Текст книги "Встречный ветер"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

"Вот уже прошло несколько месяцев, как мы прибыли с Петром на новое место службы. Застава находится на берегу моря, в горле крутобокого скалистого ущелья дикой и первозданной красоты. Место глуховатое и не совсем обжитое. Пыжикову оно не нравится, а я в восторге от него и от людей, с которыми мне приходится охранять границу. Но жизнь – штука сложная и не всегда течет ровно и гладко. Историю с сержантом Нестеровым я уже подробно описал. Однако продолжаю за ним наблюдать. Вот уже почти пять месяцев он командует отделением. Его солдаты хорошо несут службу и занимают первое место по боевой подготовке. Как мы этого добились? Последовательных записей я, к сожалению, не вел. Некогда. Восстанавливаю отрывочно, по памяти. Мы много говорим о воспитании, но часто действуем по какому-то укоренившемуся шаблону, а главное, недостаточно изучаем своих людей и мало используем накопившийся опыт. Я недавно вспомнил одну лекцию, которую нам читал еще в училище подполковник А. Лектор был человек начитанный и не скучный. Мысли свои излагал он доходчиво и просто. Он говорил, что наука о воспитании человеческого характера является самой сложной и трудной из всех существующих в мире наук.

Из этой лекции я тогда усвоил, что самое главное – это хорошо знать человеческий характер. Дело, конечно, не легкое, но именно с этого я начал свою офицерскую службу. До того, как приступать к воспитанию молодых, незнакомых мне солдат, я должен знать, что каждый из себя представляет и на что способен. Остальное уже зависит от моего подхода и метода, а главное, от накопленного опыта, которого у нас еще очень недостает. Первое столкновение с младшим сержантом Нестеровым в конюшне дало первый толчок моим мыслям. Я понял, что характер у парня крутой, сложный, но человек он прямой, честный и к тому же чувствительный.

Вечером, беседуя с ним наедине, я выяснил, что он умеет плотничать и класть печи. Этому ремеслу он с детства научился от своего дедушки. До службы в армии с пятнадцати лет работал в колхозе. Он с гордостью рассказывал, какие он может делать печки.

– А вот мы построим баню, а вы сложите печь, – сказал я ему, чувствуя, что руки его давно уже соскучились по такой работе.

– Могу попробовать, – ответил он неопределенно.

– Мы баню строим не для пробы, а хотим в ней мыться.

– Понимаю, товарищ капитан. Постараюсь.

– Это должна быть самая лучшая печь. Сделайте чертеж и посоветуйтесь с теткой Ефимьей. Это ее хозяйство.

– Слушаюсь.

Через несколько дней мы рассмотрели чертеж, обсудили, кое-что поправили и утвердили. Печь получилась на славу. Без навязчивости и мелкой опеки я постоянно заставлял Нестерова самостоятельно мыслить и видеть результаты своего труда.

– Покажите, товарищ Нестеров, конспекты ваших занятий.

Он подает тетрадь и смущенно краснеет. Тетрадь измята, записи сделаны небрежно. Торопливый, неразборчивый почерк. Я нарочно достаю свою, чистую, исписанную мелким, убористым почерком, и для наглядного сравнения кладу их рядом. Вижу, что сержант начинает ерзать на стуле. А я спокойно, будто ничего не произошло, перелистываю то одну, то другую. Делаю замечания только по существу написанного, вношу свои поправки, а об остальном ни единого слова. А через два дня я вхожу в комнату, где Нестеров проводит занятия, и вижу в его руках новую чистую тетрадь с четко написанным текстом. Так я постепенно убедился, что излишние и многословные наставления при воспитании людей не только не нужны, но и вредны. Они надоедают и превращаются в малодейственный шаблон. Авторитет офицера, начальника укрепляется только на личном примере, в постоянном напряженном труде.

В памятный день нашего приезда на заставу здесь проходили занятия по боевой стрельбе.

Разволнованный событиями дня, младший сержант Нестеров не выполнил задания. Плохо стрелял и секретарь комсомольской организации сержант Батурин. Да и вообще вся застава стреляла неважно.

Пришлось и нам с Петром держать своеобразный экзамен. Я выполнил упражнение, а Пыжиков разгорячился и промазал.

– Вот такие-то, товарищ капитан, дела, – когда окончились стрельбы, обращаясь ко мне, проговорил майор Рокотов и, распрощавшись, уехал, не сделав больше никаких замечаний.

На другой день я вызвал сержанта Батурина и сказал, что личный состав нашей заставы состоит на девяносто процентов из комсомольцев, а он как секретарь бюро, видимо, умеет только произносить речи, но сам стреляет плохо.

– Как это получается?

– Раньше я хорошо стрелял, – попробовал он оправдаться.

– Мне об этом неизвестно, – сказал я резко.

– Всякое бывает, товарищ капитан, – ответил он с лукавинкой.

– Что вы имеете в виду?

– Старший лейтенант тоже не выполнил... Со всеми случается.

– Он стрелял не зачетную, а так... в порядке тренировки, – пытался я выгородить офицера. – И притом мы только что с дороги. А кроме того, вам не следовало бы так говорить. Речь идет о вас. Вы – тоже командир.

– Виноват. Я понимаю. Но вы тоже с дороги, а стрельнули отлично.

– Для меня это совсем не важно. А вот для вас, да!

Мне хотелось иметь деловой разговор, но я говорил неубедительно, резким и повышенным тоном. Где-то глубоко в сознании меня тревожила мысль, что, говоря о Пыжикове, сержант задевал и мою офицерскую честь. Над этим стоило подумать.

Правда, Батурин понял, что кивком на старшего лейтенанта он ставит меня и себя в глупое положение, извинился и пообещал выправиться.

Младшему сержанту Нестерову я никаких замечаний не сделал, полагая, что в тот первый день нашего знакомства он имел достаточно передряг со своим горьким рапортом и лошадью. Я был уверен, что все его причуды и промахи по службе идут от неправильной постановки воспитания.

Однако мое молчание он понял совсем иначе, принял его ближе к сердцу, чем я думал.

Спустя какое-то время, после основательной боевой подготовки, вся застава стреляла вновь и выполнила задание на "хорошо", а Нестеров и Батурин – на "отлично".

После обеда наша замечательная тетка Ефимья принесла мне белье и "устное приказание" отправиться в баню. Я был "обходительный" и "свойский", как она говорила, тем более что с женой капитана Земцова тетка Ефимья имела свои чисто женские конфликты по банно-прачечным делам. Здесь же я должен сказать, что благодаря заботам тетки Ефимьи быт заставы заметно менялся в лучшую сторону.

С такими мыслями я вошел в раздевалку и услышал яростное шлепанье и какие-то блаженные выкрики. Открыл дверь, но тут же захлопнул ее. Мне так ошпарило лицо горячим воздухом, что я вынужден был зажмурить глаза. Я сам люблю похлестать себя веником, однако Нестеров парился истинно по-северному. Спустя несколько минут он выскочил в предбанник, похожий на вареного рака, и плюхнулся на деревянную скамью. Отдышавшись, сказал:

– Извините, товарищ капитан, что задерживаю. Злой дух из себя вышибал маненько.

– Какой это еще дух? – засмеялся я.

– С паром вся смерда вылетает, а добро остается. Так у нас на Севере говорят. Хорошо веником себя постегать. Только со мной никто не спорок, вот я один и задержался.

– Парься на здоровье!

– Спасибо. Но я уже закончил. Ополоснусь – и шабаш.

Банная обстановка всегда размягчает любую натуру, создает какое-то особое настроение и располагает к откровенности. Мы уже вымылись и оделись. Разговор завязался вокруг стрельбы. Нестеров, держа сапог за ушко, вспомнил свои прошлые неудачи и, между прочим, спросил:

– Почему, товарищ капитан, вы тогда за мой промах ничего не сказали?

– Полагал, что ты сильно волновался. День для тебя был нелегкий, Нестеров.

– Шутка сказать! Я, грешным делом, считал, что вы подумали обо мне так: "Ну, что ему, чудаку, говорить? Он только самовольничать умеет да старых, уж никуда негодных кобыл жалеть..." – Отставив ногу, Нестеров сильно потянул голенище, надел сапог и пристукнул каблуком. – А я тогда лежу в окопчике, целюсь, а сам вместо мушки лошадиное ухо вижу с распоротым концом... Я тогда чуть пониже взял... Запомнилось же! Лезет мне в башку – думаю, что метку ей сделали, когда она еще махоньким жеребенком была, по полям скакала и, может быть, даже с колокольчиком. А в эти время команда: "Огонь!" Ну, и выпалил, а куда? Извините, товарищ капитан, разболтался я тут. Все это, конечно, забыть пора.

– Надо забыть, Нестеров, – сказал я, потрясенный его тяжкой откровенностью.

От нищенского крестьянского существования, от великих боевых конных походов живет в русском человеке эта неистребимая любовь к коню. Наверное, долго еще будет жить. Я поделился об этом с Нестеровым. Он поддакивал, кивал головой и в заключение нашей беседы, уже по дороге в казарму, сказал задумчиво:

– Понимаю, что надо забыть, а вот не могу..."

Глава одиннадцатая

"...Придя в контору, я прилег на кровать. Сопоставляя все три моих разговора по поводу неудачной стрельбы с совершенно разными по характеру людьми, крепко задумался. Разговор с Пыжиковым был самый неприятный. Если сержант Батурин огорчил меня тем, что пытался оправдать свой промах: де неважно стрелял и офицер, то Петр не только огорчил, но и глубоко расстроил.

Размышляя с пером в руке над раскрытой тетрадью, я стараюсь записать то, о чем думаю. Я ведь здесь исповедуюсь и в то же время учусь. Мне хочется постигнуть сущность нашей офицерской работы, и я убежден, что академия, которую я мечтаю закончить, начинается именно здесь, на пограничной заставе. Все практические нити тянутся сюда – вот в такие далекие зеленые ущелья. Я не раз говорил об этом с майором Рокотовым, которого уважаю за прямоту, за спокойный характер и беспристрастие.

Я хочу учиться у этого человека, а Петр не понимает его и не может понять, а проще говоря – не взлюбил.

Когда майор Рокотов бывает на заставе, я чувствую, как он приглядывается к моему заместителю, словно прицеливается своим цепким, хитровато-прищуренным взглядом. Петр замечает это и злится. Иногда Рокотов берет пограничную книгу, перелистывая ее, спокойно задает какой-нибудь вопрос или делает замечание по поводу не совсем четкой записи. Петр вспыхивает.

– А вы, товарищ старший лейтенант, очень чувствительны!

– Извините, товарищ майор, какой уж есть, – хмуро отозвался Пыжиков.

Но Рокотова трудно вывести из терпения.

– Зачем извиняться, я ведь не барышня, – с прежней усмешкой отвечает майор. – Садитесь и исправьте.

– Слушаюсь, – буркнет Петр. – Может, разрешите потом?

– Сейчас сделайте, зачем откладывать.

Закончив дело, Рокотов уезжает. Пыжиков дает волю своему возмущению. Я сдерживаю его и по-дружески, не совсем вежливо, призываю к порядку.

– Он меня ненавидит!

– Из чего ты это заключил!

– Презирает за то, что я плохо стрелял и вообще...

– Вздор! Он даже ни разу не вспомнил. А ты из этого обязан сделать выводы.

– Ну, промазал! Винюсь! А у них и оружие черт знает как было пристреляно...

– Ты уверен в этом?

– Определенно.

– Но забыл, что мы с тобой стреляли из одного и того же карабина.

– Разве? Я что-то не помню. Сам знаешь, мы потом проверяли, пристреливали.

– Это наша обязанность.

– Не отрицаю. Ладно, товарищ капитан, постараюсь учесть на будущее. Давай точнее распределим наши обязанности и закончим на этом! – пытался Пыжиков уклониться от разговора.

Мне же хотелось говорить именно об этом случае. Останавливаться на полдороге – не в моем характере. Я не имею привычки прерывать начатого разговора, не люблю оставлять на завтра неоконченных дел. А дела наши только еще начинались и, к сожалению, очень неважно. Мы споткнулись на первых же шагах. От этого зависели наша дальнейшая трудная служба и наш авторитет. Так примерно я высказал ему свои соображения.

– Я, конечно, понимаю тебя, – нехотя продолжал разговор Пыжиков. – Тут и сержант Батурин меня подковырнул и майор Рокотов уехал молча, с застывшей на лице усмешечкой... Ну, допустим, я плохо стреляю, а дальше что? Обещаю тренироваться. Доволен? Честное слово, товарищ капитан, лучше переменим пластинку. Я уже взрослый...

– Понимаешь, Петр, какое дело, – старался отвечать я спокойно. – Мы с тобой сейчас не на фортепьяно играем, а говорим о серьезных делах. Офицер обязан хорошо стрелять. Но это еще не все. Самое трудное – воспитывать самого себя. Можно быть взрослым и сознательным, но надо же уметь сначала учиться, а потом уже учить... и на своем примере, мой дорогой! А чему мы можем научить, если сами не будем уметь хотя бы отлично стрелять?

Пыжиков долго молчал. Но молчание его мне казалось раздражительным, сбивчивым. Он со мной не спорил, видимо, понимал, что истина на моей стороне. Но я чувствовал, что его упорство, присущее ему с малых лет, сломить мне не удалось. Снова, как и тогда в приморской гостинице, я почуял образовавшуюся между нами трещинку. Тогда наспех мы кое-как залатали ее воспоминаниями о нашей детской дружбе, а теперь она снова начала расширяться. Я понял, что слишком разные у нас оказались характеры. Играли, учились вместе, а воспитывались врозь.

В тот вечер мы как будто бы все же поладили. Под конец нашего неприятного разговора разрешили целый ряд самых неотложных вопросов нашей работы. Договорились и о том, что я беру под свое наблюдение сержанта Нестерова, а он займется рядовым Баландиным. Остальной коллектив на заставе был здоровый и крепкий. Это меня радовало и придавало уверенность, что мы будем достойно выполнять возложенные на нас задачи. Вот только бы и Петр Пыжиков понял это!"

Глава двенадцатая

Дальше в дневнике капитана Ромашкова снова образовался большой пробел. Занятый служебными и всякими другими делами, он долго не заглядывал в свою заветную тетрадь и только спустя некоторое время сделал следующую запись:

"Пыжиков сегодня признался мне по секрету, что он влюблен и в самом недалеком будущем намерен вступить в законный брак. Тут задумаешься! Еще совсем недавно пришлось улаживать дела с любовью сержанта Нестерова, а теперь появилась на нашей холостяцкой заставе любовь молодого офицера. По-моему, зря нет в уставе такого параграфа, который запрещал бы жениться офицерам пограничных застав. Я, видимо, ошибаюсь, смотрю на нашу жизнь чересчур строго, но сам я, пока служу на заставе, жениться не буду... Я, конечно, понимаю, что любовь к девушке, желание связать свою жизнь с любимой крепкими узами – чувство большое и достойное высокого уважения..."

Ромашков в смущении положил ручку на край письменного стола, потом снова схватил ее, чтобы поправить восклицательный знак, и очерчивал его до тех пор, пока он не стал похож на продолговатую дулю. Подумав, вдруг решительно дописал:

"Отставить! Тетрадь заведена для анализа офицерской работы, а не для рассуждений о любви... Отставить, отставить!"

"Август месяц все еще продолжается. Денечки отсчитывают все тот же 195... год. Начинает поспевать виноград, рядовой Баландин успел уже попробовать на каком-то взгорье. Кислыми и горькими показались ему эти ягодки. Распекал его за это не я, а сержант Нестеров. Не вдаваясь в подробности, скажу: подействовало. Узнав об этом, Петр Тихонович Пыжиков смущенно пожал плечами. Он пребывает в странной меланхолии. Она расслабляет его, умиляет и покоряет душу. Эту метеорологию зовут Настенькой Богуновой. Она ("Ох, Настасья!") сделала из моего эксцентричного друга лирика, пай-мальчика, который готов часами сидеть у ног своей возлюбленной и слушать ее арии. Упражняется она под Клавдию Шульженко. Пыжиков почти ежедневно ездит в рыболовецкий порт проверять посты. К сожалению, они у нас там есть. Приходится заглядывать туда – и нередко – мне самому... Он же рвется все время и рвется так, что хоть сажай его на цепь... Возвращаясь оттуда, он приходит ко мне и делится своими сердечными вздохами. Но больше всего меня возмущает поведение Насти. Она все время крутится около наших постов и как будто кого-то подстерегает. Получается такая петрушка: стоит приехать мне на завод по самому неожиданному и неотложному делу, показаться на пирсе около швартующегося сейнера, я непременно сталкиваюсь с этой девицей. Она смотрит на меня дерзкими, нахальными глазами и строит улыбочки. Я избегаю всяких разговоров, но она всегда начинает первой.

– Здравствуйте, товарищ начальник.

– Мое почтение. – По долгу вежливости, я беру под козырек.

– Как поживаете?

– Благодарю. Отлично.

– Почему это, товарищ капитан, вы никогда не интересуетесь погодой?

– Наоборот, очень интересуюсь. Получаю ваши сводки, – отвечаю я ей деликатно.

После этого она обычно спускается с пирса на пляж, снимает свои зеленые спортивные штаны и, напевая, идет в море измерять температуру воды на разных глубинах. Всегда она ходит в этих зеленых штанах, других нарядов я никогда на ней не замечал. Иногда меня сопровождает Нестеров или кто-нибудь другой. Часто я задерживаюсь на судне дольше, чем это нужно. Ловлю себя на мысли, что она уже шлепает ладошками по воде где-нибудь далеко от берега.

Я выхожу на палубу, не поднимая головы, прыгаю на пирс и, словно паром из трубы, меня обжигает певучий голосок:

– Товарищ капитан, вы уже уходите?

Молча стучу каблуками по деревянному настилу. Вслед слышу звонкий смех и всплеск воды.

– Што это она так с вами, товарищ капитан, – удивленно и сочувственно спрашивает Нестеров. – В самом деле она не такая...

– Видишь флюгер крутится? – спрашиваю я его.

– Так точно. Это они его с Надей пристраивали.

– Ты им помогал?

– Было дело, товарищ капитан, – смущенно отвечает Нестеров и наклоняется к гриве коня.

– Почему же флюгер крутится? – спрашиваю я снова.

– Ветер потому что... – неопределенно отвечает он и сам тоже вертится в седле.

– Вот и у этой девицы так же. Тоже ветерком продувает...

Я пускаю коня в галоп. Щеки мои обжигает горячий встречный ветер. Конские подковы, наверное, выщелкивают из камней искры, но я их не вижу. Мне застилают глаза зелень Кавказских гор и большое синее море с одиноко купающейся на волнах чайкой.

После этого я не был на пристани несколько дней. Посты и наряды за это время там проверял Петр. Готовлюсь к поездке в отряд. Меня вызывают туда на сборы. Мой заместитель остается один. Что из этого полечится – я не знаю. Петр свое безволье и слабость возводит чуть ли не в степень подвига. В его неуравновешенном характере мне открылась новая черта-безмерного самолюбия и самонадеянности. Моя же беда заключалась в том, что я нередко еще обращался с ним так, как в пору нашей юности, смотрел на него, как на маленького Петьку Пыжика, способного созорничать и покаяться, прихвастнуть и даже с кулаками доказывать, что нос может расти и на затылке...

Раньше я этой его фантазии не придавал никакого значения. Сам был молод, глуп и наивен, как всякий обыкновенный мальчишка. Однако я ошибался. Оказывается, Петр себя никогда не считал рядовым, "обыкновенным". В спорах с ним рассеялись все мои иллюзии. Пылкому, не особенно-то приученному к труду Пыжикову всегда грезился этакий горбоносый профиль старозаветного, обиженного жизнью поручика, смахивающего на Вадима Рощина – героя романа "Хождение по мукам". Жизнь в военных училищах Петр считал самым прекрасным периодом своей юности, подготовительным трамплином для прыжка в большое будущее с кипучей разносторонней деятельностью. Многие из нас готовились к этому, готовятся и сейчас. Пыжикову хотелось миновать, перескочить многие ступени и ступеньки, где повседневный незаметный труд, проверка жизнью, испытания, первые успехи и неудачи – все, что создает прочную основу хорошего человека, нужного для границы офицера. Взгляды на жизнь у Пыжикова были неопределенные. Он хотел быть и хозяйственником, и политработником, и штабистом. Почему? Объяснить не мог. Но нигде не хотел брать на себя ответственность.

Не оставлял Пыжиков и своей мечты о "карьере ученого". Его отец, крупный хирург, весной прилетал в наши края по служебным делам. Вызвал на пару дней Петра, сводил его в курортный ресторан и остался сыном весьма доволен. Да и что можно было усмотреть в нем плохого? Офицер-пограничник, границу охраняет, служит на заставе. Во всем этом и почета и чести много.

Позднее к нему приезжала мать, привезла кучу сладеньких пончиков, печенья, конфеток. На меня она смотрела как на чужого. Ей показалось обидным, что я, а не ее сын капитан и начальник.

– Способных людей всегда зажимают, – сказала она, вытирая глаза душистым платочком".

"...Не записывал несколько дней. Сегодня ездил на пристань и снова встретился с этой девицей в зеленых штанах. Тихонькая, скромная удивительно! На этот раз к своему костюму она добавила белый берет, а глаза у нее, кажется, совсем синие. Мне показалось в них что-то похожее на тоску. Петр ходит мрачный и неприступный. Работает много. Это меня радует. Надя, встретив меня, угостила куском недозрелой дыни. Между прочим, она сказала, что у Насти с Петром разлад, и убежденно добавила, что у них вообще ничего не получится. Во мне шевельнулась вдруг какая-то нехорошая радость. Разве мне нужен их разлад?

Завтра утром я уезжаю. Вечером сидели в канцелярии и зачищали хвостики недоделанного. Мы как будто примирились.

Петр суров, подтянут, сосредоточен. Слушает внимательно и быстро записывает мои последние наставления. Я сказал, чтобы он постоянно помнил о стыке на левом фланге. Это самый отдаленный участок, и он является нашим камнем преткновения. В ненастную погоду туда трудно добираться и бывает, так, что наряды опаздывают. На этой злосчастной погрешности нас часто ловили поверяющие из комендатуры. Иногда майор Рокотов появлялся там раньше наряда и вырастал на берегу в остроконечном своем капюшоне, как сказочный дядька Черномор. Все это, будто на грех, случалось во время дежурства старшего лейтенанта Пыжикова. Разбор такого неприятного для нас инцидента потом происходил в канцелярии заставы.

Облокотившись на стол, майор Рокотов чертил схему движения нарядов, высчитывал время, подчеркивал рубежи и, как бы между делом, спокойным голосом нас так отчитывал, что на лице Петра, как и на схеме, образовывались всякие узоры – и бледные и розовые. Он скрипел стулом, крутился, но никакого оправдания не находил.

...Итак, я завтра еду. Несмотря на то, что мы примирились с Петром, на душе у меня неспокойно. Я считаю: что бы на заставе без меня ни произошло, ответственность лежит на мне. И заранее знаю, что, буду ли я в городском саду слушать духовой оркестр или смотреть новый кинофильм, я все равно не перестану думать о стыках на флангах, о солдатах на границе, о невидимых телефонных проводах и ночных разговорах дежурных, о молодом поваре, размешивающем в луженом котле солдатскую кашу, о младшем сержанте Нестерове, который заказал мне привести из города новый рубанок, о нашей прачке тетке Ефимье. Ей тоже надо какой-то платок привезти. Обо всем этом буду думать и помнить, где бы я ни находился, где бы я ни жил".

Глава тринадцатая

Комендант пограничного участка, подполковник Маланьин, уходя в отпуск, решил оставить вместо себя майора Федора Федоровича Рокотова.

Зная слабость Рокотова, подполковник Маланьин пригласил его выйти в субботу раненько утром в море и порыбачить.

– Наверно, здорово берет ставрида! – загоревшись, воскликнул Федор Федорович.

– Вчера инвалид Кандыба натаскал полную торбу, не меньше двадцати килограммов.

– А не брехня? – усомнился вдруг майор.

– Эта брехня сейчас на каждый крючок цепляется. По пять, по шесть штук вытаскивают сразу, – многозначительно взглянул на Рокотова комендант. – Даже курортники и те по целому ведру таскают.

– Вот это да! – увлеченно подхватил Федор Федорович. – А как с насадкой?

– У меня дружок в гости приехал. Ушли с сыном моим Вовкой за креветками. Будет насадка.

– Добре! Утречком выгребемся часика на два – и точка, – согласился Федор Федорович и побежал налаживать снасти.

Желая помочь Маланьину в ловле креветок, которые здесь считаются самой лучшей наживкой, Рокотов вечером спустился к портовой бухте. С комендантом они встретились на берегу. Тут же, около опрокинутой лодки, в коричневых трусиках, с изорванным сачком на тяжелом железном обруче, стоял гость Маланьина – детина ростом в добрую сажень, с могучей волосатой грудью. Он оказался бывшим пограничником-моряком, капитаном второго ранга в запасе.

– Борис Руцак, – с достоинством отрекомендовался он хриплым баском и крепко стиснул пальцы Рокотову.

– Ну, как рачки? – спросил Маланьин своего дружка.

– Ни черта нема рачка! – мусоля во рту недокуренную папироску, ответил Руцак и, безнадежно махнув рукой, добавил: – Плавают кругом мальчишки, як галушки в сметане, все пораспугали.

– Да, маловато, – показав на горсточку судорожно дрыгавшихся в ящике креветок, тяжко вздохнул Маланьин.

– Это и все? – разочарованно спросил Рокотов.

– Как видишь, – пожал плечами Маланьин.

– Не может быть, чтобы всех распугали! – возмутился Федор Федорович! – Надо поглубже заходить, а вы и трусов не замочили. Пошли!

Но лезть в глубину, да еще в липкие густые водоросли, где прятались креветки, никому не хотелось. После недолгих шутливых пререканий Рокотов взял у Руцака сачок, кое-как залатал его и, сбросив штаны, полез первым.

До поздних сумерек, дрожа от холода, они по очереди лазали в воду, путаясь в водорослях, спотыкаясь о скользкие камни.

– Да хватит, куда столько! – сипло басил Руцак.

– Пока полный ящик не наловим, не уйдем. Давай, Борис Захарович, жми! – подгонял его неутомимый Рокотов.

На другой день, в пять часов утра, вся эта компания была уже на берегу. Лодку опустили дружно и быстро. На весла сели Маланьин и Руцак. Пребывая в самом отличнейшем настроении, Рокотов пристроился на корме и сразу же завел разговор о предстоящей рыбалке.

– А где будем кидать якорь? – спросил он.

– Кидают гнилые яблоки на базаре, а якоря отдают, – едко заметил невыспавшийся и позевывающий на холодке Руцак.

– Пусть будет так, – миролюбиво согласился Рокотов. – Я должен знать, где мы встанем?

– У второй вехи, – ответил Маланьин. – Там самое ставрижье место. Так и вьется вокруг...

– Уж ежели она там есть, возьмем. Это, братцы, зверь-рыба. И если цапнет, держи ее, не зевай! Вот ерш – это другое дело. Насади на крючок кусок тюльки, опусти на дно, сиди и закуривай. Наверняка проглотит и сам на крючок сядет. Окунь, например, или карась – те на проводочку. Закинь подальше и тяни, обязательно схватят наживку прямо на ходу. А вот ставридка – та берет отлично от всех! И должен вам сказать, что эту рыбку я умею подхватывать.

– Не хвастай, – налегая на весло и тяжело отдуваясь, заметил комендант. – Оставь, брат, не люблю я этого.

– А вот посмотрим... Я покажу, как надо ловить.

– Посмотрим, увидим, – вставил слово Руцак.

Греб он большими рывками и, шумно скрежеща уключиной, сбивал лодку с курса. Маланьин не выдержал и начал сдавать.

– Левым, левым! – то и дело командовал Рокотов.

– Да разве с ним, чертом, сладишь! – оправдывался Маланьин.

– Налегай, налегай всем корпусом! – басовито похохатывал Руцак. Ночной сон с него сдуло свежим утренним ветерком, и он уже чувствовал себя сейчас в своей стихии.

Кругом спокойной голубой чашей разлилось море. Далеко на горизонте медленно выплывало утреннее солнце. Теплые лучи ласково пригревали чуть запотевшую спину. Все предсказывало хорошую погоду и великолепный клев.

Ледка меж тем приближалась уже к вехе, показывающей, где кончалась мель и начиналась морская глубь. Здесь и решено было ловить ставриду. Вдруг крепко дунул ветер, за кормой широко прошлась волнистая зыбь. Вскрикивая, летали чайки – бесстрашные, прожорливые птицы. Они ждали свою добычу, встречая каждую вышедшею в море байду.

– Довольно! Суши весла! – крикнул Руцак. – Вот тут и отдадим якорь.

Но якоря в лодке не было. Бухнули за борт на веревке пудовый камень и начали торопливо разматывать лески. Майор Рокотов пристроился на корме, Маланьин – на носу, а Руцак – на средней банке.

Голубые глаза майора Рокотова расширились и заблестели от азарта.

Только истый рыбак поймет чародейский толчок клева на кончиках пальцев и трепет подсеченной рыбы. Рокотов артистически подсек еще невидимую рыбу и, ловко перехватывая руками, вытравил из двадцатиметровой глубины. На одном из стальных крючков вяло болтался несъедобный лаврет величиною с селедку. Плюнув от досады, Федор Федорович под хохот товарищей швырнул "добычу" за борт. Сидевшая на вехе чайка мгновенно спикировала, подхватила клювом рыбу и круто взвилась в небо.

Маланьин вытащил еще две ставридки и, подмигнув незадачливому Рокотову, с удовольствием опустил их в висевший на уключине садок.

– Как ты ловишь? – не вытерпел Рокотов. – На какой глубине?

– Почти у самого дна. Вот так и потряхиваю... подергиваю. Смотри! Опять есть! – Маланьин задержал на весу крупную рыбу. Серебристо блеснув в лучах солнца, ставрида крутанула хвостом и упала в море.

– Сорвалась, окаянная! – Сейчас я ее выхвачу! – распалился Рокотов и далеко забросил свинцовое грузило. Но ему опять не везло. Не видел ни одной поклевки и Руцак, который, сняв майку, с удовольствием подставлял спину жарко пригревавшему солнцу. Вытянув волосатые ноги, он флегматично проговорил:

– Ни малявки! Сейчас буду купаться.

Такого беспечного, издевательского отношения к рыбалке Федор Федорович вынести не мог.

– Это уже черт знает что такое! – с яростью набросился он на гостя. – И не совестно вам, Боря!

– А ежели она жрет насадку и на крючок не садится! – сконфуженно оправдывался Руцак.

Ленивым движением пальцев он почесал могучее загорелое плечо и сделал попытку "подсечь", но леска не поддалась.

– Поймал? – ехидно спросил Рокотов.

– Тяжелую зацепил...

– Ну и тащи!

Оглядевшись, Маланьин сокрушенно сказал:

– А мы, братцы, дрейфуем.

– Определенно дрейфуем, – уныло поддержал Руцак и потащил леску. Она натянулась, как струна, и со звоном лопнула. На крупном загорелом лице Руцака выразилось недоумение.

Рокотов тронул веревку. Она свободно тащилась за лодкой. Всем стало ясно, что камень остался на дне. Это была настоящая беда. За якорем не нырнешь, а к берегу выгребать и привязывать новый камень – две добрых мили.

– Снимайтесь ко всем чертям! – тоном приказа проговорил Маланьин. – Всю снасть порвем!

Море начинало зыбить, лодку сильно несло. Поравнявшись с вехой, привязались. Дрейф прекратился. Задержанная веревкой лодка задирала нос все выше и выше. Комендант качался на носу и, к великой зависти Рокотова, таскал ставридок одну за другой. А Федор Федорович поймал пока что карасика величиной в пятак, морскую собаку и двух страшенных, как черти, большеротых ершей. Один из них, не желая сниматься с крючка, сильно дернулся и своим острым гребнем проколол майору палец.

Солнце уже поднималось к зениту и все чаще стало скрываться за набегавшими тучками. Яркие, горячие лучи переламывались и, скользя по голубой воде, тихо гасли. А рыба продолжала клевать. Вокруг остовой вехи сосредоточилась целая флотилия остроносых байд разной формы и расцветки.