Текст книги "В Августовских лесах"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– Нет, насчет этого погоди, Витенька. Страшновато, – признается Шура. От его рассказов у нее захватывает дух и, кажется, останавливается сердце.

Усова ничем не проймешь. Напевая что-то себе под нос, он садится верхом на коня и едет проверять службу пограничных нарядов, а в свободное время обложит себя книгами и работает. Но достаточно, чтобы его конь в течение двух дней не завернул к школе, как у ворот заставы появляется Шурочка и, смущенно теребя кончик вздернутого носика, просит часового доложить дежурному, что пришла учительница и хочет видеть начальника заставы "по очень важному делу".

Почему-то особенно часто ее визиты на заставу совпадали с дежурствами Игната Сороки, шутника и забавника. При появлении Шуры он принимает официальный, до приторности вежливый вид. Вытянувшись в струнку, смотрит посетительнице пристально в глаза, лаконично отвечает:

– Начальник заставы лейтенант Усов заняты службой по охране государственной границы. Посторонним... тревожить запретили.

– Да я же не посторонняя... Разве вы меня не узнаете?

– Никак нет!

– Странно...

Шурочка еще в большем смущении пожимает плечами.

– Так точно, странно... Вы не можете себе представить, какая у меня скверная на лица память!

– Очень жаль.

– Так точно.

– Как же вы с такой, с позволения сказать, скверной памятью можете служить в пограничных войсках?

– Никак нет, я вам сказал, что у меня никудышная память на лица, но я очень хорошо слышу и вижу.

– Вы, может быть, признаете меня по голосу?

– Да, голос такой я где-то слышал... Кажется, по радио...

– Никак нет, товарищ Сорока, вы ошибаетесь. Может быть, можно увидеть политрука?

Александре Григорьевне сразу неудобно вызывать по "важному делу" Клавдию Федоровну, но коварный дежурный и тут начинает вставлять свои шпильки и путать все карты.

– Никак нет. Политрук заставы после очередного дежурства прилегли отдохнуть.

– А Клавдию Федоровну? – открывает Шурочка свой последний козырь.

– К сожалению, Клавдия Федоровна выбыла в город по личной надобности.

После такого разговора у Шурочки начинают часто моргать ресницы и кончиком туфли она сердито топчет ни в чем не повинный кустик.

Видя это, Сорока смягчает тон и предлагает гостье повидать Олю с братиком, которые вместе со старшиной Салаховым собираются варить куропаткины яйца.

Предложение дежурного принимается с нескрываемой радостью. Шура бежит разыскивать ребятишек и начинает помогать в их детской кулинарии, а там, глядишь, сняв "запрет", выходит Витя Усов – и все повторяется сначала до очередного "путешествия" лейтенанта Усова на Чукотский полуостров на собаках и оленях с переправой через быстротекущие реки на самодельном, примитивно устроенном плоту.

Клавдия Федоровна как старшая по возрасту в их кругу относится ко всем этим житейским историям с теплотой, действительно материнской нежностью и заботой. Размолвки среди друзей она старается по возможности быстро устранять. Вчера, например, она пробрала основательно Шуру за ее нерешительность и капризы. Досталось и Усову. Но он только отшучивался:

– Действуйте, Клавдия Федоровна, действуйте. Время тоже на нас немало сработало.

Сегодня она нарочно позвала их в село, чтобы они без помех могли поговорить друг с другом. Кроме того, ей хотелось познакомиться с родителями Галины. Виктор Усов согласился побывать в селе, потому что ему нужно было кое-что разузнать об одном недавно появившемся здесь человеке.

Прежде чем зайти к Седлецким, они прошлись по селу из конца в конец.

ГЛАВА ПЯТАЯ

– Что за человека высмотрела Франчишка? – спросила Стася после исчезновения соседки. – Может, она брешет?

– Может, и брешет, – уклончиво ответил Олесь и поспешно вышел из комнаты.

В саду Седлецких было много вишневых деревьев, начавших уже ронять на траву пожелтевшие листья. В самом конце сада находилась беседка, обвитая хмелем.

Раздвинув куст сирени, Олесь, согнувшись, полез в беседку. Увидев сидевшего за круглым столиком вчерашнего "контрабандиста", он так растерялся, что даже позабыл поприветствовать быстро вскочившего гостя.

– Не ожидали, пан Седлецкий? – проговорил гость. Острые разномастные глаза его смотрели на Олеся сквозь круглые роговые очки, неуклюже сидевшие на сухом хрящеватом носу. Вчера этих очков на незнакомце Олесь не видел. Он еще больше смутился.

– Удивлен немножко... это сущая правда, – пробормотал Олесь и присел напротив. Он не только был не рад пришельцу, но чувствовал себя так, словно его самого, как карася, посадили в пруд пана Гурского к матерым, столетнего возраста щукам.

– Не удивляйтесь, пан Седлецкий, – негромко проговорил гость, видя замешательство хозяина. – Я считал себя обязанным навестить оторванного от своей отчизны земляка именно сегодня!

– Благодарю вас, пан. Но мы со своим братом Янушем здесь родились и выросли...

– Вы мне не дали договорить, пан Седлецкий! Я имею в виду всю нашу многострадальную Польшу, о которой должен болеть душой сейчас всякий честный поляк. Теперь в каждом польском доме есть свое горе!

– Это вы тоже верно сказали, – подтвердил Олесь.

– Вы, как мне известно, чистокровный поляк и свой человек, поэтому будем говорить откровенно. Я шел к вам, но в вашем доме оказались посторонние люди, и я вынужден был пройти в сад.

– Да, я вас понимаю, но в село, кажется, пришли пограничники, пан... пан... простите, не знаю вашего имени, – быстро заговорил Олесь. Он чувствовал себя неловко, да и неприятен был этот бесцеремонный, с напористым взглядом человек в длинном сером макинтоше и в легкой фетровой шляпе.

– Сукальский. Вы же знаете, что я приехал к своему родственнику ксендзу Сукальскому. Меня не интересуют дела советских пограничников. Я прибыл навестить моего родственника и зарегистрировался в милиции. Я свободный служитель всемогущего господа бога и Речи Посполитой. Мое искреннее желание, подкрепленное свыше моими святыми наставниками и его преосвященством папой римским, – помочь каждому католику, на которого обрушилось тяжелое бедствие. Мне стало известно и ваше большое несчастье.

– Покамест, пан Сукальский, в моем доме не было большого несчастья, осторожно возразил Олесь, начиная догадываться, к чему клонит этот человек.

– А разве приход новой власти, которая попирает религию и свободную торговлю, – это не несчастье, пан Седлецкий? Когда не было Советов, разве ваша пани Стася не покупала дешевых заграничных товаров, разве не было возможности заниматься коммерцией? Ведь она, кажется, привозила из Кракова дамские чулки, шелк, обувь...

Олесь отлично помнил, как года два назад Стася действительно привезла какие-то тряпки и начала ими торговать. Однако вскоре нагрянула полиция, произвела обыск и опись всех товаров, а потом пригрозила судом. Как тогда Стася откупилась от полицейских чиновников, одному богу известно. "Может быть, такой же монашек всучил тогда Стасе этот товарец из чужого магазина", – подумал Олесь, но сказал совсем другое:

– Я, пан Сукальский, плохо разбираюсь в тонкостях торговли. В этом больше смыслит пани Стася. Но должен вам признаться, что сейчас торговля идет плохо. У Советов очень много товаров, и торгуют они гораздо дешевле, чем мы. Думаю, что нам придется закрывать лавочку.

– Вот, вот! Сначала они закроют вашу лавочку, а потом, если вы не захотите идти в колхоз, вас с пани Стасей и дочками увезут в Сибирь, за десять тысяч километров...

– Вы так думаете, пан Сукальский? – сумрачно спросил Олесь. Точно такие же слова он слышал от Юзефа Михальского, и ему никак не улыбалось совершать такое длительное путешествие. Олесь крепко задумался.

– Не думаю, а знаю! – резко подтвердил Сукальский и, чувствуя, что слова его достигают цели, продолжал: – А то, что делается с вашей младшей дочерью, это вам по душе, пан Олесь?

– Нет, не по душе, – откровенно признался Олесь, удивляясь, откуда пану Сукальскому известны такие подробности.

Олесь начинал верить в бога, когда его семье грозила какая-нибудь опасность. Вспомнив неурядицу в своей семье, Олесь мысленно помолился и решил про себя, что, если этот переодетый монашек умеет разгадывать семейные тайны, значит, с ним можно вести дела.

– Вы, поляк, разве можете терпеть, когда вас отлучают от церкви и совращают ваших родных детей? – приближая к Олесю худощавое продолговатое лицо, горячо прошептал гость.

– Нет, я не могу мириться с этим, – робея, согласился Олесь. – Но что мне делать, пан Сукальский?

Слова этого странного человека попадали в самые больные места Олеся.

– Каждый настоящий поляк должен быть хозяином своей жизни и должен знать, что ему делать, – жестко продолжал Сукальский.

– А все же, пан Сукальский, скажите, что мне делать?

– Сопротивляться и ждать!

– Кому сопротивляться и чего ждать? – настаивал Олесь.

– Сопротивляться Советам, а как это делать вам, укажут верные люди... – Сукальский, что-то обдумывая, несколько секунд помолчал, потом, впившись своими продолговатыми разномастными глазами в глаза Олеся, шепотом продолжал: – Скоро все изменится. Собираются такие силы, что Советам будет вот что... – Сукальский быстро провел ребром ладони по своему выпуклому кадыку и, любуясь произведенным впечатлением, замолчал.

Олесь резко отшатнулся, привалившись к спинке скамьи. Теперь ему окончательно стало ясно, что гость его занимается "большой политикой".

– Все, что вы от меня слышали, пан Седлецкий, можете рассказать только верным людям, как, например, пани Седлецкой. Она настоящая католичка! Надеюсь, вы меня поняли. Передайте ей вот эту книжицу. Тут некоторые наставления на всякие случаи жизни, – Сукальский сунул Олесю какую-то брошюру.

Олесь не все понял в странных речах Сукальского. Однако он отлично усвоил, что это тайна и касается она "большой политики". О том, что надо говорить с женой, ему и не нужно было напоминать. С ней он обо всем серьезном советовался.

Вернувшись в хату, Олесь нашел свою супругу в столовой около буфета. Она с нетерпением ожидала мужа.

– Что это за птица в беседке прячется? Зачем он сюда приходил? решительно спросила Стася.

– Это двоюродный брат нашего ксендза Сукальского, – присаживаясь к столу, ответил Олесь и попросил жену налить ему стаканчик вишневой настойки, так как заметил на старомодном громоздком буфете пустую рюмку и понял, что Стася уже приложилась к бутылке. Это напоминало, что и ему после всех передряг тоже не мешает опрокинуть стаканчик и отдохнуть.

– Так это и есть тот самый родственник пана Сукальского... Он молодой? – наливая из граненой старинной бутылки, спросила Стася, явно заинтересованная сообщением мужа.

– А я что, был у него на крестинах и считал его годы? – в свою очередь спросил Олесь с раздражением в голосе.

– Может быть, он такой же дряхлый, как наш пастух Януш Ожешко, этот самый родственник пана Сукальского?

– Вот же пристала, жинка! Да что ты его, в женихи, что ли, записать хочешь? – упорствовал недогадливый Олесь, не представляя себе, что в его отсутствие Стася пересортировала целые вороха мыслей. После третьей рюмки вишневки в ее воображении стал вырисовываться соблазнительный план: пристроить своих дочерей при помощи ксендза Сукальского, который и сам не прочь иногда скользнуть косым взглядом по корсету пани Седлецкой. Мысли ее теперь вертелись около вопроса: зачем приходил этот Сукальский и о чем беседовал с ее мужем? Ведь ксендз при каждой встрече говорит восторженные вещи о ее дочерях. Она не замедлила отчитать мужа за то, что он не пригласил такого почтенного гостя в комнаты.

– Может быть, у него были свои намерения... Мне не раз пан Сукальский намекал о своем брате. И почему, когда в доме есть взрослые дочери, их мать не должна беспокоиться?

Олесь вспомнил сухоносую физиономию монаха, на минуту вообразил его женихом Ганны или Галинки, не выдержал и громко расхохотался. Слишком далеки были его помыслы от планов супруги.

– Из него такой же женишок, как из меня духовный наставник.

– Я с тобой о деле говорю и не желаю слушать твой глупый смех! И что такого, если я спросила – молодой он или старый?

– Пан Сукальский неизвестных лет и приехал сюда не такими глупостями заниматься, какими набита твоя пустая голова! – приосаниваясь, решительно заявил Олесь, с гордостью думая, что если пан Сукальский доверил ему тайну "большой политики", то он может разговаривать со своей супругой не только как муж, но и как маленький домашний воевода и никому не позволит считать свой смех глупым.

– Если бы ты знала, зачем приехал сюда пан Сукальский...

Стася была задета за живое и зажглась любопытством.

– Если ты узнаешь, зачем здесь этот человек, так у тебя застучит сердце и начнут зудеть пятки, – подливал Олесь масла в огонь.

– Да говори же ты!

– Налей-ка еще стакашку... Ой же и добрая вишневка!

Стася не замедлила исполнить просьбу мужа, но не забыла и себя.

Сжимая рюмку пальцами и глядя на мужа расширенными глазами, Стася готова была поймать на лету и проглотить каждое сказанное им слово. Но коварный Олесь, смакуя настойку, не торопился.

– Пан Сукальский – такая голова! Его брату, нашему ксендзу, надо на крышку органа залезть, чтобы на эту голову плюнуть...

– Ты что, полыни, что ли, наелся, такое мерзавство о нашем ксендзе говоришь! – возмутилась Стася. – Больше не получишь ни одного стаканчика...

– Нет, пани Стаська! Ты мне нальешь еще несколько стаканчиков этой настойки! Вот я тебе расскажу такое, что ты прилипнешь к спинке стула, на котором сидишь, как та муха к бутылке. Прогони эту поганую муху ко всем дьяволам или убей ее, а то она мне еще в стакан упадет...

Стася покорилась и тут. Она знала, что если Олесь понюхал один стаканчик, значит, надо налить другой. После третьего он начнет думать, что он все-таки пан, и немножко покуражится. Поэтому Стася решила терпеливо ждать и потрафлять всем его мелким капризам. Нацелившись на притаившуюся у горлышка бутылки муху, она слегка, как ей казалось, шлепнула ладонью по стеклу бутылки. Бутылка с грохотом опрокинулась на пол.

Спавшая в соседней комнате Галина проснулась и подняла голову с подушки.

– Ух и глупая ж ты баба! Даже мухи не можешь пришлепнуть, а туда же, лезешь с разговорами. Гляди, что наделала!

На белых половиках разбрызгались красные капли вина, а на месте, где разбилась бутылка, образовалась порядочная лужа.

– Все из-за твоей мухи! – вскочив со стула, крикнула Стася и принялась подбирать склянки.

– Почему это моя муха? Вы, бабы, разводите столько мух, что негде даже краюху хлеба положить!

– Уж молчал бы!

– Ну и что же, буду молчать. Ставь-ка другую бутылку. Я тебе такое расскажу, что ты треснешь со страху, как эта самая бутылка.

– Да ты так рассказываешь, как ленивого вола к ярму тянешь. Через твое такое говорение столько доброго вина разлила.

– А сколько, жинка, мы все-таки намочили той доброй вишневки?

– Хватит тебе, пьянчужка. До рождества и к пасхе останется.

– А ежели мы справим свадьбу, хватит нам вина или нет?

– Была бы свадьба...

– Ну, а ежели мы справим две свадьбы и я вздумаю отпраздновать день своего рождения и позову много гостей?

– Можешь позвать все Гусарское и еще солдат с пограничной заставы.

– Ты говоришь, солдат с пограничной заставы?

Олесь многозначительно ухмыльнулся и начал закручивать облитые вином усы.

– Я глупости говорю, а ты поменьше слушай. Лучше не томи душу, расскажи те страсти, что слышал от этого монашка.

– Когда мы будем справлять свадьбу Галины, то советских солдат здесь уже не будет, – пристально посматривая на Стасю, твердо проговорил Олесь.

– А куда могут подеваться советские солдаты? – ловя его взгляд, спросила Стася.

Олесь, оторвав руку от усов, так же как и Сукальский, провел ладонью по своему горлу.

– Что же это значит, Олесь?

Стася подскочила к мужу и крепко сдавила рукой его плечо.

Олесь, ничего не утаивая, передал разговор с Сукальским, взяв с жены клятву, что она будет молчать как рыба.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Галина прислушивалась к разговору в соседней комнате.

Кто-то готовится напасть на советских солдат и вернуть старую панскую власть, которая уничтожит ее любимого Костю и маленькую Олю с заставы. Не будет и Олиной матери, доброй русской женщины Клавдии Федоровны, и славной учительницы Александры Григорьевны, умеющей так ласково говорить и с маленькими и со взрослыми. Клавдия Федоровна, Александра Григорьевна и Костя помогли ей узнать, как в России живут люди. Значит, ничего этого здесь не будет? Значит, снова родители могут отдать ее или Владиславу Михальскому или даже ксендзу Сукальскому. Нет, она этого не допустит! Побежит сейчас к Косте или на пограничную заставу, к лейтенанту Усову, и расскажет все об этом проклятом родственнике Сукальского, который хочет погубить русских.

Олесь и Стася продолжали выпивать и разглагольствовать до тех пор, пока в дверь не постучали и в комнату не вошли начальник пограничной заставы лейтенант Усов, Клавдия Федоровна Шарипова и учительница Александра Григорьевна. Кудеяров ушел с детьми к Франчишке Игнатьевне пить молоко и покупать помидоры.

Таких гостей Седлецкие никак не ожидали. Они растерялись. В особенности это было заметно по Олесю, у которого хмель быстро прошел. В его голову полезли черт знает какие несуразные мысли. "Может, когда я с тем монахом, чтоб ему собака пана Михальского перегрызла глотку, разговоры вел о "большой политике", этот беловолосый начальник заставы со своей овчаркой в кустах сидел и подслушивал?.. Смотри, как по-польски трещать научился. Все, наверное, записал, до единого словечка! Вот придешь теперь на заставу, – мучительно думал Олесь (на заставу он иногда ходил выполнять плотницкие работы), – придешь туда, а та паршивая овчарка узнает тебя и цапнет голубчика за ляжку... Вот тогда-то наверняка поедешь в далекое путешествие..."

Стася поставила на стол новую бутылку и большое блюдо со спелыми коричневыми яблоками. Она тоже ломала себе голову, зачем могли пожаловать к ним такие необычные гости. Стася с любопытством разглядывала ярко и модно одетых женщин, высокого красавца лейтенанта. Ей даже понравились его смелые голубые глаза, густые, зачесанные назад светлые волосы и красивый рот, полный крепких и ровных зубов.

– Да вы напрасно беспокоитесь, Станислава... простите, не знаю, как вас величать по батюшке... – с сердечностью проговорила Клавдия Федоровна. Она старалась разогнать холодок отчужденности со стороны хозяев.

– Меня зовут Станислава Юзефовна, – с заметным оттенком гордости ответила Стася.

– Какие у вас, Станислава Юзефовна, милые дети! – говорила Клавдия Федоровна. – Чудесные, способные у вас девушки и великолепные мастерицы. А какую Галя связала и подарила моей Оленьке шапочку! Прелесть! Сразу чувствуется воспитание матери. Приучать к труду девочек может только мать.

– Это вы правильно говорите, – польщенная похвалой, согласилась Стася.

– А где же ваши девушки, Станислава Юзефовна? Почему вы их прячете? Позовите. Может быть, мы даже посватаемся. Вон какие у нас женихи, – кивая на Усова, закончила Клавдия Федоровна.

– Да у него своя есть, – метнув на Шуру глаза, бойко проговорила Стася.

– У нас не только один жених, есть и другие, не хуже этого, полушутливо-полусерьезно ответила Клавдия Федоровна.

– У наших девочек уже есть женихи. Да и не пара они вашим командирам. Они католички, а вы, советские, ни в какого бога не веруете.

Мрачнея в лице, Стася встала, давая понять, что разговор на эту тему дальше продолжать не намерена.

От суровой, ничем не прикрытой резкости хозяйки Клавдия Федоровна умолкла. Александра Григорьевна, чувствуя, что лицо ее начинает краснеть, отвернулась к окну.

За ближайшей, почерневшей от давности соломенной крышей лениво крутились серые крылья ветряной мельницы, за которой виднелась верхушка высохшей ветлы. Мельница эта принадлежала Юзефу Михальскому.

В столовой, где сидели гости, было темно и неуютно. Отпечаток мрачности лежал не только на лицах хозяев, но и на всей комнате с ее неуклюжим старомодным буфетом и обветшалыми, с высокими спинками, стульями, доставшимися пани Стасе в наследство от бабушки.

Единственное, что здесь радовало, так это обилие садовых цветов, расставленных Галиной на подоконниках.

Резко скрипнув пистолетной кобурой, Усов встал со стула, оправил под командирским ремнем гимнастерку и, едва заметно моргнув Клавдии Федоровне, улыбнулся. Несмотря на неприветливость хозяйки и замкнутость Олеся, начальник заставы был доволен визитом. Нужно было, прежде чем выступать в роли свата, познакомиться с домашней обстановкой Седлецких, узнать, как и чем живет эта семья, с которой предстояло породниться его близкому другу. Присматриваясь внимательно к хозяйке, он почувствовал, что эта, по-видимому, гордая, самолюбивая и глубоко невежественная женщина не только чужда современной жизни, но далека и от интересов родных детей. "Тяжеловато с вами, тетя Стася, вашему молчаливому супругу", – подумал Усов и шутливо заметил:

– У вас, у верующих, Станислава Юзефовна, больше преимуществ, чем у нас, безбожников.

– Что вы этим хотите сказать? – круто повернувшись к нему, настороженно спросила Седлецкая.

– Хочу сказать, что вы, верующие, пользуетесь и всеми земными благами и небесными, но почему же вы с нами, грешными, не хотите разделить даже мирских радостей...

– Вы сами виноваты, коли отказываетесь от господа бога, назидательно проговорила Стася, очень любившая говорить о туманных божественных вещах и поучать других.

– Я бы с удовольствием встретил такого человека, который мог бы насытить меня этой священной пищей, но вот, к сожалению, никак не могу встретить. Тут, говорят, приехал недавно какой-то католический наставник. Мечтаю с ним встретиться и поговорить по душам.

Усов быстро вскинул на хозяйку голубые глаза и доверчиво улыбнулся. Это вышло у него непосредственно и забавно, но заставило Клавдию Федоровну прищурить и опустить глаза.

– Вы шутите, товарищ лейтенант! Вам это совсем ни к чему, запинаясь, торопливо проговорила Стася, чувствуя, что глаза начальника заставы становились все пытливее и зорче, а улыбка, не сходящая с его строгого красивого лица, требовала определенного ответа.

Спрятав дрожащие руки под темную кашемировую кофточку, Стася несколько раз подряд ущипнула себя за бок, поморщилась и плотно закусила губы.

Олесь мысленно призывал на помощь господа бога и одновременно посылал Сукальского, вмешавшего его, скромного человека, в "большую политику", к дьяволу.

Муж и жена, не глядя друг на друга и как будто забыв про гостей, мрачно и растерянно опустив головы, молчали.

Попрощавшись, гости быстро вышли.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Иван Магницкий сидел в большом плодовом саду Михальских на сваленных под ветвистой яблоней сосновых бревнах, вдыхая свежий, любимый им с детства запах смолы, и выслушивал путаные объяснения Юзефа. Кривя длинное морщинистое лицо, изрядно выпивший перед этим самогонки, Михальский говорил:

– Ежели ты теперь новая власть, то можешь мне, Юзефу Михальскому, которого знают добрые люди от Познани до Варшавы, говорить, что я украл у твоей власти лес? Выходит, Юзеф, у которого душа почище вот этой смолы, вор?

– Это скажет народный суд, – упрямо и настойчиво твердил Магницкий.

– Ага, значит, говоришь – народный! Ну, а лес тоже народный! Ведь так же говорят Советы?

– Так говорят Советы. Ну и что же?

– Так что мне может сказать твой суд, коли лес принадлежит народу?

– Суд охраняет народное добро, а ты украл у народа лес. Тебя надо судить.

– Ха-ха! За что же меня судить, когда я сам есть народ... Как же я могу украсть сам у себя?

– Народ – это все государство, а ты созорничал один! Вспомни, когда ты был старостой при панской власти, много ты разрешал рубить лес для наших крестьянских хат? Ну-ка, скажи!

– Какой ты чудак, Иван! Сколько тогда было народного леса? Шиш! Тогда почти весь лес принадлежал пану Гурскому. Это была собственность! Не надо путать собаку с кошкой... А теперь это собственность народа, значит, и моя! Так говорят Советы, а при чем тут я, Юзеф Михальский?

Магницкому надоели дурашливые увертки Юзефа и весь этот замысловатый разговор, сопровождаемый всякого рода ужимками, пьяными гримасами и жестами.

– Ты, Юзеф, похож на того старого монаха, который, напившись бражки, нагрешил, напакостил и обвинил во всем бондаря, смастерившего бочонок. Если бы не было бочонка, то не в чем было бы квасить брагу... Не юли, я тебе не бондарь и не бочонок, в который ты можешь вылить свои помои. Лес придется отвезти в сельсовет и добровольно уплатить штраф. А то еще хуже будет.

– А вот это видел?! – злобно крикнул Михальский и показал Ивану дулю.

Магницкий медленно встал с бревна, гневно уставившись на Михальского, отбросил цигарку в сторону.

– Озорничать ты можешь, Юзеф. Чтобы боднуть козленку вола, ума много не надо. Но себя бодать я тебе не дам! И оскорблять Советскую власть не позволю! Не ты и не твой сын ее завоевали! Она дорого стоит! Ты вот кричишь: все народное, а сам тащишь народное добро и прячешь у себя в саду. Спросил ты на это разрешение у народа?

– Не у тебя ли спрашивать? Тоже комиссар! Бревно ты, а не комиссар! В лесу вырос, всю жизнь, как голодный медведь, лапу сосал, а теперь дали тебе волю!..

Взбешенный, полупьяный Михальский, не помня себя, как камни, с презрением и ненавистью швырял в лицо Магницкого эти слова.

– Комиссары... Да ты знаешь, скоро твоих комиссаров в Августовских лесах вешать будут! Ты тоже попадешь вместе с ними, если не одумаешься!

– Погоди, погоди, что ты говоришь?

Но Юзеф Михальский, казалось, ничего не слышал и с клокотавшей в горле злобой продолжал:

– Тысячами глоток на тебя орать будут! Каленым железом будут того жечь, кто не перестанет притеснять нас, коренных поляков! А ты белорус, в тебе нет чистой польской крови, потому ты и против нас! Смотри, Магницкий, народ недоволен тобой. Скоро твои начальники не смогут за тебя заступиться...

– Почему ты так думаешь?

– Только я смогу за тебя заступиться... – не отвечая, продолжал Михальский. – Скоро все изменится...

Неизвестно, какие еще мысли высказал бы Михальский, если бы в это время не раздался собачий лай и в кустах не показался какой-то человек.

Магницкий и Михальский повернули головы. Нервно теребя в руках измятую шляпу, перед ними стоял Сукальский.

Пробираясь по саду от Олеся Седлецкого, он услышал голоса и, спрятавшись в кустах, подслушал весь разговор. Его поразили грубые и откровенные выкрики несдержанного Михальского. Они были опасны не только для Юзефа. Захотелось выскочить из кустов и зажать рот этому дураку Михальскому, но он боялся показаться на глаза Магницкому. Однако покинуть свое убежище его вынудила огромная собака Владислава. Почуяв чужого человека, она с громким лаем бросилась в кусты и, злобно зарычав, остановилась в двух шагах.

– Я вам не помешал, добрые хозяева? – спросил Сукальский и, повернув голову к Михальскому, так свирепо на него посмотрел, что тот обмяк и съежился.

Иван Магницкий, оглядев незнакомца с ног до головы, вытащил из кармана коробку с табаком, стал крутить цигарку. Усиленно работавшая в голове мысль неожиданно подсказала, что появление этого человека и угроза Михальского имеют какую-то внутреннюю связь. Иван Магницкий насторожился и решил выждать, что же будет дальше. По выступившим на щеках незнакомца розовым пятнам он видел, что скуластое волевое лицо его искажено не страхом перед собакой, а злобой на Юзефа, которого он, очевидно, видел не первый раз.

Сукальский без труда угадал мысли Магницкого. Он имел о нем достаточные сведения и поэтому, решив не дать ему опомниться, напал первым.

– Мне известно, гражданин Магницкий, что вы являетесь председателем сельсовета. Все, что говорил вам этот гражданин, – небрежно показывая пальцем, продолжал Сукальский, – я слышал. Как официальное лицо, вы обязаны сообщить этот разговор властям. Если меня вызовут, я могу подтвердить. Я, как вновь прибывшее лицо, недавно регистрировался в милиции, имею там знакомых...

Юзеф Михальский, сжимая в кулак растрепавшуюся бороденку, вытаращив глаза, поднимал голову все выше и выше, невольно подчиняясь этому жесткому скрипящему голосу. Он с ужасом почувствовал, что Сукальский говорит то, что может случиться на самом деле.

Сбитый с толку, Магницкий, выжидательно посматривая на незнакомца, курил.

– Пан Сукальский, – огорошенный его словами, начал было Михальский, но Сукальский, махнув рукой, властно его оборвал:

– Молчите! Вы заслужили наказание, и будете наказаны! Гражданин Магницкий, я повторяю, что вы обязаны выполнить свой долг или это сделаю я сам. Вы только не выпускайте его из рук... – Сукальский выразительно посмотрел на оторопевшего Михальского и, круто повернувшись, скрылся за густыми кустами вишни.

Минуту спустя слышно было, как он о чем-то разговаривал с Владиславом, который успокаивал рычавшую собаку и, видимо, привязывал ее. Потом все стихло.

– Быстро, Владислав, принесите мне лучший ваш костюм, – проходя в комнату Владислава, сказал Сукальский. – Ваш родитель, как самый последний дурак, из-за каких-то бревен наговорил этому белорусу всяких глупостей и выдал нас с головой. Мне дольше оставаться здесь нельзя. Все связи вы будете держать у себя в руках. Но вам тоже придется туго. Вы отлично сделали, что вошли в доверие. А сейчас отец и вас скомпрометирует... У нас с вами почти одинаковые фигуры, – примеривая серый костюм, продолжал Сукальский. – Вы еще положите в корзину яблок. В случае чего будете говорить, что я приходил к вам покупать яблоки для больного родственника и случайно сторговал у вас и костюм. В моем положении надо чаще менять костюмы. Чертовски трудно стало налаживать связи.

– Скажите, пан Сукальский, скоро все это начнется? – пытливо спросил Владислав.

– Этого никто сказать не может, кроме вашего глупого отца.

– Отец не глуп... Но он с утра выпивает и сегодня пропустил лишнее. Что же теперь с ним будет? Вы думаете, донесет Магницкий?

– Не знаю. Может быть, и побоится. Но надеяться на это никак нельзя.

– Если Магницкий донесет, что могут сделать с отцом?

– Это уж надо спрашивать у советских чекистов. И я бы на вашем месте воздержался от таких вопросов. Надо принять меры, чтобы этого не случилось.

– Что же можно сделать? – напряженно давя руками спинку стула, спросил Владислав.

– Сейчас пока проследите, что предпримет этот лесоруб. Потом напишете донесение и снесете в указанное вам место. Самостоятельно никаких действий пока не предпринимать – понятно?

Владислав молча склонил голову.

Через некоторое время мимо окон Франчишки Игнатьевны прошел высокий, в сером костюме человек. В руках у него была закрытая газетой корзинка. Быстро шагая, он свернул за угол и скрылся в ближайшем переулке.

– Костя, Костя! – крикнула вертевшаяся у окна Оля. – Вон дяденька пошел с корзинкой в лес. Мне тоже хочется в лес! Пойдемте, дядя Костя, грибочков наберем!