Текст книги "Малахитовая шкатулка (Уральские сказы. Илл. А.Н. Якобсон)"

Автор книги: Павел Бажов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

ЕРМАКОВЫ ЛЕБЕДИ

Так, говоришь, из донских казаков Ермак был? Приплыл в наши края и сразу в сибирскую сторону дорогу нашёл? Куда никто из наших не бывал, туда он со всем войском по рекам проплыл? Ловко бы так-то! Сел на Каме, попотел на вёслах да и выбрался на Туру, а там гуляй по сибирским рекам, куда тебе любо. По Иртышу-то вон, сказывают, до самого Китаю плыви – не тряхнёт!

На словах-то вовсе легко, а попробуй на деле – не то запоёшь! До первого разводья доплыл, тут тебе и спотычка. Столбов не поставлено и на воде не написано: то ли тут протока, то ли старица подошла, то ли другая река выпала. Вот и гадай, – направо плыть али налево правиться? У куличков береговых, небось, не спросишь и по солнышку не смекнёшь, потому – у всякой реки свои петли да загибы и никак их не угадаешь.

Нет, друг, не думай, что по воде дорожка гладкая. На деле по незнакомой реке плыть похитрее будет, чем по самому дикому лесу пробираться. Главная причина – приметок нет да и не сам идёшь, а река тебя ведёт. Коли ты вперёд её пути не узнал, так только себя и других намаешь, а можешь и вовсе с головами загубить.

Это по нынешним временам так-то, а в Ермакову пору и того мудрёнее было. Тогда, поди-ко, не то что в Сибири, а и по нашим местам ни единого русского человека не жило. Из здешних рек одну Каму знали да Чусовую маленько, а про Туру да Иртыш слыхом не слыхали. Вот и рассуди, как при таком положении заезжий человек пути-дороги по рекам разберёт. Листов-то, на коих всяка речка, горочка обозначены, тогда и в помине не было, и вожака не найдёшь, потому – никто из наших в той стороне не бывал.

Нет, брат, зряшный твой разговор выходит! Чусовские старики об этом складнее сказывают.

Так будто дело-то было.

Когда ещё по нашим местам ни одного города, ни одного завода либо села русского не было, у Строгановых на Чусовой реке сельцо было поставлено. Сельцо малое, а городом называлось, потому – крепко было огорожено. Канавы кругом, вал земляной, а по валу тын из высоких брёвен-стояков. С двух сторон ворота надёжные поставлены, да ещё башни срублены. На случай, чтоб оттуда стрелять либо камнями бросать, а то и кипятком поливать, коли кто непрошеный ломиться станет. И ратные люди в этом Чусовском городке жили. Ну и крестьяне тоже.

В том числе был Тимофей Алёнин. По доброй воле он туда пришёл али ссылкой попал – это сказать не умею, только жил семейно. И было у него, ровно в сказке, три сына, только дурака ни одного. Все ребята ладные да разумные, а младший Васютка из всех на отличку. И лицом пригож, и речами боек, и силёнкой не по годам вышел.

Хоть говорится, что атаманами люди не родятся, а всё-таки смолоду угадать можно, кому потом кашу варить, кому передом ходить.

Своей-то ровней этот Васютка с малых лет верховодил, а любимая забава у него была в развед ходить.

У ворот-то, дескать, стоять – не много увидишь, вот он и сбил из своих ровесников ватажку копейщиков, с саженными, значит, палками. Караульным при воротах, конечно, сказано было, чтобы одних мальцов без большого за городской тын не выпускать, только этот Васютка нашёл дорогу. Он что придумал? Подойдёт к тыну с верёвочкой, прислонит свою палку-копьё к стене, захлестнёт верхушку столба петлёй, взлепится по узлам верёвки на тын, перекинет первым делом своё копьё на другую сторону, спустится туда же сам и палкой петлю снимет да и покрикивает:

– Ну, кто так же?

Кому из ребят это сделать не под силу, того сейчас же из игры долой.

– Нам таких копейщиков со слабиной не надо!

За такую игру Васютке да и другим ребятам не раз доставалось от больших, да только ребятам всё неймётся. Нет-нет – и утянутся за городской тын.

Вот раз убрались в лес далеконько да и потеряли друг дружку из виду. Кто побоязливее, те сразу крик подняли и живо сбежались. Одного Васютки нет. Что делать? Хотели сперва домой бежать, да постыдились: как мы своего вожака оставим.

Стоят, значит, у какой-то речки да кричат, сколько голосу есть. Потом насмелились, вверх по речке пошли, а сами, знай, свистят да ухают.

А с Васюткой такой случай вышел. Он по этой же речке вверх далеко зашёл. Вдруг слышит – шум какой-то. Васютка хотел поворотиться, да спохватился:

– Так-то меня скорее услышат.

Он и прижался в кустах. Сидит, слушает. Шум близко, а понять не может, кто шумит. Васютка тогда взмостился потихоньку на сосну, огляделся и увидел… Выше-то речка надвое расходится. Островок тут пришёлся. Островок высоконький, полой водой его не зальёт. Поближе к воде таловый куст, а из него лебедь шею вытянул да и шипит по-гусиному, вроде как сердится. По речке, прямо к тому месту, медведь шлёпает. Мокрёхонек весь. Башкой мотает, а сам рычит, огрызается. На него другой лебедь налетает, крыльями бьёт, клювом сналёту долбит. Лебедь, конечно, птица большая. Крылья распахнёт, так шире сажени. Понимай, какая в них сила! И ноготок на носу, хоть красный, а не из клюквы. Долбанёт им, так медведь завизжит, завертится, как собака. Ну, всё-таки где же лебедю с медведем сладить? Изловчился мишка, загрёб лебедя лапами, и только перья по речке поплыли. Тут другой лебедь с гнезда снялся и тоже на медведя налетел. Только медведь и этому голову свернул и поволок на бережок, а сам ревёт, будто жалуется, – вот как меня лебеди отделали! И лапой по глазам трёт.

Вытащил убитого лебедя на травку береговую, почавкал маленько, да не до того, видно, ему. Нет-нет, и начнёт возить лапой под глазами. Потом что-то насторожился, уши поднял и морду вытянул. Постоял так-то, затряс башкой.

– Фу ты, пакость какая!

Забросал лебедя сушняком, прихлопнул ворох лапой, да в лес. Только сучья затрещали.

Как стихло, Васютка слез с дерева и пошёл ко гнезду, – что там? Оказались лебединые яйца. Они на гусиные походят, только много больше и позеленее кажутся. Пощупал рукой, – они вовсе тёплые, нисколько не остудились. Васютке жалко лебедей-то, он и подумал:

«А что если эти яички под бабушкину гусишку подсунуть? Выведутся, поди-ко? Как бы только их в целости донести да не остудить?»

Вытряхнул из своего мешка хлеб, надрал сухого моху, набил им мешок да туда и пристроил три яичка. Больше-то взять побоялся, как бы не разбить. И то подумал, – много-то взять, бабушка скорее заметит.

Устроил всё да и пошёл вниз по реке. Про то и не подумал, что заблудился. Знает, что речка к Чусовой выведет. Подошёл маленько, слышит – ребята кричат да свистят! Тут Васютка и догадался, почему медведь убежал.

Известно, зверь и ухом, и носом дальше нашего чует, и человеческого голосу не любит. Услышал, видно, ребят-то да и убежал.

Откликнулся Васютка на ребячьи голоса. Скоро все сошлись, и Васютка рассказал ребятам, что с ним случилось. Ребята как услышали про медведя, так и заоглядывались, – вдруг выскочит, – поскорей зашагали к дому. В другой раз Васютка настыдил бы за это своих копейщиков, а тут не до того ему. Об одном забота – как бы в сохранности свою ношу донести.

У Васютки матери в живых давно не было. Всем хозяйством правила бабушка Ульяна. Старуха строгая, поблажки внучатам не давала да и на отца частенько поварчивала.

Первым делом на Васютку накинулась: где шатался? Ну, он отговорился:

– За мохом в лес ходил. Угол у конюшенки законопатить. Помнишь, сама тяте говорила, да он всё забывает. Я вот и притащил полный мешок. Только мокрый мох-то, подсушить его надо на печке.

И сейчас же на печь залез.

Бабушка ещё поворчала маленько, спросила – с кем ходил да почему не сказался, потом и наказывает:

– Ты потоньше расстели. По всей печке!

Васютке того и надо. Забился подальше на печь, вытащил лебединые яички, завернул их в тряпки, положил на самое горячее место, а мох по всей печке раструсил.

Как темно стало, шапку зимнюю надел, взял яички и полез к гусишке, которая на гнезде сидела. Та, понятно, беспокоится, клюёт Васютку в голову, в руки, а он своё делает. Вытащил из гнезда три гусиных яйца и подложил лебединые.

Гусишка и на другой день беспокоилась, перекатывала лапами яйца, а всё-таки чужие не выбросила. Бабушка подходила поглядеть, да тоже не разглядела, подивилась только:

– Какие-то яйца неровные. Которые больше, которые меньше! К чему бы это?

Васютка, знай, помалкивает, а чтоб улики не было, он вытащенные из гнезда яйца за городской тын выбросил.

Так оно и прошло незаметно. В одном не сошлось: гусиные яйца ещё ничем-ничего, а лебедята уж проклюнулись, запопискивали. Бабушка Ульяна всполошилась:

– Что за штука? До времени гусята вылупились! Беспременно это к мору либо к войне!

Гусь этих своих новых детей к себе не подпускает, и гусишка, как виноватая, ходит, а всё-таки лебедят не бросила. Зато Васютка больше всех старается. Прямо не отходит, поит их, кормит вовремя. Бабушка, на что строгая, и та похвалила Васютку перед старшими братьями:

– Вы, лбы, учились бы у малого, как бабушке пособлять! Гляди-ко, вон и моху притащил и за гусятами ходит, а вы что? Из чашки ложкой – только и есть вашей работы!

Братья знали, в чём штука, посмеиваются:

– Осенью, бабушка, по-другому не заговори!

Бабушка пуще того сердится, ухватом грозится, – уходи, значит, а не то попадёт.

К осени, и верно, обозначилось, что у Алёниных лебеди растут. Соседки подсмеиваются над бабушкой Ульяной: не доглядела, вырастила лебедей, а куда их, коли колоть за грех считалось. Бабушка – старуха нравная, ей неохота свою оплошку на людях показать, она и говорит:

– Нарочно так сделала. Принёс внучонок лебединые яйца, вот и захотела узнать, улетят лебеди али нет, если гусишка их выведет.

На Васютку всё-таки косо запоглядывала:

– Вон ты какой! Ещё от земли невысоко поднялся, а какие штуки вытворять придумал!

У Васютки своё горе. Два-то лебедёнка стали каждый день драться. Прямо насмерть бьются, и не подходи – сшибут, не заметят. А третий лебедёнок в драку никогда не ввязывается, в сторонке ходит.

Кто-то из больших и объяснил Васютке:

– Это, беспременно, лебёдка, а те, видно, лебеди. Пока один другого совсем не отгонит, всегда у них драка будет. Как бы насмерть друг дружку не забили!

Бабушка, на эту драку глядючи, вовсе взъедаться на Васютку стала, а он и так сам не свой, не придумает, как быть? Кончилось всё-таки тем, что один лебедёнок с реки не вернулся. Остались двое, – и драки не стало.

Утихомирилось ровно дело, а бабушка Ульяна пуще того взъедаться стала. Видишь, дело к зиме пошло, она и думает, сколько корму этой птице понадобится, а толку от неё никакого, если колоть нельзя. Ну, бабушка и давай лебедей отгонять. С метлой да палками за ними бегает. Лебеди тоже её не взлюбили: не тот, так другой налетит, с ног собьёт да ещё клювом стукнет.

Тут старуха и говорит сыну решительно:

– Что хочешь, Тимофей, делай, а убирай эту птицу со двора, не то сама уйду, – правься как знаешь с хозяйством!

Васютка видит – вовсе плохое дело выходит, приуныл. Дай, думает, хоть заметочку какую-нибудь сделаю: может, когда и увижу своих лебедей. Взял и привязал на крепкой ниточке каждому на шею по бусинке: лебедю – красненькую, лебёдушке – синенькую. Те будто тоже разлуку чуют, – так и льнут к Васютке, а он со слезами на глазах ходит. Ватажка – копейщики-то – подсмеиваться даже стала:

– Завял наш вожачок!

Только Васютка вовсе и не стыдится.

– До слёз, – говорит, – жалко с лебедями расставаться. Улетят ведь и забудут про меня!

Лебеди ровно понимают этот разговор. Подбегут к Васютке, шеи свои ему под руку подсунут, будто поднять собираются, головами прижимаются да потихоньку и переговариваются:

– Клип-анг, клип-анг!

Дескать, будь спокоен – не забудем, не забудем!

Как вовсе холодно стало да потянулась вольная птица в полуденную сторону, так и эти лебеди улетели.

Всю зиму их было не видно, а весной опять в этих местах появились. Только к Тимофею на двор больше не заходили, а где увидят Васютку, тут к нему и подлетят, поласкаются.

Да ещё бабушку Ульяну подшибли, как она на гору с вёдрами шла. Не сильно всё-таки, а так только попугать, да водой оплеснули, вроде пошутили. Помним, дескать, Васюткину ласку и твою палку не забыли. Такой тебе от нас и ответ!

Дальше так и повелось. Как зима – лебедей не видно, а весной и летом хоть раз да к Васютке подлетят. Потом он сам научился их подманивать. Выйдет на открытое место да крикнет, как они:

– Клип-анг, клип-ант!

Вскорости который-нибудь, а то и оба прилетят, только крылья свистят, будто тревожатся – не обидел ли кто Васютку. Если близко человек случится, его так сналёту шарахнут, что сразу на землю кувыркнется. А к Васютке заковыляют, шеи чуть не по земле вытянут, крыльями взмахивают, шипят да подпрыгивают, как домашние гуси, когда к корму идут – радуются.

Ну, вот… за летом зима, за зимой лето… Сколько их прошло, не считал, а только из Васютки такой парень выправился, что заглядеться впору. И речист, и плечист, умом и ухваткой взял и лицом не подгадил: бровь широкая, волос мягкий, глаз весёлый да пронзительный.

Из тысячи один, а то и реже такой парень выходит, и должность себе хорошую доступил. Парень приметливый да памятливый и новые места поглядеть охотник. Хлебом его не корми, только дай поплавать, где ещё не бывал. Вот он и узнал лучше всех речные дороги. Всех стариков, которые при этом деле стояли, обогнал.

Строгановцы, понятно, приметили такого парня, кормщиком его поставили и похваливать стали:

– Хоть молодой, а с ним отправить любой груз надёжно.

Скоро Тимофеича по всем строгановским пристаням узнали. Удачливее его кормщика не было. Как дорогой груз да дорога мало ведома, так его и наряжают.

И с народом у Василья обхождение лучше нельзя. Любили парня за это. С ребячьих лет кличка ему ласковая осталась – наш Лебедь.

С женитьбой у Василья заминка вышла. Все его товарищи давно семьями обзавелись, а он в холостых ходил, и отец его не неволил: как сам знаешь. Ну, вот видит Василий – пора, и стал себе лебёдушку подсматривать.

Такому парню невесту найти какая хитрость! Любая бы девка из своей ровни за него с радостью пошла, да он, видно, занёсся маленько. Тут у него оплошка и случилась.

В Чусовском городке, конечно, начальник был. Воеводой ли, как его звали. А у этого воеводы дочь в самой невестиной поре. Василий и стал на ту деваху заглядываться.

Родня да приятели не раз Василью говаривали:

– Ты бы на эти окошки вовсе не глядел. Не по пути ведь! А то, гляди, ещё бока намнут.

Только в таком деле разве сговоришь с кем, коли к сердцу припало.

Не зря сказано – полюбится сова, не надо райской пташки. Зубами скрипнет Василий:

– Не ваше дело!

А сам думает: «Кто мне бока намнёт, коли у самого плечо две четверти и кулак полпуда».

Деваха та, воеводина-то дочь, по всему видать, из обманных девок пришлась. Бывает ведь, – лицом цветок, а нутром – головешка чёрная. Эта деваха хоть ласково на Василия поглядывала, а на уме своё держала. Раз и говорит ему из окошка тихонько, будто сторожится, чтоб другие не услышали:

– Приходи утром пораньше в наш сад. Перемолвиться с тобой надо.

Василий, понятно, обрадовался. На заре, чуть свет, забрался в воеводский сад, а тут его пятеро воеводских слуг давно ждали и мужики здоровенные на подбор. Сам воевода тут же объявился, распорядок ведёт:

– Вяжи холопа! Волоки на расправу!

Тимофеичу что делать? Он развернулся и давай гостинцы сыпать кому – в ухо, кому – в брюхо. Всех разметал, как котят, а сам через загородку перемахнул. Шум, понятно, вышел. Ещё люди набежали, а воевода, знай, кричит:

– Хватай живьём!

Василий видит – туго приходится, к Чусовой кинулся. Ворота городские по ранней поре ещё заперты, да ему что! Сорвал с себя пояс, на бегу петлю сделал, захлестнул за стояк да старым обычаем и перекинулся за городской тын. Выбежал на берег, выбрал лодочку полегче да шест покрепче и пошёл по Чусовой кверху.

Время, видишь, вешнее, Чусовая в полную силу шумела. На вёслах вверх не выгребешь и с шестом умеючи надо, чтоб, значит, все гривки-опупышки на дне хорошо знать. Василий и понадеялся на свою силу да сноровку.

– Ну, кому, дескать, по такой воде меня догнать.

Только не так вышло.

Сколь ведь силы ни будь у человека и хоть как он реку ни знай, а не уйти ему против воды от погони, коли там шесту вёслами помогают, и смена есть. Как на грех, в одном месте промахнулся: ткнул шестом, а не маячит: дна не достает. Лодку и закружило. Пока Василий справлялся, погоня – тут она. На трёх лодках человек, может, сорок, а то и больше. Одно Василью осталось – в воду и на берег, а там что будет. Только тоже дело ненадёжное: чует, что из сил выбился, да и весной в лесу мудрено прятаться, – потому след сдалека видно.

Воевода на задней лодке на корму взмостился, будто сам правит. Увидел Васильеву неустойку – радуется:

– А, попался, холопья душа!

Василий оглянулся, хотел ответным словцом воеводу стегнуть и видит – высоко в небе над рекой два лебедя летят. И от солнышка видно, что на шеях у них как искорки посверкивают.

Обрадовался Василий, куда и усталость ушла, во весь голос закричал по-лебединому:

– Клип-анг, клип-анг!

А лебеди знают своё дело. Сверху-то, видно, всё разглядели.

Налетел один на заднюю лодку и так крылом воеводу шибанул, что тот вниз головой в воду бултыхнул. Другой лебедь на передней лодке двух шестовых опрокинул да и весловых успел погладить: у кого нос в крови, у кого на лбу шишка.

Большая у погони заминка вышла: воеводу из воды добывать пришлось. Мужик сырой да тяжёлый, а вешняя вода, известно: лёгкая да игривая. Любо ей со всякой колодиной побаловаться. Подхватила она воеводу и давай крутить – вот-вот пузыри пустит. Поймали всё-таки, выволокли. Чуть живой с перепугу, зуб на зуб не попадает, а своё не забыл:

– Живьём хватайте! Не уйти ему.

А чего не уйти, коли Василья давно не видно. Лебеди сполоху погоне наделали, сели на воду, подплыли к Васильевой лодочке, один справа, другой слева кормы, как зажали лодку-то да и повели так, что лес на берегу бегом побежал. Известно, против лебедя на воде птицы нет. Сдаля поглядеть – будто не шевельнётся, а попробуй – поровняйся с ним!

Так и потерялся Василий. Сколько воевода ни гонял людей, даже следа не видали. И то сказать, побаивались воеводские посланцы далеко по реке заходить, а Василий с лебедями всю Чусовую до краю прошёл. Все речки-старицы изведал да и в окружности поглядел. Любопытствовал к этому.

Вот тогда ему, может, первому из наших и довелось сибирской водицы из Тагила-реки испить. Дошёл, видишь, до какой-то неведомой речки и по уклону понял, что она на восход солнца пошла. Василия и потянуло, – что там, дальше-то, да лебеди заартачились, крыльями замахали: не выдумывай! Василий их и послушался, не пошёл по Тагилу.

Эти лебеди в то лето и гнезда себе не вили, всё около Василия старались. Мало что от воеводы ухранили да речные дороги показали, они ещё открыли ему всё здешнее богатство.

Поднимет лебедь правое крыло, как покажет на горку какую, либо на ложок, поглядит Василий на то место и увидит насквозь: где какая руда лежит, где золото да каменья. Поднимет лебедь левое крыло, и Василию весь лес на берегу на многие вёрсты откроется: где какой зверь живёт, какая птица гнездится. Ну, как есть всё.

При таких лебедях, понятно, об еде да питье Василью и заботы не было. Подведут лебеди лодочку к какому-нибудь крутику, похлопают крыльями, и откроется в том крутике ходок, как проточка малая. Заведут лебеди лодку в эту проточку, а там как пещера выкопана, и в ней поесть и попить приготовлено.

Всё бы ладно, да без людей тоскливо. И то Василью покою не даёт – воеводина дочь из мыслей не выходит. Думает, что она не по своей воле его подвела, а кто-нибудь разговор подслушал. Ну, Василий и жалел эту деваху:

– Теперь, поди, взаперти сидит да слёзы льёт, моя горюшенька!

Тосковал-тосковал и надумал:

– Жив не буду, а вызволю её!

Лебеди видят – к дому Василья потянуло, головами покачивают:

– Ну к чему придумал! Ой, ни к чему!

Дорогу всё-таки не загораживают:

– Воли, дескать, с тебя не снимаем, – как хочешь!

Когда Василий лодку в домашнюю сторону повернул, лебеди даже пособили ему. В один день лодку с самого верху до Чусовского городка довели. Посчитай, сколько на час придётся!

Довели Василья до знакомых ему мест, поласкались маленько, как простились, а сами одно наговаривают:

– Клип-анг, клип-анг!

Вроде наказ дают: когда тебе надо, кричи нам!

Поднялись лебеди, улетели. Остался Василий один. Гребтится ему поскорее в город пробраться. Еле-еле потёмок дождался, даром что время к осени, и темнеть рано стало.

В городок попасть, чтобы караульные не видели, Василью привычно. Переметнулся через тын, где сподручнее, и пошёл по городку. Идёт спокойно, ни одна собачонка не гавкнет. Недаром, видно, говорится – на смелого и собаки не лают.

Хотел сперва Василий понаведаться к кому-нибудь из старых своих ватажников-приятелей, разузнать про здешние дела, да мимо родного дома как пройдёшь. Любопытно Василью хоть через прясло поглядеть. Остановился он, постоял и чует – не так будто стало, не по-старому, а в чём перемена – понять не может.

«Дай, – думает, – погляжу поближе».

Перелез тихонько в ограду, походил в потёмках-то – живым вовсе не пахнет. Сунулся к дверям в сенки, там крестовина набита – никто, значит, не живёт.

– Что за беда стряслась? Куда все подевались?

Сел Василий на крылечко, задумался. В городке вовсе тихо. Только всё-таки ещё копошатся люди. То двери скрипнут, то кашлянёт кто, слово какое долетит. И вот слышит Василий – близенько кто-то не то поёт, не то причитает:

 
Лебедь ты, мой Васенька!
Где летаешь ты, где плаваешь?
Поглядеть одним бы глазоньком,
Перемолвиться словечушком!
 

Поёт эдак, собирает разные девичьи жалостливые слова про кручину свою лютую да про злу-разлучницу, как она насмеялася, угнала лебедя милого, загубила его батюшку родимого, милых братцев в беду завела.

Слушает Василий – про него песня сложена, голос густой да ласковый, а кто поёт – дом екнуть не может.

Тут другой голос слышно стало. Вроде как мать заворчала:

– Опять ты за своё! Добры люди спать легли, а ей всё угомону нет! Про лебедя своего воет! Возьму вот за косу! Не погляжу, что в сажень вымахала! Бесстыдница!

Тут только Василий понял, кто песню пел. В близком соседстве росла долгоногая да глазастая девчушка-хохотушка, Алёнкой звали. Года на четыре, а то и на пять помоложе Василья. Он считал её маленькой, а того не приметил, как из неё выровнялась девица – голову отдай, и то мало! Да ещё вон какие песни складывает!

Затихли голоса, и песни не стало, а всё-таки Василий чует – не ушла Алёнка из ограды, на крылечке сидит.

Василья и потянуло на ласковый девичий голос. Выбрался из своей ограды, подошёл к соседней избушке и окликнул потихоньку:

– Алёнушка!

Та ровно давно этого ждала, сейчас же отозвалась:

– Что скажешь, Василий Тимофеевич?

Удивился Василий:

– Как ты в потёмках меня разглядела?

Она усмехнулась:

– Глаз у меня кошачий. Тебя вижу ночью, как днём, а то и лучше.

Потом без шутки сказала:

– С вечера твоих лебедей углядела и подумала – скоро ты должён в городке объявиться. Вот и сидела, караулила да голос подавала, чтоб упредить тебя.

Тут Алёна и рассказала всё по порядку.

Бабушка Ульяна с весны померла. Воевода хоть лютовал, а семейных у Василья сперва не задевал. Да на беду Строганов приехал. Как узнал про побег, так принародно на воеводу медведем заревел:

– Бревно ты еловое, а не воевода! Гоняешь людей бестолку, будто им другого дела найти нельзя. Ты мне так сделай, чтобы утеклец сам повинную принёс и чтоб другим неповадно было в бега кинуться! Поленом тут кормить надо, а не калачами.

И сейчас же велел привести Тимофея с сыновьями, под батоги их поставил. Пусть, дескать, другие казнятся, что их семьям будет, ежели кто бежать удумает. Потом велел Тимофея и всю семью, от старого до малого, отправить на самую тяжёлую работу – соль в кулях перетаскивать к пристаням, а дом и всё добро на себя перевёл.

Дознался тоже Строганов, какие люди в карауле стояли, когда Василий ушёл, и велел их батожьём бить и на солетаску нарядить с той только разницей, что семейных у этих людей в своих избах оставил.

Как поехать из города, велел Строганов народ собрать и погрозился:

– Кто увидит утеклеца Ваську да не доведёт мне, тому это же будет!

Сказывали потом, что Тимофей после батогов-то недолго проработал, а братья живы. Ну, а воеводина дочь вскорости за строгановского приказчика замуж вышла. На свадьбе перед подружками своими, сказывают, похвалялась – вот-де я какая, глазом мигну, так любого парня вокруг пальца оберну! Головы не пожалеет, прибежит по моему зову. Вон по весне позвала в сад кормщика Василья, а сама батюшке сказала, чтоб хорошенько этого холопа проучил. Пусть своё место помнит!

Выслушал всё это Василий да и говорит:

– Спасибо тебе, Алёнушка, осветила мне дорогу. Теперь знаю, что делать. Коли Строганов придумал кормить моих поленом, так и от меня ему мягких не будет! А ту змею ногой раздавлю! Эх, не знал, не ведал, что моя лебёдушка верная через двор живёт.

Алёна и отвечает:

– Слово скажи – за тобой пойду.

Василий подумал-подумал и говорит:

– Нет, Алёнушка, не подходит это. Вижу, вовсе трудная у меня дорога пойдёт. Семейно по ней не пройдёшь.

– Коли, – отвечает, – так тебе сподручнее, вязать не стану. Иди один!

Василий притуманился:

– Ты, Алёнушка, всё-таки подожди меня годок-другой!

Алёна так и вскинулась:

– Об этом не говори, Василий Тимофеич! Один ты у меня. Другого лебедя в моих мыслях весь век не будет.

Тут наслезилась она девичьим делом и подаёт ему узелок.

– Возьми-ко, лебедь мой, Васенька! Не погнушайся хлебушком с родной стороны да малым моим гостинчиком. Рубахи тут да поясок браный. Носи – не забывай!

Подивился Василий вещему девичьему сердцу, как она вперёд угадала, что придёт, сам чуть не прослезился и говорит:

– Не осуди, моя лебёдушка, коли худо про меня сказывать будут.

– Худому про тебя, – отвечает, – не поверю. Сам тот худой для меня станет, кто такое о тебе скажет. Ясным ты мне к сердцу припал, ясным на весь век останешься!

На том они и расстались. Ушёл Василий, никому больше не показался. Вскорости слух прошёл: появились на строгановских землях вольные люди. В одном месте соленосов увели, в другом – приказчика убили, его молодую жену из верхнего окошка выбросили, а дом сожгли. Дальше заговорили, – поселились будто эти вольные люди в береговой пещере пониже Белой реки и строгановским караванам проходу не дают. И вожаком будто у этих вольных людей Василий Кормщик.

Строгановы, понятно, забеспокоились. Чуть не целое войско снарядили. Тем людям, видно, трудно пришлось, – они и ушли, а куда – неизвестно. Слуху о них не стало. О Василье в городке и поминать перестали. Одна Алёнушка не забыла:

– Где-то лебедь мой летает? Где он плавает?

Сколь отец с матерью ни бились, не пошла Алёна замуж. Да и женихов у ней не много было. Она, видишь, хоть пригожая и на доброй славе была, а сильно рослая. Редкий из парней подходил ей в пару, а она еще подсмеивалась:

– Какой это мне жених! Ненароком сшибешь его локтем, – на весь городок опозоришь.

Так и осталась Алёна одна век вековать. Как обыкновенно, рукодельницей стала, – ткальей да пряльей. По всему городу лучше её по этому делу не было. Да ещё любила с ребятишками водиться. Всегда около неё много мелочи бегало. Алёна умела всякого обласкать. Кого покормит, кого позабавит, кому песню споёт, сказку скажет. Любили её ребята, а матери прозвали Алёнушку – Ребячья Радость и, как могли, ей сноровляли.

Годы, конечно, всякого заденут: малому прибавят, у старого из остатков отберут, не пощадят. Отцвела и наша Алёнушка. Присекаться волос стал, чёрную косу белые ниточки перевили, только глаза ровно ещё больше да краше стали.

К этой поре старые хозяева Строгановы все перемерли. На их место сыновья заступили. Народу на Чусовой умножилось. Сибирского хана сын с войском нежданно-негаданно на Чусовской городок набежал. Еле отбились горожане. По этому случаю старики про Василия вспоминали:

– Вот бы был наш Тимофеич дома, не то бы было. Спозаранок бы он разведал про незваных гостей и гостинцев бы им припас не столько. Напредки забыли бы дорогу к нашему городу! Дорогой человек по этому делу был. Зря его загубили!

Вскорости после этого слух прошёл – к Строгановым приволжские вольные казаки плывут, а ведёт их атаман Ермак Тимофеич.

– По всей Волге на большой славе тот человек. Не то что бухарские и других земель купцы его боятся, и царские слуги сторонкой обходят те места, где атаман объявится. И ватага у того атамана наотбор.

У него, видишь, не было той атаманской повадки, чтоб на свою руку побольше хапнуть. Он и других к тому не допускал. По этому правилу и ватагу составил. Чуть кто неустойку окажет, такого сейчас из ватаги долой.

– Нам, – скажет атаман, – с такой слабиной людей не надо! Как тебе ватага поверит, коли ты о себе одном стараешься. Иди на все стороны да со мной, гляди, напредки не встречайся, а то худой разговор выйдет!

И крепко то атаманское слово было. Не помилует и того, кто надумает поблажку в таком деле дать да и отговаривается, – не доглядел этого пустяка.

– Это, – отвечает атаман, – не пустяк, потому – может раздор в артели сделать. В первую голову всяк за этим гляди, чтоб у нас всё шло на артель, в одну казну, в один котёл!

За это будто атамана и прозвали Ермаком, как это слово по-татарски, сказывают, котёл обозначает на всю артель. А Тимофеичем, видно, по отцу величают, как обыкновенно у нас ведется. И ещё сказывали, – не любит атаман Ермак, чтоб ватажники себя семьями вязали. Сам одиночкой живёт и других к тому склоняет:

– Трудная наша дорога. Не по такой дороге семейно ходить да детей ростить.

Слушает эти разговоры Алёна и дивится:

– Его слова! И Тимофеичем величают. Не он ли? Лебедь мой, Васенька?

К осени опять слух донёсся:

– К Строгановым на Каму приплыл атаман Ермак с войском. По осенней воде пойдут на стругах вверх по Чусовой сибирского хана воевать. Скоро атаман с казаками в Чусовском городке будет.

Все, понятно, ждут. Как пришла весточка, в какой день будут, весь народ из городка на берег высыпал, и Алёнушка туда же прибежала.

Завиднелись струги. Легко против осенней воды на вёслах идут. Песни казаки поют. Поближе подходить стали, в народе говорок пошёл, как диво какое увидели.

Глядит Алёна, а у переднего струга два лебедя плывут и на шеях у них как искорки посверкивают: у одного красненькая, у другого синенькая.

Как стали струги к берегу подваливать, лебеди поднялись с воды, покружились над городком и на восход солнца улетели.

Первым на берег атаман вышел. Годов за полсотни ему. По кучерявой бороде серебряные струйки пробежали, а поглядеть любо. Высок да статен, в плечах широк, бровь густая, глаз весёлый да пронзительный.