Текст книги "Когда взошло солнце (СИ)"

Автор книги: Павел Крат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

V

Мы не стали осматривать все фабрики, так как все равно не успели бы сделать это за один день. Был уже двенадцатый час. Мы с Глэдис надели крылья и полетели к ней домой обедать.

Садясь за стол, я был несказанно счастлив: сегодня я ел хлеб, заработанный своими руками.

Но я все еще словно пребывал в темноте, и многое было мне непонятно.

– Я не понимаю, кто управляет вами и всеми работами, – сказал я Глэдис. – Есть ли у вас постоянный парламент и правительство?

– Такого правительства, как было у вас, у нас нет.

– А как же с работами, с правами?

Глэдис поставила передо мной кружку со сладким напитком.

– Наши главные права были установлены сразу после социальной революции; с тех пор к ним мало что добавили или отменили. Но эти права касаются основных экономических взаимоотношений и индустрии стран всего мира, а также общего правила «Кто не работает, тот не ест»…

– Но вы ведь не ангелы, между вами должны возникать недоразумения, хотя бы между соседями. Кто тогда выступает судьей?

– Подобные мелочи, как и в целом экономические вопросы каждой «улицы», мы решаем на местном собрании. Экономические вопросы «города» – на городском собрании. Далее имеется собрание района. К примеру, вся Северная Америка разделена на сто районов. А весь мир подразделяется на пять «континентов» вместе с островами. На каждом уровне, от «улицы» до всего «мира», у нас действуют выборные комитеты: уличные, городские, районные, континентальные и, наконец, всемирный комитет.

– Наверное, члены всемирного комитета строят из себя таких фараонов, что цари прошлого им и в подметки не годятся!

– Товарищ! – вскричала Глэдис. – Что вы такое говорите? Эти комитеты – только символы общего порядка. Нами руководит статистика…

– Что? – перебил я.

– Статистика… расчет. Наши любители статистики оповещают весь мир об экономическом положении на земном шаре, указывают, в чем и какой ощущается недостаток, следят за тем, чтобы все были довольны и заранее обеспечены. Мы все понимаем необходимость приспосабливаться в своей работе и жизни к требованиям статистики. От нее зависит, сколько мы трудимся на главных работах, то есть на фабриках и в поле.

– А кто управляет такими работами, как, например, сегодняшние?

– «Уличные» и «городские» комитеты ежевечерне составляют расписание работ на следующий день; они решают, сколько работников и с какой «улицы» либо «города» должны заниматься тем-то и тем-то и сколько часов они должны работать. С утра каждый может узнать из газеты, куда он назначен на работу… Порядок и благополучие, которые вы у нас видите, зависят не от состава правительств, а от системы экономического устройства и воспитания нашего населения. Школа вкладывает в ребенка знание всех гражданских прав, обязанностей и обычаев нашего общества, и поэтому мы не нуждаемся в «сильном» правительстве, как было когда-то.

Разговаривая таким образом, мы услышали какой-то шум на крыше и минуту спустя на домашнем лифте в комнату спустился престарелый человек, коренастый, как медведь, с красноватым от загара лицом, седыми усами и чубом.

– Папа! – воскликнула Глэдис и повисла у вошедшего на шее, осыпая его поцелуями.

– Почему ты не сообщил, когда приедешь? – спрашивала девушка.

– Хотел устроить тебе сюрприз… Как поживаете, товарищ Пит? – приветствовал он меня.

– Товарищ, это мой папа, Эшлей Колман.

Я был очень рад видеть отца Глэдис – она рассказывала мне о нем много интересного. Держался он как заправский хозяин-фермер.

Дочь усадила отца за стол, взяла у него рабочую карточку и заказала для него обед, все время щебеча обо мне, о моем выступлении, о соседских делах и так далее.

Старик обратился ко мне:

– Я слышал вашу речь по телефону и видел ваш портрет. Мне очень приятно с вами познакомиться…

Я спросил его, как прошла посевная.

– Прекрасно! – и в глазах старика зажегся ласковый огонек. – Прекрасно! Как хорошо там сейчас, в наших прериях! Бескрайние степи, синее небо, ясное солнышко и песни жаворонков и скворцов. А ветер из Монтаны – такой благоуханный, напоенный жизнью! И всюду по полям, на всем этом необозримом пространстве с утра до ночи пашут, боронят и сеют наши машины. Этой весной под моим началом состояло полтора миллиона самых мощных тракторов. Теперь просторы Альберты, Саскачевана, Манитобы и Дакоты покрылись молоденькими всходами яровых.

– А что с засухой и заморозками? – поинтересовался я, вспоминая, каким бедствием для фермерского труда были эти явления природы в мое время.

– Засухи мы не боимся, так как везде имеется приготовленная для полива вода. Заморозков мы избегаем благодаря тому, что частенько успеваем рано закончить сев. Бывают заморозки в начале августа, но на этот случай у нас есть «фумогены», устройства вроде тех, какие немцы когда-то применяли на своих цеппелинах для создания дымовой завесы. Если ночью ожидаются заморозки, мы пускаем дым по всему краю и тем самым сохраняем нашу пшеницу.

Мы долго сидели за столом, слушая рассказы отца Глэдис о гигантском прогрессе в сельском хозяйстве. Что удивительно – почти все методы были разработаны учеными еще в мое время, однако за неимением капитала фермеры не могли их применить. Сегодня, когда нет частной собственности на средства производства и все человечество участвует в земледелии, все они внедрены в жизнь.

– В этом году мы завершили установку солнц над полями, – продолжал свой рассказ отец Глэдис.

– Что? – воскликнул я.

– Искусственные солнца, – ответил тот. – Это такие огромные фонари, которые зажигаются в ночи над нивами. Они двигаются с востока на запад и ночью выполняют работу солнца; благодаря им посевы созревают в два раза быстрее. Поэтому я надеюсь, что жатву нынешнего года мы завершим где-то в конце июля.

– А эти «солнца» греют? – с интересом спросил я.

– Что касается обогрева для лучшего роста растений, то мы пускаем по полям беспроводное электричество. Ниагарский водопад и водопады поменьше, как на реке Виннипег, дают нам необходимую энергию и без гелиократы. Установка солнц заняла немало времени, но отныне нестабильный климат Саскачевана и Альберты нами преодолен.

После обеда я расположился в библиотеке, чтобы не мешать Глэдис и ее отцу в их личной беседе.

Там я стал просматривать «книги». Одна из них меня заинтересовала. На ней была надпись: «История социальной революции». Я вложил валик в библиофон, уселся в кресло и начал слушать рассказ об истории тех десятилетий, когда я лежал ледяным комом, ничего не зная о событиях в мире.

Книга поведала мне, что до социальной революции в Америке, а главным образом в Новой Англии, произошло несколько восстаний по причине голода и безработицы. Членам I. W. W.[3]3
  «Индустриальные рабочие мира», международный профсоюз, созданный в 1905 г. в Чикаго и особенно влиятельный в 1910-х гг.; членов его автор ниже называет «индустриалистами» (Прим. перев.).


[Закрыть] удалось даже захватить в свои руки власть в Соединенных Штатах. Но хотя захватить власть они сумели, удержать ее не смогли. С тех пор началась анархия, разбои, убийства. Полный хаос привел к страшному голоду в городах. Разъяренные неудачами индустриалисты начали преследовать даже интеллигенцию. А тех социалистов, которые говорили, что рабочий класс составляет меньшинство населения и что революцию осуществят фермеры с Запада и недоразвитая Мексика, преследовали еще более рьяно, чем капиталистов.

Но случилось так, как и пророчествовали социалисты. Измученные анархией и голодом обитатели Новой Англии радостно приветствовали Джона Рузвельта, когда тот во главе ковбоев из Техаса и мексиканцев вступил в Нью-Йорк. Мексиканцы устроили инду-стриалистам кровавую баню, а внук Рокфеллера справил на Пятой авеню богослужение «в благодарность за освобождение от вандалов».

После этого разгрома американские профсоюзы обратили свое внимание на учение социалистов, осознав, что революции «делать» нельзя, что революции происходят сами в результате перемен в экономических основах человеческой жизни. В американском рабочем движении начали понимать, что движение это представляет собой только силу, но не имеет достаточной хозяйственной практики, чтобы суметь управлять отобранным наследием капитализма. Тогда рабочие занялись наукой, стараясь подготовить как можно большее число представителей собственной интеллигенции. Они не заставили себя долго ждать, и через пять лет рабочее движение располагало тысячами интеллигентных пролетариев.

Американская буржуазная интеллигенция, эти «посредники», начала больше считаться с растущей сознательностью рабочих. Многие буржуазные интеллигенты присоединились к социалистической партии.

Тем временем снова началась большая безработица… Но теперь сознательный американский пролетарий встретил лихолетье во всеоружии.

Как только заговорили о наступающей беде, социалистическая партия опубликовала воззвание под заголовком: «Будем готовы!» Когда владельцы захотели закрыть фабрики, рабочие отказались покинуть цеха. В полдень того же дня стало известно об отставке правительства в Вашингтоне, и президент созвал социалистический кабинет. Новое правительство призвало городские советы позаботиться о том, чтобы по всей Америке не было недостатка еды, одежды и жилья. Неделю спустя собрался учредительный совет.

Сторонники частной собственности, подстрекаемые и подкупленные американскими миллионерами, попытались вновь создать обстановку анархии и свести революцию на нет. Этого им сделать не удалось. Большая часть американского народа (наемные рабочие и арендаторы ферм) отказалась пойти за ними. А учредительный совет, стремясь покончить с влиянием частной собственности, упразднил деньги и передал в собственность народа всю страну – с людьми, домами, машинами, фабриками, землей и водой. Всех мобилизовали на работу, и через месяц старая Америка стала напоминать вымышленное царство Эльдорадо.

За Америкой последовала Канада и, одна за другой, прочие страны мира. Государства также были упразднены, как и разделение на классы и нации, и мир превратился в единую полуторамиллиардную семью свободных, равноправных и экономически равных людей.

Я сидел в кресле, раздумывая над тем, что услышал, когда вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Обернулся. За моей спиной стояла с веселой улыбкой Глэдис. Ее лицо снова напомнило мне мою несчастливую любовь.

Знакомство с историей, а теперь и лицо Глэдис сразу навеяли мне воспоминания о прошлом. Казалось, что только позавчера Бесси выбрала другого, что я не выдержу безнадежного отчаяния…

Я свесил голову.

– Что с вами? – спросила девушка.

– Ничего… видения ушедшего…

– Идите сюда… – сказала она и повела меня в гостиную, к бюро, на котором стояла мертвая человеческая голова: желтая кость, неприятная усмешка челюстей и ряд запломбированных зубов.

– Чей он? – спросил я.

– На этой основе держалось когда-то лицо, что до сих пор причиняет боль вашему сердцу.

– Бесси! – вскрикнул я, схватив в руки череп.

– Да, это череп Бесси, – тихо отозвалась Глэдис.

Я посмотрел на нее.

– Я нарочно извлекла из могилы эту мертвую голову моей бабушки и хранила ее здесь, чтобы показать вам.

– Спасибо! Теперь я сознаю, что ее нет… Так вот что я любил, – и я поставил череп обратно.

– Не это вы любили, – ответила Глэдис. – Вы любили жизнь, а кости это только, так сказать, железный каркас, на котором держатся стены дома.

– Это меня мало утешает… Если я и любил в ней жизнь, ее уже давно нет, все сгнило и пропало.

– Вот как? а еще студент медицины! Разве жизнь гибнет? Не являетесь ли вы продолжением миллионов своих прадедов из прошлого? Что эти кости? Не более чем раковина, где когда-то сидела улитка. Эти известковые скорлупы остаются пустыми, а жизнь продолжается в следующих поколениях.

– Значит, Бесси живет в вас? – воскликнул я, глядя на Глэдис.

– Живет, – ответила она.

Я посмотрел на нее; грусть наполнила мое сердце. Я быстро вышел из библиотеки и упал на диван.

Лица Бесси и Глэдис сливались в моем воображении… Зачем меня вернули к жизни? Чтобы я снова страдал?

А Глэдис словно не понимала или притворялась, будто не понимает, что со мной творится. Войдя в кабинет, она спросила:

– Что вы собираетесь делать после обеда?

– Первым делом, посоветуйте мне, как быть с жильем.

– Вы можете жить у нас, – перебила она меня.

Нет! Я не хотел.

Глэдис стала убеждать меня остаться у них. И когда увидела, что все ее уговоры напрасны, сказала:

– Хорошо. Папа отведет вас на заседание «уличного комитета».

Ее отец отдыхал после долгого путешествия на самолете из прерий. Когда он встал, Глэдис сообщила ему о моем желании найти жилье, и старик тотчас согласился сопроводить меня в комитет. Я красноречиво поблагодарил докторшу за всю ее доброту, но заметил, что в отношении возвращения к жизни предпочел бы вовсе не воскресать…

В ответ она только взглянула мне в глаза таким печальным взором, словно хотела сказать: «Зачем ты меня мучаешь?» и вслух добавила:

– Надеюсь, что вы, Пит, не забудете дорогу к нашему дому.

Конечно же, я обещал заходить. Но для себя решил спрятаться где-нибудь так, чтобы больше с ней не встречаться. У двери, где мы прощались, стояло большое зеркало, отражавшее ее красоту и мою жалкую фигуру.

«Нет, ты не сделаешь из меня игрушку, как твоя бабушка Бесси», – думал я, направляясь с ее отцом в комитет.

Комитет находился в нескольких кварталах от дома Глэдис. Там мы встретили трех старших товарищей.

Отец Глэдис рассказал им, что я желал бы найти жилье и работу.

Меня спросили, где поставить мне дом и какие у меня на этот счет предпочтения. Я о собственном доме еще не мечтал.

– Пока что вы можете жить в любом клубе нашей молодежи.

Как я узнал, многие неженатые юноши и парни любили жить в общежитиях при домах, где находились клубы их товариществ.

Я попросил указать мне клуб студентов медицины.

В клубе жили две сотни молодых людей. Каждый имел отдельную комнату; очень близкие друзья жили вместе. Спальни располагались наверху, а внизу были научные залы, библиотека, химическая лаборатория, зал для физических упражнений и бассейн для купания.

До клуба я добрался уже самостоятельно. Когда вошел внутрь, ребята поприветствовали меня радостными восклицаниями и своими студенческими песнями и шутками. Молодежь как молодежь! Через несколько минут у меня уже появился закадычный друг; звался он Джоб Веригин. Он был потомком одного из давних руководителей духоборов. Лицо и атлетическая осанка выдавали его происхождение, но его канадский английский был безупречен. Позднее я узнал, что он хорошо знал и русский язык, традиционно использовавшийся в его семье, как и среди других потомков духоборов, навсегда оставшихся жить в Канаде.

Джоб показал мне лабораторию и рассказал о своих биологических опытах.

В лаборатории мы так увлеклись микроскопами, что и не заметили, как стемнело.

После ужина студенты занялись домашними заданиями. Затем, по их приглашению, явился один старый и знаменитый врач; прослушали его лекцию. В одиннадцать пошли спать. Мы с Джобом условились жить в его комнате.

Лежа в постели, я вспомнил Глэдис и череп Бесси. Теперь я ясно понимал, что «та» беда случилась давным-давно.

– Мудрая девушка! Не покажи она мне эти кости, я все представлял бы себе, что меня заморозили всего на одну ночь, и скучал бы по Бесси. Да, это было давным-давно. Долой прошлое, надо начать новую жизнь!..

С такими мыслями я уснул.

VI

Прошло несколько дней. Я уже привык к своему новому быту. Работал, учился, развлекался, как и все. Старшие товарищи-доктора следили за моим здоровьем. Я чувствовал себя окрепшим и готов был хоть с медведем сразиться. Летал с новыми друзьями на пикник в бывший Сан-Франциско и осматривал этот ныне заброшенный людьми город. Вместе с Джобом совершил экскурсию на остров Грейм для сбора ботанических образцов тамошней флоры. Глэдис несколько раз осведомлялась по телефону о моем самочувствии. Я отвечал вежливо, но держался от нее подальше. Джоб и остальные взрослые парни, между прочим, были все влюблены, и время от времени тот или иной получал от общины дом и уходил «жить собственным хозяйством».

На пятый день моей жизни в клубе, когда я, как обычно, проснулся в семь часов и стал будить Джоба, чтобы идти на работу, тот заявил, что сегодня «седьмой день».

– Воскресенье? – спросил я.

– Сегодня не работаем, – ответил он.

После завтрака я спросил Джоба:

– Если вы делаете исключение для «седьмого дня», то, вероятно, исповедуете какую-то религию? К какой церкви ты принадлежишь?

– Таких церквей, как были в твое время, теперь на свете нет.

Я заинтересовался.

Вот что рассказал мне Джоб:

– Ты знаешь, что религиозные взгляды людей менялись со сменой экономических и общественных отношений. Католицизм был верой феодализма, всевозможные протестантские церкви – проявлением капитализма. В те времена, на определенной стадии развития общества, они были «исторически нужны». Католицизм запятнал разум человечества черным пятном – черным, как само крепостничество. Протестантизм был кривобокой церковной демократией и такой же кривобокой демократией являлся капитализм в целом.

Католицизм рухнул вскоре после великой европейской войны. Итальянцы сами изгнали римского папу. Тогда он бежал в единственную еще остававшуюся католической страну – Канаду. Но папа без Рима ничего не значил. И последний папа кончил свою жизнь в сумасшедшем доме под Торонто. Он спятил, решив, что Бог-Отец и Бог-Сын умерли, и провозгласил себя богом.

А протестанты продержались до самой социальной революции. Из-за того, что многие из протестантских проповедников приняли деятельное участие в революции на стороне пролетариата, их церковные организации пережили эту социальную бурю.

Но свободная школа, основанная на дарвинизме, марксизме и так далее, свергла и протестантизм. Еврейская Библия потеряла свою гипнотизирующую силу «божественной» книги, ее стали изучать только как сборник семитской мудрости; то же случилось и с христианскими евангелиями. Учение Иисуса из Назарета очистили от мистицизма и чудес и ныне видят в нем лишь пылкую проповедь братства и любви.

– Ну, а вера в Бога?

– Под «богом» мы сегодня понимаем сконденсированную идею всех наших стремлений.

– Молитесь ли вы ему? Строите ли церкви?

– Нет! Мы в этом случае придерживаемся Иисуса и Аверроэса. Если «Бог» действительно существует, он не нуждается в возведенных людьми храмах, ведь самым чудесным его храмом является весь мир. «Бог» не нуждается и в наших молитвах: как сказал Иисус, «Бог» узнает, что нам нужно, еще до того, как мы к нему обращаемся. Новейшая наука подтвердила мнение средневекового араба Аверроэса – «Бог» в жизнь человеческую не вмешивается, мы часть природы и все, что происходит с нами и что делаем мы, зависит от общего мирового развития. Итак, как и Аверроэс, мы познаем природу, чтобы следовать ее законам, и это дарует нам благополучие и счастье. Мы боимся «согрешить» перед природой.

– То есть? – переспросил я Джоба.

– Грех – это причинение телесного, морального либо материального вреда себе, другому человеку или обществу. Поэтому у нас нет зол вашего времени: нет пьянства, курения, проституции, злобы, издевательства, нареканий, оболгания, унижения, осмеяния, не говоря уже о таких невозможных у нас вещах, как драка, убийство, насилие или изнасилование.

– Но если у вас в действительности нет религии, зачем вам делать «седьмой день» выходным?

– Прежде всего, это делается по традиции. Во-вторых, это еще и полезно. Мы нуждаемся в том, чтобы раз в семь дней оставить все наши мысли о хозяйстве и науках и отдохнуть телом и разумом. Седьмой день посвящен у нас философии. И это философическое начало и является нашей «религией». Под «религией» мы понимаем весь объем личных и общественных моральных обязательств человека относительно себя и общества.

– И такой мысли придерживаются у вас все?

– В целом да. Но у нас есть клубы таких философов, которые упорно стараются обнаружить в мире нечто «сверхъестественное». Они похожи на тех чудаков, что в твое время искали средства для общения с жителями Марса. Впрочем, они никому не мешают… Хочешь пойти послушать лектора в обществе им. Мельхицедека? – окончил Джоб.

– Любопытно!.. – улыбнулся я.

– Чего улыбаешься? – спросил Джоб.

– Да зачем вам это собрание, если у вас нет веры…

– Вот же заморочил себе голову этой верой… Вместо веры у нас знания. А в философских собраниях мы нуждаемся, поскольку выступления наших руководителей укрепляют в народе силу общественного единства, понимание братства и наших общественных устоев.

Я вынужден был признать правоту Джоба.

Выступление лектора в обществе им. Мельхицедека произвело на меня огромное впечатление. Он говорил на тему: «Один за всех и все за одного».

С собрания мы возвращались пешком. Солнце уже ощутимо припекало. Девушки цвели, как маки. Мы пригласили их всех к себе в клуб на обед, а потом мило забавлялись музыкой, пением, декламациями и тому подобным.

Вечерняя газета принесла тревожные вести: снег в горах таял с неслыханной быстротой; река Фрейзер поднялась так высоко, что любая волна могла прорвать дамбы и затопить некоторые местности к востоку от Нью-Вестминстера. Газета призывала быть готовыми к борьбе с наводнением.

В десять вечера тревогу подхватили телефонные звонки. Была передана команда «уличных», «городских» и «районного» комитетов отправляться на помощь островам на реке Фрейзер, где вода уже прорвала дамбы.

Все засуетились. Ребята кричали так, словно готовились к штурму вражеских окопов. Через минуту крылья понесли нас в направлении островов. Вокруг было светло, как днем. Огромные прожекторы освещали всю долину до самых Каскадов. В воздух поднялись наши грузовые великаны, неся в своих «когтях» необходимые машины или грузы цемента и камня.

Когда я увидел бурные, покрытые седыми клочьями пены волны реки, с неостановимой силой катившие к океану безмерность воды, сердце мое задрожало.

– Как мы можем сдержать эту стихию? – крикнул я Джобу, летевшему рядом.

– Сдержим! – крикнул он в ответ.

– Сдержим! – громом отозвалось по всему небу.

Этот отклик был сильнее буйства взбудораженной реки.

Вода размыла отрезок дамбы длиной примерно в половину мили и волны постепенно заливали остров. Мы установили насосы для выкачивания воды; другие механизмы занялись кладкой новой дамбы. Камни и цемент пришли в движение. На тревогу слетелось около десяти тысяч человек. Самолеты сыпали землю, камни, цемент, новая дамба уже виднелась кое-где, словно какой-то дивный дракон выставил из воды свой хребет. Среди людей, работавших неподалеку, я заметил Глэдис; она стояла на свеженасыпанном участке дамбы. Внезапная волна прорвала этот участок и, подхватив Глэдис, понесла ее от берега на глубину. Она успела только охнуть. Несчастья никто не видел, так как внимание всех было приковано к прорванной дамбе. Я позвал Джоба и бросился в реку вдогонку за Глэдис. Догнал ее, но тут нас обоих понесло основное течение и мы оказались посреди реки. Держа Глэдис за волосы, я кричал ей:

– Не бойтесь! товарищи нас спасут!

Но мои силы мало-помалу иссякали в зимней воде. Вдруг что-то толкнуло меня в плечо. Это была проплывавшая мимо коряга. Мы уцепились за нее, и бешеное течение повлекло нас дальше.

Между тем, на воду легли лучи прожекторов.

– Нас ищут, – шептал я девушке.

Вскоре Джоб с несколькими товарищами догнал нас на крыльях и выхватил из воды.

Нас, мокрых и замерзших, принесли в дом одного товарища у Дьюдни. Глэдис уложили в постель, а я, переодевшись в сухое, хотел было снова возвратиться к работе.

– Прежде всего, ты должен отогреться, – остановили меня товарищи. – А во-вторых, нечего туда возвращаться, так как дамбу уже починили.

Теперь я получил возможность увидеть на практике, что значило принадлежать к «всемирной семье». Телефон в доме не умолкал, все интересовались нашим здоровьем. Ближайшие соседи набились в дом такой толпой, что некуда было ступить. Только привычка не превращать ночь в день разогнала их в конце концов по домам.

Когда все ушли, подруга хозяина дома сказала, что Глэдис хочет меня видеть. Я прошел в комнату, где она лежала. У ее постели сидел старый Колман. Он с большим волнением сжал мне руку.

– Благодарю вас!.. Спасибо за то, что спасли мою молодую жизнь!.. (Он, как и все здесь, верил в бессмертие через детей).

Я что-то пробормотал об «обязанности» и сказал, что должен был отблагодарить Глэдис за свое возвращение к жизни.

А Глэдис протянула ко мне свою белую ручку и, взяв мою, посмотрела мне в глаза глубоким, пристальным взглядом, в котором читалась благодарность и какая-то тоска, проникшая в самую глубину моего сердца.

Старик вышел в другую комнату, а я сел в кресло у кровати.

Джоб крикнул из-за двери, спрашивая, не хочу ли я вернуться в клуб.

Я собрался уходить.

– Останьтесь здесь, – взмолилась Глэдис.

Джобу пришлось улететь самому. Я остался.

Ее рука была в моих ладонях; ее глаза смотрели в мои. С минуту мы молчали.

– Почему вы с тех пор ни разу не зашли к нам? – спросила она.

– Так… не было времени.

– Говорите правду!..

– Я не хотел, чтобы… Бесси снова посмеялась надо мной, – сказал я.

– Бесси?.. Какая Бесси?

– Ваша бабушка.

– Бабушка?

– Да!.. та Бесси, которую я любил и люблю без памяти…

– Но она давно умерла…

– И продолжает жить теперь, пусть и частично, Глэдис.

– Так вы любите во мне умершую?

– Нет, ваши черты лица только напоминают мне ее, но я люблю. – осознав, что едва не выдал тайну своего сердца, я замолчал.

Но слова были сказаны. Окончание фразы Глэдис хорошо поняла, хоть она и была оборвана.

И свершилось…

Она рассказала, что полюбила меня еще тогда, когда я лежал замороженным, а она ждала моего пробуждения – полюбила за самозабвенную преданность науке, за муки моего сердца, разбитого ее бабушкой. Я даже узнал, что она до сих пор не вышла замуж потому, что ждала меня.

* * *

После выздоровления Глэдис и нашей помолвки старый Колман забрал меня к себе. Провозглашение меня и Глэдис новобрачными должно было состояться на «июньском празднике». Этот праздник приближался, и молодежь, готовая вступить в брак, заключала помолвки. С июня до жатвы почти все получали отпуск и молодым парам выпадал удобный случай испытать первые месяцы своего счастья. (Хотя это не было общим правилом. Некоторые женились, когда им было удобнее.)

Глэдис ждала июня.

Здесь надо вспомнить, что мы с Глэдис, как и все обрученные, должны были предстать перед врачебной комиссией. Доктора исследовали состояние нашего телесного и душевного здоровья и выдали разрешение на продление нашей жизни в детях.

Эта мера призвана была обезопасить нацию от рождения калек. Те, кто не получил от комиссии разрешение обзавестись потомством, также могли сойтись друг с другом, но им не позволялось иметь детей. Правда, подобные браки были редки: с одной стороны, почти все отличались теперь крепким здоровьем, а с другой, люди здоровые не хотели связываться с калеками и сами калеки брезговали себе подобными. Вступать в брак могли юноши с двадцати и девушки с восемнадцати лет.

Право на труд и право иметь детей неумолимо стояли на страже нового человечества.