Копье насквозь пробило грудь, упал с лилией щит.

Исаак не выпал из седла, но головой поник.

Молочный край дышал росой, им было наплевать,

Солдаты шли с войны домой, несчастней не сыскать.

– Вот это мне нравится куда больше, чем предыдущие. Я повторил про себя эту песню и, убедившись, что запомнил каждое её слово, решил поговорить на более досужие темы и перевел наш разговор в совершенно иное русло. До заката мы чесали языками на совершенно пустяковые темы, пересказывать которые я не стану хотя бы по той причине, что они попросту не отложились в моей памяти. К вечеру мы добрались до леса святого Августина, который был назван так потому, что в былые времена ныне канонизированный отшельник вел здесь затворнический образ жизни и вышел в мир лишь тогда, когда Господь обратился к своему слуге и наставил его нести людям Божье знание и, соответственно, свет. Ночь обещала быть теплой, и мы с профессором Чайкой разбили небольшой лагерь близ дороги, запалили костерок и готовились отужинать добытым мной зайцем. Жир шипел, стекая в огонь, и россыпи золотых искр медленно поднимались к темному небу. В быту Генрих оказался столь же комфортным человеком, сколь и в общении. Иначе говоря, Чайка не мешал мне обустраивать лагерь. – Скажи, друг мой, – глядя, как я ломаю об колено сухие ветви, обратился ко мне Чайка, – ты же едешь в Огневские земли по долгу службы? – Все именно так. – Но какого рожна ты тратишь время на болтовню со мной? Разве не должен ты загонять своего коня, дабы быстрее ветра и в кратчайшие сроки передать послание? Так сказать, волю короля. – Я еду по весьма деликатному делу, – ответил я своему приятелю. – У меня нет никакого желания сообщать господину, имя которого в тайне, информацию, которая его сокрушит. Пусть лучше он узнает сию скорбную весть от кого-то другого, нежели от меня. – Иными словами, ты боишься порки. – А кто ее не боится? – Резонно… – Генрих уселся на овчину и, подперев спиной массивный ствол дерева, вырванный из земли не то бурей, не то гневом Господним, отхлебнул из своего бурдюка и поморщился, затем отхлебнул еще и протянул свое снадобье мне. – Угостись, дорогой мой. Не имея свойства отказываться от предложений залить за воротник, я с радостью угостился напитком, который оказался не чем иным, как водкой с перцем. Из глаз непроизвольно потекли слезы, но вместе с ними по телу растеклось блаженное тепло. Уплетая зайчатину и прикладываясь к бурдюку Чайки, я и заметить не успел, как наши языки развязались и под пение ночных птиц мы стали травить разного рода байки и каждую из них Чайка так или иначе сводил к своему любимому поэту. – Ты говоришь, что всякий боится смерти. Говоришь ведь? – щеки Генриха пылали, взгляд, еще днем сосредоточенный, стал мутным и рассеянным. – Говорил же? – Совершенно верно, но я говорил о порке. Я имел честь общаться с одним ландскнехтом, и тот рассказал, что перед боем каждый без исключения боец, будь то рыцарь из знатных или же алебардист из ополчения… – я попытался подыскать слова помягче, но тщетно. – Серут дальше, чем видят. – Все верно, – поддержал меня Генрих. – Так оно и есть. Я хоть в бою и не был, но тоже это слышал. Бояться смерти свойственно даже тем, кто уже был гостем чертогов забвения. – Каких чертогов? – Тех, куда уходят умершие после… того, как отживут свою земную жизнь. – И что, много тех, кто вернулся из этих чертогов? – Есть несколько… – Дай угадаю, – я выпил еще и, утерев с щек слезы, не то захохотал, не то закашлялся: – Ты же про своего Снегиря, так? – Все верно! – Генрих Чайка принял вид благородный и, даже несмотря на то, что уже изрядно захмелел, задумчиво морщил лоб, словно собираясь открыть мне одну из тех тайн, что Господь оберегает от людей. – Знаешь ли ты, друг мой, что Ян Снегирь умер дважды? – Нет, не знаю. И, признаться, не думаю, что готов в это поверить. – И тем не менее тебе придется. – В таком случае выкладывай. – Э, нет. Не все так просто. Слыхал ли ты историю об игре в три болта? – Бабушка рассказывала мне такую, но когда это было? – Сюжет в общих чертах тебе известен? – В общих – да. – Так вот, бытует мнение, что героем сей истории был Ян Снегирь, – довольно процедил Генрих. – Я написал прекраснейший материал для лекции, и мои коллеги из университета согласились, что я изложил мысль вполне разумно. Хочешь ли ты выслушать её? – Нет, – честно ответил я, – мне интересно лишь то, почему мальчик Волдо стал вдруг Яном. – А почему бы и нет? – Как так, почему бы и нет? Меня зовут Волкером, но я даже при всем желании не стану вдруг… Карлом, да. Груша не станет яблоней. – Мои рассуждения забавляли. Мой собеседник раскраснелся пуще прежнего и, кое-как поднявшись на ноги, продекламировал, размахивая при этом руками: – Ты, ограниченный пес на привязи короля, слыхал ли о том, что человек может взять себе любое имя? Любое, слышишь меня! – Но груша не станет яблоней. – А такой балбес, как ты, никогда не станет умнее! Это называется псевдонимом! – Ты хочешь сказать, что Волдо вырос и сменил имя? – Именно так, и я костьми лягу, дабы доказать, что именно так оно и было! – Бред какой-то, – с умным видом парировал я и вновь напомнил про грушу. Я прекрасно понимал, что Генрих изрядно набрался и благоразумнее было бы заткнуться, дабы не доводить человека до истерики, но я не мог остановиться, ибо сам был не трезвее профессора. – Ты разочаровал меня, молодой человек, – усаживаясь на прежнее место, сообщил он и, махнув рукой, отвернулся. – Хороших вам снов. Чайка закутался в плащ и, уже отходя ко сну, проворчал: – Хотя я надеюсь, что тебе будут сниться кошмары. Он захрапел, а я, лежа под усыпанным звездами небосклоном, думал о сказанном моим спутником и, вспомнив как следует историю про Волдо, был вынужден согласиться с Чайкой. Усталость сделала свое дело, и твой покорный слуга отправился в страну снов вслед за пожилым преподавателем златоградского университета.

Игра в два болта

1

Война покинула окрестности Алого Креста, лишь полностью выпотрошив эти забытые Богом земли на востоке Гриммштайна. Уходя, войска Трефов оставляли позади себя разоренные селения, сожженные города. Ветра срывали с земли клубы пепла, и каждому было ясно: еще не скоро в этих полях вновь заколосится рожь. Крестовское герцогство прозвали Грошевыми землями, ибо взять с них было более нечего. Война, как говорили старожилы, справедлива к каждой своей жертве. Приходя, она забирает что-то у каждого, действует безжалостно и является великим уравнителем. Война, как говорили старожилы, – сука во время гона, а за ней бродят три её верных кобеля: голод, болезнь и смерть. Волдо смотрел, как по большой дороге в сторону их села идет, понуро опустив голову, тощая кобыла, запряженная в телегу. На телеге с вожжами в руках стоял парень в драной кольчуге, которую он, скорее всего, стащил с валявшегося в канаве мертвеца. Подобным в Грошевых землях никого уже не удивить. Парня звали Лотаром. Копна рыжих волос вздымалась вверх всякий раз, когда колесо телеги наезжало на кочку. Сквозь стоящую столбом пыль появились четверо всадников, равнодушно взирающих с седел на ручей, задорно журчащий своими водами, на лес, до которого было полдня пути пешим шагом. Один из них – Сик, разглядывал древко копья и рисовал наконечником невидимые узоры впереди головы своего белого в яблоках скакуна. «В лесу живет олень, – подумал он. – Жили до войны, вдруг и сейчас вернулся в родные места?» Он предпочитал не смотреть на жителей села, в которое их отправил отец. Предпочитал не думать об этом. Его младший брат Лотар и старший Гуннар были рядом, но большой братской любви он к ним не питал, скорее чувствовал себя в безопасности, держась рядом с ними. Гуннар с интересом наблюдал за Лотаром и не понимал, в кого тот вырос таким… «Мерзавцем», – подумал он, наконец подобрав подходящее слово. Люди их отца – двое верзил, молчали. Они были для верности, но особой нужды сыновья Хладвига в охранниках не испытывали. – Парни, – заговорил Сик, – айда охотиться, как сладим дела. – Рано загадываешь, – равнодушно произнес, словно плюнул, Гуннар, – нам еще восемь сел и девять деревень объехать надо. А потом отец соберет больше людей и двинем по городам. – В каком-то смысле мы уже на охоте, – сквозь смех отозвался с телеги Лотар. – Или я не прав? – Мы восстанавливаем законность в этих землях, – перебил брата Гуннар. – Тебе следовало внимательнее слушать отца. – Ты правда веришь в это? – боясь разозлить брата, спросил Сик. – Мы просто помогаем отцу стать… богаче. – Наш отец – барон Грошевых земель, и тебе стоит заткнуться, брат, – Гуннар метал взглядом молнии и был готов сорваться на любого, кто оспаривал титул его родителя, хотя и знал, что его папашка не кто иной, как разбойник, заселившийся в дом местного барона, коего своими же руками и удавил. – Наш отец – хозяин этих земель! – Как же, – насупился Сик. – Себе ты можешь не врать. Старик Яцек схватил Волдо за шиворот. – Нечего тебе на это смотреть, сопливый, – прорычал он и, волоча мальчугана по пыльной дороге, бормотал что-то на том языке, который не положено знать детям. «Грязные слова для грязных языков», – говорила об этом языке Иренка – бабушка Волдо. Старик ногой толкнул дверь избы, в которой некогда жила большая семья, состоящая из достойного мужчины, доброй женщины, её старухи-матери и четверых детей. Война пришла и в этот дом. Старуха Иренка глядела в окно и тревожно переминала свой залатанный, но опрятный фартук, и, когда дверь отворилась, она вздрогнула: – Едут? – Едут, старая, приглядывай за своим молокососом. Дед ослабил хватку, и Волдо тут же бросился к бабушке. Крепко обнял её. – Спасибо тебе, Аццо, – она пригладила копну русых волос внука и тревожно взглянула в окно. – Теперь и бароновы сыновья приехали… – Сукины дети, – ответил старик и, оглядевшись, вспомнил, какой видел эту избу до прихода в Крестовские земли Трефов. Зажиточная была семья, большая. Теперь пустая хата да бабка с сопливым мальчишкой. – Здесь забирать уже нечего… – Найдут, – произнесла Иренка. – У этих ума хватит. – Вот тебе совет, подруга… – Лицо старика, испещренное сетью морщин, выдавало тревогу, но говорить он старался спокойно, тихо и предельно размеренно. – Спрячься сама и спрячь мальчугана. – Грядет страшное? – Посмотрим, – Аццо откашлялся в кулак. – Бог милует… На проселочную дорогу вышла группа мужчин. Решительных мужчин, уставших бояться. Шесть человек с палками, вилами, цепами и еще кое-чем в грубых, с самого рождения обрабатывающих землю руках. Впереди группы шел Урлик. Высокий и жилистый юноша, дезертировавший из Крестовского войска в день решающей битвы и затаившийся в родном селе. – Будем терпеть и издохнем, как псы, – прорычал он и крепче сжал древко вил. – Будем биться и умрем, как мужчины. – Завязывай языком чесать, – ответил ему кто-то из собравшихся. – Мы тебя поняли. Гуннар жестом приказал своим спутникам остановиться. Он не сводил глаз с арки на въезде в село. – Чует мое сердце, нам тут не рады, – он ткнул острием копья распятую на арке кошку. – Что это значит? – Лотар так же пристально, как и его старший брат, разглядывал убитое животное. – Они там совсем из ума выжили? – Это значит, что делиться своими пожитками сельские не намерены. – Сик, в отличие от братьев, смотрел на идущих к ним людей. Наконец он нашел силы посмотреть на тех, кого они должны обворовывать, и то лишь потому, что назревала драка и в такие моменты совесть среднего сына самопровозглашенного барона засыпала крепким и безмятежным сном. – Лотар, спрячься пока. Отец нам голову оторвет, если с тобой что-то случится. – Да пошел ты, – прорычал Лотар, вытаскивая из соломы полуторный меч с лилией Трефов. – Я буду биться плечом к плечу с вами. – Лотар! – взревел Гуннар. – Живо за телегу! – Но… – принялся было возражать брату Лотар и осекся, видя, как раздуваются вены на шее Гуннара. – Ладно. Он не выпустил из рук меч, но послушно спрыгнул с телеги и встал позади нее. Четверо всадников медленно продвигались по проселочной дороге. Люди во главе с Урликом шли им навстречу. – С кем из вас мне говорить, псы шелудивые? – произнес старший сын барона. – Снимите с арки кошку и не рискуйте лишний раз своими жизнями. Вы нужны отцу. Отец вас ценит. – Разверни свою кобылу и проваливай ко всем чертям! – прокричал Урлик. – Ваши люди были здесь на прошлой неделе. У нас уже ничего не осталось! – Это не вам решать. – Кроме вас есть и другие бандиты, – Урлик вышел вперед. – Нас обирают сразу три барона-самозванца, и более мы терпеть не станем! – Я тебя услышал, – коротко и пугающе спокойно сказал Гуннар и надвинул на лицо забрало. – Именем барона Хладвига приговариваю вас к смерти. Положите оружие на землю. – Пошли вы! Пошел Хладвиг! – гаркнул Урлик и повел своих людей на верную смерть. Бабушка крепко прижимала к себе Волдо, и тот, не замечая сам, уснул. – Черный, как ночь. Белый, как день. Блеклого мира яркая тень. Шелест листвы, белизна нежных рук. Всё – твое имя, во всем ты, Лу-ух, – почти нараспев прошептала Иренка и, не отпуская крохотную ручонку внука, подняла взгляд к окну. На улице происходило страшное. В те страшные для Грошевых земель годы присказка про Лу-уха читалась чуть ли не в каждой крестьянской хате по той лишь простой причине, что, приняв истинного Господа, не всякий простолюдин перестал верить в его предшественников. Да, друг мой, не стоит забывать о том, в какие времена жили люди и почему их называли темными. Если верить историям ведьм из культа Рогатого Пса, Лу-ух был одним из сыновей последнего, и, ежели иные дети древнего существа были кровожадны и злы к людям, Лу-ух, наоборот, людей любил. Он обитал в тех далеких краях, куда не могли попасть ни члены его древней семьи, ни короли, ни цари и иные лорды. Дорога Лу-уха была закрыта для всех, и в то же время её врата были всегда открыты для детей. Он был везде и сразу: в Гриммштайне, Исенмаре. Лу-ух и спящий в нем Гриммо были везде. Его копыта высекали звезды из камней берега Стенающих ветров, он мчался по обезлюдившим улочкам Златограда, и его блеяние можно было услышать над полями Памяти Алебардиста. Лу-ух жил в мире с миром и за его чертой, ибо он являл собой воплощение Дороги Грез и узурпатором Тропы Кошмаров. В тот час, когда деревенские мужчины решили дать отпор сыновьям барона Грошевых земель и пролили свою кровь на сухую, позабывшую о дожде, но помнящую дыхание огня землю, Лу-ух услышал голос старухи и, стоя посреди избы, не сводил глаз со спящего мальчика. Лу-ух смотрел на старуху, по морщинистому лицу которой текли слезы, но она была ему неинтересна. Копытом он едва коснулся лица спящего, и тот, открыв глаза, вышел из собственного тела. – Идем, Волдо, – произнес баран и, мотнув головой, указал рогами на запертую дверь избы. – Идем, друг. Волдо был знаком с Лу-ухом. Каждый ребенок знал черно-белого барана с золотыми глазами и был его лучшим другом, но каждый, просыпаясь, забывал о случившемся, и их знакомство повторялось раз за разом. Лу-ух дарил детям того времени ту роскошь, которую мог подарить своему чаду далеко не каждый родитель – счастье. Пусть скоротечное, но настоящее. – Ты Лу-ух? – Да. – Бабушка рассказывала о тебе. Лу-ух вновь посмотрел на старуху и вспомнил, как катал ее на своей спине по хладным гладям рек над ночным небом. Вспомнил звонкий смех совсем еще юной Иренки, но, переведя свои бараньи глаза на мальчишку, всем своим видом показал, что бабушка Волдо больше ему не интересна. – Когда-то, – проблеял баран, – мы дружили с ней. – Вы поссорились? – Нет. – Тогда почему вы больше не дружите? – Она предала меня, – ответил Лу-ух, направляясь к двери. – Она отвернулась от меня. – Бабуля сделала тебе больно? – Да. Он шел за бараном и уже на улице схватил Лу-уха за рог. – Прости её! – произнес Волдо. – Она не нарочно! – Поздно, – баран смотрел сквозь молочную пелену сна, которую разлил по проселочной дороге, дабы Волдо не видел изуродованные тела своих односельчан. Дабы ребенок не видел, как младший сын барона-самозванца колотит голову уже мертвого Урлика камнем. – Идем, друг. Нас ждет путешествие по местам, которые без меня ты никогда не сможешь увидеть. – Я никуда не пойду, Лу-ух. Баран замер. Сыновья барона пошли по домам, дабы отыскать и отобрать последнее. Они называли это налогом, и Лу-ух не понимал значения сего слова. – Никто не отказывается от путешествия, – произнес он и ударил копытом. – Почему, мальчик? – Потому, что ты не говоришь, в чем виновата моя бабушка. Если вы враги, то и ты мне враг. – Это не так, дорогой мой. Если я скажу, ты пойдешь? – Да. – Почему тебе это так важно? – Потому, что я люблю бабушку. – И я любил. Лу-ух смотрел сквозь Волдо на избу, дверь которой была выбита ударом ноги. Сик, сжимая в руках меч, ввалился в дом Иренки, и кровь стучала в его висках, словно барабаны войны. – Хлеб, мясо, яйца… – прорычал он и опустил оружие. Добрый по своей природе Сик стоял перед пожилой женщиной, прижавшей к своей груди спящего ребенка. – Да что ж такое… – выдохнул парень. Иренка, не поднимая головы, что-то произнесла. Он не разобрал слов. Что-то о шелесте листьев и белизне рук. «Спятила», – подумал он и оглядел избу. – Уходи, Сик, – проблеял баран. – Ты был добрым мальчиком, не порть свою кровь. Из груди сына барона-самозванца вырвался глухой звук, который походил скорее на дальний раскат грома, нежели на стон: – Прости, бабка. Жизнь… такая, – он махнул рукой, будто отмахиваясь от наваждения, и выбежал на улицу. Лу-ух ткнулся своей массивной головой в грудь Волдо. – Пойдем, – вновь попросил он. – Пойдем видеть хорошие места, добрых людей. Пойдем есть вкусную еду. Гуннар кричал о том, что они – новый этап величия Грошевых земель. Старика, который увел Волдо с дороги, тащили к арке. – Новая власть, сукины дети! – выл Гуннар, размахивая копьем. – Новая власть! – А петь песни мы будем? – Ты любишь песни? – Люблю, – улыбнулся Волдо беззубым ртом. – Но пою плохо. – Я научу, – сказал баран. – Только пойдем. – Сперва скажи, чем тебя обидела бабушка. Лу-ух про себя подметил, что, хоть изо рта парнишки и не выпала большая часть молочных зубов, торгуется он, как заправский восточный купец, только что не сидит на ковре и не курит дурманящие травы из залитых молоком колб. – Хорошо, – ответил он. – Твоя бабушка выросла. – И это все? – удивился Волдо. – Она этим тебя обидела? – Этого достаточно. Под дружный хохот опьяненных боем грабителей в петле дергался старик Аццо. – Это вам урок! – хохотал Лотар. – Урок! Власть надо уважать! Иренка старалась не слушать, но слышала все. Старалась не поднимать глаз, но это было невозможно. Прямо сейчас на улице произошла настоящая резня, которая лишь чудом обошла их с Волдо дом. Бандиты перебили добрую половину сельских. Удавили сварливого, но доброго старика, и Бог знает, чего еще наделали, и лишь одно дарило ей надежду на будущее и веру в Господа – улыбка на лице внука. «Он с Лу-ухом», – подумалось тогда старухе.