Текст книги "Встречный ветер"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Братишка протянул ручонки и крепко обхватил Настю за шею. От прикосновения теплых детских рук и от добрых слов матери у нее легче стало на душе, сердце наполнила радость, пропитанная тайной неутолимой жаждой любви и материнства.

После ухода Лукерьи Филипповны Настя налила в таз воды и посадила туда ребенка. Плескаясь и брызгая водой, Миколка смеялся и повизгивал. Смывая с его маленькой розовой спины мыльную пену, Настя приговаривала:

– Ой да, Миколочка! Как он любит купаться! А я, братик, и сама люблю в море поплавать. Завтра, как только приду, и с пирса вниз головой – бух!

– Бу-ух! – шлепая по воде руками, звонко повторял Миколка.

– Потом приду домой в свою каморочку, надену самое лучшее платье, где-нибудь подкараулю этого буку-капитана и скажу ему такие слова, такие слова!.. Уж я его растревожу, заставлю раскрыть те строгие очи, которые не хотят меня замечать! Эх ты, Миколочка, маленький тепленький карасик. Был бы у меня такой, я его каждый день мыла бы, кашкой кормила, да тетешкала...

Над Дубовиками, замирая, томится в притихшей зелени лесов ласковый, знойный вечер. В комнату прокрадывается солнечный луч и вместе с Миколкой полощется в медном тазике, скользит по стеклышкам мыльных пузырей, и в каждом таком пузырике, как в маленьком зеркальце, блестят озорные Настины глаза.

А Миколка радостно пищит, плещется, как настоящий карасик, и брызжет водой на новую Настину кофточку, такую же густо-синюю, как и вечернее небо. Пришлось кофту снять.

Миколка бултыхался до тех пор, пока не остыла вода и на его розовом тельце не выступила "гусиная кожа", однако вылезать не хотел, смеясь и озоруя, уклонялся от рук сестры. Сестра все же ухватила его, положила на разостланную на кровати простыню и стала надевать беленькую рубашонку.

В это время в сенцах громко залаяла собака. Настя оглянулась.

Смущенный и растерянный неожиданной встречей, на пороге стоял капитан Ромашков...

Глава одиннадцатая

Прорвавшийся нарушитель обнаружен еще не был. После двух стычек он уже знал, что его ищут, поэтому был крайне осторожен, увертлив и, видимо, отлично знал местность. Какое он взял направление, куда пошел, – высказывались разные предположения. Одни говорили, что нарушитель непременно пойдет на плоскогорье, где расположены пастбища, там он найдет себе пропитание. Другие думали, что он будет пытаться преодолеть Черные горы и уйти за главный хребет. Но Черные горы дики и труднопроходимы. Местные жители, взятые в проводники, помогли солдатам пройти глубоко в тыл и перекрыть самые дальние тропы. Командование решило взять под наблюдение не только дороги и тропы, но и населенные пункты.

За десять дней группа пограничников, во главе с майором Рокотовым и капитаном Ромашковым, в тяжелых условиях, по малопроходимым тропам, поднялась до границы старого лесного заповедника, форсировала несколько горных рек и речушек. На одиннадцатый день поисков пограничники, усталые, изнуренные большими переходами, спустились в район угодий Дубовицкого леспромхоза. Надо бы дать людям отдых, привести в порядок снаряжение и в первую очередь разбитую обувь.

В этой группе находился и старший лейтенант Пыжиков. Узнав от майора Рокотова, что группа подходит к Дубовикам, Петр обрадовался.

Он подсчитал, что по времени Настя должна находиться там. Хотелось повидать ее, многое сказать, заполнить свою душевную пустоту встречей с девушкой, которая, может быть, станет ему самым близким человеком... Он вспомнил, как еще недавно почти каждое утро, возвращаясь после проверки нарядов, он встречал ее у пирса – всегда веселую, бодрую, распевающую чудесные девичьи песни. Ведь и в тот день она просила проводить ее. Но на его голову свалилось это ужасное происшествие и придавило, как свинцовой плитой. Тяжко ему сейчас глядеть пограничникам в глаза. Они ни о чем не напоминают, но он чувствует, что у каждого из них на уме.

Из-за какой-то упрямой внутренней гордости Петр явно избегал Михаила и уклонялся от всякого с ним разговора.

Ромашков же с усиленной разведкой всегда находился где-то впереди. При встречах Михаил старался заговорить первым, но Пыжиков отделывался короткими фразами, отворачивался и уходил.

Еще на заставе, во время откровенных дружеских бесед, Петр не раз говорил – и верил в это искренно, – что он в жизни совершит что-нибудь необыкновенное и удивительное. И вот "совершил". Совестно было за сказанные тогда слова.

Перед Дубовиками Пыжиков оживился и повеселел. Как-то подтянулся, заулыбался чаще, поблескивая строгими глазами, и капитан Ромашков. На это были свои причины. После утомительного и тяжкого перехода воспоминания о девушке и белом платье с голубеньким бантиком казались особенно приятными и дорогими.

– Метеорологичка-то с рыбозавода, кажется, тут живет, в этих самых Дубовиках, – сидя на привале у костра, как бы между прочим, вспомнил Михаил.

– Да, вроде, здесь... А что? – поинтересовался Петр.

– Просто так... Встретить знакомую девушку да еще в такой глуши – ведь это хорошо?

– Кому как... – хмуро отозвался Петр.

– Я говорю про себя, – признался Михаил.

– А при чем тут ты?

– Мы с ней недавно очень мило беседовали, – улыбнувшись, ответил Михаил.

– Когда это было?

– В тот самый день, как ты обещался проводить ее в горы.

– Откуда тебе известно, что я обещался ее проводить? – начиная мрачнеть и волноваться, спросил Петр.

– Она сама мне рассказала.

– Не думаю...

– Ты же мне не говорил этого?

– Не помню.

– Вместе к ней зайдем, навестим ее.

– Можешь сходить.

– А ты не собираешься?

– Нет. Не знаю...

– А я хочу разыскать ее. Да и расспросить надо кое о чем. Она ведь здешняя. У них, наверное, и молока можно добыть. У родителей, поди, корова есть. Как ты думаешь?

– Не спрашивал, не интересовался, – бросая в костер щепочки, ответил Петр. – Что это тебя на молочко вдруг потянуло?

– Консервы так надоели, что смотреть не могу. С удовольствием выпил бы сейчас целую крынку молока да еще из рук такой хорошенькой девушки, как Настя.

– Давно ты заметил, что она хорошенькая?

– У меня есть глаза.

Пыжикову и в голову не приходило, чтобы черствый оказенившийся начальник заставы Ромашков, каким считал его Петр, мог заглядываться на девушку, которую он, Петр, наметил себе в жены. "Если и есть у тебя глаза, милый друг, то ты все проглядел!", – рассудил про себя Петр.

Глава двенадцатая

К Дубовикам подошли перед вечером. В порядке разведки Ромашков прошелся по проселку и решил заглянуть в крайнюю огороженную свежим частоколом хату. Адреса Насти ни у кого не спрашивал, а просто завернул потому, что увидел коровник. В этой недавно срубленной избушке он и решил заказать для солдат молока.

Михаил открыл калитку и, шагая дальше по садовой дорожке, отмахнулся от яростно лаявшей дворняжки и вошел в распахнутые настежь двери сеней. Осторожно переступив порог, он попал в кухню и остановился перед занавеской. Дальше была вторая комната, откуда доносился знакомый певучий голос. Не узнать его было нельзя, да и занавеска была отдернута, около кровати виднелись стройные загорелые женские ноги.

Услышав свирепый лай Косматого, Настя решила посмотреть, кто там пришел. Оставив братишку на кроватке, она быстро повернулась. Рядом за занавеской стоял капитан Ромашков. Словно желая защититься от неожиданного гостя, Настя подхватила Миколку на руки. Ребенок, обняв ее смуглую шею, прижался к горячему плечу, закрывая своим маленьким тельцем высокую, затянутую розовым лифчиком грудь. От волнения Настя забыла, что она не в кофточке, а Михаил не вспомнил, что надо поздороваться. Он стоял в дверях, как вкопанный в землю идол, и широко раскрытыми строгими глазами смотрел на рассыпавшиеся по плечам волосы, на крепкую фигуру девушки в короткой юбке с чистеньким милым ребенком на руках.

– Извините, – в замешательстве пролепетал капитан Ромашков, не двигаясь с места. – Я, честное слово, совсем не знал.

– Ну, что там! Проходите, – перекладывая мальчика с руки на руку, ответила Настя и, косясь на братишку, добавила: – Вы нас извините, мы никого не ожидали, мылись и ничего не прибрали.

Большие синие глаза девушки светились радостью. До этого их осветил счастьем любимый Миколка, а сейчас... широкобровый, как мальчишка, растерявшийся офицер в запыленной выгоревшей гимнастерке, в потертых ремнях.

– Да проходите же! Садитесь, Михаил... Не знаю, как вас по батьке-то...

– Спасибо, успею... Вы пока оденьтесь, я выйду и там подожду, – пятясь к двери, ответил Михаил.

– Ох, маменька родная! – засмеялась Настя. – Вы на меня уж не смотрите, – она покраснела и отвернулась. – Возьмите и лучше подержите вот этого маленького, он у нас мужчин очень любит.

Настя сунула ему на руки мальчика, который уже давно смотрел пытливыми, любопытными глазенками на блестевшие пуговицы и погоны, и, охотно перейдя к смущенному Михаилу на руки, тут же начал трогать их пальчиками. Парнишка, как и все здоровые деревенские дети, был застенчивым и спокойным.

Настя быстро накинула на плечи лимонного цвета блузку, торопливо застегивая на груди пуговицы, и, словно оправдываясь, говорила:

– Это все Миколка забрызгал меня. Хоть целый день будет сидеть и плескаться в тазике. Такой карасик!

– Он и похож на карасика. Какой толстячок! – оправившись от смущения и ловко держа на руках мальчика, сказал Михаил. Он привык нянчиться с сестренками с самого раннего детства. – Чей же это такой хлопчик?

– А вы как думаете? – лукаво посматривая на гостя, в свою очередь, спросила Настя.

– Может быть, ваш...

– Конечно, мой! А чей же? – не дав ему договорить, опередила Настя.

– Ваш еще на березке растет, – пошутил Михаил.

– Это почему? Почему у меня не может быть такого хлопчика? – смело играя глазами, спросила Настя.

– Мало ли что... – смутился Ромашков, пытаясь разгадать смысл ее ответа. "На самом деле, а почему не быть у нее этакому голопятому богатырю?"

– Раз не верите, то давайте его сюда. Иди, Миколочка, ко мне. Ты ведь мой, да?

Мальчик гугукнул что-то свое, протянул ручонки. Настя с привычной женской умелостью взяла его и прижала к груди. Она целовала его пухлые щечки, глаза, а Миколка всей пятерней хватал ее за нос и звонко смеялся.

– А вы садитесь! – бросив на Михаила мимолетный, но значительный взгляд, проговорила Настя.

– Спасибо.

Ромашков устало присел на стул и снял с головы фуражку. Умиленный этой простой житейской картинкой, он немножко размяк, расчувствовался и на какие-то минуты забыл о своей трудной работе. Ему сейчас приятно было глядеть на девушку, чувствовать ее радостное волнение, которое передалось и ему.

В окно был виден молодой, образцово разделанный сад. Вечернее солнце освещало в листьях крупные румяные яблоки и сизые сливы. Над грядками круто склонились тяжелые шляпы подсолнухов, которые, покачиваясь, словно кивали и заглядывали на круглые пестрые арбузы и золотом отливающие зрелые дыни. Все вокруг здесь было необычайно добротным и свежим. В саду ласково шелестящая зелень, фрукты и овощи, в горнице только что выкупанный Миколка с румяными, как яблоко, щеками, чистая скатерть на столе, самотканые половички, аккуратно сложенная посуда в новом буфете. А смастеренная чьими-то умелыми руками люлька с детской подушечкой казалась особенно уютной и милой. Но самым дорогим для Михаила была притихшая, баюкающая ребенка Настя.

– Как это вы у нас очутились? – спросила девушка, покачивая в люльке ребенка.

– Случай такой выпал... Вот я и решил зайти и на вас посмотреть... – Михаил любил говорить правду сразу. Слова вырвались сами и прозвучали как признание.

– А теперь я ни за что не поверю. Как это вдруг... – Настя отвернулась и опустила глаза.

– Поверьте. Я все время думал о вас. После той встречи у Евсея Егоровича... Вы меня должны извинить... Я тогда нехорошо с вами разговаривал.

– Но я тоже не лучше, – не поднимая головы, ответила Настя. Мне потом стыдно было.

– На мою грубость вы просто ответили хорошей насмешкой, перекладывая на столе с места на место фуражку, проговорил Ромашков.

– Глупо, очень глупо вышло! Но я на самом деле тогда очень боялась... Сейчас везде кабаны да медведи бродят. Я тогда встретила двух людей, так перепугалась, – чуть преувеличивая свой страх, говорила Настя.

– А что за люди?

– Да так, курортники какие-то... Угостили меня дыней... Хотите арбуза или дыни?

– Благодарю. Сегодня на бахче караульщики угощали.

– Чем же вас тогда угощать? – посматривая на него ожидающим взглядом, спросила Настя.

– Мне сейчас ничего не нужно. Я рад, что встретил вас...

– Это правда? – тихо спросила Настя. – Вы только за этим сюда к нам в Дубовики и пришли?

– Нет. Не только за этим... Еще есть одно дело. По службе я уже почти две недели в лесах.

– А-а! – разочарованно протянула Настя. – Опять, значит, кого-то ищете. А я думала...

– Что вы, Настя, думали? – продолжая тормошить на столе фуражку, спросил Михаил.

– Просто так...

– Просто так ничего не бывает, – озабоченно проговорил Ромашков, чувствуя, что Настя в домашней обстановке разительно переменилась. Исчезло ее внешнее, наигранное мальчишеское озорство, слетела с лица и та радость, с какой она встретила его.

– Подумала: что же у вас за дело в наших Дубовиках? Неужто шпионов ловить и сюда приехали?

– Почти что так, – ответил Михаил.

– Чего недоговариваете, мы уже все и так знаем. Тут столько ваших побывало в зеленых фуражках, – просто сказала Настя. – Сюда шпионы не пойдут. Все мы тут друг друга знаем и шпиону деться некуда. Так что зря вы сюда забрались.

– Вы так полагаете?

– Смешно даже! Как там поживает Петя Пыжиков? – с желанием кольнуть Ромашкова перевела разговор Настя.

– Он тоже здесь.

– Здесь? Ой, боже! – всплеснула руками Настя не то от огорчения, не то от радости.

– Может быть, желаете его повидать?

Девушка неопределенно пожала плечами и, сердито взглянув на Ромашкова, с нарочитой в голосе издевкой проговорила:

– Вы что же, приехали сюда с заместителями и адъютантами?

– Дорога к вам дальняя. Вот мы и поехали все, чтоб веселее было, – хитровато улыбнулся Михаил.

– Ну, и напрасно тропу мяли. Если тут шпионы появятся, то наши лесорубы их быстро топориками застукают... Так что они не пойдут тут, а где-нибудь сторонкой, густым лесом!

– Мы и в лесок заглядываем, – опять улыбнулся Ромашков, любуясь ее горячим задором.

– Это уж ваше дело... Ну, что же мы сидим так? – сказала она с досадой.

– А что мы должны делать? – задумчиво прикусив губу, спросил Михаил.

– Говорите еще какие-нибудь слова. Вы же, по-моему, не все сказали?– с утомлением положив на колени руки, тихо спросила Настя.

Крохотная капля надежды не покидала ее. Хотелось все покончить разом, а он сидит за столом, крутит фуражку, как блин. Настя взяла фуражку из его рук, протерла пальчиком кокарду и отложила в сторону.

– Так все вы сказали или нет? – повторила она.

– Нет, не все...

– Говорите же!

– У кого бы здесь для солдат молока добыть? – едва пересиливая себя, спросил Михаил.

Настя трубочкой сложила губы. Михаил заметил, что рот у нее маленький, а губы по-детски пухлые, свежие и вряд ли к ним кто-либо прикасался...

– А вы тоже молочка хотите? – опустив руки вниз, спросила она.

– Не откажусь.

Ребенок давно уже уснул и спокойно посапывал носом. С минуту Настя сидела у стола не шелохнувшись, потом быстро вскочила и почти бегом выбежала вон. Когда она скрылась за дверью, Ромашков встал в каком-то неопределенном, тоскливом настроении и надел фуражку. Он подошел к стене и посмотрел в зеркало. "Ну что я за неисправный болван, – с тоскою подумал он. – И морда-то, как у голодного кота, явно молочка просит... Побрился, чистенький воротничок прицепил, зря еще не напудрился... Надо, пока никто не видит, дать ходу. Такого жениха, который только молочком интересуется, выгонят в шею".

Но тут же вернулась Настя и поставила на стол, рядом с чистым стаканом, крынку молока. Присев на скамью, вкрадчиво, сквозь зубы спросила:

– Значит, и Петенька Пыжиков тут? Выпейте, товарищ капитан, холодненького молочка, полезно.

– Вы меня извините. – Я, конечно... – запинаясь, хотел оправдаться Михаил, чувствуя, как блестят его глаза, а к щекам приливает кровь. Но затем он решительно подошел к столу, налил в стакан молока и нарочно сел рядом с ней. Отступать было нельзя: – Простите, Настя, вы меня о чем-то спрашивали?

– О Пете Пыжикове. Вы совсем невнимательный...

– Бывает... Да, Петр Тихонович тут с нами. Жив, здоров...

– А повидать его можно? – с усмешкой спросила Настя.

– Разумеется, можно. Отчего же нельзя, – неопределенно ответил Ромашков.

– Я обязательно хочу его видеть. Я давно с ним не встречалась и соскучилась. Он славный парень. Много знает стихов и, кажется, сам пишет! – в один дух выпалила Настя.

– Да, он начитанный, – пораженный таким оборотом дела, подтвердил Михаил. Он выпил молока и напомнил: – Но вы тогда говорили о нем другое...

– Мало ли что я могла говорить... Я тогда наговорила вам всяких глупостей. Стоит ли обращать внимание? С Петей мы друзья. Сколько раз вместе по горам лазали, в море купались. Помню, один раз дождик нас застал, пришлось под кустик сховаться... – колко продолжала наговаривать на себя Настя.

– Вот как, – удивился Михаил, принимая ее слова за чистую монету.

Чуткое ухо девушки уловило тон, в котором слышалось недовольство и скрытая ревность. "Признался бы сразу во всем начистоту, а то пришел, молочко попивает – и ни то и ни се", – с обидой и гневом думала она.

– Хотели мы с Петей вместе отпуск провести, – не унималась Настя, – да вот не пришлось. А когда его можно и где встретить? Вы далеко расположились? У вас там лагерь или как? Надо к нему сходить или написать записочку... Вы передадите ему? – теребя в руках скомканный платочек и повернув лицо к Михаилу, ласково и настойчиво спросила Настя.

Ошарашенный ее вопросами, Ромашков отодвинул недопитый стакан и сделал руками какой-то неопределенный жест. В обращениях с женщинами он был не искушен и наивен. Переписка, а потом встреча в Москве с Наташей оставили в душе нехороший след. Все как-то вышло грубо и пошленько. После было мучительно стыдно. А сейчас он по-настоящему страдал, не знал, как подавить разбуженную ревность.

– Вот и добре, – продолжала Настя. – Я сейчас напишу записочку и приглашу его к нам в гости. Он, наверно, бедненький, устал. Попрошу маму, чтобы баню вытопила, пусть Петенька помоется. Вы ему разрешите у нас погостить? Можно, да?

– Не знаю...

– А кто же знает? Разве это запрещено? У нас недавно был ваш полковник и просил дружить с пограничниками. С мамой нашей беседовал...

– Да разве в этом заключается дружба? Бани топить и молочком угощать? Что вы, милая Настя!

– Но вы же пришли и молочко попиваете... А почему нельзя Пете Пыжикову? Может, я за него хочу выйти замуж... не знаете? Настя поджала губы и отвернулась.

– Нет. За него вы, Настя, никогда не выйдете, – с неожиданным упорством и твердостью в голосе проговорил Ромашков.

– Это почему же?

– Потому что... – Михаил взглянул на нее в упор. – Потому что я сам на вас женюсь.

От напряжения Ромашков покраснел, как перец на грядке, опустил голову.

– Как вы сказали? А ну-ка, повторите! – почти выкрикнула Настя.

– Что сказал, то вы и слышали, – ответил Михаил, поражаясь в душе своему упрямству. В эту секунду он был уверен, что именно так и должно случиться. Теперь, после сказанного, он был способен на все.

– Замуж? За вас?

– Да, Настя. За меня, и ни за кого больше...

– Да какой же вы жених! – Настя громко рассмеялась. – А мне думается, что вы меня боитесь. Еще сбежите от невесты в день свадьбы.

Плохо соображая, Михаил, как в тумане, взмахнул руками, обнял ее за шею и несколько раз невпопад поцеловал в губы и широко открытые удивленные глаза. А потом, схватив фуражку, бросился к двери. Обернувшись у порога, задыхаясь, напряженно сказал:

– Уж если я решил, так решил! И прошу больше ни о ком не думать.

Настя осталась сидеть с опущенными руками и ничего не могла сразу понять.

Вошла Лукерья Филипповна. Остановившись в дверях, строго поглядела на дочь, спросила:

– Уж не этот ли твой офицер?

Зажав горящие щеки ладонями, Настя молчала. Она еще не опомнилась и не пришла в себя.

– Чего это он выскочил, будто его здесь кипятком ошпарили?.. Чуть меня не сбил с ног... А ты что, язык откусила? Что у вас тут вышло?

– Ой, не знаю, мама! – покачивая головой, прошептала Настя.

– Кто же знает? Доколе ты мне будешь морочить голову! Зачем он тут был?

– Значит, нужно...

– Говори толком. Чего щеки прижала?

– Мамочка моя родная! – глубоко, с тревожной радостью вздохнула Настя.

– Ну что?

Лукерья Филипповна присела рядом и потрясла дочь за плечо:

– Сколько еще тебя пытать?

– Пытай, мама, пытай...

– Ты, сдается мне, сошла с ума.

– Нет еще... Скоро сойду... Я замуж выхожу, мама...

Настя подняла на мать наполненные слезами глаза и чего-то ждала.

– Час от часу не легче!

– За то мне легче, улететь хочется... – Настя обняла мать и прижалась к ее щеке.

– Улететь-то можно, вот где сесть, – задумчиво проговорила Лукерья Филипповна. – Так это тот самый?

– Он, мамочка...

– И давно ты его знаешь?

– Сейчас это уже не имеет значения. Может, всю жизнь.

– Твоя жизнь еще коротенька, но только раньше времени не шуми. Не обманись.

– Я еще ничего не знаю, мама.

Обе они притихли и замолчали. Комнату наполнили вечерние сумерки, хотя на горных вершинах лежали еще солнечные лучи. Лукерья Филипповна выглянула в окно.

– Туча поднялась, дождь будет. Надо Миколку разбудить, а то потом уснет до полночи. Гляди ж ты, какая туча!

– Пусть будет туча, пусть гром гремит, а у нас, мамочка, что будет? – подняв голову, спросила Настя.

– Вот этого, дочка, я и сама не знаю, – ответила мать и нагнулась к люльке.

Над высокогорьем клубилась черная туча. Ветер рванул стройные пихты, они качнулись, словно кланяясь заходящему солнышку, и замерли в трепетном ожидании.

Глава тринадцатая

Еще не успело стемнеть, как в горах хлынул ливень. Ливни здесь бывают неожиданные и бурные. Крутобокие лощины с протекающими на дне ключами начинают тогда взбухать, наполняться темной от грязи водой, которая смывает все, что попадается на ее пути.

Пограничникам пришлось быстро свернуть свой лесной лагерь, перебазироваться в Дубовики и занять помещение сельского Совета.

Отдаленный поселок был расположен на южном склоне высокогорного перевала, окруженный мощными дубами, стройными и прямыми, как свечи, пихтами, старыми кряжистыми буками – давними старожилами этих мест. Дубовицкий леспромхоз заготовлял и разрабатывал ценную древесину, снабжал ею мебельную промышленность края.

Дождь лил беспрерывно. Над горными вершинами гуляла гроза. Освещенные вспышками молнии, ворочались сизые, лохматые тучи с вспененными, как седые гривы, краями. Еще недавно мертвый, притихший под солнечным зноем лес вдруг буйно зашумел и закачался от налетевшего ветра зеленой океанской волной. Укрылись, спрятались под густо растущим плющом лесные звери, в гнезда забились птицы, в норы залезли гадюки и прочие твари. Пестрая рысь, притаившись на корявом дубовом суку, зорко следила остекленевшими глазами за человеком, который, склонив голову, неподвижно сидел под деревом темным бесформенным комом.

Отбушевала гроза, затих ливень. Человек поднялся, стряхнул с одежды воду, поднял размокший под дождем гриб и стал жадно есть. Продолговатое пожелтевшее лицо его с горбатым носом сузилось и заросло черной щетиной. Когда он, чавкая губами, озирался по сторонам, темные впадины его глаз блестели зрачками так же свирепо и дико, как и у притаившейся на дереве рыси. Доев гриб, он, тряско вздрагивая от холодной лесной сырости, медленно зашагал по едва заметной, густой, заросшей плющом тропе.

* * *

...Уставшие, промокшие солдаты нанесли в сени соломы, расстелили плащи и, наскоро поужинав, легли отдыхать. В этот день они совершили большой, утомительный переход. Передав в штаб отряда шифровку, майор Рокотов пристроился в канцелярии на широкой дубовой скамье. Капитан Ромашков заступил на дежурство. Сидя за столом председателя сельского Совета, он что-то чертил на листе бумаги. Насупив широкие брови, он то хмурился, шевеля густыми короткими ресницами, а то вдруг встряхивал курчавой шевелюрой, начинал самозабвенно, по-мальчишески улыбаться.

Все это Пыжиков заметил и очень удивился. "Кажется, радоваться пока нечему", – удивленно подумал Петр. Выполнить задачу, взять скрывшегося нарушителя пока не было явных шансов. За эти одиннадцать дней тяжелого, мучительного поиска все устали, измотались. А по существу все впустую. Диверсант мог уже быть на Дальнем Востоке, а его ищут здесь. Что будет дальше, Пыжиков не представлял себе. Он знал только одно, что с окончанием этой затянувшейся операции должна решиться и его судьба. Петр понимал, что если его и не будут судить, то и в войсках не оставят. За последнее время он много передумал и чувствовал себя в среде пограничников как-то отчужденно, сожалея, что попал в группу майора Рокотова да еще вместе с Ромашковым, которого он начинал люто ненавидеть. Да, круто разошлись их дороги! Михаилу предстоит учеба в академии, а ему, Петру, увольнение из войск... "Ну, черт с ними! Останусь вот в этих самых Дубовиках и начну стихи писать в районную газету, женюсь, поросенка заведу", – сбивчиво и зло думал Пыжиков. Сейчас ему хотелось одного: во что бы то ни стало повидать Настю. Прежде всего нужно было окончательно решить с ней. Но как это сделать, он еще не придумал. Чтобы отлучиться, надо спросить у майора Рокотова, но это как-то неловко, да и не ко времени. Отпрашиваться у Ромашкова – ни за что на свете!

За открытым окном сельсовета стоит темная тихая ночь. С высокого тополя дробно падают капли дождевой воды. При свете электрической лампочки видно, как они скатываются по широким листьям и чистым, как слеза, хрусталем дрожат на зубчатом кончике, а потом, качнувшись, с тихим звоном летят в темноту. Звучно и однотонно перекликаются цикады. Где-то широко разливается под баян девичья песня. В сенцах храпят солдаты. За столом улыбается Ромашков. Это становится невыносимым. Петр встает, снимает с гвоздя фуражку и надевает на растрепавшиеся волосы.

– Пойти наряды, что ли, проверить...

– По боевому расчету вам положено в три ноль-ноль, – вытягиваясь на скамье и не открывая глаз, заметил майор Рокотов. – Ложитесь и отдыхайте. Когда будет нужно, капитан разбудит или я сам, когда сменю его.

– Я, товарищ майор, не устал, – возразил Пыжиков.

– Тогда идите к девчатам на вечерку. Может быть, приглянется какая-нибудь казачка... Вон как они поют – заслушаешься...

– Что ж, я не против... Пусть будет казачка, – задумчиво ответил на шутку Пыжиков. – В моем положении надо, чтобы приглянулась. Глядишь, и передачку когда-нибудь принесет. Вот такие дела...

– Насчет передачи, товарищ старший лейтенант, вы напрасно беспокоитесь. Там пайком обеспечивают в полной мере. А вообще разговор этот пока ни к чему. Лучше поспите хорошенько. Есть приказ – дать людям отдых и ждать распоряжений. Завтра старшина продукты привезет и сапожника. Вам сапоги починить не требуется? – спросил Рокотов.

– Мне жизнь надо чинить...

– Лучше ложитесь-ка... Сегодня мы отмахали порядочно. Слушайте, как девчата поют, и уснете.

– А туда можно сходить, товарищ майор? – полушутливо спросил Петр.

Рокотов открыл глаза и ничего не ответил.

– Надо действительно пойти прогуляться, – поворачиваясь к двери, проговорил Петр.

Ромашков продолжал молча писать. Он боялся обнаружить свое душевное состояние. Склонившись над столом, Михаил закрывал глаза, до сих пор ощущал запах свежевымытого ребенка, которого как будто только сейчас держал в руках, чувствовал теплоту его мягкой и нежной щеки. А остальное?.. При этом воспоминании все казалось радостным, ярким, неожиданным.

Оправив поясной ремень, Петр постоял немного и решительно шагнул через порог.

Посмотрев ему вслед, Михаил вскочил и через освещенные маленькой электролампочкой сени, – где вповалку спали солдаты, – вышел во двор и догнал Петра у калитки.

– Ты далеко собрался? – тронул его за рукав Ромашков.

– А тебе какое дело? – грубоватым тоном ответил Пыжиков.

– Так просто. Я все-таки дежурный.

– Знаю, что ты дежурный, но я на гауптвахте еще не сижу. Не дергай меня за рукав! – сдерживая вспыхнувшее бешенство, сказал Пыжиков.

– Виноват. Но ты обязан сказать, куда идешь.

– Может быть, еще разрешения спрашивать у вашей милости?

– Если нужно, спросишь.

– Я, кажется, в ваших заместителях больше не состою, товарищ капитан.

– Перестань рисоваться! – резко сказал Михаил.

– Ты мне, Ромашков, порядком надоел. В наставники ты не годишься, да и вообще наставления мне ничьи не нужны, в особенности в данную минуту.

– Послушай, Петр! Что ты ершишься? Я хочу откровенно с тобой поговорить. Ты хочешь повидать Настю? Так и скажи!

– Не твоя забота. Я сам знаю, что мне делать...

– Плохо знаешь, прямо тебе скажу.

– Оставь!

– Добре... – кивнул Михаил. – Настя живет вон в той крайней хате.

– Ты уже наведывался... Говорил обо мне? – приблизив к Ромашкову лицо, глухо спросил Пыжиков.

– Говорил.

– Что ты ей сказал?

Пыжиков чиркал в темноте одну спичку за другой и не мог закурить.

– Сказал, что ты здесь.

– А еще что ты ей говорил?

– Случилось, понимаешь ли, такое дело... Ты послушай...

– Все ясно! Больше не требуется. Теперь я знаю, какой ты друг. Представляю, что ты ей наговорил.

– Ты послушай...

– Можешь не оправдываться!

Пыжиков повернулся к Ромашкову спиной, сильно толкнул калитку и, шлепая сапогами по грязи, пошел вдоль улицы.

– Петр! – крикнул Ромашков. Но тот даже не оглянулся.

В конце поселка, куда шел Пыжиков, в горном ущелье, гулко шумела река. Неприглядно и смутно было у Петра на душе. В недвижимой высоте ночного неба стыли далекие звезды. Тишина ночи придавала доносившимся из ущелья звукам зловещий тон.

Глава четырнадцатая

Настя, лежа рядом с сестренкой в сарае, слышала монотонный гул горных потоков и все ближе и крепче прижималась к дремавшей девочке. Сарай был наполнен сеном. Здесь приятно пахло сухими травами и спелыми дынями. В саду с листьев все еще капала вода. Где-то близко одиноко и безрадостно вскрикнула желна. Рядом возились на насесте куры.

– Да не жмись ты ко мне! Совсем задавила, – тоненько полусонным голосом просила Валя. – Ты какая-то горячая...

– Очень, Валя!

– Может, захворала?

– Захворала, Валя... Ой, как занедужила – со счастливым смехом и стыдливым порывом к откровенности зашептала Настя.

– Тогда иди в хату на печку. Я тут одна буду спать.

– А не забоишься?

– Вот еще! – свернувшись, словно котенок, протестующе заговорила Валя. – Я вчера за грушами аж на самую вершину лазала и платье порвала.