Текст книги "В Августовских лесах"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Я тогда до вечера глаз не покажу!

– Можешь! Мы и без тебя будем пировать!

Шура, пугнув лошадь и грозно сверкнув глазами, поехала дальше. Бражников на ходу прыгнул в бричку.

Усов широко улыбнулся и долго еще стоял на дороге.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вернувшись из ночных нарядов, пограничники отдыхали, и никто, кроме дежурного, не видел, как Шура въехала во двор заставы. Устраивать свадебную пирушку Усов категорически отказался и отделался обыкновенным скромным чаем. Это дало Клавдии Федоровне повод не раз укорять начальника заставы, что он "зажилил свадьбу", нарушил обычай. Но в конце концов Клавдия Федоровна все-таки настояла на своем.

В июне в Вулько-Гусарское приехала Галина, которая окончательно примирилась со своей матерью. После того как Олесь и Ганна побывали у Галины в Гродно и рассказали о том, как она живет, Стася не вытерпела и сама съездила к дочери. Как состоялась их встреча, она никому не рассказывала, но по всему было заметно, что Стася осталась довольна поездкой и успокоилась.

Узнав, что Александра Григорьевна вышла замуж, Галина вместе с Франчишкой Игнатьевной на другой же день после своего приезда в село пошла на заставу.

В эти дни Усов наметил провести занятие по снайперской стрельбе. В субботу, выбрав время, он отдельно занимался с утра с сержантом Бражниковым. Сибирский охотник Максим Бражников стрелял исключительно метко, но недостаточно хорошо освоил оптический прибор. Лежа рядом с начальником заставы на стрельбище, он говорил:

– Смущает меня, товарищ лейтенант, это стеклышко – и шабаш! Глаз почему-то режет, и сомнение берет.

– Не привык, потому и сомневаешься. Больше тренироваться надо...

– Да и без него я не хуже попаду.

– Ты что, и бойцам так говоришь? – выразительно посмотрев на сержанта, спросил Усов.

– Нет, нет, товарищ лейтенант! Я просто говорю, что не освоил прицела. Поэтому и попросил отдельно позаниматься со мной... А вот давайте – вы будете стрелять с прибором, а я без. Посмотрим, кто больше наберет очков. Ежели я стрельну хуже вас, то дни и ночи буду тренироваться.

Усов подумал и согласился. Стрелял он из снайперской винтовки отлично.

После трех выстрелов побежали проверять мишени.

Оказалось, что у Усова попадания в центр и почти в одно место. Бражников разбросал пули по всей мишени. Это сильно огорчило сержанта.

– Откровенно говоря, товарищ лейтенант, не верил я, что вы так метко стрельнете с этим прибором, – признался Бражников.

– Почему же? – улыбнулся Усов,

Ему нравилась вдумчивость этого могучего спокойного парня, приятна была и его похвала.

– Мы, товарищ лейтенант, охотники, народ гордый, но справедливый. Хороших стрелков уважаем. Я теперь эту механику ни за что не оставлю. Освою, будьте спокойны. У меня первоначально, когда я пришел в армию, такая думка была... что самая точная механика – верный глаз.

Они поднялись и, отряхнувшись, пошли на заставу.

По дороге Бражников продолжал высказывать свои мысли:

– Я думал, ну, кто может лучше меня или моей сестры Дуняши стрелять? Мы и птицу на лету бьем и белку в глаз.

– Сестра, значит, тоже отлично стреляет? – переспросил Усов.

– Еще бы! Сызмальства к этому делу приучена. Мне иногда перед ней краснеть приходилось, как, примерно, сегодня перед вами... Вот станковый пулемет, товарищ лейтенант, – неожиданно перевел разговор Бражников на прежнюю тему, – это умная машина. Бывало, лежим на Халхин-Голе, укрытие хорошее. Как сыпанешь по самураям, на душе светло делается! С такой машинкой можно и наступать и обороняться... А этот приборчик я отработаю! Освою!

...Услышав стрельбу, Слава Шарипов выскользнул из комнаты и решил отправиться к дяде Вите, раздобыть патронную гильзу, но его догнала Оля и, схватив за руку, потащила обратно. Слава стал упираться, идти домой ему не хотелось.

– Когда тебя зовут, почему ты не откликаешься, а все убегаешь и убегаешь?

– А я не хочу с тобой говорить! Мне дядя Витя, когда будет возвращаться со стрельбища, патрончиков даст, я стрелять буду!

– Ты еще маленький, чтобы стрелять... Идем, тебе говорят!

– Я тебя не хочу слушать, ты девчонка!

Оля была старше Славы на семь лет, но он далеко не всегда подчинялся ей.

– А кто тебя спать укладывает? – упрекающе спросила Оля.

– Мама. А гильзы я тебе приносил?

– Приносил. Но все равно ты нехороший мальчик!

– Нет, я хороший!

– Кто сказал, что ты хороший?

– Папа сказал, ты сама нехорошая, и тебя кошка исцарапала...

У открытого окна стояла Клавдия Федоровна и слушала весь этот разговор. На лице ее теплилась счастливая улыбка. Она была беременна и, ожидая четвертого ребенка, была особенно нежна и ласкова с Олей и Славой. Старший ее сын находился у бабушки. Клавдия Федоровна с грустью думала, что новый ребенок отнимет на первое время у Славы и Оли почти все материнское внимание.

– Саша, поди-ка сюда, – позвала она мужа. – Послушай, как они разговаривают. Ты только послушай!

Шарипов подошел и, обняв ее за плечи, встал рядом. Слава и Оля продолжали свой спор.

– Он говорит: "Тебя кошка исцарапала, а папа сказал про меня, что я хороший мальчик". Милые вы мои! Когда только вы успели подрасти?

– Я тоже часто об этом думаю и удивляюсь. Как будто мы совсем недавно на Дальнем Востоке отпаивали Олю козьим молоком. И Славке уже скоро три года! – Помолчав, Шарипов спросил: – Как ты себя чувствуешь?

– Все, кажется, хорошо...

– По-моему, тебе нужно на этих днях поехать в Гродно. Звонил Зиновий Владимирович. Мария Семеновна ждет тебя. Рядом с ними открыли замечательный родильный дом...

– Как же вы тут без меня будете жить? – спросила Клавдия Федоровна.

– Проживем! Теперь Александра Григорьевна здесь, – ответил Шарипов.

– Я подумаю... Кстати, приехала Галина. Мы, может быть, вместе и уедем. Сегодня Александра Григорьевна созывает гостей, придет и Галина. Будем справлять сразу две свадьбы! А то получилось как-то ни то ни се.

– Ну что ж, справим две свадьбы...

В дверь постучали. На пороге показался Сорока. В руках у него на таловом кукане висело полдесятка толстых, как поросята, линей. Они еще были живые. Двулапчатый хвост последнего, шириной в добрую ладонь, шлепал по полу.

– Коллективный вам подарочек, Клавдия Федоровна! Куда можно положить? Лини, товарищ политрук, отменные!

Клавдия Федоровна поблагодарила и, приняв рыбу, спросила:

– Какой же праздник сегодня? Я что-то не припомню.

– Завтра праздник. Соревнование по волейболу с первой заставой. Надо товарищей угостить на славу... Тренироваться будем, товарищ политрук? А то первая хвастается обыграть!

– После обеда обязательно начнем тренировку. Рыбы много поймали?

– Порядочно, килограммов тридцать, – ответил Сорока. – А насчет волейбола будьте спокойны, не подкачаем.

Когда Сорока ушел, Клавдия Федоровна задумчиво проговорила:

– Замечательные у нас на заставе солдаты! Мне думается, что лучше их и людей на свете нет. Или я так привыкла к ним?

– Что и говорить, народ хороший. Смотри, Сорока-то как выправился, не узнать.

– Вот и я говорю, – как-то рассеянно отозвалась Клавдия Федоровна и, поправляя на окне занавеску, тихо добавила: – Знаешь, Александр, я давно хотела спросить тебя, да все не решалась...

– Давно бы и спросила, не откладывала. Ты, я вижу, чем-то встревожена? – сказал он, беспокойно поглядывая на жену.

– Последнее время я плохо сплю. Ты сам понимаешь, думаю. Слышу, как каждую ночь на той стороне гудят моторы, много моторов. Такой гул, что земля начинает вздрагивать. Сначала думала, что это мне снится... Иногда слышу человеческие крики, неприятные голоса... И речь непривычная. Если тебя нет, жутко становится, Олю иногда разбудить хочется. От коменданта ты ничего не слышал, ничего тебе не известно?

– Мне ничего не известно, – покусывая губы, негромко проговорил Шарипов и, достав портсигар, торопливо закурил, но, взглянув на усталое лицо жены, погасил папиросу.

– А моторы гудят – это армия маневры проводит... Обычное явление, сказал он неопределенно.

– Нет, это не обычное явление. Я не первый день живу на границе. Какая против нас стоит армия? Германская! Ты мне не толкуй! Я знаю, кто наши друзья, кто враги!

– Допустим, что так. Зачем же себя расстраивать?

– Удивительно, как ты можешь спокойно говорить! Неужели Красная Армия стала бы маневрировать с танками у самых пограничных столбов! Это была бы какая-то демонстрация, вызов!

– Ну, положим, фашисты давно уже воюют и все время демонстрируют свою технику. Пугают слабонервных людей. Но мы-то не слабонервные... А в данном случае ты просто преувеличиваешь.

– Но какое право имеют фашисты маневрировать у нашей границы? Не то говоришь, не то, – быстро замахала руками Клавдия Федоровна. – Сегодня опять всю ночь тарахтели...

– Ну и пусть тарахтят! Тебе нельзя волноваться. Ты сейчас находишься в таком положении, вот тебе и чудятся разные страхи...

– Мне не двадцать лет, четвертого ребенка жду. Не о себе я тревожусь, пойми, вот о них! – Клавдия Федоровна показала рукой на помирившихся и беззаботно игравших детей.

– Все я понимаю, Клава, и знаю, что тебе нужен покой, большой и заслуженный покой. Сколько мы уже с тобой пережили, переезжая с места на место! Тебе нелегко переносить в таком положении это соседство с фашистами. Думал отправить вас на Днепропетровщину, к бабушке, но сейчас уже поздно. Да ты, я знаю, и сама бы не поехала. Вот скоро получим отпуск и махнем вместе с нашим выводком. В Днепре покупаемся, рыбу половим. Ну, а что соседи озорничают, так у нас с тобой и на Дальнем Востоке и в Средней Азии спокойных соседей не было.

– И правда! Напустила я, видимо, на себя лишние страхи...

Однако Шарипов и Усов отлично понимали, что фашисты, захватив Польшу и приблизившись к границам Советского Союза, затевают что-то серьезное. Их провокации с каждым днем становились все очевидней. Из отряда был получен приказ быть в постоянной боевой готовности.

Сегодня была суббота. Все на заставе было обычным, будничным. Клавдия Федоровна видела, как со смехом выскочила из своей комнаты Шура, за ней с кружкой в руках – Усов. Он догнал ее и облил водой. Потом они стояли друг против друга, молодые, радостные, сильные, и смеялись. Шура, изловчившись, схватила с головы мужа фуражку и начала ерошить его светлые вьющиеся волосы. Усов вдруг резко выпрямился, быстро одернул гимнастерку, пригладил волосы и наклонился к жене:

– Шалунья, смирно! Отдай фуражку!

Он выразительно показал глазами на ворота. Там часовой пропускал мимо себя наряд пограничников, вернувшихся с охраны границы.

Пограничники остановились около фанерной дощечки, где было написано "Разряжай", с другой стороны от выхода из казармы висела вторая дощечка с надписью "Заряжай". Солдаты, щелкнув затворами, вынули из магазинов патроны. Кладя обойму в подсумок, Юдичев сказал:

– В свастику бы их разрядить, чтобы не нахальничали.

– Не положено, – мрачно ответил Башарин и, поглядывая на кончик патрона, сам подумал именно о том же.

– Это известно, что не положено, – вздохнув, продолжал Юдичев. – Но палец у меня все время шевелился на спусковом крючке.

– Может, и шевелился, а раз не положено, значит, точка!

Проверив оружие, дежурный разрешил пограничникам идти.

Надев фуражку, начальник заставы пошел в канцелярию. Там он принял доклад старшего наряда. Сурово и гордо звучали торжественные слова:

– Пограничный наряд в составе младшего сержанта Башарина и рядового Юдичева прибыл с охраны границы Союза Советских Социалистических Республик!.. За время несения службы нарушения государственной границы не обнаружено. Докладывает старший наряда младший сержант Башарин.

– Что замечено на сопредельной стороне? – спросил Усов.

– Замечена группа офицеров в шлемах. Офицеры рассматривали в бинокль нашу высоту 194.

– Сколько было офицеров?

– Трое.

– Форма?

– Темно-серые френчи, на рукавах свастики, фуражки с высокими тульями, погоны белые, звание не установлено, – доложил Башарин.

– Вы себя не обнаруживали?

– Никак нет.

– Все замеченное записали?

– Так точно!

– Хорошо. Идите отдыхать.

Приняв рапорт, Усов задумался.

Фашисты вели себя нагло. Они ежедневно торчали с биноклями у самой границы, делали это почти открыто. Усов долго сидел молча, потом встал из-за стола и прошел в конюшню осмотреть лошадей. Выходя из конюшни, он встретил во дворе старшину Салахова и вместе с ним зашел на кухню.

– Вот что, товарищи, – сказал Усов старшине и поварам, – завтра надо приготовить обед, да не простой, а дипломатический!

– Есть приготовить дипломатический обед! – весело ответил молодой повар Чубаров.

Приготовить дипломатический обед означало изобрести что-нибудь особенное.

– По какому случаю такой обед, товарищ лейтенант? – спросил старшина, прикидывая в уме, что он может предложить.

– Завтра наши физкультурники будут состязаться по волейболу с первой заставой. Вот и приготовьте людям отменный обед.

– А если они проиграют? – спросил Чубаров.

– Угощать будем не только победителей. Всех! Ну, что вы можете предложить, товарищ старшина?

– Можно азу по-татарски, – сказал старшина.

– От твоего азу зачешется в каждом глазу... перцу и луку ты не пожалеешь, – поглядывая на черноватого, с узкими лукавыми глазами старшину, рассмеялся Усов.

Старшина с поваром перечислили целый ряд известных им кушаний, но начальник заставы все отверг.

– Есть свежая рыба. Можно поджарить в сухарях, – предложил наконец Чубаров.

– Вот удивил! Не видали они твоей жареной рыбы! А если ты ее пережаришь да еще пересолишь, как в прошлый раз?

Чубаров смущенно покраснел и даже снял поварской белый колпак. Грех такой однажды случился с ним.

– Пирог можешь испечь со свежей рыбой? – спросил Усов.

– Пирог с рыбой? Не приходилось готовить такого блюда, товарищ лейтенант.

– Не приходилось готовить? – удивился Усов. – Так слушай... Поставишь на дрожжах тесто, обыкновенное, как для выпечки хлеба, только из белой муки. Предварительно отваришь пшено. Когда будешь отваривать, воду слей, чтобы каша получилась крутая. Потом эту кашу поджаришь на постном масле с луком. Когда тесто подойдет, раскатаешь его на четыре угла, понимаешь, чтобы можно было загнуть и слепить из теста конверт. Нальешь в противень масла, положишь эту приготовленную для конверта лепешку – аккуратно, смотри не порви, – ровным слоем наложишь каши, а сверху на нее рядками рыбу и репчатый лук. Все это упакуешь в конверт – и в духовку. Как только тесто подрумянится и подсохнет, значит, и рыба готова. Тащи из духовки и накрой полотенцем. Мягкий получится пирог и пышный. Это кулебяка по-сибирски. Расспроси Бражникова, он тебя научит. Понимаешь?

– Все ясно! – улыбаясь, сказал Чубаров, с удивлением думая, откуда начальник заставы знает такие кулинарные премудрости.

– Действуй, да смотри не испорти, не пересоли!..

Возвращаясь к себе. Усов увидел у крыльца офицерского дома группу громко разговаривающих людей. Шура стояла, обнявшись с какой-то высокой в зеленом платье женщиной. Рядом стояла Клавдия Федоровна. Она разговаривала с Франчишкой Игнатьевной. Справа от дома, около низенькой бани, на бревне сидели: политрук Шарипов, секретарь райкома партии Сергей Иванович Викторов и Иван Магницкий.

Когда Усов подошел ближе, женщина в зеленом платье, видимо, предупрежденная Александрой Григорьевной, бойко повернулась к нему лицом и легкими быстрыми шагами пошла навстречу. Что-то очень знакомое мелькнуло в улыбающихся глазах этой высокой темноволосой красавицы.

– Здравствуйте, Виктор Михайлович, – крикнула она, подбегая к смутившемуся Усову.

– Здравствуй, Галина. Вот ты какая стала! – пожимая и встряхивая ее руку, отозвался Усов.

Галина так изменилась, что узнать в ней прежнюю босоногую девушку было почти невозможно. Она возмужала, выросла, похорошела. Движения ее стали медлительными и плавными. Без тени кокетства, неторопливо она поправила растрепавшиеся волосы. Шелковое с широкими складками платье не могло скрыть беременности. Она знала это и прятала глаза, блестевшие острой радостью.

– Какая же я стала, Виктор Михайлович? – спросила она своим чистым певучим голосом, не отнимая от волос сильной загорелой руки.

– Об этом не надо спрашивать у мужчин. Сама должна догадываться, вместо Усова ответила Франчишка Игнатьевна, раскачивая в руках металлический бидончик, в котором она всегда приносила на заставу молоко. – Я своего Осипа никогда не расспрашивала, чи я красивая, чи як пугало с огорода. Вот он другой раз рассердится, когда я его допеку, назовет меня драной козой... А я ему отвечаю: смотрел, когда женился, вот и живи!

Все рассмеялись.

– Да вы, тетя Франчишка, наверное, в молодости красавицей были! заметила Клавдия Федоровна.

– Может, и была... – задумчиво проговорила Франчишка Игнатьевна. – Я помню, шел мне тогда восемнадцатый год, а я уже у пана Гурского десять коров доила, да три раза в день. Вечером суставчики на пальцах не разгибаются, руки ломит, а в остальное время надо в саду копаться, полоть да поливать. Как-то увидел меня молодой пан и говорит: "Чья такая?" А мы с Осипом в тот год поженились, и мой молодой муженек вскоре в Восточную Пруссию в батраки уехал. Пан узнал об этом и приказал, чтобы я ему вечером принесла парного молочка. Я, конечно, ничего не думаю, несу. А он сидит на балконе и собакой забавляется. Я ему кружку подаю, а он меня берет за подбородок и спрашивает: "Скучно без мужа-то, востроносенькая?" Вижу, дела не туда поворачиваются, от подбородка дальше полез... Я взяла и парное молоко из кружки прямо ему в морду и выплеснула. На другой день все мои шматочки через забор вышвырнули. Осенью вернулся мой Осип из Пруссии. Я его спрашиваю: "Ну як, много заробил монетов?" – "Накопил, – говорит, две кубышки да слопали их баронские мышки. Барон сам жженые спички собирает, а нас вместо коней запрягает". – "Прибаутки, – говорю, – я потом послухаю, ты мне дело отвечай: что привез?" – "Отсчитал, – говорит, барон десять марок да пять колотушек в подарок: иди, говорит, поляк усатый, а вернешься, на порог не пущу да еще кобелей спущу... Барон все за харчи подсчитал, да за обувку, кажется, я ему еще трохи должен остался. Вот какие мои заработки!.. Ну, а ты как?" – спрашивает он меня. Я тоже на прибаутки мастерица, отвечаю ему: "Оказал пан мне ласку, а я у него на носу зробила закваску. Потом жить мне стало весело, и юбки мои на кол сушить повесила. Расчет получила не лучше твоего". – "Ежели, – говорит, пан что-нибудь с тобой худое сделал, так я у него хлеб могу спалить да и усадьбу не пожалею. В России, – говорит, – жгли панов!.." Вот он. Осип-то мой, какой! Не гляди, что маленький да коротенький!

– Ну, а как ребенок-то? – спросила Шура. – Ребеночек-то, Франтишка Игнатьевна, родился?

– Конечно, родился. Как же иначе? Пожил, пожил, да и умер. Мы тогда с Осипом лес корчевали. Трудная была жизнь... Ну, что вспоминать! Все прошло и быльем заросло. Вот вам этого не пережить, у вас мужья-то – соколы! Мой Осип тоже был сокол, да тогда взлететь ему было некуда... Я вот смотрю на ваших соколов да на этих воробушков, – Франчишка Игнатьевна потрепала Славу по голове, – сердце радуется, что я их молочком да сливками поить могу, хай растут, хай и моя тут будет малюсенька доля. А когда у тебя, Шура, детишки будут и у Гали, я им тоже принесу холодненького молочка по бидончику. – Франчишка Игнатьевна, моргнув Клавдии Федоровне, добавила: Но только скажу вам, дорогие мои, замуж вы успели выпорхнуть, а свадьбы я что-то ни одной не видела, кружку бражки иль доброй настойки не попробовала. Нехорошо, голубушки мои, нехорошо!

Франчишка Игнатьевна постучала костяшками пальцев о молочный бидон и укоризненно покачала головой.

– Правильно, Франчишка Игнатьевна! Я им все время говорю, что так нельзя поступать, – подхватила Клавдия Федоровна.

– Вот видишь! – Шура дернула за рукав Усова и, повернув голову к старушке, весело сказала: – Сегодня свадьбу справляем, обязательно приходите!

– Мой Костя придет, сразу будет две свадьбы! Костя давно к вам, Франчишка Игнатьевна, в гости собирается, – добавила Галина.

– Ну что ж, свадьба так свадьба! – тряхнув головой, согласился Усов.

Клавдия Федоровна пригласила женщин в комнаты.

Усов остался с присевшими на бревна мужчинами. С Викторовым он познакомился несколько месяцев назад, но много слышал о нем от Шарипова, с которым они вместе служили на Дальнем Востоке. Викторов по-прежнему часто бывал на заставах, интересовался жизнью солдат. Многих коммунистов и комсомольцев заставы райком партии привлекал для агитационной и пропагандистской работы в селах.

– Михальский опять вернулся в Гусарское, – пристально взглянув на Усова, сказал Магницкий. Лицо у него было угрюмое и встревоженное.

– Значит, отпустили? – спросил Усов, не успевший собраться с мыслями: новость была неожиданной.

– Отпустили совсем. Документы я проверял.

Председатель сельсовета расправил усы и недовольно кашлянул, видя, что Усов насторожился.

– Когда он вернулся? – спросил Усов.

– Вчера вечером. Напился пьяный, пришел ко мне и начал приставать. "Ты, – говорит, – написал на меня донос и штраф заставил уплатить за порубку леса". Я ему сказал, что если он будет снова безобразничать, то свяжу его веревкой и отвезу в район.

– Ну, а он что? – спросил Усов.

– Сразу притих, и, как обычно, в комедиантство пустился. "Ты, говорит, – Иван, теперь ученый человек, курсы прошел, знаешь, как управлять нами. Скажи мне: могу ли я, Юзеф Михальский, быть полезным Советской власти?" – "Нет, – говорю, – с такими мыслями, как у тебя, ты для Советской власти не годишься. Тебе, – говорю, – наверное, больше фашисты нравятся". Так ему и сказал. А он так нагло отвечает: "А я люблю сильную власть. Скажи мне: кто сильней все-таки – большевики или фашисты?" Я ему говорю, что когда в тридцать третьем году фашисты брали власть, я в Восточной Пруссии в батраках жил и видел, как они друг другу горло перегрызали из-за того, кому на какой должности быть. Так вот какой зверюга этот Михальский! Мне хотелось взять его за шиворот и так тряхнуть, чтобы душа выскочила!

– На кулаки тут, товарищ Магницкий, не возьмешь. Надо так работать, чтобы его сам народ тряхнул. Надо покрепче сколачивать сельский актив, который помогал бы тебе и мог бы дать отпор таким, как Михальский, спокойно проговорил Викторов, думая о том, насколько еще слаб сельский актив и как мало подготовлен он политически.

Колхоза в селе не было. Большинство крестьян почти все время работали на отхожих промыслах и домой возвращались только по праздникам. Массовая работа среди населения западных районов Белоруссии еще только развертывалась. Ощущалась нужда в хорошо подготовленных партийных и советских кадрах. Шла ожесточенная борьба с тайными шпионами Ватикана. Укрывшись за железными дверями костелов, они нелегально распространяли антисоветскую литературу, проповедовали скорое падение Советской власти, обещая населению "манну небесную", готовили фашистско-националистические вылазки. Обстановка была сложная и напряженная. Некоторые обманутые обыватели слепо верили проповедникам Ватикана.

– На мой взгляд, товарищи пограничники, – сказал Викторов Усову и Шарипову, – вам надо не только охранять советские границы, но и еще больше помогать местным органам. Вот мы открыли клуб, избу-читальню. А ведь ни белорусское, ни польское население этих районов ничего подобного никогда не знало. Вот и нужно помочь организовать работу и клуба и избы-читальни.

– Мы, Сергей Иванович, видим свою силу в крепкой дружбе с местными жителями, с народом, – вглядываясь в серые улыбающиеся глаза Викторова, отозвался Усов.

Шарипов предложил Викторову остаться обедать, обещая угостить жареными линями.

– Вот соблазн, а! – покачивая головой, сказал Сергей Иванович. – Но не могу остаться, друзья. Люди меня ждут в соседнем селе...

Попрощавшись, Сергей Иванович уехал. Никто тогда не знал и не думал, что их встреча была последней.

Наступил уже вечер, но предполагаемый свадебный обед все еще не начинался: Костя Кудеяров еще не приезжал.

Женщины успели не только испечь пироги и приготовить закуску, но и переговорить о своих житейских делах, пересказать и обсудить прочитанные за последнее время литературные новинки, пересмотреть и перетряхнуть купленные обновки и даже немножко попробовать удачно приготовленную Клавдией Федоровной настойку под предлогом того, что Франчишке Игнатьевне надо уходить домой, где ее ожидал Осип Петрович.

– Не дождешься твоего лейтенанта, – посматривая на Галину, с грустью сказала Франчишка Игнатьевна.

– Что вы, тетя Франчишка, он обязательно придет, – уверенно ответила Галина, но сама беспокойно поглядывала в окошко. – Слово моего Кости твердое. Тем более завтра мы поедем отсюда вместе с Клавдией Федоровной. Она у нас, в Гродно, будет жить. Ведь так? – спросила Галина Шарипову.

– Поедем, Галиночка, непременно поедем! – невесело, думая о детях, ответила Клавдия Федоровна. Трудно ей было расставаться с ними, но вместе с тем и хотелось попасть в хороший родильный дом.

– Твой Костя человек военный. Что ему начальство прикажет, то он и должен делать, голубушка.

Эта случайно брошенная Франчишкой Игнатьевной фраза всех насторожила. После ухода веселой, говорливой молочницы все притихли. Настроение взрослых передалось и детям.

Галина вздыхала. Оля и Слава ласково и робко прижались к матери. Она гладила их по головкам и думала какую-то свою материнскую думу. Внезапно вспомнилась такая же тихая, но тяжелая ночь под праздник на Дальнем Востоке, и она рассказала о ней Галине и Шуре. Тогда у нее был маленький трехмесячный ребенок. На заставе готовились к встрече десятой годовщины Октябрьской революции, тоже напекли пирогов, и вдруг на границе началась стрельба. Шарипов побежал к границе. Она осталась одна. Граница была совсем близко, и там гулко начали бить винтовки. Винтовочные выстрелы перемешивались с резкими и частыми пулеметными очередями. Пули стали долетать до заставы, из окон дома с треском посыпались стекла, одна из пуль разбила зеркало в платяном шкафу. Вот после этого события у Шариповой и пропало молоко. Ребенка пришлось выкармливать козьим молоком.

Во дворе неожиданно раздался резкий и продолжительный гудок автомобиля.

Галина вскочила и, бросившись к двери, крикнула:

– Ну, я же говорила, что Костя приедет обязательно, вот он и приехал!

С этими словами она выбежала из комнаты, но вскоре вернулась с Рубцовым, недавно ставшим подполковником.

– Не приедет Костя, – нервно комкая в руках записку от мужа, со слезами на глазах прошептала Галина и начала торопливо, с суетливой лихорадочностью собираться.

– Чего носы-то повесили, как купчихи на похоронах? – поздоровавшись, со скуповатой, какой-то неестественной веселостью сказал Зиновий Владимирович.

В новом обмундировании, с пистолетом и походной сумкой, он был как-то весь собран и подтянут.

Женщины промолчали.

– Ну, не приехал ваш Костя, что ж из этого? Переводят его в другую часть. Срочно должен выехать из Гродно. А закуски-то сколько наготовили, милые мои! – оглядывая стол, продолжал Рубцов.

– У нас все не так, как у добрых людей, – вставая, сердито заговорила Клавдия Федоровна.

– А что же такое случилось, дорогая Клавдия Федоровна? – спросил Зиновий Владимирович и присел к столу.

– Сплошное безобразие, Зиновий Владимирович! Целый день стряпали! Вон все стоит. Спасибо, хоть вы приехали. Давайте все за стол, больше я ждать никого не хочу. Оля, позови отца и Виктора Михайловича. Что такое, на самом деле: хлопочешь, хлопочешь, а все шиворот-навыворот!

– Действительно, ерунда какая-то получается! Неужели позвонить нельзя было? И мой Витя вечно мудрит. Сейчас наверняка скажет, что ему некогда, и на всю ночь исчезнет. Уж я его знаю...

– Пробовал я вам дозвониться, – словно оправдываясь, сказал Рубцов. Линия все время занята...

– Зиновий Владимирович, подвигайтесь к столу, – попросила Шура Рубцова. – Будем пировать.

Но свадебному обеду, как видно, не суждено было состояться.

– Благодарю, голубушка моя! Остаться обедать я не могу, – развел руками Рубцов.

– Что с вами со всеми случилось? Уж вы-то, Зиновий Владимирович, такой компанейский человек!

– Лето сейчас. А в жару я только пивком балуюсь и никакого другого зелья в рот не беру... Однако, чтобы не обидеть вас, одну рюмочку выпью да и поеду: в лагерь тороплюсь. Мария Семеновна меня ждет... Галине в Гродно нужно. Костя завтра уезжает. Приказ уже подписан.

Пришел и Усов, сел за стол, но выпить наотрез отказался:

– Не такой сегодня день, чтобы пировать.

– Вы что... сговорились портить нам настроение? – возмущалась Клавдия Федоровна. – Где Александр? Я его...

– Уж кому-кому, Клавдия Федоровна, а вам-то известно, что ночью у нас самая горячая пора. Ну, днем еще другое дело, можно посидеть и песенки попеть, а вечером!.. – Усов встал, выпрямился, подтянул поясной ремень, сказал: – Извините, дорогие гости, попируйте за нас. Извини меня, Шурочка, – добавил Усов и поцеловал жену.

– Да ну тебя! – махнула Шура рукой. – Я сейчас тоже домой иду, вместе с тобой.

Попрощавшись, Усовы ушли. Опустела квартира Шариповых. Осталась Клавдия Федоровна одна с детишками. Уложив их спать, она присела на край Олиной кровати и, сама не зная почему, горько заплакала.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На заставе затихли последние ночные звуки. Наряд пограничников пощелкал затворами винтовок около дощечки "Заряжай" и ушел на охрану границы. Так каждую ночь на протяжении шестидесяти пяти тысяч километров государственных границ нашей Родины, зарядив оружие боевыми патронами, подседлав коней или запустив моторы боевых кораблей, уходят пограничники охранять мирный труд советских людей.

Клавдия Федоровна, не отрывая от спящих детей заплаканных глаз, облокотившись на спинку Олиной кровати, вглядывалась в спокойное лицо девочки, обрамленное темными вьющимися волосами. Девятилетняя Оля – на редкость красивый и развитой ребенок. От матери она унаследовала буйную кровь запорожских казаков, а по отцу – степная татарочка. Слава похож на сестренку, у него такие же большие выразительные глаза, но волосы светлее, чем у сестренки. Разбросавшись на постели, дети крепко спали.

Клавдия Федоровна насильно оторвала прикованный к детским личикам взгляд и отошла к окну. Тихо было в эту душную июньскую ночь. С вечера от Августовского канала доносилось кваканье лягушек. Ночью замолкли и они. Но Клавдия Федоровна к чему-то прислушивалась, чего-то напряженно ждала.

Спустя некоторое время она легла в постель, но уснуть не могла. Полежав с открытыми глазами, встала и при лунном свете снова подошла к кроватке сынишки, поправила всклокоченную прядку волос, приложилась губами к влажному лобику, укрыла ножки одеялом.