Текст книги "Когда взошло солнце (СИ)"

Автор книги: Павел Крат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

POLARIS

ПУТЕШЕСТВИЯ ^. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ^. ФАНТАСТИКА

CDXII (162)

Павло КРАТ
КОГДА ВЗОШЛО СОЛНЦЕ
Рассказ из 2000 года

I

– Он будет жить, – услышал я над собой ласковый женский голос.

«Что за чудо? – подумал я. – Где я и что со мной?» Чувствовал только, что по моему телу пробегали какие-то горячие потоки.

– Дайте ему выпить этого лекарства, – произнес голос.

Чьи-то руки раздвинули мои губы и влили что-то в рот. Я глотнул. Тогда мои глаза открылись, и я увидел над собой женское личико такой красоты, что на миг готов был поверить в существование ангелов. Черноволосая, c кожей цвета розового лепестка, чернобровая, синеглазая, она улыбалась мне своими красными как калина губками, за которыми, словно ряды жемчужин, поблескивали белые зубки, и говорила, как маленькому ребенку:

– Будем жить, будем жить!.. Но даже не думайте вставать, это вам повредит, – воскликнула она, когда я попробовал пошевелиться. Теперь я заметил, что рядом со мной стояли четверо крепких, здоровых парней, одетых, как и она, в светло-голубые халаты, похожие на одежду госпитальных служителей.

– Где же я?

– Лежите и ни о чем не думайте. Вы там, куда хотели попасть.

Где-то, когда-то я видел ее личико… Оно казалось мне таким знакомым. Но где? Я понял, что полностью утратил память.

– Скажите, кто вы и что со мной случилось, не то я с ума сойду! – крикнул я ей, сообразив, что она была здесь за старшую.

Она засмеялась и велела дать мне какое-то снотворное.

Когда я снова проснулся, она сидела возле меня в кресле, а сам я лежал на больничной кровати в красиво убранной, освещенной солнцем палате.

– Вас зовут Петро Иванчук?

– Я не помню, – ответил я, действительно позабыв собственное имя.

– Вот, посмотрите, – и она подала мне пожелтевший лист бумаги. На нем значилось: «Я, Петро Иванчук, сын Ивана Иванчука из Бубнища в Галиции, позволяю доктору Гибсону, профессору медицины Ванкуверского университета в Ванкувере, Б. К., заморозить меня по методу профессора Бахметьева, болгарского министра просвещения, с условием, что Ванкуверский университет будет ухаживать за мной до 10 часов утра 1-го мая 2000 года, в каковой день я должен быть разморожен и по возможности возвращен к жизни». Подписано «Петро Иванчук»; вслед за этой подписью шли подписи доктора Гибсона и нотариуса, а также разрешение парламента Британской Колумбии заморозить Петро Иванчука по собственному желанию.

– Получается, я и есть этот Иванчук? – спросил я у докторши, которая пристально глядела на меня, дожидаясь минуты, когда я все вспомню.

– Ну да, это вы!

– Я не знал.

– А это кто будет? – и она показала мне фотографию какой-то женщины, пожелтевшую, как и лист бумаги.

Ох! Теперь я вспомнил все.

– Это в прошлом. Она полюбила другого и вышла за него. Я не мог вынести сердечную боль и, когда доктор Гибсон, преподававший у нас в колледже анатомию, сказал, что хорошо было бы выяснить, способен ли человек пережить замораживание, предложил ему себя… Но почему вы меня преждевременно разморозили?.. Все-таки я собирался проснуться в 2000 году, а не ночь спустя.

– Ха-ха-ха! – рассмеялась докторша. – Долгая же у вас выдалась ночь: ровно 81 год и четыре месяца.

– Значит, всех тех, кого я знал, больше нет в живых?

– Видимо.

– И ее нет? – указал я на портрет своей давней возлюбленной.

– Она умерла в 1982 году.

– Вы были с ней знакомы?

– Я ее внучка.

Теперь я узнал ее лицо. Она была так похожа на мою Бесси, только в тысячу раз прекраснее.

– Однако же, вы – плохой человек.

– Почему?

– Ну как же: из любви и зависти к сопернику вы лишили себя жизни на восемьдесят один год!

– Сердцу не прикажешь… И, в конце концов, мне больше хотелось послужить науке, – соврал я.

– Ах, науке… Вероятно, замораживание совершенно остудило пыл вашего сердца, – насмешливо заявила она.

– Не знаю…

– Товарищ Глэдис, когда вы покажете нам вашего размороженного? – донесся до нас шепот из-за приоткрытой двери.

– Сейчас уже можно, – сказала докторша.

Дверь распахнулась и палату заполнила толпа людей. На их лицах было написано любопытство, взгляды были устремлены на меня.

– Как поживаете? как вы себя чувствуете? – засыпали меня вопросами.

Благодаря их за такую расположенность ко мне, я в то же время с удивлением рассматривал и их самих, и их наряды. Среди них были молодые и старые, женщины и мужчины, но все такие статные, румяные! Даже седовласые были полны здоровья, энергии и юмора, точно школьники. О женщинах нечего и говорить: мне было даже трудно угадать их возраст. А надето на них было такое, что мне стало неловко их рассматривать. То было нечто подобное персидским одеяниям – какие-то туманные покровы из почти прозрачного шелка; грудь была прикрыта золотыми чашами, а с плеч свисали невесомые, как паутина, накидки; прически напоминали египетские кораблики времен фараонов. Меня ослепил блеск золота, самоцветов, шелков и красоты. На мужчинах были белые рубахи и штаны, но некоторые красовались в одеяниях, похожих на древнегреческие тоги и туники. Мне показалось, что эта толпа явилась посмотреть на меня лишь для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Но одно меня удивляло: их лица несли на себе печать разума и высшего интеллекта, чего я никогда не видывал у ветреной молодежи из капиталистического класса. Удивительным было и то, что они обращались ко мне и друг к другу со словом «товарищ». Что за перемены произошли на том свете?

Женщины уселись вокруг меня на кровати и зачирикали, как канарейки.

– Вы должны рассказать нам о вашей эпохе. Мы так обрадовались, узнав, что вас будут размораживать. Вы настоящий герой! Вы подарили науке доказательство, что людей можно замораживать на сотни лет. Теперь многие из нас сделают то же, чтобы увидеть будущие века…

Я, в свою очередь, собрался было расспросить гостей об их жизни, но докторша Глэдис сказала, что волноваться мне пока еще вредно, и они, желая мне как можно скорее встать на ноги, вышли из комнаты.

– Это местные капиталисты? – спросил я у Глэдис. Она не поняла этого термина.

– Капиталисты? Что такое капиталисты?

Я разъяснил.

– Нет, это наши…

– Ванкуверские мещане? – спросил я.

– Опять я вас не понимаю… Это наши.

Так я на первых порах и не узнал, что за люди ко мне приходили.

– Теперь мы снимем с вас все эти бинты и попробуем немного пройтись на свежем воздухе.

И она снова позвала больничных санитаров. Меня разбинтовали, выкупали и одели в модную римскую тогу, после чего я взглянул на себя в зеркало. От ужаса я буквально задрожал: в зеркале отражался какой-то изжелта-синий полумертвец.

– Ох, каким я стал! – воскликнул я.

– Не беспокойтесь, наши доктора за месяц превратят вас в молоденького парня, – утешила меня Глэдис.

Пытался идти, но ноги сгибались. Тогда меня усадили в красивое кресло с колесами, которое двигалось посредством какой-то неведомой силы. Глэдис сказала, что сама пойдет со мной на прогулку, только переоденется. Санитары подвезли меня к двери, а вскоре пришла и Глэдис, нарядная, как и прежние дамы, овитая легкой, как мечта, золотисто-зеленоватой дымкой.

Она нажала пуговку на кресле и оно неторопливо покатилось. Мы вышли через огромную стеклянную дверь на улицу. Но что это была за улица! Вымощенная красноватым, словно резиновым асфальтом, тротуары из голубого цемента, а между мостовыми и тротуарами цветы и цветы. Домов мало; здания отделены друг от друга садами, налитыми теперь яблоневым цветом.

Когда Глэдис перевозила меня через улицу, я увидел залив и горы по ту сторону.

– Это Северный Ванкувер? – спросил я ее.

– Да.

– А эта улица, на которой мы находимся?

– Не узнаете?.. Это Гейстинг.

– Гейстинг?.. Но ведь по всей улице должны быть сплошные стены. Где магазины, канцелярии, кинематографы, закусочные? Нет, это не Гейстинг, или же это не Ванкувер.

– Я видела фотографии старого Ванкувера и понимаю, о чем вы спрашиваете.

Тем временем навстречу нам попадались то юноши, то девушки, а то и пожилые люди, и все приветствовали мою докторшу словами «Добрый день, Глэдис» или «Здравствуйте, товарищ Глэдис». Что за диво, весь город ее знает, будто она всем сестра…

– Где же ваши магазины и весь деловой район?

– Вы говорите о наших потребительских складах?

– Потребительские склады?.. Я спрашиваю, где вы покупаете себе все, что вам нужно?

– Мы ничего не покупаем, я даже плохо понимаю, что значит это слово.

– Ну, меняете деньги на необходимые товары.

– Да, знаю; у нас в музее есть эти бумажки и блестящие кружочки. Надо же, какими глупыми были люди минувших веков – они соглашались в обмен на свой труд получать клочки никому и ни для чего не нужной бумаги.

– Но как вы живете без денег? – не поверил я ей, думая, что она шутит.

– А зачем нам деньги? Мы все работаем…

– И мы работали, – перебил я ее.

– Работали, но этот труд был одним мучением, а пользовались им единицы.

– А теперь как?

– Теперь у нас все счастливы, все довольны, а единиц тех больше нет.

– Что же такое случилось с миром?.. Неужели сбылись мечты социалистов?.. – взглянул я на нее.

– А вы не были социалистом?

– Нет, я в политику не играл. В голове у меня была только медицина…. Хотя я сочувствовал идее экономического равенства…. Когда это произошло?

Постепенно нас окружила толпа товарищей – мужчин и женщин всех возрастов. Глэдис остановила кресло-каталку. Меня приветствовали, как самого почтенного из родственников.

– Мы узнали, что вы разморозились в добром здравии… ах, как мы рады, как рады!.. (я решил, что утренние газеты сообщили о моем воскрешении).

– Товарищ Пит интересуется, как мы дошли до нынешнего общественного устройства, – сказала Глэдис.

Все задвигались, посыпались объяснения, и через несколько минут я узнал, что после мировой войны 1914 года и российской революции 1917 года мир не стоял на месте. Волна социальной революции понемногу охватила все человечество, и уже к 1950 году коллективизм проник в самые дальние уголки земного шара. Так частная собственность на землю и средства производства сменилась коллективной.

– А что с государствами? что с Канадой? – полюбопытствовал я.

– Государств у нас нет. Теперь есть только человечество.

– Кто же управляет?

– Правительств, таких, как были когда-то, у нас тоже нет. Правда, земля разделена на районы согласно производимым продуктам, и соответственно этому, у нас имеются индустриальные комитеты, которые следят, чтобы всего было произведено сколько требуется.

– А парламенты, кабинеты министров, суд, полиция, войска, тюрьмы?

– Ха-ха-ха! – захохотали все. И я узнал, что вместо парламентов у них теперь ежегодные съезды, тогда как министры, судьи, полиция и войска – все это исчезло.

– Как же вы проводите суды и защищаетесь от нападения врагов?

Снова что-то странное! Говорят, что у них нет врагов и не бывает никаких преступлений.

– Почему так?

– Преступления существовали потому, что миром правили профессиональные злодеи. Прибавьте несознательность народа, частную собственность… Ныне политики нет, нет и губителей человечества – политиканов. Народ стал сознательным, а школы воспитали новое поколение на идеях братства и коллективного труда.

Они говорили:

– Весь мир и все мы чувствуем себя обеспеченными, мы владеем всем, чего достигли техника и наука. Воровать у себя никто не будет; убивать друг друга мы не способны, мы любим в каждом брата и сестру по человечеству. Мы все – одна семья, семья людей, и мы уже стерли в себе зверские черты минувшего.

– Почему же мы, безмерно гордившиеся своей цивилизацией, не додумались до того, к чему вы так просто пришли? Сколько крови и слез пролито зря… – и я склонил в отчаянии голову, ощущая на себе позорную печать прошлого, живым представителем которого в этом мире был один только я.

Но они поняли мою печаль и тотчас показали, какими чуткими были их сердца.

– «Размороженный дедушка», «дедушка всего человечества», посмотрите на нас! Ваша эпоха сделала свою работу, без вас не было бы и нас, ведь мы – продолжение вашей жизни. Радуйтесь же, что люди наконец сбросили оковы мучений и несчастий.

И они схватили мое кресло и покатили меня по улице, распевая свой «Гимн человечества», который начинался так:

 
Все мы братья, все мы сестры,
Люди все – одна семья,
Всех мы любим,
Уважаем,
Пусть живут и ты, и я!
 

Из домов выходили жители, здоровались со мной и подхватывали песню. С одного из дворов на улицу метнулась пума, неся в пасти маленького детеныша.

– Привет, Дженни! – закричали мои приятели. Пума замурлыкала, как кошка, и положила мне на колени своего котенка.

– И вы не боитесь, что зверь сожрет ваших детей? – спросил я.

– Ой, нет! Дженни хорошая кошечка, она играет с нашими маленькими братиками и сестричками.

Затем я приметил под кустами роз черного медведя, который безмятежно спал, как батрак после тяжелого рабочего дня. По улице гоняли кролики, повсюду в садах пели птицы, на ветвях черешни раскачивалась пара енотов.

Разбудили медведя и познакомили со мной; звали его Урсус.

– Мы отобрали у зверей их леса и горы, но за это даем им место среди нас.

Пума, ее детеныш и Урсус льстились, как домашние коты. Я вспомнил, как не раз убивал на охоте медведей и пум. Совесть впилась мне в сердце!.. А одна девушка, схватив котенка, воскликнула:

– Назовем его Питом в честь нашего нового товарища, – и котенок стал Питом.

Меня повезли дальше. Урсус тоже заковылял вместе с нами. Мы поднялись на холм, где когда-то находилась Мэйн-стрит. Как и в начале 20-го века, за темно-синими водами морского залива белели снежные вершины гор. Но и здесь не было больших домов, а вместо них раскинулся просторный, устланный травой парк размером с квадратную милю; в парке тут и там были разбросаны здания побольше и поменьше и детские игровые площадки.

– Это наша школа, – сказали мне.

Ворота в парке-школе заменяли две статуи. Одна изображала отца, мать и троих детей; все они ласково обнимались (на постаменте была надпись: «Дети! Любите старших товарищей»), а другая – двух юношей и двух девушек, обнявших друг друга за плечи; надпись на ней гласила: «Любим».

– Как видите, цель наших школ – развить в детях человечность, основанную на взаимной любви.

– А в наших школах детей учили милитаризму и слепому национализму, – заметил я.

Меня подвезли к первому школьному зданию. Из двери выбежали учительницы и с сестринской радостью покатили мое кресло внутрь. Там за партами сидело пятьдесят здоровеньких, красиво одетых детей, которые приветствовали мое появление радостными криками, но никто из них не вскочил на ноги. Видимо, порядок здесь был строгий. Меня подкатили к учительской кафедре. На стене я заметил карту полушарий с надписью: «Твоя родина – весь мир». В этом есть резон, согласился я.

– Дети! – произнесла учительница. – К нам пришел очень дорогой гость, человек начала двадцатого столетия, о котором я уже вам сегодня рассказывала. Он теперь будет жить с нами и мы должны сделать его жизнь приятной.

– Мы все вас любим, старший товарищ! – звонкими голосками крикнули дети.

– И я вас тоже люблю, мои птенчики, – растроганный до слез, ответил я.

– Можете встать и поздороваться с товарищем Питом, – разрешила учительница. После этого меня едва не задушили в объятиях.

Я захотел узнать, чему они учатся.

Здесь были дети в возрасте семи-восьми лет. На партах я не видел никаких книг или тетрадей. Спросил у учительницы. Вместо ответа она нажала на своей кафедре беленькую пуговку (этих пуговок там было сотни две), и внезапно я услышал красивый мужской баритон, читавший… Я прислушался и узнал бессмертную книгу о Робинзоне Крузо, этом добром приятеле детей.

– Вот как? У вас граммофон сменил книгу? – вскричал я.

– Мы называем этот прибор библиофоном, – весело поправила меня учительница, а дети, Глэдис и все остальные, бывшие в классе, рассмеялись при виде моего изумления.

– А как вы пишете?

– Смотрите на эту доску, – сказала учительница и попросила свою помощницу положить какую-то пластину в ящичек у стены. Потом нажала пуговку и на доске появились слова, как будто эта черная доска была стеклянной и под стеклом каждая буква светилась.

– А если вам нужно написать что-нибудь самостоятельно?

– Тогда мы используем вот этот прибор, – и она начала нажимать клавиши вроде тех, что были на наших старых пишущих машинках, а на доске засветились слова.

– Прекрасно! Но письма-то вам приходится писать пером?

– Нет, у нас есть диктограф… Вот он, – и учительница, взяв что-то похожее на валик, какие мы использовали в эдисоновских фонографах, положила его в машинку, стоявшую у нее на столе (такие механизмы были и у каждого ребенка). Потом проговорила в трубку несколько слов, вынула валик из диктофона и, сняв с валика тоненький твердый листок, подала его мне.

– Теперь, если хотите услышать, что здесь «написано», положите это вон в ту прорезь.

Я так и сделал, учительница нажала пуговку и мы отчетливо услышали ее голос, словно говорила она сама.

– Так вы совершенно не пишете? – не успокаивался я. – И в чем состоит ваша наука?

Мне объяснили, что дети учатся и старинному способу письма, но его употребляют разве что в тех случаях, когда надо что-то срочно записать, а диктофона под рукой нет – а также для надписей на памятниках, домах и так далее. Диктофон лучше старинного письма и в том, что он приучает детей к быстрому мышлению и разумной беседе.

– Мы являемся всемирным народом тружеников, – продолжала учительница. – И наш образовательный метод призван воспитать в детях любовь к труду, к почитанию труда!

– А в мое время детям внушали уважение к всевозможным прославленным воинам и тому подобное. Почитаете ли вы Нельсона, Вольфа и других? – поинтересовался я.

– Ой, нет! Мы встречаем эти имена во всемирной истории, но все это кровавое прошлое нас не интересует. Наши герои – творцы духа, творцы жизни. Рабочий с жилистыми руками, воздвигший культуру в этой стране, – таков наш герой! Наши герои – все те, кто своей мыслью рассеивал тьму незнания, позволил миру познать себя, даровал нам пламя человечности, которое согревает нас и ведет к новым вершинам добра и красоты!

Тем временем из всех школ протестующе телефонировали учительницы: им не нравилось, что меня задерживали в одной школе, тогда как видеть меня желали все. Меня повезли в другую школу. Но учительницы сговорились и выпустили всю детвору в парк.

Меня окружила тысяча любопытных детских лиц, а уж крику было, а визгу! Всем очень хотелось меня обнять. Глэдис испугалась за мое здоровье и попросила учительниц успокоить детей. После мое кресло вкатили на платформу, откуда дети спускаются в парк, и мне пришлось держать к ним речь. Все уселись на траву: и дети, и учительницы, и медведь Урсус вместе с ними. Я начал рассказывать им о мировой войне 1914 года. Дети и учительницы скривились. Одна сказала:

– Товарищ, расскажите нам что-нибудь хорошее, а такого мы не любим…

– Хорошее? – растерялся я. Напрягал свой мозг и не мог вспомнить ничего хорошего из времен моей жизни в начале двадцатого века.

– Хотите чего-то хорошего?.. Ага! – обрадовался я. – Раз в год мы дарили один другому рождественские подарки.

– Только раз в год? – удивились дети. – А еще что?

– У нас существовало общество, где вязали носки для раненых солдат, было общество защиты собак….

На этом я умолк. Я видел, что дети остались совершенно мной недовольны.

Спасла ситуацию Глэдис.

– Дорогие маленькие товарищи! вы не должны поражаться тому, что во времена жизни этого товарища в мире было так мало добра и любви. Сам он был добрым человеком и ради науки дал себя заморозить на долгие годы. Наш долг – показать ему отзывчивость наших сердец.

И туча рассеялась: дети вновь любяще глядели на меня. Я попросил скатить кресло на землю и они стали возить меня по парку, щебеча и рассказывая о своем маленьком детском мирке.

Но вот прозвонил колокол: раз, два, двенадцать.

– Обед! – закричали дети и помчались прочь из парка. Глэдис забрала меня и с несколькими учительницами пошла обратно в сторону того здания, которое я считал больницей.

II

– Где ты сегодня обедаешь? – спросила мою докторшу подруга.

– Где-нибудь. Отец на ферме, – ответила та.

– Пойдемте ко мне, – пригласила подруга.

Мое кресло очутилось у двери красивого дома. На двери была надпись золотыми буквами: «Ласси Макинтош, девушка». В доме было хорошо! Прекрасная мебель из дорогого дерева, обитая добротной тканью, узорные ковры, картины, лампы, статуэтки; все окна заставлены вазонами с пышными растениями.

«Такая меблировка стоит больше трех тысяч», – подсчитал я.

– Пусть товарищ почитает газету в библиотеке, пока мы готовимся к обеду, – сказала Ласси и пригласила меня в другую комнату. Здесь не было ни единой книги, лишь несколько шкафов с экранами наподобие тех, на каких у нас когда-то показывали «движущиеся картины». На стене я заметил громкоговоритель, похожий на рупор школьного библиофона.

– Нажмите эту клавишу и читайте газету, – объяснила хозяйка дома и ушла.

– Будем «читать», – проговорил я и нажал. Вдруг из рупора библиофона раздался голос: он рассказывал всю мою историю и расхваливал Глэдис, сумевшую меня воскресить. Далее «газета» сообщала, что я буду выступать эти вечером в зале им. Ч. Дарвина в Ванкувере. Последовала новость об окончании посевной в Альберте, Саскачеване, Манитобе и Северной Дакоте и начале преджатвенных каникул с 10 мая. Работники, занятые на посевной, возвращаются домой, сообщала газета.

«Очевидно, так же в мое время ездили из Онтарио на Запад на фермерские работы», – объяснил я себе.

Газета рассказывала и о научных изобретениях, новых песнях и картинах, причем я сразу же видел эти картины на стене; сообщала – и очень забавно – о помолвках. Например, Маруся Заокипна с Украины обручилась с Леокардио Гарра из Мексики, а Ревекка Шварц (Иерусалим, Палестина) собиралась выйти за товарища Ишиши из Иокогамы, Япония.

– Что за мешанина? – вскричал я.

Много было известий о балах, развлечениях, пикниках, приятных сюрпризах, придуманных для тех или других людей приятелями, но я не услышал ни слова об арестах, убийствах, приговорах, войнах, никакой критики или сообщений о нападках политиканов на их партийных врагов.

Я понемногу заскучал, выслушивая новости о благостном и счастливом настроении общества. Наконец я дождался и печального: зачитали список умерших. Но вот странность! все они ушли из жизни в возрасте более ста лет. Также сообщалось, что во время морских лодочных гонок у берегов Сан-Франциско одна лодка столкнулась с другой и двое молодых людей утонули.

С меня было довольно и я нажал клавишу, заставив «газету» замолчать. Я сидел и раздумывал: рожденный в прошлом, впитавший дух зла, смогу ли я жить с этим идеальным народом?

– Ну, мы уже готовы, – и дамы повезли меня к столу, на котором не было ни одного блюда. Уселись за стол. Я заметил, что мои приятельницы явно прихорошились и теперь просто сияли своей красотой. На стене против меня висела табличка с надписью: «Кто не работает, тот не ест».

– Это у вас вместо нашего «отченаша» висит? – спросил я.

Но Ласси вдруг встревоженно обратилась к Глэдис:

– Где же мы возьмем еду для Пита? У него ведь нет рабочей карточки?

– Он на положении больного, – ответила Глэдис. – Только я забыла получить для него больничную карточку… Нужно запросить госпиталь.

Глэдис взяла в руки что-то похожее на старинный телефон и попросила к аппарату товарища Джорджа. Спустя несколько минут в стене распахнулась дверца и выпала зеленая карточка.

– Теперь у нас будет обед и для вас, – обрадовались дамы. Спросили у кого-то по телефону, что на сегодня готовили, и выбрали себе, что хотели, а для меня Глэдис заказала что-то специальное. Затем взяли зеленую карточку, добавили к ней свои красные и, положив в круглый футляр, бросили в предназначенное для этого отверстие в стене.

Через несколько минут обед, полученный из того же отверстия, был уже на столе.

– У вас кухня под домом?

– Ой, нет! – засмеялись дамы. – Кухня далеко, за мостами.

– Как же это? – удивился я.

– Ничего удивительного. Везде под городом проложены особые трубы, ведущие от каждого дома до городской кухни.

– А что, если кто-то захочет готовить дома?

– Тогда готовят дома. Правда, таких людей совсем мало. Бывает, очень близкие друзья готовят сами, когда устраивают семейную вечеринку… Да и к чему готовить дома, если все, что мы любим, можно получить на нашей общественной кухне?.. Но давайте есть.

На столе было несколько блюд, фрукты и напитки, но блюда были без мяса, напитки – без алкоголя.

– Как я понимаю, мяса вы не едите?

Дамы состроили гримасы, словно я спросил их, любят ли они жаркое из человечины.

– Кто из нас способен на такую жестокость, как зарезать домашнее животное? – сказала Ласси, а Глэдис добавила:

– Мясо вредно для здоровья.

– Блюда, однако, очень вкусные, – снова удивился я, не понимая даже, из чего они сделаны.

– Вот тут у вас написано: «Кто не работает, тот не ест», – продолжал я. – Разве вы не могли уделить мне часть своей еды, не беспокоясь о «карточке больного»?

Девушки опять выпучили глаза, как будто я сказал что-то неимоверно безнравственное. Я понял, покраснел и стал извиняться.

– Это наш единственный закон! – твердо произнесла Глэдис, указывая рукой на табличку.

– Как же вы зарабатываете на хлеб насущный, и кто выдает вам эти красные рабочие карточки? Или же это ваши деньги?

Глэдис объяснила:

– Мы сами даем эти карточки друг другу. На работе выбираем временного бригадира и тот раздает нам карточки.

– А дети?

– Дети до пяти лет полностью освобождены от работы, и им выдают синие карточки. Затем дети тоже потихоньку начинают работать, чтобы привыкнуть к жизни взрослых работников и работниц.

– И сколько часов в день вы работаете?

– Зависит от работы. На тяжелых или неприятных работах меньше; на легких больше. Зимой, когда мы заняты на фабриках, работа длится два часа в день, а летом на жатве трудимся дольше. В случаях чего-либо чрезвычайного, например каких-то катастроф или необходимости срочной работы, можем трудиться и по шесть и более часов. Такие работы очень любят наши парни – там они могут показать свою удаль.

– А как обстоит у вас дело с интеллигентным трудом?

– Что это такое? – не поняли дамы.

– Такой труд, как ваш: докторов, учителей, всевозможных ученых.

– Мы плохо понимаем, о чем вы спрашиваете… У нас неинтеллигентных людей нет… Что же касается докторов, учителей, а особенно любителей наук и искусств, то эта работа делается в свободное время. Мы все заняты интеллектуальным трудом: одни ставят научные опыты, другие пишут книги, третьи ваяют или рисуют, четвертые совершенствуют станки. Но ради пропитания работают все без исключения. Кстати говоря, эти два часа труда, а то и меньше, как раз и обеспечивают необходимую для нашего тела гимнастику.

Меня поразило, что у них не было предусмотрено специальное образование и разделение труда.

– Все это вполне обычно, – ответила Глэдис. – Наши дети и молодежь получают общее образование, равное по объему программе бывших университетов. А в свободное время они специализируются в тех или иных науках и профессиях – кому что нравится.

– А что с фермерами?

– Посевная закончилась, и работники скоро вернутся домой.

Очевидно, она меня не поняла.

– Нет, я спрашиваю о фермерах, владельцах земли, которые постоянно живут на своих фермах, заботясь о посевах и скоте.

– А, так вас интересуют эти несчастные ссыльные, что жили когда-то в прериях за мили друг от друга, выращивая скот и зерно для больших компаний? Их потомков там уже нет. Когда наступила эпоха коллективизма, фермеры были освобождены от необходимости сидеть зимой в одиночестве в занесенных снегом домах… Теперь мы все ездим в прерии на сев, жатву и молотьбу, а на зиму оставляем там только наши машины.

– Так вы превратились в птиц! – рассмеялся я. – Летом на север, а осенью в теплые края… Неплохо устроились ваши фермеры.

– Вы считаете, что фермеры у нас составляют какой-то отдельный класс? Нет, мы не знаем никаких классовых различий. Все мы рабочие и все фермеры. Весь земной шар – наше большое хозяйство. Мы живем на земле, обрабатываем землю, на ней стоят наши фабрики, – теперь старушка-Земля стала настоящей матерью всего человечества.

То было нечто настолько грандиозное, что мой разум отказывался это понимать. Я лишь сознавал, что человеческое существование стало более обеспеченным, чем в мое время.

– Найду ли я работу? – нерешительно спросил я.

– Конечно. Как только выздоровеете. Не думайте об этом сейчас.

– И вы не боитесь лишнего рта в вашем обществе?

– Чего нам бояться? Наши машины способны выработать столько жизненного продукта, что мы могли бы даже принять у себя жителей других планет, если они существуют.

В дверь кто-то поскребся. Ласси побежала открывать. Вошел оставленный нами в парке медведь.

– Ой, Урсус! ты пришел обедать? – воскликнула девушка и обняла зверя за голову. Тот заурчал, отвечая на ласку.

– Чем же вы его накормите? У него-то уж точно нет рабочей карточки, – пошутил я.

– Нет, есть… Урсус играет с детьми и помогает в тяжелых работах, когда невозможно применить машины. Я его вырастила и он живет здесь у меня, как единственный член семьи, – сказала Ласси. (Позднее я узнал, что Ласси была сиротой.)

Урсус получил свой паек.

– Я ставлю опыты, изучая интеллект медведя, – стала рассказывать Ласси, когда мы закончили обед и меня прикатили в гостиную.

– Урсус, ударь три раза.

Медведь послушался.

– Теперь пять.

Медведь выбил лапой пять.

– Превосходно! – воскликнул я.

Глэдис сказала, что мне пора возвращаться в больницу для дальнейшего лечения.

Я обратил внимание на обстановку дома.

– Как вы достаете такую мебель, ковры, картины? Это же страшно дорого!..

– Обмениваем на те же рабочие карточки.

– Но как?… Сколько нужно карточек, чтобы обзавестись подобной роскошью?!

– Все, в чем мы нуждаемся, мы получаем с наших общественных складов – достаточно лишь показать обычную рабочую карточку на тот день, когда нам что-либо требуется.

Я удивленно вытаращил глаза на Глэдис.

– Что вас удивляет? Мы одинаково трудимся, изготавливая все необходимое, и одинаково получаем все нужные для жизни вещи.

После мы попрощались с Ласси; я потрепал за ухо ее медведя, и Глэдис покатила мое кресло в направлении больницы.

Солнце весело сверкало над городом…

Дети бегали по улицам, поливали цветы, пуская из колонок трещотками воду; мыли также тротуары и мостовые. Смеялись, кричали.

– Это их работа, – сказала Глэдис.

– И игра, – добавил я.

Мне показалось странным, что на улицах не попадались ни телеги, ни автомобили.

– Наши телеги вон там, – и Глэдис указала на небо.

Я запрокинул голову. Удивительное зрелище! По небу во все стороны сновали самолеты – и такие, какие были в мое время, и какие-то огромные, похожие на целые корабли. Некоторые – видимо, грузовые – подобно птицам несли под собой какие-то грузы.