Текст книги "В Августовских лесах"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Да по-обыкновенному, товарищ лейтенант! Пришли, заняли пост, залегли... с Юдичевым. Трохи полежали в одном месте, потом пошли в другое, там посидели...

– Посидели, полежали трохи, – багровея, проговорил Усов. – Какую боевую задачу имеет пост?

– Смотреть за каналом и за ближайшими дорогами. – Повернув недовольное лицо в сторону, Сорока добавил: – Да какая там боевая, товарищ начальник, в тылу... Кроме, як бабы сельские полощут белье да голяшками сверкают с утра до ночи, там и смотреть не на что. Ну, ночью туда-сюда, а днем сидеть тошно.

– Так ты, наверное, не службу нес, а смотрел, как бабы юбки моют?

– Конечно, смотрел, – ухмыляясь, ответил Сорока. – Глаза ж у меня подходящие, ну и смотрел...

– Не годятся твои глаза, чтобы нести пограничную службу. Сегодня посылаю рапорт и отчисляю тебя в другой род войск!

– За что, товарищ лейтенант? – Сорока часто заморгал, предчувствуя, какой позор обрушится ему на голову, когда он изменит адрес и пошлет письмо невесте Варваре, бригадиру одного кубанского колхоза, молодой, разотчаянной девушке. Сорока гордился своей службой на границе, рассказывал о подвигах пограничников, сочиняя и выдумывая их по всякому поводу. На заставе это был самый первый балагур, сказочник и фантазер. Недавно он послал своей невесте фотографию. В парадной форме он выглядел таким молодцом, что привел, как писала Варя, в восхищение всю бригаду. И вот теперь начальник заставы прямо заявил, что отчислит его в другую часть. Что же с ним будет, как станет смотреть он в глаза товарищам, а главное – Варваре?

– За что, товарищ лейтенант? Ну, ежели эти самые бабы полоскают, то даю вам честное комсомольское, что и очей своих больше не подниму...

– Плохие твои очи, товарищ Сорока. Они сегодня диверсанта проглядели, нарушителя, такого врага, что...

– Этого не может быть, товарищ лейтенант! – словно подстегнутый, вытягиваясь в струнку, проговорил Сорока, ошеломленный сообщением Усова.

– Прозевали! Да, да, прозевали, просмотрели! Забыли устав. Забыли, что на границе нет второстепенных и главных участков, а есть служба, дисциплина и точное выполнение приказаний. Вам молодой пограничник Юдичев говорил, что это тоже важный пост, а вы убеждали его в обратном, чего вы, как старший наряда, не имели права делать! Вы, вы его должны воспитывать и дисциплинировать, а получается наоборот. Под носом у вас плыл нарушитель, а вы где были? Ходили с места на место и на деревьях воробьев считали!

– Больше этого никогда не будет, товарищ начальник заставы. Я согласен перенести, перетерпеть любое наказание, только никуда не отправляйте меня!

– Поздно! Сдайте оружие. Получите пилотку и приготовьтесь к отъезду, – твердо заключил Усов.

Вернувшись из канцелярии, Сорока долго ходил по казарме из угла в угол, вздыхал, мучился. Несколько раз открывал сундучок, перебирал знакомые вещи. Попадавшиеся в руки письма бригадирши Варвары обжигали ему руки, он запихивал их на самое дно и с треском захлопывал крышку. На Юдичева смотреть не мог, отводил глаза в сторону. Тот тоже молчал. Оба чувствовали, что надо поговорить, но не знали, с чего начать.

– Меня, слышь, Юдичев, отправляют...

– Куда отправляют?

– Учиться... на курсы, – сам не зная почему, брякнул Сорока.

– На какие такие курсы? – удивленно и недоверчиво спросил Юдичев. – Я бы тебя к чертовой бабушке послал, а не на курсы. Проморгали на посту. Ты все... "второстепенный"... "в тылу"... Эх!

– Сам понимаю, что проморгал. Вот за это меня и отправляют в другую часть, – хмуро и подавленно признался Сорока, чувствуя, что у него начинает першить в горле.

– В другую часть? – спросил Юдичев. – Значит, совсем с нашей заставы? А меня как же? Ведь вместе были на посту.

Юдичеву неловко было перед товарищем: себя он тоже считал виновным, да и наказание казалось очень тяжелым. Уехать из части, с которой сжился, не легко.

– Ну что ж, что вместе были. Я старший наряда, значит, за все ответственный. А тебе что? Ты молодой боец. Вызвал тебя начальник, пропесочил – и концы в воду. А мне, брат, выдирай на голове чуприну. Что я домой напишу? Переведен в другую часть? А за что, дорогой товарищ Сорока, вы удостоились такой чести? И как еще там примут голубчика? Ну, скажут, куда нам такого спихнуть? Валяй каждый день на кухне барабулю чисть, бачки выскребай, в казарме пол натирай... Таковский! Да разве, скажут, можно ему, разгильдяю, после этого какой-нибудь пост доверить? И не посмотрят, что у Сороки два поощрения было. Возьмут да еще и в газете какой-нибудь пропечатают. Сраму для меня будет на всю страну. В колхоз и глаз не кажи. Там у нас такие девчата, засмеют и до дыр пальцами затыкают. Хана мне, Юдичев! Варвара на такого и глядеть не захочет. Если бы, начальник заставы, товарищ Усов, вы знали, что со мной зробили. Э-эх!

Сорока сел на койку и опустил голову. Однако он глубоко ошибался, думая, что начальник заставы не знал о его положении. О переписке с бригадиршей знала вся застава. Не раз Сорока в приливе нежных чувств читал вслух письма и показывал фотокарточки. Усов вполне сознательно объявил ему свое решение, заранее зная, какое оно будет иметь воздействие. Весть о том, что Сороку отсылают с заставы, быстро разлетелась по всей казарме.

– Ты к политруку сходи, – посоветовал повар Чубаров.

– А зачем ему ходить к политруку? – вмешался Бражников.

На заставу Бражников прибыл недавно из госпиталя и имел медаль "За отвагу", полученную в боях за Халхин-Гол. Несмотря на короткий срок пребывания на заставе, он был назначен командиром отделения и всей своей степенностью бывалого сибиряка, разумностью суждений и строгой дисциплинированностью быстро завоевал всеобщее уважение.

– К политруку ходить нечего и не положено это по уставу. Раз начальник заставы принял решение, значит, он нашел нужным его принять. Товарищ Сорока комсомолец, так мы обсудим его поступок на комсомольском собрании и тоже примем решение. Пригласим начальника заставы, и он нам как член партии выскажет свои соображения и объяснит, почему решил так, а нам всем полезно будет послушать и каждому подумать, как лучше нести службу.

Слова Бражникова произвели на Сороку угнетающее впечатление. Он только сейчас почувствовал, что приказ начальника – одно, а обсуждение его проступка на комсомольском собрании – совсем другое. По существу, это будет товарищеский суд.

Целый день Сорока ходил как в воду опущенный, не зная, куда девать оставшееся до собрания время. Его неудержимо тянуло сходить к политруку, поговорить по душам. Несколько раз Сорока подходил к квартире Шарипова, смущенно поглядывал на дверь, но каждый раз уходил обратно. При последней попытке он неожиданно столкнулся с Клавдией Федоровной почти у самого крыльца и в замешательстве спросил:

– Дома товарищ Шарипов?

– Дома. Заходите, – доброжелательно и просто ответила Клавдия Федоровна.

Отступать теперь было уже неудобно. Сорока вошел. Шарипов в одной майке стоял посреди комнаты и, держа в руках гимнастерку, говорил:

– Тут, Оленька, пуговица держится на одной ниточке, надо ее перешить. Принеси-ка мне иголочку с ниткой, и мы сейчас прикрепим ее.

– Папа, отдай мне свою гимнастерку, я сама пришью пуговичку, сказала Оля.

– Ты, Оленька, не сумеешь.

– Нет, сумею. Я своей кукле Маше сама платье сшила. Дай, папочка, я пришью. Ну, дай! Вот посмотришь, как я крепко пришью.

Сорока, поздоровавшись, сказал:

– Очень извиняюсь, товарищ политрук. Мне нужно с вами поговорить по личному вопросу.

– Говорите, товарищ Сорока. Я слушаю. – Шарипова не удивило появление бойца. О решении Усова он знал и ждал, что Сорока сам заговорит о своем деле при первом удобном случае.

– Мне бы наедине хотелось с вами поговорить, товарищ политрук, смущенно проговорил Сорока.

– Можно и наедине... Выйдем!

Шарипов отдал дочери гимнастерку и вместе с Сорокой вышел во двор.

Оставшись одна, Оля достала из комода ножницы, отрезала едва державшуюся пуговицу, полюбовавшись ею, положила на стол и, отойдя к окну, стала вдевать в игольное ушко нитку. Нитка не сразу влезла в крошечное отверстие. Пришлось кончик намочить, скрутить пальчиками, и, когда после многих усилий нитка наконец влезла в ушко, Оля, торжествуя, обернулась к столу. Но пуговицы на месте уже не было. Около комода стоял Слава. Завладев золотой пуговицей, он примерял ее к своей рубашке.

– Зачем ты взял пуговицу? – строго спросила Оля.

– Это не твоя пуговица, – не обращая ни малейшего внимания на ее строгий тон, ответил Слава и на всякий случай, зная характер Оли, зажал пуговицу в кулачок.

– Я только что положила пуговицу вот на это местечко, а ты ее схватил. Сейчас же отдай!

– А я не отдам, – заявил Слава, бочком направляясь к двери. Но Оля это заметила, и путь к бегству был немедленно отрезан.

– Отдай пуговицу, я ее должна пришивать.

– Я сам буду пришивать! – крикнул Слава.

Оля бросилась отнимать пуговицу силой. Между братом и сестрой произошла потасовка. Когда Оля разжала Славин кулачок, пуговицы там не оказалось.

– Ты куда девал пуговицу?

– Не скажу, – упорствовал Слава.

– Ты ее забросил?

– Забросил.

Оля исползала весь пол, но пуговицы не нашла.

– Ты, может быть, проглотил ее?

– Проглотил. – Слава плутовски зажмурил глаза и показал пальчиком на свой рот.

– Ой какой глупый мальчишка! – Оля заглянула ему в рот, но и там пуговички не было. – Если проглотил, то умрешь!

– Ты сама глупая, и ты сама умрешь, – защищался Слава как умел.

Об этом происшествии было доложено Клавдии Федоровне. Слава признался, что пуговицу он не съел, а забросил. Он разводил ручонками, показывал пальцем во все углы, но пуговица так и не отыскалась.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Сцепив руки, согнувшись, Игнат Сорока сидел на кромке кирпичного фундамента и хмуро смотрел себе под ноги. Не отводя напряженно блестевших коричневых глаз от земли, он попросил Шарипова уделить ему несколько минут для беседы.

Вглядываясь в молодое осунувшееся лицо пограничника, Шарипов заметил резкую в нем перемену. Не было видно ни одной прежней лукавой черточки и нарочитого ухарства. Только изгибы плотно сжатых губ и упиравшийся в воротник гимнастерки кадык временами едва заметно вздрагивали, а в глазах то угасал, то вспыхивал вновь влажный блеск.

– О чем будем говорить, товарищ Сорока? – спросил Шарипов.

– Разве вы не знаете, товарищ политрук? – Сорока нервно вскочил, сунул ладонь под пряжку солдатского ремня, но, спохватившись, опустил руки по швам.

– Садись, поговорим спокойно. Ты вот в струнку тянешься, дисциплину показываешь, а не замечаешь, что я в майке, без фуражки... Побеседуем запросто, по-товарищески.

– Виноват, товарищ политрук, – вздохнув, проговорил Сорока и почувствовал, что с политруком разговор будет полегче, чем с начальником заставы. – Шутка сказать, решил отчислить!

По врожденной привычке, не удержавшись от занозистого словца, Игнат Сорока добавил:

– Виноватых всегда на скамью сажают... А меня товарищ лейтенант Усов зараз не хочет садить, а долой с заставы гонит. Лучше уже посадил бы суток на десять – и концы в воду!

– Значит, ты считаешь себя обиженным? – посматривая сбоку на строгое мрачноватое лицо Игната, спросил политрук.

– Тяжело мне уходить с заставы от своих товарищей! Тяжелее этого и придумать ничего нельзя...

– А когда ты на посту стоял, о товарищах своих думал? – спросил Шарипов. Его начал волновать этот разговор. Нравились и откровенность и переживания бойца. – Помнил о товарищах? – переспросил политрук. – О начальнике заставы тоже следовало подумать! Он первое лицо, которое несет ответственность за охрану границы, и за тебя, и за товарищей твоих перед нашей Родиной! Думал или нет?

Игнат подавленно молчал. Видно было, что тот напряженный тон, с каким задавал Шарипов вопросы, для Сороки был неожиданным и выдержать его стоило ему больших усилий. Разговор оказался вовсе не легким, как подумал вначале Игнат. Ему только теперь во всю полноту стало понятно значение своего проступка. Горькое раскаяние охватило его. Он опустил голову и медленно проговорил:

– Наверное, не так думал, как следовало думать...

– Ты понимаешь, что за твое ротозейство несет ответственность вся застава, начиная от начальника и кончая молодым пограничником Румянцевым? Скажу больше – весь отряд. Позор-то на всех нас. Как же после этого может быть мягким начальник заставы? Ты подумай! Пойми!

– Все понимаю, товарищ политрук... – с прежним упрямством ответил Сорока, и Шарипову стало ясно, что он чего-то не договаривает.

– Не-ет! – хлопнув ладонью по колену, решительно заявил политрук. Не до конца ты понял и чем-то недоволен. Уж раз пришел, так выкладывай все. Я играю в прятки только со своими ребятишками. А ты не мальчик...

– Хорошо, товарищ политрук, раз на то пошло, то скажу все, поднявшись, решительно проговорил Сорока. – Я честно признался, что есть моя вина, и большая. Заслужил я самого строгого наказания. Вы помните мою собаку Тигра, с которой я пришел на заставу? Знаете, как она работала! Двадцать километров тогда я преследовал нарушителей, сам притомился, а она хоть бы что – и взяла! А когда убили ее бандиты, я целый месяц места себе не находил, письма домой писать не мог... Шутки шутил, а на душе-то тоска была. А после этого мне Ойру подсунули... Сколько раз я говорил командиру отделения, что нет у ней ни чутья, ни выносливости! Сидишь на посту, а она сладко позевывает, словно взвару наелась и ко сну ее клонит. А тут рядом на канале бабы вальками хлопают, смеются, а она и ухом не ведет. Ну, хоть бы раз заворчала! Сержант говорит, что ее надо лучше тренировать. Пробовал. Никакого в ней зла нет. Она, наверное, старше моей бабушки, давно уже оглохла... Всем говорил, что негодная собака, а надо мной только посмеивались, думали, что я шучу и что после Тигра мне эта собака просто из каприза не нравится... Вот, может быть, через эту Ойру мне теперь с родной заставой распрощаться придется. Ну, были у меня промашки по дисциплине, это все правильно. А по службе в наряде я ответственность понимаю, товарищ политрук, и, если нужно будет, жизни не пожалею. Вот сержант Бражников сегодня хочет разбирать мое дело на комсомольском собрании, а ему тоже я не раз говорил, что у меня очень плохая собака. Может, сегодня исключат из комсомола и с заставы отчислят, но я знаю, что совесть у меня есть и она чиста. Может быть, я чего другого не понимал, а насчет службы я, товарищ политрук, всем сердцем служил! – взволнованно и горячо закончил свою речь Сорока.

После этого разговора Шарипову стало понятно, что с Игнатом Сорокой получилось не совсем ладно. Как и во всяком деле, нашелся острый уголок, на который он больно напоролся, а вместе с ним и они, начальники и воспитатели.

Успокоив пограничника, Шарипов пообещал детально во всем разобраться и поступить по справедливости. Одевшись, он пошел в казарму и, пригласив опытного инструктора, установил, что сторожевая собака по кличке Ойра, перед тем как попасть к Сороке, сильно болела и в значительной мере утратила чутье.

Ночью, находясь в наряде, Игнат Сорока вспоминал, как горько ему было выслушивать справедливые упреки товарищей за его промахи по дисциплине, как пылали его щеки, когда говорил на комсомольском собрании начальник заставы лейтенант Усов о "второстепенных" постах, а кроме того, припомнил ему все старые грехи с первых дней службы.

– Все начинается с мелочей, – говорил Виктор Михайлович. Разрисовали товарища Сороку в стенной газете вместе с плохо заправленной койкой, а он стоит рядом с другими и как ни в чем не бывало посмеивается и даже критикует художника, что неправильно нарисованы "бугры" на одеяле... Не понимал, что начальник заставы стоит здесь же и ему не смешно от этой карикатуры и шутовских замечаний виновника, а стыдно за такого пограничника. Пришел после отдыха в канцелярию в грязных сапогах и на замечание дежурного тоже отделался шуточкой. Пререкался с командиром отделения и потешался над сонливостью собаки, смешил товарищей, а о своей собаке мне ничего и не сказал. Вот так началось с мелочей, и они довели товарища Сороку до большого проступка...

Комсомольская организация объявила Сороке выговор. Комендант участка приказал не назначать его старшим наряда. Крепко поддержали в эти дни суровых испытаний Игната Сороку политрук и сержант Бражников, который обязался помочь товарищу исправить ошибки.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В декабре 1940 года в одном из пограничных районов Польши, в глухом лесном местечке, остановилось несколько броневиков. Из головного броневика вышел невысокий тучноватый генерал в табачного цвета бекеше. Отвечая на приветствия встречавших его офицеров, он небрежно взмахивал длинной рукой, то и дело прикладывал ее к шапке из соболиного меха. Выслушав рапорт командира части, стоявшей здесь, у границы, генерал потер кожаной перчаткой толстый старчески красный нос. Потом, скользнув из-под седых бровей по зеленой шинели офицера маленькими глазками, жестко и отрывисто произнося каждое слово, он приказал:

– Майор, вы будете сопровождать нас. Захватите в свою машину Сукальского.

Кругом засуетились, забегали солдаты и офицеры, выполняя какие-то приказания майора. Глухо постукивая, сотрясая мерзлую землю, гудели автомобильные моторы.

Генерал с длинными руками в сопровождении двух в таких же бекешах генералов отошел в сторону, обернувшись, посмотрел на верхушки деревьев и, о чем-то задумавшись, гортанным хриповатым басом проговорил:

– Мы находимся, господа, на историческом месте. Мне пришлось быть здесь двадцать пять лет тому назад, еще офицером генерального штаба его императорского величества. Мы тогда прибыли выручать австрийцев. Их крепко побили русские. Разумеется, неприятно вспоминать такие вещи, но это исторический факт.

Генерал хрипло рассмеялся и, сняв очки, стал протирать запотевшие на морозе стекла.

– В наших планах предусмотрена только победа, господин фельдмаршал, деревянно отозвался высокий длиннолицый фельдмаршал Рейхенау.

Рядом с ним, чуть поменьше ростом, стоял фельдмаршал Лист.

Низкорослый тучный генерал был автор людоедского плана "Блицкриг", главнокомандующий всеми вооруженными силами гитлеровской Германии фельдмаршал Вальтер Браухич. В сопровождении тридцати высших офицеров фашистской армии он прибыл в Польшу для инспекторского смотра частей и специального обозрения советской границы.

Для обозрения границы заранее была сооружена тщательно замаскированная вышка. Фельдмаршалы навели на советскую сторону стереоскопические трубы и долго наблюдали за жизнью нашей пограничной полосы.

В голубой морозной дымке на снежных сугробах отражались полуденные солнечные лучи. Слева от высокой гряды темных Августовских лесов поднимались небольшие заснеженные холмы. Дальше снова тянулись густые леса, наполненные молчанием и тайной.

Что знает офицер немецкого генерального штаба первой мировой войны, ныне фельдмаршал, о русском народе? Только то, что пишут дипломаты и шпионы.

На что думает опереться гитлеровский главнокомандующий в предстоящих битвах с Красной Армией? Знает ли он, какой у него будет тыл? Может быть, он рассчитывает, что русский народ позволит накинуть себе на шею ярмо и будет безропотно снова возить на своем хребте капиталистов и помещиков? Представляет ли себе Браухич, как он сможет завоевать двухсотмиллионный советский народ и как он будет им управлять? Много ли он приготовил резиновых дубинок?

Фашистский генерал с брезгливо поджатыми губами думал только о том, что он скоро пустит своих солдат разорять цветущую Украину, Молдавию и Белоруссию, что его солдаты растекутся по необъятным пространствам русской земли. Прикрыв веки, гитлеровский фельдмаршал представлял, как затрещат автоматные очереди, засвистят кнуты, закачаются петли с повешенными. Но он не знал, что русская земля скоро будет огненной от гнева и ненависти. Сейчас, наблюдая за пограничным селом, фашистский фельдмаршал видит, как мирно вьется над соломенными крышами сизый дымок. На улице бегают и резвятся детишки, не подозревая, что на них, как стволы орудий, нацелены сверхмощные цейсовские трубы, а скоро, быть может, с той стороны ударят крупповские пушки и повалится высокая стройная рябина вместе с тем бойким мальчишкой, который залез на самую макушку, чтобы полакомиться вкусными мерзлыми ягодами. Фельдмаршал нащупывает своими змеиными глазами советские оборонительные сооружения, но не видит их. Не оборачиваясь, он раздраженно спрашивает:

– Вы утверждаете, Сукальский, что строительство блокгаузов здесь не закончено?

– Да. Так было в сентябре, господин фельдмаршал, – почтительно склонясь, словно переламывая костистую фигуру надвое, отвечает Сукальский.

Ему очень хочется выслужиться перед высоким начальством. Он старается говорить веско и обстоятельно.

– Вы, кажется, были там в роли ксендза? – Браухич неожиданно резко повернул голову и, не скрывая презрения, оглядел Сукальского с головы до ног.

– У меня к этому особое призвание, господин фельдмаршал. Мои религиозные и политические убеждения, надеюсь, вам известны, – хмуро ответил Сукальский.

Высокомерность и ирония командующего были для него оскорбительны. Даже папа римский с ним так не разговаривал.

– О-о, да! Я сам набожный человек. Иногда ищу утешения в молитве. Мир суров, Сукальский. Религия призвана смягчать человеческие души... Удалось ли вам выполнить высокую миссию, чтобы привести к миру украинских униатов и польских католиков? Ваш священнейший папа и мой фюрер очень обеспокоены этими религиозными раздорами...

– У священной католической церкви сейчас единая цель – борьба с коммунизмом. Видит бог, что мы всеми силами стараемся помочь вашему фюреру в осуществлении его идеалов!

– Это заслуживает высоких похвал! – сказал Браухич и, тут же забыв о господе боге, продолжал: – Из вашего доклада мне известно, что граница здесь сильно охраняется, но вы отлично знаете условия местности. Как бывший военный, что вы можете сказать о препятствиях, которые могут возникнуть во время маневренного продвижения наших частей?

– Очевидно, наличие современных укреплений и войск красных, господин фельдмаршал... – неопределенно ответил Сукальский.

– Никакие современные укрепления для доблестной германской армии не являются препятствием! – высокопарно, подражая своему фюреру, сказал Рейхенау. – Вы объясните нам: что собой представляет здесь граница?

– Я уже имел честь докладывать господину фельдмаршалу, что границу в этом районе мне перейти не удалось. Обстоятельства вынудили меня плыть по каналу в обратном направлении, чтобы не попасть в руки пограничников. Мне посчастливилось пройти границу на другом участке. Помогли ваши доблестные солдаты, которым пришлось немножко пострелять.

– Это нам известно, – прервал его Браухич. – Я бы просил вас ознакомить некоторых наших людей с условиями обстановки и местности именно здесь, в этом районе.

– Я всегда готов, господин фельдмаршал, – склонив голову, проговорил Сукальский.

Вечером фельдмаршал вызвал командира пограничного батальона майора Рамке и приказал начать усиленную разведку по выявлению телефонных линий советских пограничных частей, во что бы то ни стало подключиться к ним и систематически вести подслушивание телефонных разговоров. Группу разведчиков он предложил переодеть в форму советских войск и перебросить через границу с боем, то есть устроить провокацию, последствия которой свалить на так называемых "бульбашей" из бандитской организации, созданной из кулацких и других реакционных националистических элементов.

В ту же ночь в доме батальонного командира Рамке, чей гарнизон стоял против заставы лейтенанта Усова, Сукальский вел беседу с двумя военными, переодетыми в советскую форму. Водя указкой по карте, он говорил:

– Как только войдете в лес, в район озера Чарное, можете считать себя наполовину в безопасности. Там вы смешаетесь с красными саперными войсками. При встрече с пограничниками в бой не вступайте, а берите ваши топоры и пилы и начинайте валить лес. На первый случай вас выручат ваши лесорубные инструменты. Никому и в голову не придет, что вы пришли с этой стороны такой большой группой. Там есть лесничий, ему покажите свои документы и скажите пароль. Он вам отведет делянку, а потом покажет дорогу. Его резиденция находится в селе Грушковке. Зовут лесничего Владислав Михальский. Раньше там был другой лесничий, нам пришлось его уничтожить. В случае если придется разбиться на отдельные группы, снимайте форму и пробирайтесь в эту же Грушковку. Там вас могут укрыть в костеле.

Участники этого совещания при последней фразе Сукальского улыбнулись, явно относясь ко всему с шутливой иронией. Гладко остриженный тип неопределенных лет с тугой толстой шеей и круглыми простоватыми глазами что-то проговорил по-немецки и громко расхохотался. Он вел себя нагло и все время подмигивал высокому горбоносому партнеру со знаками различия младшего лейтенанта на поношенной выгоревшей гимнастерке. Именно в таких рабочих гимнастерках ходили командиры на учение и на саперные работы.

– Перестань, Людвиг! – прервал его горбоносый.

Трудно было определить, к какой он принадлежал национальности. У него были темные вьющиеся на висках волосы. Горбинка носа придавала его продолговатому худощавому лицу непроницаемость.

Сукальский понял, что начальник группы – тип дрессированный. Он не задал ни одного лишнего вопроса, только слушал и бросал быстрые взгляды то на собеседника, то на разостланную на столе карту и, видимо, все запоминал.

– Как ваше имя? – заинтересовавшись, спросил Сукальский под конец беседы.

Ему нравился этот тип с осторожными, неторопливыми манерами.

– Моя фамилия Дорофеев, – неприятно улыбаясь углами сжатых губ, ответил тот и встал. – Хорошие собаки у советских пограничников? неожиданно спросил Дорофеев и, получив утвердительный ответ, стал прощаться.

– Этот иезуит подумал, что меня можно заставить работать на его ватиканских бишопов! Вот сволочь, а! – когда ушел Сукальский, проговорил Дорофеев. – Если бы эта драная ряса знала, как мне тошно ломать комедию с этими швабами и получать их обесцененные марки, от которых отказывается в Польше самый последний нищий! Всех привлекают наши зеленые доллары. А ведь эта обезьяна, толстоносый Браухич, думает, что я буду работать на него, как негр... Как мы ловко провели их, Эдди! Нашу страну тоже интересует русская армия не меньше, чем ихнего фюрера. Нам бы только попасть в Россию, а там маньчжурским экспрессом на Дальний Восток, к мистеру Кауфману. Он даст нам настоящую работу. А поверил этот поп, что я действительно Дорофеев, как ты думаешь? – спросил он у партнера.

– Он скорее всего догадался, что ты работаешь и нашим и вашим. Мне кажется, он почувствовал твое калифорнийское происхождение. Он наблюдал за тобой, а я за ним. Это хитрый иезуит, – отозвался Людвиг. – А в общем, Бен, мне не очень нравится путешествие по России. Что там нас ожидает? Две недели живем в этой дыре и не можем проскочить через границу.

– Завтра швабы устроят провокацию, и мы проскользнем...

– Я боюсь, как бы русские пограничники не просверлили нам башки. Я каждый день слежу за их границей, а они, наверное, смотрят за нами в сотню глаз. Вот что я думаю, мистер Олифсон...

– Все будет отлично. Швабы – мастера устраивать провокации. А тебя в последний раз предупреждаю, что если назовешь мою настоящую фамилию еще хоть только раз, то я размозжу твою голову. Давай спать, – приказал Бен Олифсон и вытянулся на койке.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Третий месяц Сорока нес службу младшим наряда. Нередко он выходил на границу вместе с Бражниковым и, к своему удивлению, по-новому воспринимал службу на границе. В секрете сержант сидел словно замороженный, но казалось, что видел все даже в темноте. Днем он приводил Игната на облюбованное место и, спрятавшись в кустах, говорил:

– Охранять границу днем – дело нехитрое. Для чего мы пришли сейчас сюда, а вчера ходили на другое место? Для того чтобы весь участок нашей заставы мы знали, как свой собственный огород, на котором ты даже ночью, ежели, конечно, хороший хозяин, найдешь, где у тебя растет огурец, где поспевает дыня, где можно сорвать на закуску красненький помидорчик... Вот такими хозяевами мы должны быть и здесь. Самое главное на границе – это ночь. Чем она темнее, тем хуже для нас, труднее нести службу. Встал на пост – всякое мечтание о Мотях и Варях брось... Освободился, отдохнул, можешь мечтать, плясать и байки рассказывать, сколько твоей душе угодно. Вот придешь ты сегодня ночью на это самое место и не узнаешь его. Все кусты и деревья покажутся тебе другими. Но ты должен знать, что это обман, и не поддавайся ему, а держи перед глазами местность, как ты ее видел днем. Это называется не потерять ориентировки, что очень важно при преследовании. Налетишь на куст – выколешь глаза, и не видать тебе вовек твоей Варвары... А Варя-то пишет?

Сорока смутился от такого неожиданного вопроса. Лукаво покосившись на товарища, он ответил со вздохом:

– Когда иду на границу, свои мечтания о Варе, товарищ сержант, оставляю на заставе...

– Да мы же сейчас не в наряде, изучаем местность, – засмеявшись, проговорил Бражников.

– Так точно, товарищ сержант! Но в сорока метрах в кустах торчат фашистские солдаты, и я не желаю, чтобы они знали мои мысли...

Однажды Бражников и Сорока сидели в кустах, продолжая изучать местность на берегу Августовского канала. Берег канала зарос ольхой и черемухой, обшитые бревнами края обвалились, полая вода размыла берег, расширила русло и образовала широкую заводь. Здесь водились крупные лини и окуни. Немецкие солдаты иногда закидывали сети. Нашим же пограничникам рыбачить в этом месте было запрещено.

Дело было в октябре. Ясное осеннее небо синим шатром раскинулось над каналом. Воздух был наполнен бодрящей прохладой. Он молодил горячие щеки пограничников.

Бражников и Сорока увидели на той стороне немецкого офицера с солдатом и невысокого человека в штатском с перекинутой через плечо сетью. Фашисты смотрели именно на то место, где сидели пограничники. Бражников сразу понял, что их заметили. Повернувшись к Сороке, он негромко сказал:

– Выйдем и открыто пройдем по бережку.

– Зачем же обнаруживать себя? – удивленно спросил Сорока.

– Ты делай то, что тебе старший говорит, – резко ответил Бражников и приподнялся.

Вскинув на плечо карабин, он внимательно посмотрел на ту сторону.

Фашисты повернулись и скрылись в кустах. Бражников и Сорока прошлись вдоль берега, потом, свернув на тропу, сделали вид, что уходят на заставу.

– Они сейчас наблюдают за нами. Пойдем открыто, как будто это нас не интересует, – сказал Бражников.

– Наверное, рыбачить собирались, а мы их спугнули, – ответил Сорока.