Текст книги "Встречный ветер"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Нехорошо было беспокоить людей, тем более, когда они так по-домашнему мирно беседуют, даже слов не слышно, и аппетитно, очевидно после купания, ужинают... Только бы увидеть Марию Дмитриевну. Она-то уж устроит его как полагается. Петр бесшумно прошел в кухню, но там, как и в других комнатах, было темно. Вернувшись к веранде и постояв у крыльца, он, наконец, решился постучать. Разговор сразу же смолк, но дверь пока никто не открывал. После короткой паузы и едва слышного шепота кто-то грубоватым голосом спросил:

– Кто там?

– Мне нужна хозяйка дома, Мария Дмитриевна, – ответил Пыжиков.

– Ее нет дома, – раздался прежний, с кавказским акцентом голос.

– А где же она? – с огорчением спросил Петр.

– Вышла куда-то. Должно быть, к соседям. Что ей передать? – явно желая отвязаться от пришедшего некстати гостя, спросил тот же голос.

– Спасибо. Я ее подожду, – ответил Петр. Его начал раздражать неприветливый голос мужчины и полумрак на веранде, таинственный и приглушенный за стеклом шепот. "При таком свете можно подавиться костью или проглотить муху, – зло подумал Пыжиков. – Почему я должен тут стоять? Не только не приглашают войти, а даже не желают взглянуть, кто пришел..."

– Разрешите войти?– подумав обо всем этом, спросил он настойчиво и не очень вежливо.

Его решительный тон сразу подействовал.

– Да, да. Пожалуйста! – медленно открывая дверь, далеко не радушным тоном встретил его мужчина с крупным горбатым носом и с широкими темными бровями. Увидев офицерские погоны и фуражку под цвет окружающей веранду зелени, мужчина на секунду замер. Правая его рука крепко держала дверь, словно намереваясь захлопнуть ее перед самым носом Пыжикова, левая была занесена назад, к бедру. Если бы Петр был внимательней, он бы заметил, как пальцы лежащей на бедре руки скрючивались и дрожали.

Второй мужчина, в белой тенниске, почему-то быстро вскочил и скинул с абажура лампы полотенце. Ярко брызнул электрический свет и заиграл на стенках, выкрашенных в голубой цвет, на оконных фрамугах, на столе, где лежали в веревочной сетке две дыни и рядом с ними поджаренная курица. Под абажуром вихорьком закружились ночные бабочки.

– Эти ночные гости опять налетели, – глядя на бабочек и поглаживая гладко выбритую, с высоким лбом голову, спокойно проговорил мужчина в белой тенниске. – Милости просим, товарищ офицер, к столу. Скоро хозяйка придет. Вы что, ее родственник?

– Просто знакомый. Недавно мать здесь комнату снимала.

– Мы тоже курортные, порхаем, как эти бабочки... Смотрите, сколько всяких букашек полно на огонек летит, вроде нашей мошкары на Урале.

Высоколобый оказался более приветливым и радушным, чем большеносый кавказец. Засунув руки в карманы, он исподлобья наблюдал большими круглыми мутно блестевшими, как у свирепого быка, глазами. По его взгляду было видно, что он сердит и недоволен. Визит офицера смутил их обоих, явно нарушив вечернюю задушевную беседу.

– А вы тоже с Урала? – улыбаясь, спросил Петр у горбоносого.

– Нет. Мы здесь, в горах, живем.

Высоколобый снова засуетился, настойчиво предлагая придвинуться к столу и закусить. При этом он все время улыбался поджатыми губами, стянутыми у подбородка морщинами.

– Дыньки не хотите? Великолепнейшее творение природы, сорт знаменитый, наша матушка "колхозница". А какой аромат! Прелесть! У нас дома этого пока нет.

– Почему же? На Урале растут и арбузы и дыни, – возразил Петр.

– Извините, это на Южном, а на Северном мало, да и еще рано сейчас, не вызрели. Когда же я оттуда уехал? – потирая висок, многозначительно задумался высоколобый. – Да уж десятый день. Не заметишь, как и отпуск пролетит...

– Значит, с Урала? – словно желая заглянуть в душу этого суетливого, чересчур словоохотливого курортника, снова спросил Петр.

– Коренной тагилец. Все-таки разрешите угостить вас дыней! Вот той, что побольше да поспелее.

– Спасибо, я не хочу. Извините, что побеспокоил...

– Ну, что там! Чем же вас тогда угостить? Вина предложить не осмеливаюсь. Знаю, что служба у вас строгая.

Горбоносый подошел к столу и выкатил из сетки дыню. Подержав ее в смуглой большущей руке, положил на тарелку. Косясь на офицера угрюмым взглядом, он медленно, с расстановкой проговорил:

– Слушай, друг, пачему не хочешь? Хароший дына.

Пыжиков вновь поблагодарил и отказался. Ему почему-то неприятна была встреча с этими людьми и противна суетливая назойливость высоколобого. "Забавная компания, – усмехнулся Петр. – Два сапога на одну ногу!"

Разговор как-то иссяк и прекратился. Все трое чувствовали себя напряженно и неловко. Пыжиков сидел как на иголках и злился, что испортил людям ужин. Хотелось встать и уйти, но уходить было поздно и некуда.

В другой раз посидел бы, поговорил с людьми, о многом основательно расспросил, а сейчас и самому говорить и слушать не хотелось. Да и высоколобый курортник, с неприятно поджатыми губами, своей приторной вежливостью и подобострастными репликами совсем не располагал к себе, а наоборот, отталкивал. Горбоносый не мог скрыть своей неприязни к непрошенному гостю в зеленой фуражке. Постояв у стола и уже больше не предлагая угощения, покопавшись в чемоданчике, он взял полотенце и вышел во двор.

Это вынужденное знакомство прервалось возвращением хозяйки дома. Петр с облегчением вздохнул.

Как и следовало ожидать, Мария Дмитриевна встретила Петра с обычным радушием. Она провела его в большую" с выходящим на веранду окном комнату и, усадив на диван, сразу же затопила его словесным потоком пустяковых воспоминаний о матери. Однако Петр вежливо сослался на усталость и попросил приготовить ему постель.

– Извините, дорогая Мария Дмитриевна. Совсем измотался, только бы добраться до подушки, – расстегивая воротник гимнастерки, сказал Пыжиков.

– Что же это вы, голубчик? – заахала Селихова.

– Служба такая... Уже двенадцать, – посмотрев на часы, ответил Петр. – Скоро должна прибыть за мной машина с солдатами.

– Ах, боже мой! Да вы хоть скушайте что-нибудь.

– Немного, пожалуй, можно, – согласился Петр, вспомнив, что он с утра ничего не ел.

Мария Дмитриевна вскочила и побежала на кухню готовить ужин.

Петр слышал, как курортники, гремя топчанами, которые, как в общежитии, всегда приготовлены расчетливыми хозяевами для многочисленных гостей, укладывались спать и тихо, но, видимо очень горячо, о чем-то меж собой спорили. Петра они уже не интересовали.

– Нам надо быстро уходить, Семион, – склонившись к своему партнеру, шептал горбоносый. – Ты слышал, что он сказал хозяйке?

– Да, – соглашался высоколобый, держа в руках термос с длинным наплечным ремнем и опустив на пол ноги в желтых на толстой подошве ботинках.

– Он говорит, что скоро будет машина и солдаты... Что это значит? Это значит, что он хитрый человек, играет с нами, как кошка с мышками...

– Молчи! – схватив горбоносого за руку, просипел Семион. – Ты ведешь себя, как настоящий болван. Почему ты с этим офицером разговаривал по-хамски?

– Дед мой – дагестанский князь, отец – тоже, я – гордый человек, нанимаешь? Я ненавижу их, пусть будет это мальчишка или офицер. Надо уходить, Семион. Он все узнал.

– Посмотрим. У нас еще есть время. Есть и термос. Вот швырну его и от этой хатки ничего не останется.

– Тогда мы тоже сдохнем...

– Нет. Я умею бросать лучше, чем ты думаешь. Послушаем, подождем, что будет дальше. Только без паники. Я бывал не в таких переплетах... Тихонько подойди к окну и взгляни, что делает этот юноша.

Подвижный и верткий кавказец кошачьими шажками, на цыпочках подкрался к окну и осторожно отодвинул край занавески.

Съев без всякого аппетита кусок жареной курицы с помидором, Петр сидел за столом. Запустив пальцы в спутанные волосы, раздумывал над словами генерала Никитина. "Я дурак, пытался еще над ним куражиться... А как вначале разговаривал с майором Рокотовым! И какую написал объяснительную записку... Хотел всем доказать, что мне теперь все равно, безразлично. Пустая, глупая бравада!"

Тряхнув гудевшей головой, словно избавившись от невеселых раздумий, Петр встал и подошел к окну. На веранде метнулось какое-то черное пятно и скрылось в саду. Пыжикову стало вдруг жутко. "Кому это вздумалось за мной подглядывать? А может быть, это нервы шалят?"

На душе стало еще тяжелее. В комнате было душно, как в бане. Над садом сгущались темные тучи. Голова тяжелела, будто наливалась свинцом, но спать уже не хотелось.

С неожиданной резкостью скрипнула ржавыми петлями дверь. Петр вздрогнул и оглянулся. На пороге в длинном цветастом халате стояла Мария Дмитриевна.

– Это я, Петр Тихонович. Вы почему, голубчик, не спите?

– Не спится что-то, Мария Дмитриевна. О службе, о жизни вот думаю...

– И-и, милый мой! В ваши-то годы... Не надо много думать. Вся жизнь еще впереди.

– Серенькая моя жизнь, Мария Дмитриевна, как пыль вьется вокруг, глаза порошит. Ничего пока хорошего в ней не вижу, – с болезненной откровенностью признался Петр. Ему хотелось говорить, поделиться с пожилой женщиной своими невзгодами.

– А вы потише, голубчик, а то мои постояльцы еще не улеглись, – подняв палец и переходя на шепот, предупредила хозяйка.

– Они всегда так долго не спят? – покосившись на веранду, спросил Петр.

– Когда как. Только на днях им сдала. Сняли всю площадь и сразу поставили условия, что им нужен абсолютный покой. А сами комнатами почти не пользуются, на веранде и спят и едят. Ездили на экскурсии, возвращались поздно. Вчера приехали, заперлись и долго о чем-то спорили. Этот гололобый-то, вроде как ученый, все в горы ходит, а второй за проводника. Водит его по горам и все показывает!

– Что же они изучают? Камни или траву какую приносят?

– А этого я уж не знаю. Но люди, как видно, хорошие. На счет водочки ни-ни. С женщинами тоже не якшаются. Да и, видать, состоятельные. Сколько запросила, столько и дали. Даже не стали торговаться.

– Не понравились они мне почему-то, Мария Дмитриевна.

– Что вы, Петр Тихонович! Вам надо, голубчик, просто отдохнуть и выспаться. Вот утром я всем вам такой завтрак сварганю – пальчики оближете.

Хозяйка ушла, но Пыжиков долго еще метался в горячей постели, вспоминая сложные события дня. Нервы у него действительно расшалились основательно.

А на веранде в это время горбоносый толкает Семиона локтем в бок и сипло говорит:

– Крышка нам, конец, если не будем уходить или резать двоих...

– Молчи! – стиснул Семион руку горбоносого и толкнул его от себя.

– Уй, аллах! Все равно я их резать буду... Как только услышу машину – зарежу. Я горец и нэ буду в руках русских коммунистов, нэ буду!

– Перестань! – задыхаясь не то от страха, не то от гнева, хрипит Семион. – Трус!

– Я – потомок храбрых горцев – могу быть трусом? Нэт! Я должен первым брать кровь врага... Хочешь, я сейчас, как барс, прыгну на нэго и все кончаю... Мы уйдем в горы. А там опять будем у наших друзей.

– Тише, болван! – зло, сквозь зубы шепчет Семион. Он видит при бледном свете выкатившиеся из орбит глаза горбоносого, темные изогнутые брови. "Страшный это человек, дикий, – боязливо косится Семион. Но на него можно положиться во всем. Живым он себя в руки не даст. Знает здесь все тропинки, горные ущелья, обычаи кавказских народов. Знает и дело – не один год учился в тайной школе".

– Подождем немножко, – успокаивает горбоносого Семион.

Приближался рассвет. С моря потянул ветер, тряхнул верхушки деревьев.

Пыжиков встал, оделся, присел на стул и задумался. В эти минуты ему казалось, что он самый несчастный человек на земле, что жизнь начинает швырять его, как море утлую лодочку. Нервы сдали... Усталость взяла верх. Склонившись над столом, Петр крепко уснул. Он не слышал, как зашумел в саду тугой северо-восточный ветер. Закачались высокие пирамидальные тополи, зашелестели листьями старые яблони, гулко роняя на сухую землю перезревшие плоды.

Семион и дагестанский князь Сапангос торопливо сложили вещи в небольшие чемоданы и на зорьке покинули уютный домик Марии Дмитриевны. Они уходили из города глухими переулками, где одиноко и свирепо бушевал ветер, заметал следы густой, застилающей все вокруг пылью. Над горами нависли темные тучи.

Спать Пыжикову пришлось мало. Вскоре к дому подошла грузовая с полным кузовом солдат машина и разбудила его громким протяжным гудком.

Глава восьмая

Вот уже третьи сутки пограничники сидят в засаде, скрытые густой зеленью леса. Над горными хребтами надоедливо гудит нестихающий ветер.

В Орлиной бухте шумно ворочаются вспененные волны, земля вздрагивает и доносит однообразные утомляющие звуки. Хочется встать, расправить затекшие мускулы, вскарабкаться на самую вершину скалы и крикнуть взбесившемуся ветру: "Уймись, дьявол!" Но тут-то как раз все решает терпение и выдержка. Вскакивать нельзя, говорить можно только шепотом. Пограничники, затаившись, терпеливо лежат и ждут. Иногда слышится протяжный вздох солдата Баландина и его сладкий зевок. Глаза слипаются, всем телом овладевает истома. Баландин, словно нарочно, продолжает зевать, что приводит сержанта Нестерова в яростный гнев.

– Ты можешь потише и аккуратней раскрывать свой чемодан?

– Выходит, и зевнуть уж нельзя? – тихо и недовольно ворчит Баландин.

– Ты и лодку так прозевал! – вставляет Батурин.

– При чем тут я? Со мной офицер был. Я там службу не нес, только лейтенантова коня держал.

– Прекратить разговоры, – властно приказывает Нестеров. Продолжать наблюдение и чтобы ни звука...

– Ты, Баландин, когда зеваешь, то хоть не труби, как пастуший рожок. Моя Гойда и то спокойней ведет себя, – поглаживая лежавшую рядом кавказскую овчарку, говорит сержант Батурин.

От этой заботливой ласки Гойда вытягивается и плотно прижимает голову к передним лапам. Снова молчание. Перед глазами рябит зелень кустарника, ветер срывает с кизильника отмирающие листья и, закручивая в вихре, уносит их к подножью гор. Вечереет. Об Орлиные скалы гулко разбиваются соленые волны, шумно, со скрежетом перекатываются у берега камни. Там, за скалами, словно в глубине земли, яростно гудит море. После заката кусты быстро наполняются непроглядной мутью, словно на них сплошь натянули черные покрывала. На западе гаснет багровая, похожая на разлитую кровь полоса и наступает темная, предосенняя ночь. Северо-восточный ветер не стихает и ночью. Вокруг живыми призраками шевелятся, шуршат кусты.

Ночь вызывает у солдат и офицеров предельное напряжение. Кажется, что всюду кто-то крадется, выжидает, когда утомятся наблюдать и слушать пограничники.

В темноте неслышно появляется капитан Ромашков, Сообщив пароль, он, согнувшись, подходит ближе, ложится рядом и шепотом спрашивает:

– Ну, как дела?

– Пока в порядке, товарищ капитан, – отвечает Нестеров. Тишина...

– Какая же тишина, когда дует все время.

– Может, чего-нибудь и надует, – с надеждой замечает Батурин.

– Например?

– Дождя или гостей каких...

– Я все время слышу у вас здесь шум, возню. Прекратите, – замечает капитан Ромашков. – И разговоры...

– Да мы ничего, товарищ капитан. Вот только Баландин...

– Что Баландин?

– Зевает все время. Начнет, а за ним и другие. Я уж ему говорил. И так сон одолевает, а он как назло делает.

– Я не нарочно, – смущенно оправдывается Баландин.

– Зевать и кашлять можно в пилотку, – тихо говорит Ромашков.

– Слушаюсь, – отзывается Баландин.

– Скоро смена придет, отдохнете, а сейчас смотрите во все глаза...

Минут пять полежав с солдатами, капитан осторожно встает и быстро исчезает в темноте, словно проваливается куда-то. Ему надо проверить и другие наряды. Они разбросаны в разных местах. Лежат, не шелохнувшись, в терпеливом ожидании врага.

С наступлением темноты наряды приближаются к месту, где закопана радиостанция, почти вплотную. С рассветом они уползают, втягиваются в лес и маскируются в кустах. Так целыми сутками пограничники под открытым небом. Здесь они едят и коротко отдыхают – чуть-чуть вздремнут – и снова служба. Сколько придется караулить и напряженно ждать врагов, когда они вздумают наведаться сюда, чтобы воспользоваться радиостанцией, деньгами, оружием и драгоценностями? А вдруг засады и секреты ими обнаружены и все ожидания впустую? Сколько утомительных бессонных ночей! Об этом думает каждый солдат и офицер. Все зависит от тщательной маскировки, от поведения людей, от степени их воинского воспитания и боевого мастерства. Думает об этом и солдат Баландин. Он чувствует себя виноватым перед своими товарищами. Немало ему пришлось выслушать справедливых упреков, и он твердо решил загладить свои проступки, искупить вину. "Вы еще узнаете, что я тоже не лыком шит, – думает Баландин. – Вот первым замечу врага и первым кинусь на него. Только бы заметить – тогда от меня никакой враг не ускользнет".

После короткой передышки Баландин лег подальше от других солдат и немного выдвинулся вперед.

– Только смотрите не засните, – показывая ему сектор наблюдения, сказал Нестеров.

– Будьте покойны, – на этот раз как-то особенно твердо ответил Баландин, продолжая размышлять о том, как бы ему первому увидеть врага.

Глава девятая

Ветер не стихает. Он качает кусты, хлещет ветками по серым обнаженным скалам. У дуба, под которым, притаившись, сидят два человека, мощно дрожит верхушка, поскрипывает высохший треснутый сук. Маленькие птички дубоносы вспархивают и пытаются взвиться в небо, но сильный порыв ветра косо гонит птиц в сторону и давит к кустам. Дуб стоит в ущелье над крутым обрывом, он широко раскинул толстые корявые ветви и, как старый дед, оброс вокруг густой крепкой порослью молодого потомства. На дне ущелья булькает в каменистом русле горный ручеек. Там, внизу, мрачно и тихо. Дуб покачивается, скрипит, словно на кого-то ворчит, сердится...

На противоположном склоне ущелья, в непрерывном шуме леса тают последние солнечные лучи.

– Так что же будем делать? – спрашивает Сапангос.

– Я думаю, надо идти сейчас, пока светло, – давя спиной ствол дуба, отвечает Семион.

– Когда светло, там ходить нельзя, – возражает Сапангос. – Увидят, пропадать будем.

– Ночь темная, ориентироваться трудно, налетим на пограничный наряд, да и место-то не сразу найдешь.

– Я найду, хоть на ощупь, хорошие заметки сделал. Найду, – упрямо твердит Сапангос.

– В этих чертовых скалах заблудиться можно, – возражает Семион. – До сумерек надо взять вещи и местность разведать – надо все рассмотреть.

– Мы и так хорошо местность тут знаем.

– А как же иначе? Сейчас подойдем туда и понаблюдаем еще раз. Если все в порядке, то я сначала пойду один...

– Почему один?

– Вдвоем нельзя... В случае провала ты останешься и уйдешь на явку. Я же плохо знаю местность, а ты тут, как дома...

– Ты, Семион, храбрый человек. Ладно, делай как хочешь, я тебе подчиняюсь.

– Уговор наш помнишь? – дернув поджатой губой, спросил Семион.

– Ты о чем говоришь?

– Я говорю о том, чтобы одна пуля всегда оставалась...

– Сделаем, – вздохнув, ответил Сапангос.

– Живыми мы попадаться не должны, понимаешь?

– Как не понимать!

– Я тебе верю, как брату. Идем...

– Идем.

Семион набросил на плечо ремень с пристегнутым термосом, с которым он никогда не расставался, и взял в руки чемоданчик.

На ветках засуетились, запрыгали витютни, взвизгнула желна, мерным стуком дятел выдалбливал из коры неподатливого червячка.

Вечером, когда солнце утонуло в море, на тропинке около Орлиной скалы показался человек в белой тенниске с чемоданчиком в руках и с висевшим через плечо на ремне термосом. Он возник перед глазами Баландина так неожиданно, словно вынырнул из земли. Остановившись, он огляделся вокруг, поправил серую широкополую, свисавшую на уши панаму. Постояв немного, круто свернул с тропы и присел под кустом черноклена, как раз там, где почти на чистом месте была закопана радиостанция. Здесь была крошечная, густо окруженная кустарником плешинка, на ее краю рос второй приземистый ветвистый черноклен. Дальше шли сплошные заросли. Не спеша, будто присев отдохнуть, человек в панаме снял с плеча термос, поставил его рядом с чемоданчиком, взглянул на ручные часы, закурил. Затянувшись несколько раз подряд, он бросил недокуренную сигаретку в кусты, торопливо прочистил мундштук, еще раз воровато огляделся и тихо вскрикнул голосом птицы. Через минуту в стороне раздался ответный крик-звонкий и резкий. Он сразу же замер в шелестящем порыве ветра.

Крепко натянув на лоб панаму, человек вдруг встал на колени и начал снимать под кустом верхний слой дерна. Беспорядочно раскидав землю, он вытащил из ямы ящик с аппаратурой, небольшой чемодан и поставил их рядом с термосом.

Наблюдая за действиями нарушителя, пограничники замерли в ожидании приказа.

Где-то совсем близко вскрикнула сова и, тяжело взмахивая крыльями, пролетела над головой Баландина. Он лежал под приземистым чернокленом впереди всех и видел, как нарушитель копался в земле и вынимал какие-то ящики. Пролетевшая сова своими шумными крыльями вывела его из оцепенения, он не выдержал и, не дождавшись приказа, сам с яростью в голосе скомандовал:

– Руки вверх!

Подстегнутый неожиданным вскриком, нарушитель вскочил, резким и гибким движением схватил термос.

– Руки! – громче прежнего повторил Баландин и нажал спусковой крючок карабина.

Грохнул выстрел.

Еще не успел замереть раскатистый звук, как нарушитель, взмахнув термосом, швырнул его в кусты. Гулкий, тяжелый, ошеломительный взрыв качнул деревья. Вырванный с корнями черноклен, с дымной кучей земли, вместе с телом Баландина отбросило на тропу. Неподалеку в клубящейся пыли застонал Нестеров и еще кто-то. Тут же, в изуродованных кустах, корчилась, выла закиданная землей Гойда.

Лежа в вырытой им ямке, нарушитель хлестко бил по кустам. На предложение Ромашкова бросить оружие ответил выстрелами из автоматического пистолета.

Очередями из автоматов пограничники прижали его к земле. Им было приказано взять врага живым.

Пограничники подползали все ближе и ближе Нарушитель, видя, как все плотнее и плотнее сжимается вокруг него смертельный круг, понял, что его хотят схватить живым. Стреляя наугад, он то вскакивал, то вновь ложился, продолжая бить из пистолета. Второй гранаты у него не оказалось. Вдруг после нескольких выстрелов он затих...

Видя безвыходность положения, нарушитель выстрелил себе в рот. Пользуясь завязавшейся перестрелкой, Сапангос сумел ускользнуть. Опытный, дерзкий, хорошо знающий местность, он, как змея, прополз через несколько цепей и, только в последней натолкнувшись на зазевавшегося молодого солдата, убил его в упор и ушел в горы.

Взрывом гранаты, замаскированной под термос, был убит Баландин. Сержант Нестеров и еще двое солдат оказались контуженными.

Вскоре на место стычки прибыл находившийся неподалеку генерал Никитин.

– Как же это все получилось? – выслушав доклад Маланьина, спросил Никитин.

– Выявили себя раньше времени, товарищ генерал.

– Кто это сделал?

– Говорят, что солдат Баландин не выдержал, крикнул и выстрелил. Он сам и погиб...

– Ну что ж, на мертвых вину валить не будем, – задумчиво проговорил Никитин. – Подполковник Маланьин, распорядитесь насчет похорон солдата. Он погиб на боевом посту. А то, что не выдержал, виноваты и мы – плохо учили. А этого, – показав на труп диверсанта, продолжал Никитин, – сфотографировать, как в таких случаях положено, пленку быстро проявить и доставить мне. Вещи его доставить в штаб.

Глава десятая

Настя прожила в Дубовиках одиннадцать дней. Отпуск заканчивался. Все это время она сильно скучала и даже несколько раз втихомолку всплакнула. И всему виной был капитан Ромашков. При той последней встрече она решила, что капитан считает ее просто глупенькой, легкомысленной девчонкой, способной строить глазки и лейтенанту Пыжикову и чубатому рыбаку Васе. Но ведь для них она никогда не наряжалась в самые лучшие платья, не пела им своих задушевных песен, не прикалывала голубеньких бантиков, а просто ходила в зеленых спортивных брюках, со склянками в руках, смеялась с ними, шутила, а перед ним так только играла словами, на самом же деле всегда робко опускала глаза. А он на нее никакого внимания. Почему? Это больно задевало и тревожило девушку. Вспоминая последнюю встречу, Настя вспыхивала и краснела. Выставилась тогда в окошко, как дурочка, бантики нацепила, а разговаривала как? Трещала, требовала, чтобы ее проводили. Вот же глупая! Петя, тот, конечно, пошел бы, а что толку? Если бы этот строгий нахмуренный капитан мог понять, что у нее на сердце, догадался бы, сколько она о нем думает! Что бы такое придумать, чтобы заставить его хоть немножко потосковать, как она тосковала эти дни в своих Дубовиках? Но теперь ее вдруг потянуло назад, к морю, поближе к заставе. "Приеду, обязательно встречусь в первый же день. Позвоню на заставу, там на заводе у коменданта есть отводная трубка, позвоню и спрошу, например, погоду... Сверю сводки. Они получают свои..."

А что будет дальше – она и сама еще не знала.

Накануне отъезда весь долгий день Настя не находила себе места, слонялась по хате из угла в угол. Пробовала заниматься с сестренкой Валей арифметикой, но была так рассеянна, что не могла вспомнить самые простые правила.

Валя задумчиво грызла карандашик и поначалу терпеливо ждала, когда домашний педагог перелистает весь задачник. Девочке это надоело. Закрыв тетрадь, она взяла из рук сестры свой учебник и решительно заявила:

– Я больше с тобой никогда не буду заниматься. Листаешь задачник и не видишь, що там написано... Только воображаешь, що можешь учить. За целый час мы только одну задачку прошли. И вообще ты стала, как кисель.

– Почему кисель? – насильно улыбнувшись, спросила Настя.

– Скучная какая-то. Вялая вся, аж сморщилась. Давай лучше пойдем за грибами. А? Последний раз... Хочешь?

– Мне, Валечка, что-то ничего не хочется.

– И за грибами даже?

– И за грибами даже...

– А вот я знаю, чего ты хочешь! – обрадовалась сестренка.

– Ничего ты не знаешь, ничего ты не разумеешь, – со вздохом ответила Настя.

– Тебе от нас уезжать не хочется. Да? Тебе вон его жалко...

– Кого?

– А вот его, Миколу нашего, – показала она на зыбку, где, посапывая носом, спал маленький братишка.

– Нет, дочка, у ней не та думка на уме, – сказала неслышно вошедшая Лукерья Филипповна, высокая, еще не старая, миловидная женщина, со смуглым, загорелым лицом.

Как всякая мать, она гордилась своей старшей, закончившей в городе техникум дочкой, любила ее и по-матерински чувствовала происходившую в ней душевную перемену. Пробовала откровенно с ней поговорить, но Настя только смущенно краснела, отмалчивалась, закрывалась, как улитка в коробочку, уходила и пела грустные песни.

– Какая же у меня думка, мама? – многозначительно спросила Настя.

– Наверное, замуж тебе хочется, вот и вся думка, – шутливо ответила мать.

– Ой, мама, скажешь тоже! – вспыхнула Настя.

– А то я не вижу?

– Что же вы такое видите?

– Вижу, ходишь сумная, будто у тебя зуб вырвали... А раз сумная, значит замуж пора.

– Ну, что вы говорите, мама?

– Я знаю, что говорю.

– Замуж? – с удивлением протянула Валя и тут же деловитым тоном заметила: – Да у ней и жениха-то нет...

– А ты почем знаешь? – спросила Лукерья Филипповна.

– Э-э! Был бы, так она б мне сказала. Она мне все говорит, переплетая косичку, ответила Валя.

– Так и все? – лукаво прищурив глаз, спросила мать.

– А как же? Мы же с ней обе невесты, – не моргнув, ответила Валя.

– Ты только глянь на нее, на эту птаху! Про какие дела она толковать начинает, – засмеялась Лукерья Филипповна. – Ты поди-ка лучше да приведи из огорода телка, я скоро корову доить буду. Тоже мне невеста!

– Женщины все бывают невестами, – с самым серьезным видом сказала Валя и, тряхнув косичками, выбежала.

– Ты только подумай, яка скаженна растет девка? – всплеснув руками, проговорила Лукерья Филипповна. – Это, наверное, ты ее просвещаешь?

– Что вы, мама! Она такая смышленая, все своим носиком чует, возразила Настя. – Хорошая у меня сестричка, да и братик тоже...

В люльке заворочался и проснулся ребенок. Сначала покряхтел, а потом заплакал.

Настя подошла к люльке и взяла на руки крупного и румяного после сна братишку. Он замолчал, огляделся; заметив мать, протянул ей пухлые ручонки.

– Сыночку моему и поспать не дали. – Лукерья Филипповна приняла его и, боком присев на кровать, дала ребенку грудь. Чмокая губами, Миколка лукаво, улыбчивым взглядом косился на сестру, которая вертелась за спиной матери и строила ему из пальцев рожки.

– Значит, завтра ты нас покидаешь? – задумчиво спросила мать и вздохнула.

– Да, мама, отпуск мой кончается, пора на работу.

– Придется встать пораньше...

– Вечером все приготовим, да и что там готовить, – махнула смуглой рукой Настя.

– Ну, как же! Сложить все. Я тебе там коржиков напекла.

– Спасибо, мама. – Настя встала с кровати, размазав по щеке набежавшую слезу, отошла к окну.

– Может быть, ты мне все-таки скажешь? – снова спросила Лукерья Филипповна. От зоркого взгляда матери ничего не укрылось.

– Ну, что ж я тебе скажу? – не оборачиваясь, ответила Настя.

– Скажи, что у тебя на сердце? Ты последнее время чего-то скрываешь... А от матери ничего скрывать нельзя, дочка.

– Не знаю, мама... Ничего еще я не знаю...

– Э-э! Раз так отвечаешь, то все знаешь.

Оторвавшись от груди, повеселевший Миколка, подражая матери, тоже повторил:

– Э-э...

– Вот и сама правда! – целуя сынишку, проговорила Лукерья Филипповна.

– Какая же, мама, правда? – смущенно спросила Настя.

– А ты, дочка, голову мне не крути, я же все давно вижу. Думаешь, не понимаю? Прищемил кто-то твое сердечко, оно и болит... Так или нет?

Склонив голову, Настя теребила край кофточки и не отвечала.

– Ну, что молчишь? Я же не враг тебе. Кто он такой будет?

– Да там, у нас... есть один... – чуть слышно проговорила Настя.

– Из рыбаков, что ли?

– Нет.

– Тогда кто же? Да говори ты мне сразу. Сколько тебя пытать?

– Он, мама, офицер.

– Ну, и что же у вас получилось? – с волнением в голосе спросила Лукерья Филипповна.

– А покамест ничего... Он даже и не знает об этом.

– Вон какие дела! – облегченно вздохнула Лукерья Филипповна. Знаешь, дочка, что я тебе скажу?

– Что, мама?

– Все это, детка моя, чепуха. Ничего и в самом деле нет, все ты выдумала. Так, дымок...

– Пока не проходит, мама, – ответила Настя и в глазах ее блеснули слезы.

– Нет, дочка, то бывает не так... Ты слушай меня. Все мы, бабы, когда начинаем волосы на голове мыть, водицы в тазик нальем и до разу пальчик сунем, пробуем, щоб не обжечься. – А ты захватила двумя горстями и ошпарилась. Зараз тебе крепко подумать надо и отступиться, а то сгоришь сердцем и все попусту. Часом он, тот твой офицер, знать ничего не знает, ведать не ведает, что у тебя на сердце, а ты сохнешь. Даже с лица сменилась, похудела.

– Не очень-то я сохну. Больно мне нужно сохнуть, – с некоторым упреком возразила Настя. – Лучше дайте-ка мне Миколочку, я его на прощанье искупаю. Водичка тепленькая есть, я как раз приготовила себе голову помыть. Иди до меня, Миколочка, братик мой черноглазенький!