Текст книги "Из Астраханской губернии"
Автор книги: Павел Якушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
ПУТЕВЫЯ ПИСЬМА
изъ
АСТРАХАНСКОЙ ГУБЕРНІИ,
ПАВЛА ЯКУШКИНА
Астрахань, 9-го іюля 1868 года.
Европа граничитъ къ сѣверу – Сѣвернымъ океаномъ, къ западу – Атлантическимъ, въ югу – Средиземнымъ моремъ, въ востоку…. Объ этомъ говорятъ различно; меня учили: Азовскимъ моремъ, Манычемъ, Каспійскимъ моремъ; теперь новѣйшіе ученые, не знаю на какомъ основаніи, перенесли эту границу далеко восточнѣе. Для чего они глумятся надъ обучающимся юношествомъ, я понять не могу. Скажите, пожалуйста, какая Европа за Царицынымъ и Сарептой? не знаю, выше Царицына по Волгѣ – Европа или Азія, но ниже – совершенная, чистая Азія. Ежели турки залѣзли въ Европу, то и европейцы залѣзли въ Азію, построили нѣсколько будто городовъ, назвали это мѣсто губерніями – Астраханской, Оренбургской (даже и прозвище губерніи европейское!)… и стала кочевая Азія – Европой! Мнѣ же кажется, ежели вы скажете, что Европа къ востоку граничитъ Дономъ, то ошибетесь только тѣмъ, что границу эту надо перенести еще западнѣе.
Къ Дону мы съѣхали около Калачинской станицы по страшно крутой торѣ; спускъ этотъ, по крайней-мѣрѣ, съ версту; о крутизнѣ его можно судить по тому, что ямщикъ порожнюю телѣгу тормозилъ, что мнѣ на вѣку довелось видѣть въ первый разъ.
Подъѣхали въ перевозу; на берегу дожидалось нѣсколько телѣгъ, верховыхъ и пѣшихъ козаковъ. Одинъ изъ моихъ спутниковъ сейчасъ же сталъ командовать и, какъ на его счастье, и было чѣмъ: оторвался осѣдланный жеребчикъ и бросился въ лошадямъ. Стали ловить – онъ лягаться.
– Зайди справа! кричалъ мой спутникъ.
– Да какъ зайдешь-то, служивый? Вишь, какой чортъ! сказалъ одинъ изъ казаковъ.
– А какъ?.. А вотъ такъ!..
Съ этими словами онъ сталъ подходить къ лошади; лошадь, не допуская его сажени за двѣ, стала къ нему задомъ и начала опять лягаться. Мой храбрецъ, будто какой невидимой силой, очутился саженъ за пять дальше, хотя и въ двухъ саженяхъ не представлялось никакой опасности. Всѣ захохотали.
– Что жь справа же ждешь?! крикнули ему изъ толпы: – ступай справа!..
– Ты спереди! командовалъ мой спутникъ: – ты спереди заходи!.. заходи!..
Толпа надъ нимъ подсмѣивалась, но онъ этого совсѣмъ не замѣчалъ и продолжалъ распоряжаться; разумѣется, его приказаній никто не слушалъ, а лошадь была поймана.
Пришелъ съ той стороны паромъ, переѣзжающіе съ парома съѣхали, надо было переправляться съ праваго берега на лѣвый.
– Ставь вашу повозку! крикнулъ мой спутникъ, охотникъ командовать и приказывать.
– Сейчасъ, служивый!..
– Мы одни поѣдемъ!
– Какъ одни?
– Кромѣ нашей повозки – ничего не ставить.
– Отчего?
– Я не позволю!..
– Отчего такъ?
– Не хочу!..
– Нѣтъ, служивый, здѣсь не разживешься!.. Здѣсь перевозъ: казенныхъ такъ перевозимъ, а съ другихъ-прочихъ – денежки собираемъ; паромъ войску денежки даетъ!..
– Я этого знать нехочу!..
– А, пожалуй – забудь!..
Сколько не горячился служивый-проѣзжій, – его никто не слушалъ.
– Давай сюда пару! крикнулъ козакъ-перевозчикъ.
Стали отпрягать лошадей, перетаскивая на себѣ повозки на паромъ, переводили лошадей, послѣдняя лошадь заартачилась, – и какъ же ее били!.. Молоденькая лошаденка вся дрожала…
– Ты подъ жилки ее!.. ты подъ жилки! кричали со всѣхъ сторонъ, между которыми слышенъ всѣхъ былъ голосъ моего спутника. – По мордѣ хорошенько!.. Справа – чтобъ не виляла, слѣва лупи!..
И бѣдную лошадь били и лупили и кнутьями и кольями человѣкъ болѣе десяти, пока она не упала; ее перетащили на паромъ, связали, такъ и перевезли на ту сторону; какъ она встала, какъ ее свели съ парома, я не видѣлъ.
На паромѣ помѣстились всѣ, кто ждалъ парома, и нельзя сказать, чтобы было очень тѣсно. Кромѣ насъ переѣзжали Донъ козаки, и какой-то еще господинъ, который хотя и говорилъ, что онъ урядникъ, но мнѣ плохо вѣрилось – такъ у него было мало козацкаго. Одѣтъ онъ былъ въ длинный мѣщанскій сюртукъ, картузъ, на днѣ котораго, вѣроятно, было клеймо съ надписью: isdelie w Moskve.
– Здравствуйте, господа! сказалъ онъ моимъ спутникамъ, какъ-то развязно приподнимая свой картузъ.
– Здравствуйте! отвѣчали ему мои спутники, тоже взявшись за козырьки.
– Въ Калачъ?
– Да, въ Калачъ.
Для чего этотъ вопросъ былъ сдѣланъ, я не могу понять: паромъ ѣхалъ въ Калачъ; стало-быть, ясно видно, но и мы ѣдемъ въ Калачъ.
– Я и самъ служилъ, заговорилъ длинный сюртукъ. – Я служилъ въ Петербургѣ въ гвардіи урядникомъ…
– Гм! одобрительно крикнулъ мой спутникъ.
– У васъ есть знакомые въ Калачѣ?
– Нѣтъ, нѣту.
– Такъ остановитесь у меня; закусимъ чѣмъ Богъ послалъ, а тамъ и дальше въ путь.
– Пожалуй, робко проговорилъ мой спутникъ.
– Намъ нельзя, отозвался другой спутникъ:– намъ приказано останавливаться только на почтовыхъ станціяхъ.
– Нельзя у васъ остановиться, горестно прибавилъ мой первый спутникъ, сперва принявшій предложеніе.
– Такъ мы вотъ что сдѣлаемъ, предложилъ длинный сюртукъ: – вы остановитесь на станціи, а я сейчасъ закусочки, водочки вамъ изъ дому принесу…
На это согласились.
– Какой вы табакъ курите? спросилъ новый знакомецъ моего перваго спутника.
– Простой употребляемъ.
– А позвольте попробовать, сказалъ онъ ласково, протягивая руку.
– Извольте… табакъ не изъ лучшихъ…
Скоро они совсѣмъ подружились, и хоть мой спутникъ былъ довольно разсчетливъ (онъ въ дорогѣ не болѣе 3 коп. тратилъ въ день), но все-таки не могъ отказать въ трубкѣ своему новому пріятелю, надѣясь хоть разъ въ дорогѣ хорошо поѣсть.
Переѣхавши Донъ, мы пошли на почтовую станцію. Я приказалъ дать себѣ самоваръ, а мои спутники стали ожидать новаго знакомца. Долго они ждали.
Я напился чаю, прилегъ, а козака-угостителя все-таки нѣтъ – какъ нѣтъ! Нечего дѣлать: пошелъ одинъ изъ моихъ спутниковъ, купилъ на копѣйку двѣ сушеныхъ рыбины – воблы, тѣмъ пообѣдали, тѣмъ и поужинали.
– Проклятый! бормоталъ мой спутникъ – надулъ, проклятый!…
– И для чего это онъ выдумалъ? спросилъ его другой, гораздо равнодушнѣй переносившій кто несчастіе.
– А чортъ его знаетъ!..
– Да и всякъ знаетъ.
– И ты знаешь?
– Да, и я знаю.
– Такъ по твоему зачѣмъ онъ брехалъ?
– Видитъ, что ты куришь трубку…
– Такъ, такъ…
– Онъ и вздумалъ изъ тебя дурня состроить.
– Такъ, такъ.
– Онъ у тебя выманилъ трубки двѣ.
– Какое двѣ?!.. Трубокъ пять, проклятый, выкурилъ, съ отчаяніемъ докончилъ обиженный.
Когда мои товарищи кончили свой болѣе, чѣмъ скромный обѣдъ, немного отдохнули, одинъ изъ нихъ отправился для закупки хлѣба на дорогу, а съ нимъ отправился и я.
Калачъ просятъ, какъ я здѣсь слышалъ, произвести въ чинъ города, и вѣроятно произведутъ, а пока онъ начинаетъ обстроиваться потихоньку, очень потихоньку съ одной стороны, и очень шибко и въ громадныхъ размѣрахъ съ другой. Въ Америкѣ строятъ города почти каждый день; какъ они строятся, какъ разростаются – всѣмъ извѣстно; наши русскіе путешественники по Америкѣ: Циммерманъ и другіе, были поражены быстрымъ ростомъ американскихъ городовъ. Разсказываютъ, что въ Америкѣ сколотятъ домишко, другой, и строятъ училище. Мнѣ пришлось видѣть будущій русскій городъ Калачъ и, кажется, что исторія постройки русскаго города немного отличается отъ исторіи постройки американскихъ городовъ. Въ Америкѣ прежде всего строятъ училище, въ Россіи – кабакъ, присутственныя мѣста съ острогомъ, потомъ дома; а какъ во всякомъ образованномъ государствѣ по всѣмъ городамъ долины быть, хоть для приличія, училища, то выстраиваютъ домъ, прибиваютъ вывѣску – училище, заводятъ кой-какого учителя, и довольствуются! Какой учитель, какое училище – объ этомъ не заботятся: какого судьба пошлетъ; такъ, на всю Старую Руссу, одинъ изъ лучшихъ уѣздныхъ городовъ Россіи, былъ одинъ учитель, отставной унтеръ-офицеръ, и это было только нѣсколько лѣтъ назадъ.
Будущій городъ Калачъ въ настоящее время представляетъ довольно замѣчательную картину. Настоящихъ присутственныхъ мѣстъ еще нѣтъ: городъ еще не дозволился, но все-таки есть хоть почтовая станція; училища, разумѣется, нѣтъ, объ немъ даже и помину нѣтъ; выстроено только нѣсколько домишекъ, кажется, десятка полтора и цѣлая улица кабаковъ – не домовъ, въ которыхъ помѣщаются кабаки, а цѣлая улица въ рядъ выстроенныхъ балагановъ, съ единственною цѣлію – помѣстить кабакъ. Я въ Калачѣ былъ въ началѣ апрѣля, настоящаго движенія по Дону, Волгѣ и чугункѣ между ними еще не начиналось, но кабаки были совсѣмъ не пусты: чернорабочіе на судахъ стали прибывать, работы еще не отыскивалось, они и прохаживались по кабакамъ.
– Эй! землячки! землячки! услыхали мы, проходя по этой кабацкой у лицѣ:– землячки!..
Смотримъ, у кабака въ дверяхъ стоитъ нашъ новый знакомый, который хотѣлъ угощать моихъ спутниковъ.
– Землячки! поднесите стаканчикъ!…
Надо было видѣть негодованіе моего спутника.
Въ ожиданіи поѣзда въ Царицынъ, мы вернулись на станцію, гдѣ застали какого-то мѣщанина, родственника хозяина станціи. Мы скоро разговорились; оказалось, что онъ нанимался гурты гонять. О своемъ промыслѣ онъ ничего не могъ сказать мнѣ, кажется, потому, что занимался своимъ дѣломъ не разсуждая, а такъ, по привычкѣ, я даже думаю, что онъ слыхалъ слова профессора И. И. Давыдова: «не надо знать, чтобы вѣрить; а надо вѣрить, чтобы знать».
– Я думаю, трудно идти съ гуртомъ? спросилъ я его, когда мы уже съ нимъ разговорились.
– Какъ не трудно!..
– И дождь и слякоть…
– Да вотъ я вамъ скажу, началъ онъ: – стоимъ мы около Сарепты. Только дождь, вьюга, а ужь ночь… Дѣло было осенью… Водки выпить – негдѣ: въ Сарептѣ дадутъ тебѣ въ окошечко стаканчикъ, а такъ хоть ты издохни – ни за какія деньги ни капельки не дадутъ!… Какъ быть!?.. А надо выпить… Сѣлъ на лошадь, поѣхалъ въ Сарепту. Подъѣзжаю къ окошечку, гдѣ нѣмецъ водку продаетъ. Постучался въ оконце. Нѣмецъ отворилъ оконце. «Что надо?» спрашиваетъ. «Дай стаканчикъ водки» говорю. «Давай деньги». Я ему въ оконце подалъ деньги, а онъ мнѣ изъ оконца подалъ стаканчикъ. Выпилъ, ну сами знаете: въ такую пору, что сдѣлаетъ одинъ стаканчикъ? Простить у нѣмца – это, я знаю, все равно что воду толочь… А выпить надо: продрогъ такъ, что бѣда!… Вотъ я отъѣхалъ на лошади саженъ за пятнадцать, слѣзъ, привязалъ лошадь, а самъ пошелъ пѣшкомъ не къ оконцу, а къ воротамъ… Стучусь… «Что надо?» «Пустите, говорю, переночевать: весь перемерзъ»!… Нѣмцы на этотъ счетъ народъ добрый, сейчасъ отперли, впустили. Я такъ, и такъ, говорю, перемерзъ, одолжите стаканчикъ. Взяли деньги, принесли стаканчикъ. «Ложись, говорятъ, на печь, согрѣйся». Легъ я на печь, а самъ нарочно зубами ляскаю, будто дрожу… «Нельзя ли, говорю, почтенные, еще стаканчикъ принести?» – Нельзя, говорятъ нѣмцы: больше пить нехорошо. «Да я развѣ пить?» Я хочу вытереться водкой: скорѣй согрѣешься. – Это можно. Взялъ деньги нѣмецъ, принесъ водки. Только я взялъ въ руки стаканчикъ, да при всѣхъ и хлопнулъ!… Какъ крикнутъ на меня нѣмцы, а я: «спасибо, говорю, я у васъ три стаканчика разомъ хлопнулъ!…» Нѣмцы ругаться, а я хлопнулъ дверью, да и былъ таковъ!… Пріѣхалъ въ гуртъ, разсказалъ своимъ ребятамъ: того смѣху-то было!…
– А ежели-бъ вашу лошадь украли въ эту ночь? спросилъ я:– вѣдь вы ее оставили ночью одну на улицѣ?
– Въ Сарептѣ-то?
– Да, въ Сарептѣ.
– Въ Сарептѣ не украдутъ.
– Отчего же?
– Ни Боже мой!
– Въ Сарептѣ никакихъ такихъ шалостей не дѣлается, заговорилъ хозяинъ станціи:– такъ объ воровствѣ и не слышно. Не только краденаго никому не продашь, а и своего не смѣй самъ продавать, а отнеси въ магазинъ: тамъ тебѣ продадутъ, и денежки тебѣ выдадутъ; а самъ не смѣй.
– Отчего же?
– А чтобъ цѣны другъ у друга не перебивали.
– А коли деньги кому нужны?
– Вотъ для самаго этого такъ у нихъ положено. Теперь нашему мужику деньги нужны; онъ продастъ все: что ни взять, хоть полцѣны, а продать надо. А у нихъ видятъ, что тебѣ нужда неминучая – денегъ дадутъ, а ты все-таки продавать не смѣй… Какъ есть – до одного зерна все неси въ магазинъ.
Время отъѣзда приближалось и мы отправились на станцію желѣзной дороги, которая подходитъ къ самому Дону въ Калачѣ, а также и къ Волгѣ въ Царицынѣ.
Станціи на волжско-донской дорогѣ отличаются простотой своей постройки. Калачинская и царицынская такія же, какъ на Невѣ пароходныя пристани (онѣ же служатъ и здѣсь пристанями), а прочія – одноэтажные небольшіе домики. Да и къ чему возводить огромныя зданія, когда и эти совершенно достигаютъ своей цѣли? Въ этомъ случаѣ какъ собственные интересы дороги соблюдены, такъ и интересы публики ни мало не страдаютъ. Во устройство самой желѣзной дороги… да объ этомъ послѣ.
Мы пришли на станцію довольно рано, и я помѣстился на одной изъ скамеекъ, обращенныхъ къ Дону. Станція-пристань стоитъ на дуговой сторонѣ Дона; противоположный берегъ нагорный, не представляетъ ничего особеннаго: обрывистые берега, горы, еще непокрытыя зеленью, да и самый Донъ, еще мало оживленный судами, все это наводитъ на что-то невеселое…
Стали собираться пассажиры: рабочіе на баржахъ, судахъ, и донскіе козаки, нѣсколько козачекъ, за исключеніемъ насъ троихъ, составляли всю третьеклассную публику, которая, перейдя чугунку, проходила за рѣшотку на пристань. Чистая же публика – купеческіе прикащики, которые здѣсь называются, комиссіонерами, и купцы гуляли по ту сторону рѣшотки. Всѣ ждали поѣзда изъ Царицына, который, пробывъ въ Калачѣ около получаса, долженъ былъ отвезти васъ въ Царицынъ: поѣздъ опоздалъ и мы должны были пробыть въ Калачѣ долѣе обыкновеннаго.
– Да ты только пойми, говорилъ одинъ донецъ въ толпѣ за рѣшоткой:– сколько онъ деньжищей забралъ…
– А все-таки не погналъ бы я…
– Да Господь знаетъ, но будетъ? Хорошо, ноньче вода большая, а будь…
– Да вѣдь А*** пароходомъ два раза сбѣгалъ до ***, а теперь еще бы можно сбѣгалъ раза два…
– Можно, можно…
– Вода прибываетъ…
– Еще сверху воды не было…
– А*** двѣ барки изъ *** пригналъ, а будь изготовлены еще двѣ и тѣ бы пригналъ.
– Честь и слава вамъ А***, говорили по ту сторону рѣшотки.
– Вы первый показали примѣръ многимъ…
– И кажется удачно?…
– Да, довольно удачно, отвѣчалъ А***.
– Какъ довольно удачно – сверхъ всякихъ ожиданій удачно.
Толки эти были о двухъ баржахъ, которыя А*** осенью пригналъ по Дону вверхъ до ***, кажется, не доходя до Воронежа нѣсколько десятковъ верстъ, загрузилъ ихъ, а весной по полой водѣ привелъ въ Калачъ.
Я долженъ здѣсь немного объяснить, почему я не обозначаю названія мѣста, гдѣ нагружались баржи, ни имени предпріимчиваго торговца, рѣшившагося нагружать баржи для парохода, кажется, верстахъ въ 60 отъ Воронежа. Не называю собственными именами купца и мѣсто потому, что не можно навѣрно, а моей записной книжкѣ, по независящимъ отъ меня обстоятельствамъ, у меня подъ рукой нѣтъ; но мнѣ кажется, что этотъ фактъ заслуживаетъ быть извѣстнымъ.
Ко мнѣ подсѣлъ козакъ въ зеленой шубѣ.
– Вы куда, землячекъ, куда слѣдуете? спросилъ онъ меня, снимая съ одного плеча свою шубу.
– До Астрахани, а вы худа? въ свою очередь спросилъ я, желая избѣжать дальнѣйшихъ разспросовъ.
– Мы тоже до Астрахани.
– Только до Астрахани?
– Нѣтъ, можетъ, и дальше поѣдемъ, не знаю: мы ѣдемъ за рыбой за чистяковой, больше за воблой; удастся купить въ Астрахани, купимъ въ Астрахани; не удастся – поѣдемъ по промысламъ. Да все-таки надо поѣздить по промысламъ: надо вѣрную цѣну узнать; на мѣстѣ все вѣрнѣй узнаешь, да еще прибавить надо, что побываешь не на одномъ промыслѣ.
Я долженъ здѣсь нѣсколько пояснить, что называютъ: водами, промыслами, и проч. По рѣкамъ и терикамъ, какъ здѣсь называютъ большіе и малые рукава Волги, по самой Волгѣ, вдоль берега на нѣсколько верстъ (иногда болѣе 15), снижаютъ, т. е. откупаютъ воду, гдѣ, кромѣ съемщика никто не можетъ ловить рыбу; противоположный берегъ снимается и другимъ лицомъ. Но они, противобережные съемщики, не дѣлятъ Волги или рѣки, а закинувъ невода на своемъ берегу, вытягиваютъ на противоположный. Съ небольшимъ годъ тому назадъ, воды откупались и въ морѣ, иногда однимъ и тѣмъ же лицомъ верстъ на сто вдоль берега и въ ширину до трехъ-саженной глубины. Далѣе воды были вольныя, т.-е. всякій могъ ловить безпошлинно. Теперь же воды въ морѣ на откупъ не отдаются, а всякій, заплатя за промысловый билетъ 30 руб., можетъ отправиться на промыселъ въ море.
Промыслами или ватагами называются заведенія, куда привозятъ пойманную рыбу, гдѣ ее солятъ, сушатъ и гдѣ живутъ рабочіе и прикащики съемщиковъ. Разумѣется, гдѣ лучше уловъ, тамъ и строеніе бываетъ лучше, иногда бываютъ при нихъ и сады.
Красной рыбой называется: осетръ, бѣлуга, севрюга, стерлядь, а чистяковой – вобла, сельдь-бѣшенка, которыя нѣсколько лѣтъ тому назадъ топились на жиръ, теперь же воблу сушатъ и коптятъ, а бѣшенку солятъ, а одна только тарань ждетъ на жиръ. Чистяковой рыбой называются тоже: судакъ, лещь, окунь, сазанъ, линь, бёрщъ, жирикъ и другая мелкая.
Я надѣюсь писать объ здѣшней рыбной ловлѣ, а потому теперь говорю объ этомъ коротко и опять обращаюсь жъ своему разсказу.
– Вы гдѣ служите? спросилъ я козака-донца-зеленую-шубу.
– Я теперь въ отставкѣ, отвѣчалъ тотъ:– у меня теперь сынъ служитъ, а я служилъ въ Польшѣ подъ конецъ старшимъ урядникомъ.
– Такъ вы за воблой ѣдете? спросилъ я его, когда онъ мнѣ разсказалъ о своей службѣ.
– Да, за воблой.
– Вѣдь ваша тарань, донская, лучше волжской воблы?
– Какъ можно?!.. Наша тарань донская, да теперь взять волжскую воблу… на воблу и смотрѣть не станешь!
– Для чего же вы везете на Донъ воблу волжскую, когда ваша тарань гораздо лучше воблы?
– Да я не слышно было, чтобъ кто нибудь изъ донскихъ ѣздилъ на Волгу за рыбой, а вотъ Богъ привелъ! отвѣчалъ онъ.
– Отчего же это сталось?
– Тарань перевелась.
– Давно?
– Нѣтъ, не давно – лѣтъ какихъ шесть; все меньше, да меньше, а теперь, почитай, и совсѣмъ не стало этой тарани.
– Воля Божья!..
– А до этого времени ваша донская тарань далеко проходила, сказалъ я.
– Какъ же далеко!.. Въ прежнія времена отъ насъ тарань шла вверхъ – выше Воронежа проходила, и по Украйнѣ!.. На Украйнѣ хохолъ безъ тарани жить не можетъ!.. Наша тарань до Кіева доходила.
– Какъ же они теперь?
– Теперь этой воблой пробавляются.
– А почемъ теперь вобла?
– Говорятъ, по два рубля.
– За сколько?
– Вобла тысячами продается; такъ за тысячу воблы и просятъ два рубля. Эта цѣна послѣ подтвердилась и до конца держалась, ни мало, кажется, не мѣняясь.
– Послѣ, можетъ, и дешевле будетъ, продолжилъ козакъ:– да всякому хочется первинку привезти, – скорѣе распродашь.
– Гдѣ же вы тарань продаете?
– А куда тарань ходила, – теперь туда вобла пошла, съ горькой усмѣшкой отвѣчалъ казакъ.
Поѣздъ изъ Царицына опоздалъ, а какъ на этомъ поѣздѣ пріѣхалъ помощникъ начальника желѣзной дороги, который съ нами долженъ былъ воротиться назадъ, то мы дожидались, пока онъ кончитъ свои занятія въ Калачѣ. Но какъ всему есть конецъ, то пришелъ конецъ и нашему ожиданію – мы сѣли въ вагонъ.
Волжско-донская дорога – совершенно товарная дорога: одинъ только поѣздъ туда и обратно, въ которомъ есть вагонъ пассажирскій, раздѣленный на массы; классовъ этихъ, по обыкновенію, три; мы сѣли, разумѣется, въ третій; второй былъ пустой, а въ первомъ сидѣлъ помощникъ начальника дороги съ своими знакомыми.
Тронулись.
– А еще долго будетъ видѣвъ вашъ батюшка тихій Донъ, проговорилъ одинъ козакъ.
– Намъ не легко съ Дономъ разставаться, да и ему, нашему батюшкѣ, не хочется насъ покинуть, промолвилъ другой.
Мнѣ какъ-то странно было слышать такія сентиментальности отъ сѣдыхъ козаковъ.
Козаки со мной не разговаривали, хотя были очень любезны со всѣми, не исключая и моихъ спутниковъ. Козацкая вѣжливость, я говорю про донскихъ козаковъ, всегда поражаетъ съ перваго разу всякаго: мнѣ не случалось слышать, чтобъ старшій назвалъ молодаго Ината – Игнашкой, и чтобъ Игнатъ назвалъ стараго Егора – Егоромъ; Игнатъ стараго Егора всегда назоветъ, ежели не Егоромъ Матвѣичемъ, то по крайней-мѣрѣ – Матвѣичемъ.
Скоро разговоръ завязался между всѣми сидящими въ вагонѣ, и какъ-то коснулся до исторіи донскаго козачества.
– Мы вѣдь, прозываемся Ермаковцы, говорилъ одинъ отставкой козакъ:– мы называемся Ермаковцы, по Ермаку Тимофеичу.
– Какой такой Ермакъ Тимофеичъ? спросилъ мой спутникъ:– богатырь, что ль, какой былъ?
– Большой былъ богатырь!..
– Гдѣ же онъ силу свою оказывалъ? спросилъ другой мои спутникъ.
– А видишь ты: была баталія… Да, нѣтъ! надо сначала тебѣ разсказывать… Донцы и теперь – оторви головы: человѣка убей – свои не выдадутъ… Да вотъ недавно: мужичку наняли стадо стеречь, а она отъ нашихъ дѣвокъ и стала парней отбивать!.. Такъ что-жь, ты думаешь, наши дѣвки съ ней сдѣлали?..
Козакъ пренаивнымъ образомъ разсказалъ, даже со смѣхомъ, какъ козачки-дѣвки мучили мужичку. Какъ мучили эту несчастную – я передать не могу: описанія этихъ мученій не могутъ быть подъ своими названіями помѣщены даже въ дѣдахъ уголовнаго суда.
– Да вѣдь такъ проучили эту погань, что и по сю пору, вотъ ужь третья недѣля, не встаетъ съ постели, а можетъ и не встанетъ. Пошли было жаловаться на нашихъ дѣвокъ, да рожна и взяли: наши своихъ не выдадутъ ни за что; сказали, что молодыя дѣвчонки съ ней поиграли – вотъ тебѣ и вся не долга!..
– А что-жь Ермакъ Тимофеичъ? спросилъ мой спутникъ: – ты про Ермака припомнилъ.
– Я къ тому и рѣчь веду… Такъ вотъ каковы наши донскіе козаки!.. Теперь сорви головы, а прежде!.. Вотъ этотъ самый Ермакъ, чего-чего онъ ни дѣлалъ!.. Соберетъ, бывало, шайку, да не тайкомъ, не въ тихомолку, а какъ есть при всемъ народѣ собиралъ себѣ товарищей. Пройдетъ, бывало, во станицѣ, да крикнетъ: «козаки-атаманы!.. Есть ли здѣсь охотниковъ идти по мной на Волгу рыбу ловить?» – Къ нему, какъ комары на огонь, всѣ и лѣзутъ!.. Соберетъ шайку, да и на Волгу!.. Такъ ужь у нихъ своя воля: безъ оброка ни одного судна не пропустятъ; объ купеческихъ и говорить нечего; разъ бѣжало царское судно съ царской казной – и тому спуску не далъ: все до чиста обобралъ!.. Царь и распалился гнѣвомъ великимъ: – «подать, говоритъ, ко мнѣ Ермака!..» только вышла у вашего царя война съ какимъ-то другимъ королемъ или султаномъ, но знаю, а врать не хочу… Пошла баталія; бились, бились, видитъ нашъ царь: дѣло плохо, наша неустойка… Отколь ни возьмись Ермакъ Тимофеичъ – яснымъ соколомъ прилетѣлъ съ своими товарищами, козаками-атаманами, на подмогу вашему царю… Да наскочилъ Ермакъ-то Тимофеичъ съ флангу, съ боку то-есть…
– Знаю, знаю, проговорилъ мой спутникъ нетерпѣливо:– знаю.
– Да какъ сталъ Ермакъ-то королевское войско лупить… Царское войско впереди, а Ермакъ съ боку, да и задку прихватилъ!.. Какъ со всѣхъ сторонъ обступили королевское войско, такъ всѣхъ и побили, ни одного живаго не оставили, никого и въ полонъ не брали, всѣхъ смерти предали. Кончилась баталія, царь и спрашиваетъ: «кто мнѣ помогу далъ? Позвать того человѣка мнѣ!» Позвали Ермака къ царю. «Что ты есть за человѣкъ?» спрашиваетъ царь. – Я, говоритъ, Ермакъ, ваше императорское величество. – «Тотъ Ермакъ, что всю царскую казну ограбилъ?» спрашиваетъ царь. – Тотъ самый, ваше императорское величество. – «Та вина теперь тебѣ Ермаку отпущена, говоритъ царь: только впередъ не балуй! А теперь скажи ты мнѣ: какимъ чиномъ мнѣ тебя пожаловать?» А Ермакъ ему: «никакого чину мнѣ не надобно; а пожалуйте насъ, ваше императорское величество, всѣхъ донскихъ козаковъ тихимъ Дономъ». Царь и пожаловалъ насъ донцовъ тихимъ Дономъ, оттого мы и прозываемся донскими козаками, а по Ермаку Тимофеичу – Ермаковцами. Кликни любому донскому козаку: «эй, Ермаковецъ!» – сейчасъ откликнется: «что скажетъ, тебѣ надобно?» Право такъ!.. Хохлу скажешь: «эй, хохолъ!» – осерчаетъ, изругаетъ, пожалуй на драку пойдетъ! А назови Мазепой – и бѣги скорѣе: сейчасъ драться станетъ. А нашего козака назови козакомъ – «эй, козакъ!» откликнется; скажи «эй, Ермаковецъ!» тоже откликнется, развѣ только что засмѣется, а ничего, какъ есть ничего, и не осерчаетъ, да и серчать-то не изъ чего!..
– Да, мы съиздавна Ермаковцы, заговорилъ козакъ-зеленая шуба. – Пошли отъ Ермака, стало и есть Ермаковцы. И послѣ были воители, только по тѣмъ прозвища не проложено.
– Кто-же еще былъ? спросилъ кто-то.
– Да вотъ, хоть Пугача взять…
– Тоже богатырь былъ?
– Тоже воитель былъ храбрый.
– Кто-жь этотъ Пугачъ былъ?
– Говорю, воитель храбрый, простой козакъ, нашъ донской, а по прозвищу Емельянъ Пугачевъ – храбрый воитель, только пилъ ужь очень крѣпко.
– Не такъ давно: моя бабушка его видѣть не видѣла, а слышать слышала его рѣчи… на полъ-аршина отъ него была, и того меньше, а видѣть не видала! прибавилъ козакъ-зеленая-шуба.
– Какъ такъ?
– А вотъ какъ: бабушка моя взята изъ Дубовки; когда подъ Дубовку подходилъ Пугачъ, бабушка моя была дѣвка на выданье, женихи ужь сватались, сватовъ засылали, да у ней еще сестра была. Какъ прослышалъ ихъ отецъ, а мой выходитъ прадѣдъ, взялъ обѣихъ дочерей и посадилъ подъ полъ, а самъ съ попами въ ризахъ, съ иконами, со всѣми козаками, да съ колокольнымъ звономъ и пойди на встрѣчу Пугачу. Пугачъ ничего. Спросилъ, гдѣ всѣ начальники? Прадѣдъ вошелъ къ нему съ хлѣбомъ съ солью. «Всѣ разбѣжались», говоритъ прадѣдъ. Пугачъ принялъ. «Къ тебѣ въ гоcти, атаманъ, пріѣхалъ» – сказалъ Пугачъ, а прадѣдъ ему въ ноги большимъ поклономъ поклонился. Пріѣхалъ Пугачъ къ прадѣду верхомъ, лошадь, бабушкѣ говорили, вся разубранная… вошелъ въ избу, старымъ крестомъ перекрестился; сѣлъ за столъ, велѣлъ подать водки, такъ всю ночь и прогулялъ съ своими ребятами, и прадѣда съ собой посадилъ… Бабушка часто любила про Пугача разсказывать… Сама его не видала: она съ сестрой всю ночь просидѣла подъ поломъ, а что слышала и что люди ей говорили, бывало, намъ, покойница, и разсказываетъ…
– И много бабушка ваша разсказывала?
– Сама-то она почесть Пугача-то и не слыхала: цѣлыя сутки подъ поломъ дрожмя продрожала: ей было только про свою душу помнить, а послѣ, что отъ людей слышала, она и разсказывала намъ; мы еще тогда ребятишками были.
– А звѣрь былъ этотъ Пугачевъ?
– Нѣтъ! человѣкъ былъ добрый! Разобидѣлъ ты его, пошелъ противъ него баталіей… на баталіи тебя въ половъ взяли; поклонися ты ему, Пугачеву, всѣ вины тебѣ отпущены и помину нѣтъ!.. сейчасъ тебя, ходи ты солдатъ, – а солдаты тогда, какъ дѣвки, косы носили, – сейчасъ тебя, друга милаго, по-козацки въ кружокъ подрѣжутъ и сталъ ты имъ за товарища… Добрый былъ человѣкъ: видитъ, кому нужда, сейчасъ изъ казны своей денегъ велитъ выдать, а ѣдетъ во улицѣ, и направо и на лѣво пригоршнями деньги въ народъ бросаетъ… Придетъ въ избу – иконамъ помолится, старымъ крестомъ, такъ поклонится хозяину, а послѣ сядетъ за столъ. Станетъ пить – за каждымъ стаканчикомъ перекрестится!.. Какъ ни пьянъ, а перекрестится!.. Только хмѣлемъ зашибался крѣпко!..
– Ну, а кто пойдетъ супротивъ его, возьмутъ кого въ полонъ, а тотъ не покоряется – тогда что?
– Тогда что: кивнетъ своимъ, – тѣ башку долой, тѣ и уберутъ!.. А когда на площади или на улицѣ судъ творилъ, тамъ головъ не рубили, такъ кто какую грубость или супротивность окажетъ – тѣлъ вѣшали на площади тутъ же. Еще Пугачъ не выходилъ изъ избы судъ творить, а ужь висѣлица давно стоитъ. Кто къ нему пристанетъ, ежели не козакъ – по-козацки стричь; а коли супротивъ его – тому петлю на шею!.. только глазомъ мигнетъ, молодцы у него пріученные… глядишь, ужь согрубитель ногами дрыгаетъ…
Козаки, здѣсь бывшіе, только поддакивали, да никому и въ голову не приходило оспаривать доброту Пугачева. Пугачевъ Пушкина въ «Капитанской дочкѣ» взятъ изъ мѣстныхъ разсказовъ; онъ помнилъ заячью шубу Гринева, и въ тоже время кивнулъ своимъ ребятамъ: «убрать старуху!»…
– А про Стеньку Разина небось не скажетъ ни слова! шепнулъ я своему спутнику.
– А кто такой Стенька этотъ Разинъ? спросилъ тотъ меня съ большимъ любопытствомъ.
– Спроси у козаковъ.
– Скажите пожалуйста, обратился мой спутникъ къ козакамъ:– кто такой былъ Стенька Разинъ? Тоже должно полагать, великій былъ въ свое время воитель!
– Воитель-то большой былъ воитель, этотъ Стенька, отвѣчалъ одинъ козакъ.
– Такъ что-жъ?
– Да съ Пугачевымъ или Ермакомъ – не одна стать!..
– А что?
– Пугачевъ съ Ермакомъ были великіе воители; а Стенька Разинъ и воитель былъ великій, а еретикъ, – такъ пожалуй, и больше чѣмъ воитель!
– Что ты?!..
– Правда!..
– Какое же его было еретичество?
– А вотъ какое. Бывало его засадятъ въ острогъ. Хорошо. Приводятъ Степку въ острогъ. – «Здорово, братцы! – крикнетъ онъ колодникамъ. – „Здравствуй, батюшка нашъ, Степанъ Тимофевичъ!..“ А его ужь всѣ знали!.. – „Что здѣсь засидѣлись – на волю пора выбираться“… – „Да какъ выберешься?!.. говорятъ колодники: сами собой не выберемся, развѣ твоими мудростями“. – „А моими мудростями, тамъ пожалуй и моими!“… Полежитъ такъ маленько, отдохнетъ, встанетъ. – „Дай, скажетъ, уголь!“ – возьметъ этотъ уголь, напишетъ тѣмъ углемъ на стѣнѣ лодку, насажаетъ въ ту лодку колодниковъ, плеснетъ водой; рѣка разольется отъ острога до самой Волги; Стенька съ колодниками грянутъ пѣсни – да на Волгу!.. Ну, и поминай какъ звали!..
– Такъ и убѣжитъ?
– Со всѣми колодниками!
– А часовой солдатъ отвѣчай?
– Знамо дѣло – отвѣчай!..
– Эко дѣло!..
– Только господа подъ послѣдокъ догадались, продолжалъ козакъ:– будетъ Стенька просить испить – не давай воды, пои квасомъ!.. А Стенькѣ съ квасомъ ничего не подѣлать… такъ и изловили!..
– Вишь ты дѣло-то какое!..
– Еретикъ! одно слово, еретикъ!
– Такой еретикъ: всю Астрахань прельстилъ, всѣ за него стали; одинъ только архирей. Архиреемъ въ Астрахани былъ тогда Іосифъ; сталъ Іосифъ говорить Разину: „Побойся ты Бога! перестань, Стенька, еретичествовать!“ „Молчи! крикнетъ Стенька Разинъ: – молчи, батька! Не твое дѣло!“ Архирей опять Стенькѣ: „Грѣхъ большой еретичествомъ жить!“ А Стенька знай свое твердитъ; „Молчи, батька! не суйся, гдѣ тебя не спрашиваютъ! Сражу, говоритъ, тебя, архирея!“ Архирей свое, а Стенька свое! Архирей опять-таки Стенькѣ Разину: „Вспомни про свою душу, какъ она на томъ свѣтѣ будетъ отвѣтъ Богу давать!“ Стенька мигнулъ своимъ, а тѣ подхватили его да въ крѣпость, да на стѣну; а со стѣны-то и бросили козакамъ на копья!.. Тутъ архирей Іосифъ Богу душу и отдалъ…
– Вишь дѣло какое!…
– А у Разина свои козаки были?
– А какъ же, все равно, какъ у Ермака. Пошелъ по станицамъ, крикнулъ по охотниковъ на Волгу рыбу ловить! Кому надо, тѣ ужь знаютъ, какую на Волгѣ рыбу ловятъ, ну и соберутся. Такъ и Стенька Разинъ собралъ себѣ козаковъ, да съ тѣми козаками и пошелъ на Волгу, а такъ и въ море пробрался, на персидскаго султана напалъ, сколько у него городовъ побралъ!..
– Ну, а за архирея ему никакого наказанія не было? спросили разскащика.
– А кто его будетъ наказывать?
– Какъ кто?
– Вѣдь, чай, начальство было?
– Убить архирея и наказанія никакого нѣтъ? послышались вопросы небывалыхъ.
– Чай, начальству дали знать сейчасъ же, что Стенька Разинъ архирея сразилъ.
