Текст книги "Малахитовая шкатулка (Уральские сказы. Илл. А.Н. Якобсон)"

Автор книги: Павел Бажов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Начальство эти слова насмех подняло:

– Зря, дед, гордишься. Твоего в том деле одна привычка. Всё остальное в книжках написано, да у нас в заводском секрете ещё запись аносовская есть. Кто хочешь по ней эту сталь сварит.

Старика это вовсе задело. Прямо спросил:

– Неужели вы меня ни во что не ставите?

– Во столько, – отвечают, – и ставим, сколько подённо получаешь.

– Коли так, – говорит Швецов, – варите по бумаге, а только аносовского булату вам больше не видать.

С тем и ушёл. Начальство ещё посмеялось:

– Вишь, разгорячился старикан. Тоже птица! Как о себе думает!

Потом хватились, конечно. Кого ни поставят на это место, а толку нет.

Выходит, как говорится, дальняя родня, с которой век не видались, и прозванье другое.

Главный заводский начальник говорит:

– Послать за стариком!

А тот ответил:

– Неохота мне, а и ноги болят.

– Привезти на моей паре, – распорядился начальник, а сам посмеивается: – Пусть старик потешится.

У Швецова и на это свой ответ:

– Начальнику привычнее на лошадках кататься. Пусть сам ко мне приедет, тогда и поговорим.

Начальнику это низко показалось. Закричал, забегал:

– Чтоб я к нему на поклон поехал! Да кто он и кто я? Таких-то у меня по заводу тысячи, а я им буду кланяться! Никогда такого' не дождётся!

Начали опять пробовать. Бумаги снова перебрали. Сам начальник тут постоянно вертится, а всё то же: выходит сталь, да не на ту стать. А уж пошёл разговор, что в Златоусте разучились булатную сталь варить.

Начальник вовсе посмяк, стал подлаживаться к мастеру Швецову, пенсию ему хорошую назначил, сам пришёл к старику, деньги большие сулит, а Швецов на это:

– Всё-то у вас деньги да деньги! Да я этими деньгами мог бы весь угол завалить, кабы захотел. Только тайность моя коренная. Её не продают, а добром отдают, только не всякому. Вот если выручишь из тюрьмы моего подручного, так будет он вам аносовский булат по-швецовски варить, а я вам не слуга.

Хлопотал ли начальник за этого парня, про то неизвестно, только Швецов так никому и не сказал свою тайность. Томился, сказывают, этим, а всё-таки в заветном сундучке у него пусто оказалось, пыль даже выколотил, чтобы следов не осталось. Берёг, значит, свою тайность от тех, кто его мастерство подёнщиной мерил и работу его жизни ни во что ставил. Так и унёс с собой тайну знаменитого булата, который аносовским назывался. Обидно, может быть, а как осудишь старика? Наверняка бы ведь продали по тому времени. Вздохнёшь только: «Эх, не дожил старик до настоящих своих дней!»

Ныне вон многие народы дивятся, какую силу показало в войне наше государство, а того не поймут, что советский человек теперь полностью раскрылся. Ему нет надобности своё самое дорогое в тайниках держать. Никто не боится, что его труд будет забыт либо не оценён в полную меру. Каждый и несёт на пользу общую, кто что умеет и знает. Вот и вышла сила, какой ещё не бывало в мире. И тайны уральского булата эта сила найдёт.

ЧУГУННАЯ БАБУШКА

Против наших каслинских мастеров по фигурному литью никто выстоять не мог. Сколько заводов кругом, а ни один вровень не поставишь.

Другим заводчикам это не вовсе по нраву приходилось Многие охотились своим литьём каслинцев обогнать, да не вышло.

Демидовы тагильские сильно косились. Ну, как? Первый, можно сказать, по здешним местам завод считался, а тут на-ко – по литью оплошка. Связываться всё-таки не стали, отговорку придумали:

– Мы бы легонько каслинцев перешагнули, да заниматься не стоит: выгоды мало.

С Шуваловыми лысьвенскими смешнее вышло. Те, понимаешь, врезались в это дело. У себя, на Кусье-Александровском заводе, сказывают, придумали тоже фигурным литьём заняться. Мастеров с разных мест понавезли, художников наняли. Не один год этак-то пыжились, и денег, говорят, не жалели, а только видят – в ряд с каслинским это литье не поставишь. Махнули рукой да и говорят, как Демидовы:

– Пускай они своими игрушками тешатся, у нас дело посурьёзнее найдётся.

Наши мастера меж собой пересмеиваются:

– То-то! Займитесь-ко чем посподручнее, а с нами не спорьте. Наше литьё, поди-ко, по всему свету на отличку идёт. О днем словом, каслинское.

В чём тут главная точка была, сказать не умею. Кто говорил – чугун здешний особенный, только, на мой глаз, чугун – чугуном, а руки – руками. Про это ни в каком деле забывать не след.

В Каслях, видишь, это фигурное литьё с давних годов укоренилось. Ещё при бытности Зотовых, когда они тут над народом изгальничали, художники в Каслях живали. Народ, значит, и приобык.

Тоже ведь фигурка, сколь хорошо её ни слепит художник, сама в чугун не заскочит. Умелыми да ловкими руками её переводить доводится.

Формовщик хоть и по готовому ведёт, а его рука много значит. Чуть оплошка – уродец родится.

Дальше чеканка пойдёт. Тоже не всякому глазу да руке впору. При отливке, известно, всегда какой ни на есть изъян случится. Ну, наплывчик выбежит, шадринки высыплит, вмятины тоже бывают, а чаще всего путцы под рукой путаются. Это плёночки так по-нашему зовутся. Чеканщику и приходится все эти изъяны подправить: наплывчики загладить, шадринки сбить, путцы срубить. Со стороны глядя, и то видишь – вовсе тонкое это дело, не всякой руке доступно.

Бронзировка да покраска проще кажутся, а изведай – узнаешь, что и тут всяких хитростей-тонкостей многонько.

А ведь всё это к одному шло. Оно и выходит, что около каслинского фигурного литья, кроме художников, немало народу ходило. И набирался этот народ из того десятка, какой не от всякой сотни поставишь. Многие, конечно, по тем временам вовсе неграмотные были, а дарованье к этому делу имели.

Фигурки, по коим литьё велось, не всё заводские художники готовили. Больше того их со стороны привозили. Которое, как говорится, из столицы, которое – из-за границы, а то и просто с толчка. Ну, мало ли, – приглянется заводским барам какая вещичка, они и посылают её в Касли с наказом:

– Отлейте по этому образцу, к такому-то сроку.

Заводские мастера отольют, а сами про всякую отливку посудачат:

– Это, не иначе, француз придумал. У них, знаешь, всегда так: либо веселенький узорчик пустят, либо выдумку почудней. Вроде вон парня с крылышками на пятках. Кузьмич из красильной ещё его торгованом-Меркушкой зовет.

– Немецкую работу, друг, тоже без ошибки узнать можно. Как лошадки поглаже да посытнее, либо бык пудов так на сорок, а то барыня погрузнее, в полном снаряде да ещё с собакой, так и знай – без немецкой руки тут не обошлось. Потому – немец первым делом о сытости думает.

Ну вот. В числе прочих литейщиков был в те годы Торокин Василий Фёдорыч. В пожилых считался. Дядей Васей в литейной его звали.

Этот дядя Вася с малых лет на формовке работал и, видно, талан к этому делу имел. Даром что неграмотный, а лучше всех доводил. Самые тонкие работы ему доверяли.

За свою-то жизнь дядя Вася не одну тысячу отливок сделал, а сам дивится:

– Придумывают тоже! Всё какие-то Еркулесы да Лукавоны! А нет того, чтобы понятное показать.

С этой думкой стал захаживать по вечерам в мастерскую, где главный заводский художник учил молодых ребят рисунку и лепке тоже.

Формовочное дело, известно, с лепкой-то по соседству живёт: тоже приметливого глаза да ловких пальцев требует.

Поглядел дядя Вася на занятия да и думает про себя:

«А ну-ко, попробую сам».

Только человек возрастной, свои ребята уж большенькие стают – ему и стыдно в таких годах ученьем заниматься. Так он что придумал? Вкрадче от своих-то семейных этим делом занялся. Как уснут все, он и садится за работу. Одна жена знала. От неё, понятно, не ухоронишься. Углядела, что мужик засиживаться стал, спрашивает:

– Ты что, отец, полуночничаешь?

Он сперва отговаривался:

– Работа, дескать, больно тонкая пришлась, а пальцы одубели, вот и разминаю их.

Жена всё-таки доспрашивает, да его и самого тянет сказать про свою затею. Не зря, поди-ко, сказано: сперва подумай с подушкой, потом с женой. Ну, он и рассказал:

– Так и так… Придумал свой образец для отливки сготовить.

Жена посомневалась:

– Барское, поди-ко, это дело. Они к тому учёные, а ты что?

– Вот то-то, – отвечает, – и горе, что бары придумывают непонятное, а мне охота простое показать. Самое, значит, житейское. Скажем, бабку Анисью вылепить, как она прядёт. Видела?

– Как, – отвечает, – не видела, коли чуть не каждый день к ним забегаю.

А по соседству с ними Безкрёсновы жили. У них в семье бабушка была, вовсе преклонных лет. Внучата у ней выросли, работы по дому сама хозяйка справляла, и у этой бабки досуг был. Только она – рабочая косточка – разве может без дела? Она и сидела день-деньской за пряжей, и всё, понимаешь, на одном месте, у кадушки с водой. Дядя Вася эту бабку и заприметил. Нет-нет и зайдёт к соседям будто за делом, а сам на бабку смотрит. Жене, видно, поглянулась мужнина затея.

– Что ж, говорит, – старушка стоящая. Век прожила, худого о ней никто не скажет. Работящая, характером уветливая, на разговор не скупая. Только примут ли на заводе?

– Это, – отвечает, – полбеды, потому – глина некупленная и руки свои.

Вот и стал дядя Вася лепить бабку Анисью, со всем, сказать по-нонешнему, рабочим местом. Тут тебе и кадушка, и ковшичек сбоку привешен, и бабка сидит, сухонькими пальцами нитку подкручивает, а сама маленько на улыбе, вот-вот ласковое слово скажет.

Лепил, конечно, по памяти. Старуха об этом и не знала, а Васина жена сильно любопытствовала. Каждую ночь подойдёт и свою заметочку кажет:

– Потуже ровно надо её подвязать. Не любит бабка распустихой ходить, да и не по-старушечьи этак-то платок носить.

– Ковшик у них будет поменьше. Нарочно давеча поглядела.

Ну, и прочее такое. Дядя Вася о котором поспорит, которое на приметку берёт.

Ну, вылепил фигурку. Тут на него раздумье нашло, – показывать ли? Ещё насмех подымут!

Всё-таки решился, пошёл сразу к управляющему. На счастье дяди Васи, управляющий тогда из добрых пришёлся, неплохую память о себе в заводе оставил. Поглядел он Торокинскую работу, понял, видно, да и говорит:

– Подожди маленько – придётся мне посоветоваться.

Ну, прошло сколько-то времени, пришёл дядя Вася домой, подает жене деньги.

– Гляди-ко, мать, деньги за модельку выдали! Да ещё бумажку написали, чтоб вперёд выдумывал, только никому, кроме своего завода, не продавал.

Так и пошла Торокинская бабка по свету гулять. Сам же дядя Вася её формовал и отливал. И, понимаешь, оказалась ходким товаром. Против других-то заводских поделок её вовсе бойко разбирать стали. Дядя Вася перестал в работе таиться. Придёт из литейной и при всех с глиной вожгается. Придумал на этот раз углевоза слепить, с коробом, с лошадью, всё, как на деле бывает.

На дядю Васю глядя, другие заводские мастера осмелели – тоже принялись лепить да резать, кому что любо. Подставку, скажем, для карандашей вроде рабочего бахила, пепельницу на манер капустного листка. Кто опять придумал вырезать девушку с корзинкой груздей, кто свою собачонку Шарика лепит-старается. Однем словом, пошло-поехало, живым потянуло.

Радуются все. Торокинскую бабку добром поминают.

– Это она всем нам дорожку показала.

Только не долго так-то было. Вдруг полный поворот вышел. Вызвал управляющий дядю Васю и говорит:

– Вот что, Торокин… Считаю я тебя самолучшим мастером, потому от работы в заводе не отказываю. Только больше лепить не смей. Оконфузил ты меня своей моделькой.

А прочих, которые по торокинской дорожке пошли – лепить да резать стали, – тех всех до одного с завода прогнал.

Люди, понятно, как очумелые стали: за что, про что такая напасть? Кинулись к дяде Васе:

– Что такое? О чём с тобой управляющий разговаривал?

Дядя Вася не потаил, рассказал, как было. На другой день его опять к управляющему потянули. Не в себе вышел, в глаза не глядит, говорит срыву:

– Ты, Торокин, лишних слов не говори! Велено мне тебя в первую голову с завода вышвырнуть. Так и в бумаге написано. Только семью твою жалеючи оставляю.

– Коли так, – отвечает дядя Вася, – могу и сам уйти. Прокормлюсь как-нибудь на стороне.

Управляющему, видно, вовсе стыдно стало.

– Не могу, – говорит, – этого допустить, потому как сам тебя, можно сказать, в это дело втравил. Подожди, может, ещё переменится. Только об этом разговоре никому не сказывай.

Управляющий-то, видишь, сам в этом деле по-другому думал.

Которые поближе к нему стояли, не сказывали, – за большую себе обиду этот барский приказ принял, при других жаловался:

– Кабы не старость, дня бы тут лишнего не прожил.

Он – управляющий этот – с характером мужик был, вовсе ершистый. Чуть не по нему, сейчас:

– Живите, не тужите, обо мне не скучайте! Я по вам и подавно тосковать не стану, потому владельцев много, а настояще знающих по заводскому делу нехватка. Найду место, где дураков поменьше, толку побольше.

Скажет так и вскорости на другое место уедет. По многим заводам хорошо знали его. Рабочие везде одобряли, да и владельцы хвалились. Сманивали даже.

Все, понятно, знали – человек неспокойный, не любит, чтоб его под локоть толкали, зато умеет много лишних рублей находить на таких местах, где другие ровным счётом ничего не видят.

Владельцев заводских это и приманивало.

Перед Каслями-то этот управляющий на Омутинских заводах служил, у купцов Пастуховых. Разругался из-за купецкой прижимки в копейках. Думал – в Каслях попроще с ним будет, а вон что вышло; управляющий целым округом не может на свой глаз модельку выбрать. Кому это по нраву придётся?

Управляющий и обижался, а уж, видно, остарел, посмяк характером-то, побаиваться стал. Вот он и наказывал дяде Васе, чтобы тот помалкивал.

Дяде Васе как быть? Передал всё-таки потихоньку эти слова товарищам. Те видят – не тут началось, не тут и кончится. Стали доискиваться да и разузнали всё до тонкости.

Каслинские заводы, видишь, за наследниками купцов Расторгуевых значились. А это уж так повелось – где богатое купецкое наследство, там непременно какой-нибудь немец пристроился. К расторгуевскому подобрался фон-барон Меллер да ещё Закомельский. Чуешь, – какой коршун? После пятого году на всё государство прославился палачом да вешателем.

В ту пору этот Меллер-3акомельский ещё молодым жеребчиком ходил. Только что на Расторгуевой женился и вроде как главным хозяином стал.

Их ведь – наследников-то расторгуевских – не один десяток считался, а весили они по-разному. У кого частей мало, тот мало и значил. Меллер больше всех частей получил, – вот и вышел в главного.

У этого Меллера была в родне какая-то тётка Каролинка. Она будто Меллера и воспитала. Вырастила, значит, дубину на рабочую спину. Тоже, сказывают, важная барыня – баронша. Приезжала она к нам на завод. Кто видел, говорили – сильно сытая, вроде стоячей перины, ежели сдаля поглядеть.

И почему-то эта тётка Каролинка считалась понимающей в фигурном литье. Как новую модель выбирать, так Меллер завсегда с этой тёткой совет держал. Случалось, она и одна выбирала. В литейной подсмеивались:

– Подобрано на немецкой тётки глаз – нашему брату не понять.

Ну, вот так… Уехала эта немецкая тётка Каролинка куда-то за границу. Долго там ползала. Кто говорит – лечилась, кто говорит – забавлялась на старости лет. Это её дело. Только в ту пору как раз Торокинская чугунная бабушка и выскочила, а за ней и другие такие штучки воробушками вылетать стали и ходко по рукам пошли.

Меллеру, видно, не до этого было, либо он на барыши позарился, только облегчение нашим мастерам и случилось. А как приехала немецкая тётка домой, так сразу перемена делу вышла.

Визгом да слюной чуть не изошлась, как увидела чугунную бабушку. На племянничка своего поднялась, корит его всяко в том смысле: скоро, дескать, до того дойдёшь, что своего кучера либо дворника себе на стол поставишь. Позор на весь свет!

Меллер, видно, умишком небогат был, забеспокоился:

– Простите-извините, любезная тётушка, – не доглядел. Сейчас дело поправим.

И пишет выговор управляющему со строгим предписаньем – всех нововыявленных заводских художников немедленно с завода долой, а модели их навсегда запретить.

Так вот и плюнула немецкая тётка Каролинка со своим дорогим племянничком нашим каслинским мастерам в самую душу. Ну, только чугунная бабушка за всё отплатила.

Пришла раз Каролинка к важному начальнику, с которым ей говорить-то с поклоном надо. И видит – на столе у этого начальника, на самом видном месте, Торокинская работа стоит. Каролинка, понятно, смолчала бы, да хозяин сам спросил:

– Ваших заводов литьё?

– Наших, – отвечает.

– Хорошая, – говорит, – вещица. Живым от неё пахнет.

Пришлось Каролинке поддакивать:

– О, та! Ошень превосходный рапот.

Другой раз случай за границей вышел. Чуть ли не в Париже. Увидела Каролинка Торокинскую работу и давай всякую пустяковину молоть:

– По недогляду, дескать, эта отливка прошла. Ничем эта старушка не замечательна.

Каролинке на это вежливенько и говорят:

– Видать, вы, мадама, без понятия в этом деле. Тут живое мастерство ценится, а оно всякому понимающему сразу видно.

Пришлось Каролинке и это проглотить. Приехала домой, а там любезный племянничек пеняет:

– Что же вы, дорогая тётушка, меня конфузите да в убыток вводите. Отливки-то, которые по вашему выбору, вовсе никто не берёт. Совладельцы даже обижаются, да и в газетах нехорошо пишут.

И подаёт ей газетку, а там прописано про наше каслинское фигурное литьё. Отливка, дескать, лучше нельзя, а модели выбраны – никуда. К тому подведено, что выбор доверен ее тому, кому надо.

– Либо, – говорит, – в Каслях на этом деле сидит какой чудак с чугунными мозгами, либо оно доверено старой барыне немецких кровей.

Кто-то, видно, прямо метил в немецкую Каролинку. Может, заводские художники дотолкали.

Меллер-Закомельский сильно старался узнать, кто написал, да не добился. А Каролинку после того случаю пришлось всё-таки отстранить от заводского дела. Другие владельцы настояли. Так она, эта Каролинка, с той поры прямо тряслась от злости, как случится где увидеть Торокинскую работу.

Да ещё что! Стала эта чугунная бабушка мерещиться Каролинке.

Как останется в комнате одна, так в дверях и появится эта фигурка и сразу начинает расти. Жаром от неё несёт, как от неостывшего литья, а она ещё упреждает:

– Ну-ко, ты, перекисло тесто, поберегись, кабы не изжарить.

Каролинка в угол забьётся, визг на весь дом подымет, а прибегут – никого нет.

От этого перепугу будто и убралась к чертовой бабушке немецкая тетушка. Памятник-то ей в нашем заводе отливали. Немецкой, понятно, выдумки: крылья большие, а лёгкости нет. Старый Кузьмич перед бронзировкой поглядел на памятник, поразбирал мудрёную надпись, да и говорит:

– Ангел яичко снёс да и думает: то ли садиться, то ли подождать?

После революции в ту же чертову дыру замели Каролинкину родню – всех Меллеров-Закомельских, которые убежать не успели.

Полсотни годов прошло, как ушёл из жизни с большой обидой неграмотный художник Василий Фёдорыч Торокин, а работа его и теперь живёт.

В разных странах на письменных столах и музейных полках сидит себе чугунная бабушка, сухонькими пальцами нитку подкручивает, а сама маленько на улыбе – вот-вот ласковое слово скажет:

– Погляди-ко, погляди, дружок, на бабку Анисью. Давно жила. Косточки мои, поди, в пыль рассыпались, а нитка моя, может, и посейчас внукам-правнукам служит. Глядишь, кто и помянет добрым словом. Честно, дескать, жизнь прожила, и по старости сложа руки не сидела. Али взять хоть Васю Торокина. С пелёнок его знала, потому в родстве мы да и по суседству. Мальчонком стал в литейную бегать. Добрый мастер вышел. С дорогим глазом, с золотой рукой. Изобидели его немцы, хотели его мастерство испоганить, а что вышло? Как живая, поди-ко, сижу, с тобой разговариваю, памятку о мастере даю – о Василье Федорыче Торокине.

Так-то, милачок! Работа – она штука долговекая. Человек умрёт, а дело его останется. Вот ты и смекай, как жить-то.

ВАСИНА ГОРА

Ровным-то местом мы тут не больно богаты. Все у нас ложок да гора, гора да ложок. Не объедешь их, не обойдёшь. Гора, конечно, не в одну меру. Иную никто и в примету не возьмёт, а другую не то что свои, здешние, а дальние знают. На слуху она, на славе.

Одна такая гора у нашего завода пришлась. Сперва с вёрсту такой тянигуж, что и крепкая лошадка вся в мыле идёт, хоть и без возу. А дальше ещё взлобышек самого крутого подъёму, вроде гребешка. Приметная горочка! Раз пройдёшь либо проедешь, надолго запомнишь и другим сказывать станешь.

По самому гребешку проходила грань: кончался наш заводский выгон, начиналась казённая лесная дача. Тут, ясное дело, загородка была поставлена и проездные ворота имелись. Только эти ворота – одна видимость. По старому трактовому положению их и на минуту запереть нельзя. Железных дорог, видишь, в ту пору по здешним местам не было, и по главному тракту на Сибирь шли и ехали, можно сказать, без передышки, днем и ночью. Для скотины эта сторона была самая опасная. От загородки сразу шёл густой вековой ельник – вовсе глухое место. Какая коровёнка либо овечка проберётся, – та и с концом. Скаты горы не зря волчьими падями звались. Зимами люди мимо них с оглядкой ходили, даром что рядом тракт гудел.

Сторожить в таком месте не всякому доверишь. Надёжного человека подыскать требуется. Наши общественники долго такого искали. Ну, нашли-таки. Из служилых был. Васильем звали, а как по отчеству да по прозванью, – того не ведаю. Из здешних родом. С молодых годов на военную службу его взяли, да он скоро отвоевался: пришёл домой на деревяшке. Ядром, сказывали, по колено ногу отшибло ему.

Близких родных у него, видно, не осталось. Своей семьи не завёл. Так и жил бобылем в своей избушке, а она как раз в той же стороне стояла, где и гора. Пенсион солдатский по старому положению в копейках на год считался, на хлеб не хватало, а кормиться чем-то надо. Василий и приспособил себе, по-здешнему говоря, сидячее ремесло: чеботарил по малости, хомуты поправлял, корзинки на продажу плёл, ко кроснам разную мелочь изготовлял. Работа всё-таки копеечная, не разживёшься от неё. Василий хоть и не жаловался на своё житьё, а все видели – бьётся мужик, а еды да питья – ржаной кусок да белесый квасок, что чиквасом зовут. Тогда общественники и говорят:

– Вот что, Василий! Чем тебе дома сидеть, – переходи в избушку при проездных воротах на горе. Приплачивать будем за караул.

– Это, – отвечает, – и мне бы подходило, да деревяга моя мешает. Не больно способно на ней корову, скажем, отогнать либо за телятами бегать. Вот если какого подручного из парнишек ставить будете, тогда дело другое. Почему миру не послужить. Это уж будьте в надежде.

Общественники на это согласились, и вскоре служивый перебрался в избушку при проездных воротах на горе. Избушка, понятно, маленькая, полевая, да много ли бобылю надо: печурку, чтоб похлёбку либо кашу сварить, нары для спанья да место под окошком, где чеботарскую седулку поставить. Василий и прижился тут, а он из долговеких оказался. Люди помоложе его поумирали, а он всё сидит да сидит на своей горке. Сперва его, как помоложе был, дядей Васей звали, потом дедушкой Василием, и за горой его имя укрепилось. Не одни заводские, а чужедальние, кому часто приходилось ездить либо с обозами ходить по Сибирскому тракту, знали Васину гору. Многие проезжающие знали и самого старика. Иной раз покупали у него корзинки да подшучивали:

– Ты бы, дед, хоть по вершку в год гору снимал, легче бы стало.

Дед на это загадкой отвечал:

– Не такая это гора, чтобы её снимать. Она человеку на пользу. Наращивать такую гору надо, а не снимать.

Проезжающие спрашивают, почему так, а дед Василий эти разговоры отводит:

– Вот дальше поедешь, дела у тебя в дороге не больно много, ты и подумай над моим словом.

Подручных ребятишек перебывало у деда Васи множество. Сначала ставили больше из сирот, какого-нибудь парнишку-десятилетка. Он и ходил при этом деле год либо два, пока для другой работы не подрастет. А ведь годы-то наши, как вешний ручей с горы, бегут, крутятся, глазом за ними не уследишь. Через десяток годов, глядишь, первый подручный своей семьей обзавелся, а через другой десяток – у него свой парнишка в подручные к деду Василию поспел. Так и накопилось в нашем заводе выучеников Васиной горы не один десяток. Разных, понятно, лет. Одни – еще совсем молодые, другие – в полной поре, а были и такие, что уж до седины дотянулись, а примета у всех одна: на работу не боязливы и в трудном случае руками не разводят. Да ещё заметка была, что эти люди стараются своих ребятишек тоже деду Васе на выучку отдать. И не от сиротства либо недостатков каких, а при полной хозяйственности. Случалось, перекорялись даже из-за этого: моя, дескать, очередь, а твой парнишка годик-два подождать может.

Заводские любопытствовали, в чем тут штука: почему раньше сирот на такое дело подыскивали да наряжали, а теперь отцы спорят, кому очередь своего парнишку отдавать? Не пряниками же дед Вася своих подручных кормит. Выученики Васиной горы не таились. В досужий час любили рассказывать, как они в подручных у деда Василия ходили и чему там научились. Всяк говорил своим словом, а на одно выходило.

Место у проездных дорог на горе хлопотливо было. И за скотом смотри, и за обозниками доглядывай: на большой дороге, известно, без баловства не проходит. Иной обозник где-нибудь на выезде из завода прихватит барашка, а то и теленка, и ведет его потихоньку за возом. Забивать, конечно, опасались, потому как в таком разе, если поймают, до смертоубийства дойти может. Наши ведь тоже на большой дороге выросли, им обозников таких щадить не доводилось. С живым бараном либо теленком куда легче, – всегда отговориться можно. Привязался, отогнать не можем. Хлебушко, видно, учуял, вот и тянется за возом. И то сказать: коли успели увести, так сильно-то наши и не вязались. Поругаются только да погрозят вдогонку, а караулу один наказ: посматривай!

Все-таки, сколь ни беспокойно было при проездных воротах, досуг тоже бывал. Старик в такие часы за работой сидел, а мальчонке что делать? Отлучаться в лес либо еще куда на сторону старик не дозволял. Известно, солдатская косточка, приучен к службе. С караула разве можно? Строго на этот счет у него было. Парнишке, значит, в такие досужие часы одна забава – на прохожих да проезжих поглядеть. А тракт в этом месте как по линейке вытянулся. С вершины в ту и другую стороны далеко видно, – кто поднимается, кто спускается. Поглядит этак, поглядит парнишка, потом у деда спрашивает:

– Дедо, почему люди на горе оглядываются и дальше по-разному идут?

Старик поглядит усмешливо да и скажет:

– Рассказывай по порядку. Не уразумел я, о чем речь.

Парнишка и начнет выкладывать:

– Вот, дедо, не один день я на прохожих гляжу и такую штуку приметил. Как подымется кто на наш гребешок, непременно оглянется. Постоит это, один побольше, другой поменьше, а дальше пойдет, и тут выходит разница. Один веселенько зашагивать начнёт, ещё и пошутит: «Отсюда и рысцой впору сбежать», – а другой голову повесит. И никак это вперед не угадаешь. Какой дядя и молодой и могутный, а поглядел с горы назад, – и как подменили его: под гору еле плетется. Другой будто и на возрасте и из себя жиденький, а как в живой воде искупался, – идет дальше веселехонек.

Старик слушает да потакивает: так, так, а потом и посоветует:

– А ты поспрошай прохожих-то, что они позади себя ищут, тогда и узнаешь и мне скажешь.

Мальчонка так и делает, начинает у прохожих спрашивать, зачем они на перевале горы оглядываются. Иной, понятно, и цыкнет, а многие отвечали честь честью. Только вот диво: ответы на два конца выходили.

Одни говорят:

– Как не поглядеть! Вон какую гору одолел, чего ж дальше бояться? Всякому, поди-ко, любо посмотреть на то, что он сделал.

Другие опять стонут:

– На такую гору взобрался! Самая бы пора отдохнуть, а еще идти надо! Под гору, конечно, полегче, а ведь дальше опять гора будет. Маята одна!

Эти вот и плетутся, как связанные. Смотреть на них тошно. Расскажет парнишка старику, что слышал от прохожих, дед и объясняет:

– Вот видишь, гора-то на дороге силу людскую показывает. По ровному месту человек весь свой век пройдет, а так своей силы и не узнает. А случится ему на гору подняться, вроде нашей, с гребешком, он и поймет тогда, что он сделать может. Ну, а учуял человек свою силу, ему и жить весело и работать легче. И слабого человека гора в полную меру показывает. Трухляк, дескать, кислая кошма, на подмётки не годится.

Мальчонке нет охоты в трухляки попасть, он и хвалится:

– А я, дедо, на эту гору ежедень бегом подыматься могу.

Старик посмеивается:

– Ну, что ж! Худого в этом не вижу. Может, когда и пригодится. Только то помни, что не всякая гора наружу выходит. Главная гора – работа. Коли ее тоже бояться не будешь, то и вовсе ладно проживешь, много сделаешь и тоски не узнаешь. Потому как работа всякому – не только хлеб, а и радость.

Так вот и учил дедушка Василий своих подручных, а те своим ребятишкам это передали. От этого в наших местах и укоренилось, что Васина гора – мера людской силы. Здешние парни-женихи нарочно на гребешок бегали, подкарауливали своих невест. Узнают, скажем, что девки за гору ушли по ягоды либо по грибы, вот и поджидают, чтоб посмотреть на свою невесту на самом гребешке: то ли она голову повесит, то ли песню запоёт. Невесты тоже в долгу не оставались. Каждая при ловком случае старалась подглядеть, как её-то суженый себя покажет на Васиной горе. Случалось, и расходились. Он, дескать, на ровном месте орёл, а на горе мокрым петухом глядит. Не пойду за такого!

И посейчас в наших местах Васина гора не забыта. Поминают ее частенько, и не то, чтоб для разговору про старое житье, а прямо к теперешнему прикладывают:

– Вот война-то была. Гора из гор, поглядеть страшно, ведь одолели! Сами не знали, что в народе столько силы найдется, а гора и показала, как новый, широкий путь открыла. Иди без опаски! Коли такую гору одолел, все сделать можешь!