Текст книги "Модель инженера Драницина"

Автор книги: Павел Маляревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Глава II
О ГОРОДЕ ГОРОХОВЕ И ПОСЛЕДУЮЩИХ СОБЫТИЯХ

О таких городах обычно говорят:

– Патриархальный городок, знаете. Много еще в нем старого осталось.

И действительно. Если выйдете вы в летний день с вокзала и поглядите на широкие улицы с маленькими домиками, на тротуары досчатые, на скамейки у ворот – невольно скажете: «Эх, провинция, провинция-матушка». И захочется вам зевнуть сладко-сладко.

А домики в ставнях, заборчиках, калиточках, палисадничках и около куры пылят, и петух, встав на одну ногу, озирается, гребнем потряхивает, да как кукарекнет – и виснет лихой крик в знойной тишине. Протарахтит изредка телега или ветерок налетит, прошумит черемухой, тронет белую занавеску да герань на окне колыхнет, и опять тишина.

Подальше базарная площадь. Сбоку собор кафедральный насупился, словно старческий согнутый перст грозит кому-то обветшалым крестом колокольня. Торговые ряды, извозчичья биржа да бывшие присутственные места, а теперь на них вывески: Горсовет, Гормилиция. Кое-где неожиданно вырастет перед вами огромное каменное здание. И до того оно смотрит странно, что не по себе становится.

– Это новой постройки дома, – говорят обыватели.

В энциклопедическом словаре на букву «Г» могли бы вы о Горохове прочесть несколько строк: «Горохов основан в пятнадцатом году легендарным разбойником Иваном Петлей. В городе процветает огородничество и кустарное ремесло, как-то: щепной промысел, горшечный и сапожный. Кроме того, обыватели города славятся умением вить веревки. Единажды в году бывает Макарьевская ярмарка, на кою съезжаются окрестные селения. Стоит на судоходной реке Шарьге».

Теперь не то. С окраин напирают корпуса. Весело звенят лесопилки. Тяжело гудит огромная мельница. Вытягивает каменный хобот элеватор. А все-таки в быту старого много.

Гражданская война прошла. Над городом снаряды рвались. На соборе крест покарябало. В годы разрухи мрачнел город. Отсиживались обыватели по домам, опивались морковным чаем, прятали в печи и в подполье свечи да сарпинку.

А потом жизнь и в норму как будто вошла и все по-иному, все шиворот навыворот, все не так, как в старину было. Но быт ворочался тяжело. Правда, молодежь брыкалась, да не вся, и жили люди по старинке. В субботу баня, в воскресный день семечки на скамеечке у ворот. На них старики сидят, кости греют на солнышке, да бабы судачат промеж собой о своих женских делах. А в будние дни занятия разные, так чтобы без утомления: в обед щи постные или мясные, потом сон до вечера, а вечером самоварчик, груздочки с водочкой да преферанс по маленькой. Для тех, кто помоложе, кино да чахлый сад возле базарной площади.

В общем, жили-были...

А все-таки треснул где-то быт, и старики недаром охали да молодежь поругивали. Ну да ничего, на их стариковский век хватит.

Процветали издавна в городе науки. Музей был. Пахло в нем нафталином и двигались промеж витрин старички хранители и разобрать было нельзя от кого пахнет: от старомодных ли сюртуков или от чучела хорька, бессмысленно глядевшего на облинявшую тетерку.

Особенно интересовались в Горохове археологией. Город был древний и повелось так, что каждый человек до науки охочий непременно в городской истории копался.

Парикмахер местный Ягуарий Сидорович Фечкин, он же Перманент (фамилию переменил в 1924 году по причине неблагозвучности) откопал в 1910 году каменную бабу. О ней спор шел и до сих пор не затих. Известный краевед Чубукеев следы древнего побоища неизвестных народов нашел: бронзовый нож, топорище и собачий череп. Правда, учителева кухарка Аграфена уверяла, что бронзовый нож сын учителя Колька у отца со стола стащил и где-то потерял, но мало ли людей невежественных и темных, для которых наука вроде бельма на глазу.

Молодежь в Горохове большое пристрастие к стихам имела. Как войдет юноша или девица в возраст, так и начнут взапуски. Он ей, она ему и все в стихах, все в стихах. Очень складно получалось. Родители, когда гости соберутся, обязательно сынка или дочь позовут и скажут:

– Дашенька или Боренька, прочитайте нам последнее произведение своего творчества.

А те поломаются немного и прочтут, нежно так, с придыханием. Гости поахают, поудивляются – и им приятно и детям лестно. Печататься, правда, было негде. Газета выходила редко да и редактор от стихов местных талантов носом крутил.

Только однажды, в день серебряной свадьбы супругов Утюкиных удалось гражданину Утюкину уговорить знакомого наборщика и тот сто экземпляров пригласительных билетов напечатал, а на билете стихи племянницы налогового инспектора Машеньки Безропотных помещены были.

Так это же событие целое! На Машеньку на улице пальцем показывали. А стихи действительно были выразительные.

 
Вот двадцать пять тому уж лет
Давши верности обет
Шли мы длительное время
Неся сей дольней жизни бремя
Теперь судьбу благодаря
Наша скромная семья
С чувством истиной отрады
Среди вас мы вспомнить рады
И как желанных нам гостей
Вас просить на юбилей
 

Было это в 1923. Теперь в год 1926 многое по-иному, даже в стихах какая-то трещина появилась. Так же Машенька Безропотных, девица уж на возрасте, недавно на вечеринке у Хвалатовых всех поразила. Прочитала она стихотворение, которое начиналось так:

 
Индустриальная свирель
Поет в сердцах сталепрокатных
А на полях сельхозартель
Стирает гнет проклятых пятна.
 

На окраине этого города и проживала наша знакомая тетя Паша. Жили они с мужем в небольшом домике, но с прирубом. Прируб в наем сдавали, а сами с парой ребят занимали две комнаты с кухней.

Муж тети Паши служил на железнодорожном телеграфе. Человек он был смирный, жене никогда ни в чем не прекословил и всегда со всем соглашался.

Но была у него одна странность. Больше всего на свете боялся он облысеть и часто, особенно по выходным дням, когда жена уходила на барахолку, Федор Кузьмич по часу, а то и более сидел перед кривым зеркалом, ловил в другое зеркальце отражение макушки и уныло смотрел, щупал голову, расчесывал волосы, а потом, недовольно крякнув, шел к соседу в прируб и начинал обычный разговор:

– В прежнее-то время каких только средств не было. Перуин там Пето, кремы разные, душистые мази. Возьмешь, бывало, «Родину» и там нарисован мужчина, усы у него и борода, что конский хвост, и все от мази, а теперь...

– Н-да, – сочувственно вздыхал сосед, подшивая катанок. – Наладить, значит, фабрики такие не могут. Это вам не трактор какой-нибудь сделать, здесь секрет знать надо. Волос надо понимать. Волос он капризный, ему чуть что не так, он и пойдет лезть. А вы бы, Федор Кузьмич, керосином мазали, говорят, помогает в отношении волос.

– Пробовал, Лука Иванович, все пробовал. И керосином мазал. Правда, как будто помогает, но опять же наволочки, и, извините за выражение, дух нехороший. Воняет. Жена мне прямо сказала. У меня, говорит, белье еще приданое и я, говорит, его керосинить не намерена. И ежели, говорит, будешь голову мазать, спи на сеновале, мне, говорит, керосин в кухне надоел. А спорить с ней, сами знаете, – я человек слабый.

– Ну это что и говорить. Павла Андреевна человек очень серьезный. Одно слово – кремень.

– Кремень, – уныло соглашался Федор Кузьмич.

В этот раз тетя Паша вернулась из очередной поездки озлобленной. Утрата чемодана расстроила ее, хотела она было заявить, да побоялась. Зайдя в дом, она сухо поцеловала мужа и ребят и тотчас же начала, как говорил муж, «придираться».

– Опять ухват сломан.

– Кешка, у тебя сапог порван. Второй месяц носишь, а уж дыра. Не напасешься на вас.

– А ты что глаза выпялил. Это тебе не почта, а дом. Жена ездит, жена мучается, а он, поди, тут со своими дамочками-почтамочками амуры разводит.

Федор Кузьмич бестолково суетился около самовара.

Тетя Паша, выбрав самые что ни на есть помятые сливы и почерневшие яблоки, поставила их на стол. Молча сели и начали пить чай.

– А у Федосьи Дормидоновны тетка нынче померла, – начал было Федор Кузьмич и робко взглянул на жену.

– Туда ей и дорога. А тебе какое дело, ведь не ты помер, а Фенькина тетка, – грубо оборвала тетя Паша.

Федор Кузьмич вздохнул и замолчал.

Напившись чаю, тетя Паша подобрела. Вскоре завязался разговор. Ребят уложили, начали распаковывать вещи.

В первую очередь взялись за чемодан Никиты Сидоровича.

– Штаны там, поди, старые, – пробурчала тетя Паша, сообщив мужу о происшедшем.

Федор Кузьмич возился с замком. Наконец внутри что-то щелкнуло, и язычок замка прыгнул вверх.

Осторожно приподнял крышку.

На темной обивке, поблескивая медью и никелем деталей, лежал неведомый аппарат.

– Тьфу, – выругалась тетя Паша. В это время в спальной раздался визг, Кешка, укладываясь спать, разодрался с Маруськой и тетя Паша побежала разнимать ребят.

Федор Кузьмич как зачарованный смотрел на аппарат. Технику он обожал.

– Умственное дело, – пробормотал он.

Взор его упал на небольшой кармашек, сделанный сбоку. Он засунул туда руку и вытащил часы; на крышке вороненой стали отчетливо виднелись три буквы СВД.

Воровато оглянувшись, Федор Кузьмич быстро спрятал часы в карман брюк.

– Пока не видела. Авось пригодятся, в случае чего – скажу нашел.

Тетя Паша, надавав ребятам подзатыльников, вернулась в комнату, вытащила старую затрепанную тетрадку и погрузилась в ей одной ведомые расчеты.

Федор Кузьмич вышел в сени, нашел укромное место за курятником и, спрятав часы «до поры до времени», осторожно на цыпочках прошел в спальную.

Прошло несколько дней. Тетя Паша примирилась с утратой костюмов и груш. Она успешно расторговала привезенные фрукты и по вечерам довольная подсчитывала барыши, угощаясь спитым чаем и пирожками из подгнивших слив.

Чемоданчик с моделью она забросила на чердак, чтобы он не напоминал о неприятном происшествии.

В один из дней, когда тетя Паша отправилась на базар доторговывать, а Федор Кузьмич ушел на работу, десятилетний Кешка, отыскивая на чердаке свинец для налитка, наткнулся на чемодан. Его разобрало любопытство. Он поковырял ножом в замке.

Крышка открылась. Кешка ахнул. Перед ним, тускло поблескивая никелем и медью деталей, лежала непонятная машина.

Кешка осторожно потрогал рычаг, сбегал в сени и посмотрел, закрыта ли дверь. Потом он стащил чемодан в комнату. Особенное внимание его привлекла целая система зеркал и большое увеличительное стекло.

Совсем как в школе, подумал он, вспомнив уроки по естеству. Кешка долго возился около модели, что-то соображал, вертел какие-то рычаги и вдруг ахнул. В зеркале совершенно отчетливо виделась полка с посудой, висевшая на стенке в спальне. Кешка даже испугался: как это так – через стену!

Он долго вглядывался. Сомнений не было – вот даже и угол у полки отбит еще в прошлом году, его мать за это высекла. Кешка наклонился ближе к зеркальцу и повернул какой-то рычаг. Зеркало мгновенно помутнело и одновременно в соседней комнате раздался страшный треск и жалобный звон разбитой посуды. Кешка вздрогнул и побежал ь спальную.

Глазам его представилось страшное зрелище. Нижняя часть полки лежала на полу, словно кто-то ее отрезал, и около валялись куски разбитой посуды.

– Ох и попадет же мне, – Кешка наморщил было лоб, собираясь разреветься, но раздумал и, тряхнув вихрами, пробормотал:

– Эх, была не была. Главное – ничего не говорить, что и почему.

Он смутно догадывался, что во всем виновата странная машина и, вернувшись в кухню, быстро захлопнул крышку чемодана и сел на пол.

В его маленькой голове сумбурно неслись мысли, он чувствовал, что стал участником какой-то большой, ему неизвестной тайны.

– Надо Кольке рассказать, – решил он.

Накинув шапчонку, он запер дверь и, захватив чемодан, задами, чтобы не увидели соседи, побежал к Кольке.

– А ты чего по чужим огородам лазишь, – раздался голос. Кешка оглянулся. Перед ним стоял парнишка лет четырнадцати, босой с загорелыми руками.

– А тебе какое дело, – в тон ему ответил Кешка, предусмотрительно пятясь к невысокому заборчику.

– Но-но, ты не задавайся, – задорно пробасил парнишка, кривя рот и зажимая в руке камень. – А то как дам.

– А сдачи не хочешь?– вызывающе ответил Кешка.

Парнишка взмахнул рукой, и тяжелый камень грузно шлепнулся в доски забора.

– У, мазуля, – издевательски протянул Кешка.

– Я тебе, покажу, – неожиданно рассвирепел парнишка и быстро двинулся к заборчику,

Кешка мигом оглядел поле сражения. Чемоданчик определенно мешал. Необходимо было куда-то его спрятать.

Он быстро перемахнул через забор.

– Хлюзда, струсил. Трус, трус, – донеслось до него и снова тяжелый камень грузно шлепнулся в забор.

– Я те покажу хлюзду, – злобно пробормотал Кешка.

Соседний двор был пуст.

Кешка нашел возле колодца укромное место, положил чемоданчик, нагреб на него сухих листьев и мигом перелез через забор обратно.

– А, так я хлюзда, – и издав дикий крик он бросился на парнишку. Через полчаса в разорванной рубахе, с фонарем под глазом, но вполне удовлетворенный, он смотрел, как парнишка, прихрамывая и хныча, шел восвояси.

– Я те по-о-о-кажу. Я на-а-а-шим ребятам скажу. Они те ребра переломают, – тянул парнишка.

Кешка стер рваным рукавом пот со лба. Сел верхом на заборчик и показал парнишке язык.

Он хотел было прыгнуть во двор за чемоданом. Но во дворе какая-то баба развешивала белье и мужчина в белой рубахе выставлял на солнышко рамы.

Взять чемодан было невозможно.

– Ужо завтра возьму, – решил Кешка и отправился домой.

– И что же это за дети, – причитала тетя Паша, – на час дома оставить нельзя. Только и знают, что ломают да крушат.

Кешка нерешительно переступил порог. Мать схватила его за вихры.

– Ой, ей, ей, маменька, больше не бу-у-у-ду.

Глава III
ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ ПАССАЖИР

Комната.

Дверь.

Она закрыта.

За дверью – крик.

– Нет, это невыносимо. Когда вы наконец отстанете от меня с вашими мещанскими разговорами.

– Но поймите же, гражданка Бобрикова, – раздается скрипучий голос, – пятый месяц вы не платите за квартиру.

– А хотя бы и шестой.

Дверь с шумом раскрывается и вошедший быстрым движением захлопывает ее перед носом ошалевшего управдома.

Подходит к столу.

Оборачивается.

Да ведь это же наш старый знакомый, тот подозрительный кудлатый пассажир, который в вагоне поезда номер семьдесят восемь напугал тетю Пашу.

Он стоит задумавшись у стола.

Господи, до чего сера и однообразна жизнь. Днем до четырех стеклянная коробка кассы. Ведомости, шуршанье кредиток и неизменные:

– Распишитесь.

– Получите.

А дома вечно ноющая старуха мать. Жакт[6]6
  ЖАКТ – жилищно-арендное кооперативное товарищество. Кооперативное объединение граждан с целью аренды жилых домов у местных Советов и предоставления жилой площади в этих домах своим пайщикам. Существовали в СССР во время НЭПа и после него, вплоть до 1937 года. Современный аналог – кондоминиум.


[Закрыть], нехватки.

Бобриков был человек выбитый, колея жизни шла мимо, а он брел около. Позади маячило обеспеченное детство, дом с табличкой: «Первой гильдии купца, почетного гражданина Данила Игнатьевича Бобрикова». Серая гимназическая курточка...

Жизнь могла быть такой ровной и спокойной и вдруг...

Революция перепутала карты.

Вместо юридического факультета – счетные курсы, вместо адвокатского фрака – спецодежда кассира.

Жизнь не удалась.

У Бобрикова было пылкое воображение. Привычки, вкусы, наклонности, воспитанные с детства, оставшиеся в наследство от буйных кутил отцов и дедов, чьи лица степенно глядели с порыжевших фотографий, не находили выхода. Жизнь положила тесные рамки.

Кончив работу, он часами валялся в постели. Мозг отдыхал, мечта за мечтой плыли в сознании.

И все сводилось к одному. Это одно преследовало всюду, даже во сне. Оно звучало внушительно. Оно глядело солидно. Это слово было – миллион.

«Вот если бы, – так обычно начинал он разговор с самим собой, – допустим, я выиграл миллион».

Как только было произнесено слово «допустим», реальный мир рушился.

Бобриков становился обладателем неслыханных сумм. Он клал их в банк – они приносили проценты, он брал их домой и тратил, но миллион не уменьшался.

Мысли шли плавно.

Вот он, Бобриков, покидает Союз.

– Разве здесь жизнь, – презрительно морщится он, пуская клубы дыма. – Так, один обман.

Он едет за границу.

Деньги идут на еду, на костюмы и, конечно, на женщин.

Женщины, одна прекрасней другой, мелькали в воспаленном сознании.

Он покупал их прямо и грубо, как покупают вино или конфеты. И в этой прямоте и грубости было какое-то особое, почти звериное наслаждение. Он мысленно посещал самые роскошные публичные дома. В Африке он заводил себе черных жен. Они были необычны и покорны. Под конец все путалось. Обнаженные, бесстыдные тела качались в мозгу и учащенно билось сердце.

Дальше его фантазия не шла.

Бобриков тяжело вставал с постели, зажигал лампу и подходил к книжной полке. На ней стопочкой лежало шесть романов. Дюма, Марсель Прево, Арцыбашев и приложение к «Родине» «Тайны венценосцев».

Других книг он не признавал.

Так проходила жизнь.

На службе Бобриков был аккуратен и усерден. Он втайне боялся, что его сократят. Ему постоянно казалось, что против него плетутся интриги.

Стоило увидеть, что двое говорили шепотом – в мозгу мелькало: «Это обо мне».

Но служба шла ровно.

Знакомых не было, а друзей тем более. Женщины и влекли и пугали.

– Семья, нужда – бр-р.

Временами охватывала тупая злоба. Мелькало из далекого детства запомнившееся «Дом первой гильдии и почетного...» Тогда хотелось кого-то ударить, и он ненавидел всех: и начальство, сидящее в кабинете и уезжающее с работы в машине, и собрания, на которых люди что-то решали, о чем-то волновались, и всю действительность с ее беспокойной напористостью, и ее вечным напряжением и грубоватой прямотой.

Тогда он жмурил глаза и почему-то в сознании вставала улица. По ней шли люди, шли они, а он стрелял в них из нагана. Вот падает один, другой, пятый, десятый. И никто не может подойти. Он сильнее всех.

Управдом ушел. Оставшись один, Бобриков опустился в кресло.

– Допустим, – говорил он. И вот уже рушится реальный мир и все возможно. – Допустим, я становлюсь великим тенором. Овации, цветы, деньги. Я еду за границу в Париж.

И снова мысли скользят легко и знакомые образы ласкают сознание. Он воображает, как выйдет на сцену, как будет кланяться. Вот так. Встает, подходит к зеркалу. Щупленькая фигура, в новеньком топорщащемся костюме качается в мутном, засиженном мухами стекле. Фигура кланяется, прижимая руки к сердцу, и улыбается. Точь в точь как второй Карузо – знаменитый тенор Гремецкий, дававший концерт в прошлом году.

– Ты, Мишенька, что же это все в новом-то костюме ходишь, – раздается голос.

Он оборачивается, у двери стоит мать.

– Этак и износить можно, – продолжает старуха ноющим голосом. – Старенький надо донашивать.

Мечты обрываются.

– Уйдите, мамаша. Не мешайте, я занят.

– И чем только занят, стоишь перед зеркалом и качаешься. Сходил бы куда-нибудь...

Старуха жует беззубым ртом и снова тянет.

– Я тебе старенький-то пиджачок выутюжила. Совсем глядит как новый.

– О господи, и вы меня не понимаете, – устало машет рукой Бобриков.

– Да, Мишенька, намедни в пиджачке я книжечку нашла. Нужна она тебе или нет?

Старуха долго роется в карманах широкой юбки и достает маленькую записную книжку в коричневой обложке с золотым тиснением СВД.

– А-а-а, давай, – вспоминает Бобриков, – и уходи, я займусь. – Старуха вздыхает глубоко и бесшумно исчезает.

Бобриков садится в кресло.

– Совсем забыл о ней, – бормочет он. – Интересно, что за книженция.

Он открывает ее.

Ломанные мелкие буквы пестрят в глазах. Читает сначала лениво, но вот глаза его загораются, он придвигается к столу. Он весь внимание. Записи коротки. Видно, что их вел деловой занятый человек.

«Август 18. Кончаю делать модель. Что-то получается. Завтра испытаю. Любопытно.

Август 19. Женя сердится опять. Не понимаю. Пробовал модель. Действие изумительное. Береза в саду пополам. Увлекся, переломал в лаборатории почти все стулья. Наконец-то икс-лучи открыты.

Август 22. Женя сердится. Опять. Письмо от Тани из Москвы. Тяжело.

Август 27. Странная встреча. Предлагают продать за границу. Обещают миллион. Отказался. Подлецы. Угрожают.

Август 28. Странная попытка ограбления. Не случайность. Они охотятся за моделью. Что делать? Решил идти к секретарю. Расскажу все».

На этом записки кончились.

Бобриков все еще, как зачарованный, сидит перед столом и гладит книжечку рукой.

Перед ним прошел кусок чьей-то большой жизни. В нем была тайна и где-то маячили миллионы.

Прошло пять, десять минут.

– Ах я болван, – ударил он себя по голове. В памяти мелькнула металлическая пластинка на чемодане с буквами СВД. Они были те же, что и на записной книжке. Вспомнился крик старика: «Машину украли!»

– Ах, дурак я дурак. Ведь там же была она, модель. Что же делать, что делать.

Голова отказывалась соображать. Мозг, привыкший мечтать, строил целую цепь сложнейших ситуаций и все они кончались одним:

– Миллион... Европа, Париж... женщины.

Только к полуночи, утомленный бесцельными мечтами Бобриков мог рассуждать трезво.

То, что в чемодане, подкинутом спекулянтке, была модель, в этом он не сомневался. И он отдал ее собственными руками. О-о-о-о... Бобриков даже застонал.

Но что же теперь делать? В руках у него был ключ к дорогостоящей тайне. Несомненно одно – такого случая упускать нельзя. Миллионы сами плыли в руки. Надо ехать на эту станцию. Как ее? Да, Горохов. Разыскать спекулянтку и во что бы то ни стало достать модель. А потом?

О, потом можно делать все, что я захочу. Я поеду в Москву, я обращусь к любому иностранному послу. Я предложу ему купить модель..., – и снова мозг начинал свою привычную работу.

Бобриков видит себя в огромном сумрачном кабинете. Во рту дорогая сигара, по комнате плавает синеватый дым. Он, Бобриков, утонул в мягком, удобном кресле.

– Итак, вы согласны, – рокочет выхоленный седой мужчина в темном костюме. – Все будет устроено, как вы хотите. Выпьем же за успех.

Нет надо ехать, ехать, ехать. Миллионы сами плывут в руки.

– Но как? Нужны деньги, а их нет.

Ежедневно он раздавал тысячи, а то и десятки тысяч рублей. Вот завтра предстоит получить двадцать девять тысяч. А что, если... Похолодели виски и ослабели ноги. А вдруг поймают? Ерунда, не поймают. Надо решиться, иного выхода нет. Миллионы сами плывут в руки.

Бобриков решается.

А в это время старуха мать, стоя на коленях перед образами, молится:

– Дай ему, господи, всяческого счастья, исполнения его желаний, устрой ему жизнь богатую и счастливую. Услышь мя, господи.

Лампада льет ровный тихий свет, а потускневший лик спасителя смотрит понимающе.