Текст книги "Гракх Бабеф"

Автор книги: Павел Щеголев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

«Общество констатирует, что та же судьба постигла закон о барышничестве, вызванный аналогичными обстоятельствами. Он способствовал усиленной наживе торговцев и привел к тем же последствиям, что и реквизиции, разорившие промышленность. Начиная земледельцем и кончая богатым негоциантом, все опасаются быть заподозренными в нарушении этих законов. Их опасения имеют тем большие основания, что торговля и промышленность не могут быть ограничены, поскольку их оборот всегда зависит от степени мастерства, от богатства, от уровня коммерческих познаний…»

«Верните народу полноту его прав, восстановите самую широкую свободу торговли» – так звучит окончательный синтез экономических и политических требований петиционеров.

Дав место адресу на страницах своей газеты, Бабёф сопровождает его следующим комментарием: «Мы выражаем наше полное одобрение адресу в той его части, которая заключает в себе требование всех прав суверенного народа. Вопрос о торговле заслуживает большего углубления: можно многое сказать по поводу барышничества, и еще долгое время нам нужны будут законы против корыстолюбия(курсив наш). Для достижения блага, быть может, достаточно добиться их выполнения: мы обсудим особо это обстоятельство». Это очень характерный штрих в идеологии Бабёфа и, вместе с тем, первое упоминание на страницах «Газеты свободы печати» вопросов экономического порядка. Электоральцы, увлекшиеся чисто буржуазным лозунгом «свободной торговли», отражали иллюзии рабочей массы, в памяти которой еще свеж максимум заработной платы, срезывавшей заработок рабочих во времена господства Робеспьера. Ища выход в другой крайности, электоральцы противопоставили системе экономической опеки, проводившейся якобинским правительством, лозунг абсолютной свободы для торговли, для хозяйственной деятельности вообще. Бабёф оказался проницательнее своих единомышленников, когда он воздержался от выступлений против максимума. Последующие события, в первую очередь голод, разыгравшийся после падения максимума, полностью оправдали его опасения.

10 вандемьера (1 октября), как мы уже говорили, делегатам электоральцев удалось представить петицию Конвенту. Здесь ее приняли сухо, даже враждебно. Председательствовавший напомнил делегатам что революционное правительство будет существовать до заключения мира. В его словах явственно прозвучала угроза по адресу клуба.

Бабёф возмущен этой угрозой целому народу. Он напоминает опять, что восстание есть священнейшая из обязанностей народа. В № 24 Бабёф подвергает критике Конвент. Его политика кажется ему двойственной: с одной стороны, Конвент «говорит о революционном правительстве как о святом святых, с почтительностью и уважением; с другой стороны, он клеймит негодованием правительство Робеспьера, террор и систему пролития крови, как будто бы это все не было одно и то же». Бабёф приводит примеры этой возмущающей его двойственности, обличающие отсутствие твердой политической линии и беспринципность конвентских лидеров. К этой же теме возвращается он в № 25. «Я вижу, – пишет он, – в теперешнем строе общественной администрации политические абстракции вместо принципов; постоянный гнет рабства и оцепенение вместо энергии, характеризующей свободные народы; олигархическое правительство вместо республиканского режима; сенат, значение которого сведено до нуля, руководство которым захвачено, по верному замечанию Лекуантра, кучкой правящих; народ несчастный, охваченный унынием, неуверенный в своем положении, не знающий, чего нужно придерживаться, не видящий, наконец, в революции ничего, кроме большого бедствия».

По мнению Бабёфа, необходимо наглядно показать всем республиканцам существование олигархии комитетов, деспотически помыкающей и народом, и Конвентом… Не приведет ли это, – спрашивает он дальше, – к ниспровержению революционной системы? Не следует бояться слов. «Почему революционное правительство должно постоянно служить талисманом, который покрывает собой все злоупотребления, не позволяя даже на них жаловаться?.. Разберемся в вещах и поймем смысл слов. Что такое революционное правительство? Я понимаю под этим понятием терроризм, господство крови, господство Робеспьера, тиранию Робеспьера, деспотизм комитетов и все ужасные последствия, отсюда вытекающие… Народ больше не видит народных, демократических, республиканских учреждений, он видит себя доведенным до ничтожества, потерявшим всякое значение…»

Республика, преданная, обманутая, обольщенная, является, по мнению Бабёфа, аристократическим правительством(курсив Бабёфа). «Недовольство стало всеобщим; нужно быть слепым, подобно королям, чтобы не заметить этого. Правительство не может прекратить ропот… Взрыв может произойти внезапно». Особенно резкий протест Бабёфа вызывает решение Конвента отсрочить ликвидацию революционного правительства до окончания войны. По его мнению, это означает «отсрочку всех прав народа, запрещение до заключения мира конституции и декларации прав, продолжение самовластной администрации, покров, наброшенный на статую свободы, приведение всех французов к состоянию пассивного повиновения, одним словом – рабство, продолженное до заключения мира».

Бабёф полагает, что «свобода, права каждого человека и всего народа могут быть вполне согласованы с революционными мероприятиями, направленными к тому, чтобы сдержать врагов внутренних и обеспечить свободу над врагами внешними». А если мир и будет заключен, кто поручится за его длительность? А если вновь начнется война, будет ли это означать возобновление революционного правительства? А если его возобновят, значит опять будет покончено с правами человека и народным верховенством, «и вот мы опять станем рабами до заключения другого мира, а ведь только бог и законодатели знают, когда приходит мир».

Во всем Конвенте не видит теперь Бабёф ни одного человека, на которого мог бы положиться народ; «он не может рассчитывать в деле защиты своих прав ни на кого, кроме самого себя». Были в Конвенте два человека, склонные, казалось, отстаивать народные интересы, но и они оказались изменниками. Это – Фрерон и Тальен. Бабёф объявляет их под подозрением.

«Фрерон и Тальен, – читаем мы в № 27 Бабёфовской газеты, – вы не оправдываете данного вам названия – Надежды народа… Нужно, чтобы ваша популярность никого не вводила в заблуждение, нужно, чтобы вас ценили по настоящей вашей стоимости». Бабёф вспоминает политический путь, пройденный Фрероном и Тальеном со дня 9 термидора. В своих газетах – в «Народном ораторе» и в «Друге законов» – они дали превосходный образчик громких фраз, блестящей декламации, уснащенной разными республиканскими словечками.

Однако удары, наносимые ими, скользили по поверхности. Фрерон и Тальен как будто не замечали гигантских усилий электорального клуба в его борьбе за права человека. «Народный оратор» прошел мимо грозных инвектив Бийо-Варенна, направленных против клуба с конвентской трибуны, мимо ареста Бодсона, мимо разрушения залы, в которой заседали электоральцы, мимо наглого ответа Андрэ Дюмона на петицию, представленную в Конвент 10 вандемьера. «Я пока еще не обвиняю Фрерона, – пишет Бабёф, – но я подозреваю его в том, что он является одним из столпов узурпации народного суверенитета».

Приведенные строки лучше всего, характеризуют природу взаимоотношений, сложившихся между Бабёфом и правыми термидорианцами. Это были попутчики, связанные на время общностью некоторых тактических лозунгов и глубоко враждебные по самому существу, по классовой своей природе.

Борьба между тем обостряется, и Бабёф находит время подходящим для перемены названия своей газеты. Отныне она будет называться «Народный трибун». В № 23, вышедшем впервые под новым названием, мы находим следующее объяснение, которое Бабёф сам дает этой перемене. «Любое заглавие газеты должно содержать в себе священное имя народа(курсив Бабёфа), потому что всякий публицист должен быть им только для народа». Не желая заимствовать у Марата название «Друга народа», Бабёф находит, что слово «трибун» наиболее соответствует понятию друга или защитника народных прав. Попутно он объясняет мотивы, по которым принял имя Гракха: «Беря в свои патроны самых честных, с моей точки зрения, граждан Римской республики, желавших более всего достижения общего блага, я имел своей моральной целью дать почувствовать, что я так же сильно, как они, стремлюсь к достижению этого блага. Известно, что лица, появившиеся на подмостках нашего театра под именем великих людей, не были счастливы. Мы послали на эшафот наших Камиллов, наших Анаксагоров, наших Анахарзисов [2]2
  Камилл – Демулен, Анаксагор – Шометт, Анахарзис – Клоотц.


[Закрыть], но все это меня ничуть не беспокоит. Чтобы смести с лица земли все следы монархии, знати и фанатизма, мы дали республиканские имена нашим местностям, нашим городам, нашим улицам и всему вообще, что носило на себе печать этих трех видов тирании». Бабёф решительно отказывается от христианских имен. В особенности неподходящим кажется ему имя Никэз (святой, относительно которого существует легенда, что он, обезглавленный, встал и носил свою отрубленную голову). В шутливом тоне пророчит Бабёф свой собственный трагический конец. «Если когда-нибудь мне отрубят голову, то я не буду иметь никакого желания прогуливаться с нею подмышкой. Я предпочитаю погибнуть попросту, как Гракхи, под покровительством которых я ставлю себя на будущие времена». Для них он даже покидает Камилла, имя которого он носил в первые годы революции.

Пока Бабёф направлял со страниц своей газеты удары против правящих термидорианцев, электоральцы, перебравшиеся в помещение секции Музея, со своей стороны продолжали нападать на «революционное» правительство. Так, газета «Республиканский курьер» от 19 вандемьера (10 октября) сообщает о том, что ораторы клуба «в последнем заседании громко утверждали, что у нас не будет мира до тех пор, пока существует революционное правительство, и что необходимо установить наконец во Франции прочный и постоянный порядок». Понятно, что термидорианские власти начали усиленно искать предлога для новых репрессий и против клуба и против Бабёфа. В заседании 18 вандемьера Бурдон из Уазы выступил с формальным доносом на электоральцев. «Электоральный клуб был изгнан из помещения бывшего епископства, ставшего очагом анархии, он заседает теперь у самого вашего порога, в зале Музея. Знаете ли вы, что обсуждали там в течение последней ночи? Уничтожение Конвента. Было постановлено, что Конвент собрался только для суда над тираном и для выработки новой конституции и что, следовательно, сейчас он должен разойтись и уступить место разбойникам… стремящимся к убийству собственников и разграблению имуществ».

21 вандемьера (12 октября) Революционный комитет 4-го округа распорядился арестовать Легрэ, президента клуба. 22 вандемьера в заседании клуба была оглашена рукопись № 27 «Народного трибуна» и письмо Бабёфа, извещавшего об его разрыве с издателем «Народного трибуна», депутатом Жиффруа. Клуб постановил отпечатать номер газеты вместе с письмом.

Это постановление дало повод к новым репрессиям, о которых Конвент был оповещен Мерленом из Тионвиля в заседании от 9 брюмера. «…Бабёф, – заявил Мерлен, – укрылся в недрах «избирательного клуба», где он произнес речь еще более демагогическую, чем его первое выступление. Клуб заслушал ее и постановил напечатать от своего имени». Согласно закона Комитет общей безопасности предписал арестовать Бабёфа, президента клуба и его секретарей за то, что они подписали это постановление, и наложить печать на все бумаги клуба.

Самый приказ об аресте Бабёфа помечен 23 вандемьера. Приказ предписывает заключить Бабёфа в Люксембургскую тюрьму.

Сравнивая текст приказа с содержанием сообщения, сделанного Мерленом в Конвенте, мы приходим к тому выводу, что Бабёф не был арестован по крайней мере до 5 брюмера. Действительно, в том и в другом случае ничего не говорится о самом факте ареста, речь идет исключительно о приказе, о распоряжении, отданном Комитетом. Если бы Бабёфа удалось арестовать, то об этом несомненно было бы упомянуто в постановлении Комитета общей безопасности от 3 брюмера.

Вернемся, однако, к нашим электоральцам. Клуб все же не был закрыт, хотя бумаги его и подверглись опечатыванию. Мы знаем, что 12 брюмера Бабёф снова появился перед электоральцами. По сообщению газеты «Вечерний вестник», заседания клуба были прерваны после наложения печатей и возобновились в конце брюмера в одной из публичных зал секции Музея. Это было бывшее помещение Кордельерского клуба на Тионвильской улице. Та же газета указывает на то, что в заседаниях клуба принимает участие большое количество бывших якобинцев. Не забудем, что самый якобинский клуб был закрыт 22 брюмера. Поэтому нет ничего невозможного, что к этому времени могло обнаружиться некоторое сближение между якобинцами и электоральцами. Газета «Ведетт» в номере от 30 брюмера прямо говорит об якобинцах, собирающихся в электоральном клубе. «Патриотические и литературные анналы» за тот же день рассказывают об усиленных патрулях, окружающих Лувр – «место, предназначенное для собраний электорального клуба».

До каких-либо волнений дело, однако, не дошло. Секция Музея, по сообщению «Республиканского курьера» от 3 фримера, изгнала электоральцев из их помещения. «Было решено, – читаем мы в «Маленьком парижском листке», – не пускать якобинцев на порог. Говорят, – добавляет газета, – что они будут собираться в каком-то другом месте».

На этот раз опасения буржуазно-реакционной печати оказались напрасными. Лишенный помещения электоральный клуб распался.

Итак, в лице электорального общества мы имеем дело с первой попыткой создать организационный центр, объединяющий распыленные силы «левой оппозиции». Политическая платформа, на которой сошлись представители этих течений, сводится к борьбе с революционным порядком управления во имя выборности властей, восстановления парижского самоуправления и свободы печати. Из этой программы родился основной лозунг прериальского восстания: «Конституция 1793 г.!»

Отношение правых термидорианцев к электоральцам было резко отрицательное. Нужно, однако, подчеркнуть, что программа электоральцев не отражала никаких специфических нужд рабочего класса. В этом отношении электоральцы стояли не выше уровня «бешеных» и эбертистов. Самое характерное в политической традиции, перенятой электоральным клубом у своих предшественников, – это борьба за коммуну, за парижский муниципалитет. Борьба эта вскрывает социальные корни движения его в целом.

Бабёф был, несомненно, одним из вождей электорального клуба. Политические воззрения Бабёфа и электоральцев развиваются в одном и том же направлении. Расхождение их по вопросу о максимуме, при всей симптоматичности занятой Бабёфом позиции, не являются сколько-нибудь решающими. Великий голод зимы 1794/1795 г. должен был излечить и электоральцев и шедшую за ними массу от фритредерских увлечений.

Мы видим, таким образом, что политическая деятельность Бабёфа уже в первые месяцы термидорианской реакции оказалась слитой с массовым движением. Его ошибки не были его личными ошибками. Они совпадали с политической линией, усвоенной определенными группировками и выросшей на почве определенной исторической традиции. Бабёф шагает в ногу с остатками «бешеных» и эбертистов, с представителями рабочего класса. Более того, он выступает не только как рядовой участник движения, но как один из его вождей и идеологов.

День 13 вандемьера. Войска Конвента расстреливают восставших у церкви Сен Рош. Современная гравюра

Именно здесь, а не в области чисто личных отношений, следует искать причину конфликта Бабёфа с правящими термидорианцами и начала направленных, против него гонений.

Важнейшим этапом политической биографии Бабёфа является несомненно разрыв его с депутатом Жиффруа, в типографии которого печатался «Народный трибун». Жиффруа, в прошлом дантонист, прикрывавшийся ультра-террористической маской, стал с началом реакции одним из заправил публицистической кампании против робеспьеровского охвостья. Приняв на себя издание «Народного трибуна», Жиффруа несомненно руководствовался соображениями политического характера, продиктованными ему его право-термидорианской позицией. После выхода в свет № 26 от 19 вандемьера произошел разрыв между владельцами типографии и редактором. 21 вандемьера Жиффруа написал Бабёфу пространное письмо, проливающее любопытный и во многом неожиданный свет на социальный характер Бабёфовской агитации. «Чтобы попасть в Конвент, – пишет Жиффруа, – крайние проповедовали аграрный закон. Те же люди возобновляют теперь агитацию за этот закон или за что-нибудь ему подобное для того, чтобы получить места в Законодательном собрании, призванном поддерживать народное и республиканское правительство, после того как Конвент установит его на незыблемых основах».

Жиффруа упрекает Бабёфа в том, что он говорит языком этих людей. Основная же ошибка Бабёфа заключается в позиции, занятой им по отношению к революционному правительству. «Ты обрисовал яркими красками зловещие последствия режима, установившегося при революционном правительстве, и в этом ты был прав. Но до тебя на это указывали многие депутаты… Ты не хочешь революционного правительства в духе Робеспьера. Об этом же заявлял неоднократно Конвент; но ты все же высказываешься за революционное правительство, настаивая на «необходимых мероприятиях» и «революционных распоряжениях». Это как раз то, что мы должны сохранить от революционного правительства, иначе говоря, это возврат к справедливости. Признайся же, что ты противоречишь сам-себе; признайся же со всей искренностью, что нужно уточнить смысл употребляемых слов…»

Намеки Жиффруа насчет проповеди аграрного закона показывают только, что ему были известны «аграрианские увлечения» редактора «Народного трибуна». Можем ли мы на основе этих намеков предположить, что агитация Бабёфа после термидора носила социальный характер, что он был склонен вновь выставить требование аграрного закона? Вопрос этот, за полным отсутствием данных, приходится оставить открытым.

Письмо Жиффруа означало объявление войны непокорному редактору. За разрывом последовали репрессии, о которых сам Бабёф рассказал в № 22 своей газеты: «Я пишу, – начинает он свое повествование, – моя газета принята всеми гражданами, ненавидящими угнетение… Упоенный похвалами своих сограждан, весь охваченный сладостным чувством, возникающим из сознания добра, сделанного своим ближним, я воспламеняюсь еще больше, я забываю все для моей родины, я забываю почти-что о своем личном существовании, я забываю жену и детей, я жертвую своим местом, я не принадлежу больше ничему, кроме дела защиты прав народа. Моя супруга и мой сын в возрасте девяти лет – оба республиканцы, настолько же преданные, как их отец и супруг, стараются мне помочь всеми возможными средствами. Они приносят жертвы. День и ночь они заняты у Жиффруа, моего издателя, за упаковкой, рассылкой и раздачей моей газеты. Домашний очаг заброшен. Двое других детей, из которых одному не больше трех лет, остаются каждый день одни, взаперти, в течение больше чем одного месяца. Это невнимание заставляет их чахнуть, но они не жалуются, они также кажутся охваченными любовью к родине и готовностью добровольно приносить ей жертву. У нас больше нет кухни, – в течение всего этого времени мы питаемся исключительно хлебом, виноградом и орехами… теперь тирания… повергает нас в самое бедственное положение. Вот способ, к которому она прибегла, чтобы пустить в нас свою стрелу. Депутат Жиффруа, мой издатель, велел вчера наложить арест на весь тираж моего 26-го номера, запретив всякую продажу, захватил около тридцати тысяч экземпляров остальных номеров, выставил за дверь мою жену и моего сына и заявил им, что он собирается сделать на меня донос в Комитет общественной безопасности. Этим самым Жиффруа совершил одновременно несколько преступлений. Он нарушил мое искреннее, братское доверие, он меня безнаказанно обокрал, он обокрал с не меньшей дерзостью цвет патриотов, подписавшихся на мою газету, и, наконец, он нанес удар родине, отняв у нее факел, искрившийся ослепительным светом истины. Народ! и это один из твоих представителей». Сопоставляя выходку Жиффруа с арестом Легрэ, Бабёф видит в этих актах начало нового похода реакции против друзей народа. С письмом Альбертины Марат, сестры Друга народа, требовавшей у Фрерона немедленного освобождения арестованного Легрэ, с рукописью № 27 «Народного трибуна» явился Бабёф в «избирательный клуб» и просил его озаботиться их обнародованием. Клуб, как мы знаем, постановил принять печатание этих документов на свой счет, и, очевидно, № 27, помеченный 22 вандемьера, появился на свет значительно позже этой даты. По крайней мере, как это явствует из текста самой газеты, постановление «избирательного клуба» об отпечатании № 27 «Народного трибуна» состоялось 27 вандемьера, через пять дней после приказа об аресте Бабёфа.

Мы видим также, что приказ этот не был проведен в жизнь. 13 брюмера у электоральцев огласили принадлежавший Бабёфу проект реорганизации клуба. Во вводной части Бабёф отмечает кризис, переживаемый клубом. «Ваше общество, – пишет он, – насчитывает 400 членов. Где они? Обычно вас собирается 30–40 человек… Последнее заседание дало картину движения вспять». Далее Бабёф развертывает замечательную программу реорганизации клуба. До сих пор народные общества сохранили кастовый дух. «Народ был разделен ими как бы на две касты: касту избранных и касту профанов. Их нужно демократизировать, отменив членские взносы и сделав доступ в них открытым для всех граждан. Настоящее народное общество – это то, в котором неимущие не стоят ниже имущих. Клубы должны быть также, доступны и для женщин. Не нужно ни реестров, ни архивов, ни протоколов, ни постоянного президиума. Реорганизованный клуб? Его лозунгами станут: «Свобода, хороший хлеб, изобилие и высокое качество предметов первой необходимости».

Таким образом, формальному пониманию демократии, присущему идеологам буржуазии, Бабёф противопоставляет понимание материальное. Его интересует вопрос, как и каким образом реализовать на деле участие «неимущих» в политической жизни, в народных обществах. Особо следует отметить, передовую и необычайно по тем временам радикальную постановку вопроса о политической роли женщин. Вспомним только, что Конвент еще в октябре 1793 г., в связи с деятельным участием возглавленного Кларою Лакомб общества революционных республиканок в движении «бешеных», формально ликвидировал все женские народные общества. По заключению выступившего докладчиком Амара, женщины вообще не должны были заниматься политикой, ибо «каждому полу свойственен свой род занятий». Совсем иначе у Бабёфа. «Предоставьте вашим женам принимать участие в делах родины, они могут сделать для ее благополучия больше, чем вы думаете. Как вы хотите заставить женщин рожать героев, если вы будете притеснять их…» В защите политических прав женщин Бабёф на голову выше самых передовых революционеров своего времени.

3

В продолжение более чем двух месяцев Бабёф осужден был на полное молчание. За этот короткий срок реакция успела сильно закрепить свои позиции. В частности, произошли такие важные события, как окончательное закрытие якобинского клуба и возвращение в состав Конвента жирондистских депутатов, изгнанных оттуда после революции 31 мая 1793 г. Что делал за это время Бабёф, в точности не установлено. Скорее всего он оставался все время спрятанным в самом Париже. Невеселые это должны были быть дни и для него и для его семьи. Мы видели уже, что издание «Народного трибуна» было делом далеко не прибыльным, далеко не доходным, но все же у Бабёфа и его детей был кусок хлеба, которого они вновь лишились. Были у него, конечно, и друзья, и единомышленники. Во всяком случае он продолжал писать и печатать. Одна за другой выходили из подполья его брошюры, в которых он с неслыханной страстностью продолжал начатую кампанию против термидорианского режима.

По одной линии высказывания Бабёфа за этот «подпольный» период тесно связаны с его первыми выступлениями эпохи начала реакции. Он по-прежнему остается ненавистником Робеспьера и якобинцев. В брошюре, вышедшей под названием «Путешествие якобинцев в четыре части света», якобинцам присвоена новая кличка «максимилианисты». Брошюра проводит ироническую параллель между проповедью апостолов и агитацией якобинцев по поводу закрытия их клуба. В своем поведении якобинцы, по мнению Бабёфа, только копируют «шарлатанов и священников». Они обращаются к простоте и доверчивости, чтобы сеять семена фанатизма. Они предлагают соединить усилия для приведения в исполнение той статьи Декларации прав, которая вменяет в обязанность восстание против деспотического правительства. Но Бабёф не считает, что закрытие якобинского клуба может явиться поводом для такого выступления. Если бы действительно было доказано, что репрессии против клуба угрожают другим обществам, тогда можно было бы говорить о серьезной угрозе конституции и правам народа. Но этого нет. «Зато почти доказано, что ваше центральное учреждение стремилось стать властью, что оно собиралось путем деспотического насилия над мнениями… соперничать с законной властью народа, чтобы именем свободы установить царство разбоя и воровства, в котором единственными представителями человеческой породы остались бы пожиратели, секта которых захватила бы имущества, удобренные телами их собственников. В таком случае ваше поражение нужно рассматривать не как акт угнетения, а как победу, одержанную над наиболее необузданными из угнетателей. Нет, ваши убеждения напрасны, мы не восстанем вместе с вами» Но, по мнению Бабёфа, сами якобинцы не рассчитывают серьезно на возможность восстания. Он советует им отказаться навсегда от «кровожадных замыслов», советует вернуться к «гуманным чувствам». Так или иначе, «санкюлоты Антуанского предместья» не захотели даже слушать якобинцев. «Вы говорите, как Барер; мы не понимаем языка варваров», таков, согласно Бабёфу, был их ответ.

Бабёф опровергает дальше сообщение газет о появлении якобинцев на заседаниях электорального клуба. Он предостерегает правящие круги против использования антиякобинских настроений для подавления других обществ. Ведь было бы так выгодно для реакции «распространить на все общества ту антипатию, которая по справедливости должна ограничиться обществом 9 термидора (т. е. якобинским клубом) и филиалами, разделяющими его кровожадную мораль». Бабёф приветствует мероприятия, направленные против якобинских клубов в провинциях, и чистку провинциальной администрации, кишащей по-прежнему ставленниками робеспьеровского режима. Необходимо разыскать их в их убежищах и предать гражданской смерти, но ведь от этого далеко до полного уничтожения всех народных обществ. «Демократическое правительство не может обойтись без них. Повсюду, где народ действительно свободен, он имеет свой форум, свои собрания, в которых он может обсуждать политические вопросы». Бабёф выражает надежду, что Конвент проникнется подобающим взглядом на роль и значение народных обществ, система которых будет сохранена в ее первоначальном виде. Он сочувственно отзывается о выступлениях в Конвенте левых термидорианцев Барера и Одуэна, поставивших вопрос о введении в действие конституции 1793 г. При этом Бабёф оговаривается, однако, что он вовсе не меняет своего отношения к этим политическим дельцам, как ни подозрительна их личность: «Хорошее и дельное предложение не может быть предано, анафеме только потому, что его произносят обесчещенные уста».

Ту же установку и тот же антиякобинский пафос находим мы в брошюре «Побитые платят штраф». «Что бы там ни было, – пишет Бабёф, – Конвент, уничтожив центр якобинизма в Париже, не довел еще дело до конца. Конвент должен срезать своим очистительным серпом все его ответвления, восстановив народные общества на подлинных их основах». Если Бабёф чего-либо опасается, так это только того, что удар по клубу отразится на судьбе народных обществ. Поэтому он, по его словам, не склонен выказывать признаки особого веселья. «Все это довольно тревожно, если подойти к делу с принципиальной стороны».

Однако кульминационным пунктом антиякобинских выступлений Бабёфа остается участие его в кампании, направленной против Каррье, члена Конвента и комиссара города Нанта. Именно с этой кампанией связана статья Бабёфа «Хотят спасти Каррье», вышедшая в свет около 17 брюмера (7 декабря), и объемистый его памфлет «О системе истребления народа или жизнь и деятельность Каррье», написанный во второй половине декабря, уже после казни Каррье.

Жан-Баптист Каррье, выученик иезуитского колледжа, по профессии юрист, занимал в Конвенте место на скамьях Горы. Посланный в октябре 1793 г. комиссаром в город Нант, Каррье прославился там последовательным применением террора и политикой зажима крупнобуржуазных элементов. Он был отозван со своего поста в феврале 1794 г. не без давления, оказанного на Робеспьера умеренным крылом правительственных комитетов. Каррье уцелел в дни термидоровского переворота, но уже с сентября против него развернулась травля и в целом потоке памфлетной литературы, и с трибуны Конвента. Начало прямых преследований против Каррье положено было процессом членов Нантского революционного комитета, начавшимся 25 вандемьера (16 октября). Члены комитета называли Каррье как человека, непосредственно руководившего их политической деятельностью. 21 брюмера (11 ноября) Конвент, по докладу особо избранной для этого комиссии двадцати одного, декретировал арест Каррье. Докладчик комиссии обвинял Каррье в том, что он «угрожал арестовать и расстрелять всех торговцев и негоциантов. Он с трибуны народного общества декларировал против богатых, проповедовал проскрипцию и раздел их имущества между своими сателлитами. Он хотел восстановить народ против купцов, он приказал арестовать всех маклеров, посредников, продавцов, покупателей и перекупщиков».

Одним словом, Каррье проводил политику, всем своим острием направленную против купеческой буржуазии, экономически господствовавшей в Нанте. В этом и была главная его вина. Обвинения же во всевозможных эксцессах, в устройстве оргий, в насилиях над женщинами – шиты были белыми нитками. Расправа с Каррье была для правых термидорианцев не только актом политической мести, она должна была зарекомендовать их в глазах крупной буржуазии, которая все еще не могла опомниться после всего пережитого ею в дни якобинской диктатуры.

1 фримера (21 ноября) Каррье был допущен на трибуну Конвента. Он произнес обширную защитительную речь. Это ему не помогло, судьба его была предрешена, и в ночь с 3 на 4 фримера Конвент 498 голосами из 500 признал необходимым предать его суду революционного трибунала. 26 фримера (16 декабря) Каррье был осужден на смертную казнь и на следующий же день гильотирован. Голова Каррье покатилась на эшафоте под улюлюкание уличных зевак и крики «да здравствует республика».