Текст книги "Гракх Бабеф"

Автор книги: Павел Щеголев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Жерминаль подкосил, но не сломил сил рабочего класса. Прошло немногим более полутора месяцев, и в 5 часов утра 1 прериаля удары набатного колокола возвестили Парижу о новом восстании. Конвент был вновь наводнен массой демонстрантов. Терроризованные их видом депутаты приняли ряд предложений, занесенных монтаньярами, вынужденными под давлением обстоятельств выйти из состояния нейтралитета. Однако достигнутый успех не был закреплен. К вечеру толпа стала редеть. Остатки ее были рассеяны буржуазными национальными гвардейцами, ворвавшимися в залу заседаний с ружьями наперевес. Депутаты монтаньяров были арестованы и черновики декретов, принятых «по настоянию мятежников», торжественно сожжены.

На следующий день 20-тысячная вооруженная толпа, располагавшая даже несколькими пушками, обложила Конвент, вызвавший на защиту национальную гвардию и войска. Однако и на этот раз термидорианцам удалось не довести дела до открытого вооруженного столкновения. Рабочих разложили, братаясь с ними, послав в гущу толпы самых опытных агитаторов. Демонстранты разошлись по домам, не сознавая еще, что они проиграли решающую битву.

Новая демонстрация не была допущена. 4 прериаля пехота и конница ворвались в Антуанское предместье и разоружили его рабочее население. Начались репрессии. Особо учрежденная военная комиссия вынесла 38 смертных приговоров. Смертные приговоры были вынесены и арестованным депутатам-монтаньярам. Эти герои соглашательства сумели дать высокий образец бесплодного героизма, покончив с собой в самый момент объявления приговора. Из пяти только двое стали жертвой гильотины.

Между тем руководство движением не было делом рук монтаньяров. И жерминаль и прериаль подготовлены были электоральцами, т. е. теми осколками «бешеных» и эбертистов, которые объединились на платформе электорального клуба. Мы можем также со значительной долей вероятности утверждать, что и Бабёф сыграл определенную роль в подготовке восстания. 25 вантоза он писал Фуше из тюрьмы по поводу жерминальских событий: «Мы проиграли великую битву». Выражение это несомненно не случайно, оно указывает нам, что Бабёф не только солидаризовался с восстанием, но и мыслил себя как одного из его участников.

В самом деле, и жерминаль и в большей степени прериаль, по крайней мере в первый его день, были попыткой осуществления того плана вооруженной, но мирной демонстрации, который Бабёф развивал в последних номерах своего «Народного трибуна». Недаром утром 1 прериаля в толпе циркулировали экземпляры этой газеты.

Надо, впрочем, признать, что план этот был из рук вон плох. Он исключал возможность разгона Конвента и искусственно замыкал восстание в рамки вооруженной демонстрации, означавшей бессмысленную растрату революционной энергии масс. Демократические иллюзии, разделявшиеся Бабёфом совместно с эбертистами и «бешеными» принесли свои плоды. Если восставшая толпа и обнаруживала стремление к разгону негодного парламента, то руководители ее не сочувствовали этим стремлениям, направляя самое восстание в такое русло, на котором оно заранее было обречено на неудачу.

Изучение опыта жерминаля и прериаля должно было оказать на Бабёфа сильнейшее впечатление. Опыт этот учил тому, что только хорошо подготовленное, тщательно руководимое и организованное вооруженное восстание может низвергнуть политическое господство нуворишей. Опыт этот подсказывал далее, что, захватив власть, нужно будет ответить террором на террор и что режим, который наступит на другой день после победоносного восстания, может быть только режимом революционной диктатуры. Отсюда уже следовали и выводы, касавшиеся оценки исторического прошлого Французской революции. Бабёфу пришлось иными глазами взглянуть на якобинцев, пришлось признать громадное положительное значение якобинской диктатуры, пришлось признать контрреволюционный характер переворота, происшедшего 9 термидора. Но этим не исчерпывалась еще переоценка ценностей, на которую пошел Бабёф. Углубляя свой эгалитаризм, Бабёф решительно провозгласил осуществление фактического равенства конечной целью революции. Этим самым эгалитаризм Бабёфа поднимался на новую, высшую ступень, на которой он переставал быть эгалитаризмом.

Следы сложной эволюции, проделанной Бабёфом в дни тюремного заключения, сохранены в переписке, которую он вел с товарищами по заключению, главным образом с жизнерадостным и полным революционного энтузиазма Жерменом. К сожалению, до нас дошли далеко не все письма, которыми обменивались друзья и товарищи по заключению, в особенности мало писем сохранилось от Бабёфа. Тем не менее можно, хотя бы и в самых общих чертах, восстановить основные этапы пути, проделанного Бабёфом. Особенно важным с этой точки зрения является письмо от 10 термидора, в котором Бабёф дает исчерпывающую характеристику своих новых воззрений. И вот что интересно отметить: у Бабёфа теория идет всегда рука об руку с практикой; более того, теория носит подчас служебный, подчиненный характер, на первом плане стоит революционная практика, осуществление на деле отвлеченной, казалось, схемы общественного переустройства. Так и в аррасской тюрьме: выработка нового взгляда на конечные цели революции, новой социальной утопии идет параллельно с подготовкой нового революционного восстания.

Бабёф и Жермен переписывались не только на чисто отвлеченные темы; в порядке дня стояла организация распыленных сил революции под новым знаменем, под новыми лозунгами. «Мы расточаем слова и не движемся вперед. Кому нужна при таких условиях наша непоколебимая стойкость?» – писал Бабёф Жермену, а тот отвечал ему: «Полагаешь ли ты, что пришел час действовать?» «Твой план, – читаем мы в другом письме Жермена, – это законы Гракхов»… Письмо Бабёфа от 10 термидора начинается с указания на возможность близкого освобождения. Правительство, обеспокоенное успехами роялистов, нуждается, по его мнению, в поддержке стойких и мужественных патриотов, и это обстоятельство надо использовать для того, чтобы всецело отдаться «нашему великому делу». Дальше следует развитие новых мыслей касательно торговли и распределения материальных благ.

«Я вижу, – пишет Бабёф, – без рубах, без сапог, без платья почти всех тех, кто растит лен и пеньку, почти всех тех, кто фабрикует эти материи, шерсть или шелк, почти всех тех, кто ткет, кто изготовляет полотно и ткани, выделывает кожу и шьет обувь. Я вижу также, что рабочие, занятые в производстве мебели, ремесленных инструментов или домашней утвари и на постройках, нуждаются почти во всем. Присматриваясь затем к ничтожному меньшинству, не нуждающемуся ни в чем, я замечаю, что, за исключением землевладельцев, оно состоит из всех тех, кто не довольствуется вычислениями, комбинациями, выворачиванием наизнанку, разогреванием и подшиванием – каждый раз все в новой форме – старого-престарого заговора части против целого; с помощью этого заговора становится возможным привести в движение массу рабочих рук так, чтобы сами работники не воспользовались созданным ими продуктом, предназначенным скопиться в огромном количестве под руками преступных спекулянтов, которые, столкнувшись в целях непрерывного понижения заработной платы, сговариваются между собою или с посредниками, распределяющими сосредоточенные ими запасы, т. е. с купцами, их соучастниками в воровстве, для того, чтобы установить определенные цены на все товары, цены, доступные богачам их круга, всем тем, кто в состоянии всякими правдами и неправдами накоплять деньги и захватывать в свои руки все богатства. С этого момента эти бесчисленные рабочие руки, создавшие все продукты, не могут ничего добиться и ни к чему прикоснуться, и настоящие производители обречены на лишения; по крайней мере, можно сказать, что ничтожная доля, которую им предоставляют, это просто какие-то объедки или жалкие крохи со стола природы». Бабёф пытается в дальнейшем дать свое определение торговли; по его мнению, это совокупность действий, необходимых для того, чтобы добыть сырье, использовать его в разных направлениях и надлежащим образом распределить. Но купцы, занятые самой подчиненной функцией торговли – распределением, получают несравненно больше, чем непосредственные производители. Это результат злоупотребления с их стороны. «Вот, – замечает по этому поводу Бабёф, – варварский закон, продиктованный капиталами». Этой системе должен быть положен конец. Бабёф не делает пока что никаких конкретных выводов из этого положения, опасаясь, быть может, непрошенных читателей. Жермен, с другой стороны, одушевленный воззрениями Бабёфа, ищет единомышленников и занят пропагандой аграрного закона в стенах аррасской тюрьмы. Так 11 термидора он пишет Бабёфу: «Гуйяр (один из политических заключенных. – П.Щ.) обнимает тебя; я посвятил его в мистерии «аграрианизма». Можно предположить, что среди заключенных были заложены основы конспиративной организации, призванной бороться за осуществление идеалов Бабёфа. О том же Гуйяре Жермен пишет 28 термидора: «Я выполнил твои распоряжения: Гуйяр стал членом ордена равных, он произнес обеты со всем жаром и благочестием, которые приличествуют нашей миссии разума и справедливости. Он полон веры и энтузиазма. Я надеюсь, что он останется верным принципам Гракхов».

Сам Жермен переживает глубокий революционный подъем и охвачен готовностью ко всяким жертвам. «Я клялся, я верю, я готов» – эти слова он без устали повторяет в своих письмах.

Каким удивительно светлым пятном выделяется эта горсть политических энтузиастов на мрачном фоне Франции 95-го года. Сколько энергии, революционной веры и мужества нужно было иметь для того, чтобы в стране, охваченной реакцией и придавленной экономическим кризисом, начать проповедь новой революции. И где начать проповедь! В тюрьме, среди кучки отщепенцев термидора, раздавленных и побежденных в борьбе с реакцией, в тюрьме, где заключенные роялисты угрожали самосудом Бабёфу и его товарищам. Именно из тюрьмы раскинулись по Франции первые нити заговора, первые нити новой революционной организации. Бабёф, Жермен и их единомышленники, конечно, всячески старались удержать связь с внешним миром. Два письма Бабёфа, обращенные к «Адской армии», служат лучшим образчиком той пропаганды, которую пытались вести бабувисты. Особенно интересно второе письмо, в котором содержится резкая критика новой конституции, только что провозглашенной Конвентом. По этой конституции, «богачи и интеллигенты – одни составят всю нацию». По этой конституции, «у вас не будет короля, у вас целых пять королей». Бабёф предлагает всем патриотам разнести вдребезги отвратительное сооружение тирании.

Второе послание Бабёфа помечено 18 фруктидора III года республики. Срок заключения в Аррасе приходил к концу. 24 фруктидора (12 сентября 1795 года) Бабёф и Жермен были переведены из Арраса в парижскую тюрьму Плесси. В Париже Бабёф провел в заключении немного больше одного месяца. Роялистское восстание в вандемьере вызвало внезапное полевение у заправил Конвента. Казалось неудобным держать в тюрьме людей, которые, временно хотя бы, могли быть использованы для борьбы с роялистской опасностью. Восстание имело место 12–13 вандемьера, а 26 (18 октября) Комитет общественной безопасности особым постановлением освободил Бабёфа. «Народный трибун» был снова на свободе. 4 брюмера общая амнистия, объявленная Конвентом, вернула Бабёфу его новых друзей и единомышленников. Теперь можно было приниматься за организацию, за подготовку новой революции во– имя равенства, во имя общего блага.

Глава IV
Директория и пантеоновцы

1

2 ноября 1795 г. Исполнительная директория Французской республики вступила в исполнение своих обязанностей. Наступил новый этап в развитии после-термидоровской буржуазной реакции. «После падения Робеспьера, – писал Маркс, – начинается эра прозаического осуществления политического просвещения, которое раньше хотело превзойти самого себя, которое утопало в преувеличениях. Революция освободила буржуазное общество от феодальных пут и официально признала его, как ни старался впоследствии терроризм принести это общество в жертву антично-политическому строю жизни, Но только при правительстве Директории стремительно вырывается наружу и закипает ключом настоящая жизнь буржуазного общества. Горячка коммерческих предприятий, страсть к обогащению, опьянение новой буржуазной жизнью, где на первых шагах наслаждение принимает дерзкий, легкомысленный, фривольный и одурманивающий облик; действительно просвещенное использование французских земель, феодальное расчленение которых разбито было молотом революции и которые лихорадочная горячность бесчисленных новых собственников подвергла теперь всесторонней обработке; первые движения освободившейся промышленности, – все это были отдельные жизненные симптомы только что народившегося буржуазного общества. Буржуазное общество находит своего положительного представителя в буржуазии. Буржуазия вступает таким образом на путь своего господства. Права человека перестают существовать исключительно в теории». («Святое семейство». К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. III, стр. 151).

Директория, по словам Энгельса, «представляла собой буржуазное и крестьянское правительство». (Из подготовительных работ к «Анти-Дюрингу». Соч., т. XIV, стр. 377). Уточняя классовую базу Директории, мы можем сказать, что она в первую очередь опиралась на новую, спекулятивную буржуазию. Непосредственное ее окружение состояло из нуворишей – новых богачей, удачливых спекулянтов, военных поставщиков, приобретателей национальных имуществ, людей, наживших состояние в бурные годы революции. Конституция III года была не чем иным, как попыткой закрепить политическое господство нуворишей, придав ему форму буржуазной, цензовой республики. При выработке новой конституции и при обсуждении ее в Конвенте термидорианские заправилы не стеснялись прямо указывать на ее социальный смысл. «Нами должны управлять наилучшие, – докладывал Конвенту в заседании 5 мессидора Буасси и д'Англа, – наилучшие же – это наиболее образованные и наиболее заинтересованные в поддержании законов. Но, за очень немногим исключением, вы встретите подобных людей лишь среди тех, которые, обладая собственностью, привязаны к стране, где она находится, к законам, защищающим ее…. Страна, управляемая собственниками, живет в условиях общественного строя; страна, где управляют не собственники, живет в естественном состоянии». Не менее красочно выражался в брошюре, посвященной проекту конституции, известный буржуазный экономист Дюпон де Немур: «Очевидно, что собственники, без согласия которых никто не мог бы иметь ни жилища, ни пищи в стране, суть ее граждане по преимуществу. Они верховные повелители милостью божией, благодаря самой природе, своему труду и своим затратам». Невозможно было более откровенно обобщить уроки, извлеченные буржуазией из опыта великих народных движений 1792–1794 гг. Задача конституции сводилась к тому, в первую очередь, чтобы воздвигнуть прочную плотину против массовых движений, против возможных потрясений складывающегося буржуазного общества. Она отменяла всеобщее избирательное право и признавала полноту политических прав лишь за плательщиками налогов. При этом восстанавливая систему двойных выборов, конституция сужала ряды избирателей второй степени, включала в их состав только располагавших имуществом, приносившим доход, равным по цене 200 рабочим дням, наемщиков жилищ, приносящих доход, равный цене 150 рабочих дней, и арендаторов сельскохозяйственного имущества с доходом, равным цене 200 рабочих дней.

Законодательный корпус, по конституции, разделялся на две палаты – Совет пятисот и Совет старейшин. Каждый год одна треть состава Советов должна была переизбираться. Совет пятисот получил право законодательной инициативы, право предлагать проекты законов, которые затем должны были утверждаться старейшинами. Исполнительная власть поручалась Директории из пяти лиц, избираемых старейшинами из числа кандидатов, намеченных Советом пятисот. Полномочия Директории были достаточно обширны, в особенности в области внешней политики, хотя, с другой стороны, она была лишена прямого участия в законодательной власти. Управляла Директория с помощью министров, ответственных только перед ней.

В области местного самоуправления конституция III года завершила разгром народной организации власти. Коммуны с населением меньше 5 000 жителей вовсе лишились самоуправления. Зато крупные города оказались разбитыми на несколько самоуправляющихся единиц, ничем между собой не связанных. Сами муниципалитеты поставлены были под строгий контроль департаментских властей и агентов центральной власти.

Таков, в самых общих чертах, фасад политического здания, воздвигнутого термидорианскими дельцами. Прозаический факт господства нуворишей оказался тщательно завуалированным сложной комбинацией и игрой конституционных сил. Однако антинародный, контрреволюционный характер конституции был с самого начала ясен и Бабёфу и последышам Горы.

Последние месяцы Конвента оказались периодом острейшей борьбы в лагере буржуазии. Значительная часть крупной буржуазии старой формации, экономически обескровленная в годы революции, видела единственно возможную гарантию своего процветания в восстановлении монархии. Только через подавление поднятого в вандемьере роялистского восстания части парижских крупнобуржуазных секций пришли термидорианцы к сохранению и консолидации своего политического господства. Поэтому-то Директория с момента своего возникновения имела противников и слева и справа. Справа это были не только представители разгромленного феодализма, но также и монархически настроенное крыло крупной буржуазии. Слева в оппозиции к Директории находились мелкая буржуазия и пролетариат – классы, потерпевшие поражение, экономически истощенные, но все еще представлявшие реальную угрозу существующему порядку вещей. Само собой разумеется, что острие всей политики Директории заострено было налево, что здесь перед ней находился главный, самый опасный противник. Демагогические заигрывания Директории и отдельных ее представителей с остатками якобинской партии, с людьми, близкими кругам «левой оппозиции», ничего не меняли в этом деле. Идея левого блока коалиции с «террористами», выдвигалась директорами только для запугивания правого крыла Советов.

Правда, и внутри самой Директории было свое левое и свое правое крыло. Все пять директоров, связанные общностью своего политического прошлого, вышли из рядов Национального конвента, все пять голосовали за казнь Людовика XVI, все пять активно участвовали в событиях термидорианской реакции. Но из этих пяти двое – «организатор победы» Карно и его коллега военный инженер Летурнер – обнаруживали явную тягу вправо, явное желание добиться установления политических связей с правым, скрыто монархическим крылом Советов. Центральную, до известной степени, позицию занимал Барра, бывший дворянин, офицер королевского флота и в Конвенте один из видных лидеров термидорианцев, создавший себе репутацию победителя на посту командующего «внутренней (парижской) армией» в день термидоровского переворота и позднее, в эпоху вандемьерского восстания. Барра воплощал в себе стиль и манеру жизни победивших нуворишей. Продажный политик, азартный игрок, авантюрист крупного калибра, он в шляпе с огромным плюмажем, бряцающий громадной позолоченной саблей – был несомненно самым «представительным» из членов нового правительства. «Жизнь его, – пишет историк Сорель, – представляет как бы разыгрываемый, на сцене роялистов роман конца века, развратный, похотливый, кровожадный в роскошном переплете и с гнусными иллюстрациями».

Эльзасский адвокат Ребель на ряду с Карно самый методичный и работоспособный из всех директоров, оказывался вовлеченным в спекуляции самого сомнительного свойства; к нему обращались, чтобы получить те или иные поставки или доходные комиссии. Наконец, Ларевельер-Лепо, бывший жирондист, представлял собой образец реакционного доктринера. Главной его заботой было попечение о новой религиозной секте, вербовавшей своих адептов в кругах буржуазной интеллигенции, так называемом «культе теофилантропов».

Таков был состав правительства, в борьбу с которым вступили Бабёф и его единомышленники.

Политика Директории на всем протяжении ее существования была не чем иным, как попыткой упрочить в форме буржуазной республики господство нуворишей. Характерные черты этой политики – лавирование, зигзаги, уклоны то вправо, то влево, при непременном условии подавления революционно-демократической и пролетарской оппозиции и при одновременном отстранении от власти представителей тех собственнических крупнобуржуазных слоев, которые обнаруживали стремление к компромиссу со старым порядком ценою восстановления монархии и политической ликвидации режима «цареубийц». Орудием политики Директории должна была стать целая цепь переворотов, потому что самая оболочка парламентской республики оказалась слишком тесной для вандемьеровских победителей. Напоследок же вконец проституированная республика нуворишей должна была сама пасть жертвой военного переворота и уступить место неприкрытой диктатуре сабли и штыка.

2

Укрепление буржуазной реакции в первые месяцы Директории шло параллельно с глубоким обнищанием народных низов. Экономический кризис, продолжая свирепствовать в стране, обрекал массы на долгие месяцы полуголодного существования. Экономическая политика, проводившаяся термидорианцами, облегчила невиданное еще развитие спекуляции и ажиотажа. По словам одной современной наблюдательницы, «мания торговли овладела французами… Бумажные деньги в особенности способствуют развитию во Франции духа спекуляции и позволяют воображению обольщаться призраками несуществующих богатств… Пара башмаков стоит тысячу франков, кусок ленты пятьсот… Даже женщины ударились в спекуляцию. Одни продают свечи, другие мужскую обувь, все охвачены жаждой наживы и заняты разноской по домам образцов своих товаров».

«Сегодня, – читаем мы в другой газете, – все стали торговцами, новые богачи окончательно обнаглели, бедняк худеет, рабочий ропщет, фермер пухнет от ассигнаций и тем не менее презирает их, деревня разоряет город и обрекает его на голод».

Непрекращающееся падение курса ассигнаций образует фон картины. К октябрю 1795 г. за 10 ливров бумажными ассигнациями давали 1 ливр 19 су и 3 денье в металле. Если луидор (золотая монета в 80 ливров) 5 брюмера (27 октября) котируется в 2376 ливров, то 6 брюмера он подымается до 2666, 7-го – до 3202 и т д. К 1 ноября курс ассигнаций падает до 16 су 6 денье за 100 бумажных ливров, к 1 января – до 8 су 9 денье, к 1 марта – до 7 су 9 денье и к 1 июня – до 3 су 9 денье. В ноябре 1795 г. в Париже пара чулок стоила 1500 ливров, сапоги – 3000 ливров, шляпа – 2700 ливров, обед в ресторане – 500 ливров. С половины декабря 1794 г. и до половины октября 1795 г. хлеб вздорожал в 30 раз, уголь – в 27 раз, дрова – больше чем в 22 раза, картофель – почти в 19 раз, масло – более чем в 15 раз, мясо – в 13 раз, башмаки – в 13 раз, сахар – в 9 раз. За период с 1790 г: по сентябрь 1795 г., по подсчету «Французской газеты», большинство товаров повысилось в цене в 25–30 раз, в то время как основной предмет питания беднейшего населения – хлеб – повысился в цене в 117 1/2 раз! Немудрено, поэтому, что зима 1795/1796 г. оказалась продолжением того «голода посреди изобилия», который прочно воцарился в Париже после отмены максимума. Продовольственный кризис бил не только по рабочим и ремесленникам, но и по всему мелкому люду столицы. Только общее настроение по сравнению с предыдущей зимой было гораздо мрачнее, гораздо подавленнее. Сказывались последствия поражений в жерминале и прериале, роста политической реакции и буржуазного террора. Однако глухая ненависть к торгашам и спекулянтам и к их правительству, ненависть, все время пробивавшаяся наружу ив самой толщи народных масс, не переключалась в еще более действенные формы, в открытую борьбу против Директории. И тем не менее власти с тревогой и беспокойством следили за малейшими проявлениями недовольства и брожения в рабочем классе Парижа. А поводов к такому брожению было сколько угодно. Помимо обще-экономического положения, вся политика Директории изо дня в день наглядно демонстрировали рабочему классу, что он может ждать от победившей и торжествующей буржуазии.

При режиме Директории не могло быть речи ни о каком легальном стачечном движении, ни о каком объединении рабочих, хотя бы на чисто экономической почве. Статья 360 конституции III года подтверждала запрещение каких бы то ни было «корпораций и ассоциаций, противных общественному порядку». Когда в 1796 г. начались волнения среди рабочих бумажных мануфактур, Директория ответила на них свирепейшим постановлением от 16 фруктидора IV года республики. В постановлении этом указывается прежде всего на то, что «рабочие бумажных мануфактур продолжают соблюдать между собой обычаи, противные общественному порядку, празднуют праздники своих объединений и братств, налагают друг на друга штрафы, прекращают подчас работу в своих мастерских, запрещая ее другим, требуют чудовищной платы от своих хозяев и т. д». Самое постановление Директории воспроизводит почти дословно королевский регламент от 27 января 1739 г., направленный против рабочих-бумажников. Более того, Директория считает этот регламент не утратившим своей силы и действующими наравне со знаменитым законом Ле Шапелье от 27 июня 1791 г., объявившим под запретом всякие коалиции и объединения рабочих. Первый пункт категорически воспрещает какие бы то ни было объединения рабочих, – рабочий может подать жалобу «индивидуально», но он «ни в коем случае не может прекратить работу» (п. 2). Далее запрещаются всякие штрафы, всякие попытки бойкота отдельных предпринимателей. Сборища рабочих, «угрожающие свободе промышленности труда, будут рассеиваться силой».

Таким образом, правительство буржуазной республики продолжало по отношению к рабочему классу политику королевского абсолютизма. Получив все возможное от революции, приказчики нуворишей загоняли пролетариат под сень «королевских регламентов».

Между тем экономическое положение рабочего класса и в Париже и в провинции продолжало оставаться чрезвычайно тяжелым. Кризис, возникший в 1792/1793 г. и охвативший все важнейшие отрасли промышленности, не был ликвидирован и в эпоху Директории. Наоборот, можно утверждать, что фритредерская политика Директории, проводившаяся в интересах спекулянтских слоев финансово-торговой буржуазии, углубила его, сделала его последствия особо тягостными для рабочего класса. Французская промышленность переживала в это время полосу глубочайшей депрессии. Не хватало сырья, расстройство бумажно-денежного обращения, вызванное отменой максимума, приводило к тому, что нужное сырье пряталось. Обескровленная отливом капиталов, страдающая от технической отсталости французская промышленность не могла сколько-нибудь удачно конкурировать с потоком заграничной контрабанды.

Все вместе взятое делало положение парижского пролетариата в зиму 1795/1796 г. бедственным, если не прямо катастрофическим. Средний дневной заработок рабочего равнялся 100–120 ливрам ассигнациями. Между тем уже в декабре четверик худшего картофеля стоил 200 ливров, за фунт хлеба платили 50–55 ливров, за фунт мяса – 120 ливров. На первых порах в менее сознательных прослойках столичной бедноты с установлением Директории связывались кой-какие надежды. «Бедный ропщет и боится, – читаем мы в полицейском донесении, – надвигающейся зимы. Что его возмущает, так это низкая алчность и наглость крестьян и торговцев овощами и мукой; все его надежды связываются с новым конституционным режимом». В другом донесении читаем: «Народ…. отдаваясь своим прихотям, хочет максимума, домашних обысков, уравнения в цене ассигнаций со звонкой монетой, уничтожения самых досок, с которых печатают ассигнации. Он подобен больному, охваченному лихорадкой, несчитающемуся с усилиями врача вывести его из этого положения». Впрочем, автор этого донесения, не поскупившийся на краски при изображении «прихотей народа», резюмирует свои наблюдения в более спокойных тонах. «Приходят после зрелого обсуждения всех этих вопросов к необходимости положиться на мудрость законодательного корпуса и суровость исполнительной власти». Однако все надежды, связываемые с установлением нового правительства, относятся не столько, к самому факту политической перемены, сколько к возможности облегчения продовольственной нужды столицы. И когда вспыхнувшая было надежда сходит на-нет, она уступает место отчаянию. «Нет больше доверия, нет больше надежды, – констатирует рапорт от 8 брюмера, – отчаяние – вот единственное сохранившееся чувство».

На первых порах усиливающийся ропот грозил не столько политической революцией, сколько разгромом лавок и магазинов голодающей толпой. «Рабочие Жерменского предместья, возмущенные исключительной дороговизной съестных припасов, решились, кажется, двинуться на торговцев», – читаем мы в донесении от 20 брюмера. На следующий день «женщины грозятся наказать барышников с ножом в руках, если не последует уменьшение цен». Брожение выливается на площади перед дворцом Равенства (б. Пале-Рояль) в открытые беспорядки. Толпа врывается в торговые помещения, обращает в бегство булочников, опрокидывает столы и грабит хлеб. Движение носит, по-видимому, чисто стихийный характер. Впрочем, на следующий день полиции удается установить политическую окраску брожения. В секции Пуассоньер раздаются «возмутительные угрозы» по адресу законодательного корпуса, единственного виновника всех бед, и предлагают силой открыть все магазины. На площади Мобер картофель продается по 180 ливров за буассо, и женщины кричат: «К черту республику! В царствование Робеспьера жилось лучше, по крайней мере не приходилось умирать с голоду». Они грозятся взять палки и ножи – «это будет действительнее всяких петиций». Тут же полицейский отчет отмечает попытки реакционной агитации, не имевшей, впрочем, никакого успеха среди рабочих.

Прием у Директории. С литографии по современному рисунку

В следующие дни брожение пошло на убыль. Отчеты констатируют «успокоение умов». «Рабочие предместья Оноре и соседних кварталов, убежденные в том, что временная недостача хлеба не является результатом непредусмотрительности правительства, приписывают ее интригам фермеров и роялистов и говорят, что предпочтут скорее платить по сто ливров за фунт хлеба, чем восставать». На ряду с этим, судя по агентским донесениям, в массе назревает движение в пользу организации повальных, домашних обысков. «Отправляйтесь, – говорит народ, – не только по лавкам и магазинам, – ищите в швейцарских, на чердаках больших домов, в будуарах и салонах, даже в кабинетах деловых людей и юристов, – везде вы найдете магазин или прилавок, и рядом с этими скопищами всевозможных товаров народ погибает от нужды, не имея даже ассигнаций, обесцениваемых всячески теми, у кого они лежат целыми портфелями».