Текст книги "На берегу великой реки"

Автор книги: Павел Лосев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Аксай

Приучили его к верховой езде не особенно оригинально и не особенно нежно.

Из воспоминаний сестры Некрасова Анны Алексеевны

Зима не сдавалась. После наступившего было потепления опять возвратились холода. Несколько Раз принималась крутить вьюга.

Но, как бы там ни. было, к полудню снег начинал таять. Мартовское солнце чувствовалось даже сквозь густую завесу хмурых облаков. Медленно, но верно наступала капельница-весна.

Со дня матушкиных именин прошла неделя. Постепенно стали забываться тяжелые минуты, вызванные беспричинным гневом отца. Так бы, наверное, и совсем забылись, но о случившемся неожиданно напомнил сам отец.

Как-то после неудачной охоты при встрече с Еленой Андреевной он пробурчал:

– Стишки, стишки… Ерунда! Вздор! Пора Николку к делу приучать. Зверя в поле травить. Дам ему Аксая. Пускай верхом учится ездить. Скажи, не так?

Елена Андреевна замерла. Ей не раз доводилось слышать о дурном нраве молодого коня. Она испуганно вскинула на мужа светлые голубые глаза.

– Аксая? Ребенку? Да вы с ума сошли!

– Чепуха! Я в добром здравии, – угрюмо ответил Алексей Сергеевич, подергивая щекой. – Ничего с Николкой не случится. По себе знаю. В его годы я и не на таких рысаках скакал. А что касаемо Аксая, то конь как конь!..

Но уж если кто мог сказать подлинную правду об Аксае, так это конюх Трифон.

– И что это, прости господи, за окаянное отродье, – часто ворчал он. – Минуты не постоит спокойно. Ты к нему со всей душой, а он тебя за плечо норовит цапнуть. Дикой, одно слово – дикой.

Трифон давно уже пытался объездить Аксая, привести его, как он говорил, в «христианский вид». Молодому коню основательно попадало, кнут нередко гулял по его спине. Но когда Аксая начинали гонять вокруг столба на веревке, он неистово бил копытами землю, вскидывал задом, валился на спину. Однако Трифон не отступался, и Аксай, по словам конюха, постепенно стал «входить в обличив».

– Ну что? Каков Аксай? – спросил как-то между делом Алексей Сергеевич.

Трифон глубокомысленно погладил себя по бороде:

– Ежели вообще, то конь подходящий. На ногу резвый, на нем хоть сейчас в Париж.

– Так! Говоришь, подходящий? – задумчиво переспросил Алексей Сергеевич. – Можно, значит, и под седло?

– Почему нельзя, все на свете можно, – дипломатично ответил Трифон, почесывая затылок. – Была бы ваша барская воля, а мы завсегда готовы служить…

И барская воля не замедлила последовать. Трифону приказано обучить молодого барина верховой езде, а потом передать ему Аксая.

Прежде чем допустить Колю к Аксаю, конюх выбрал смирного и послушного мерина Воронка. Он вывел его из стойла, набросил на спину седло, затянул подпруги и ласково потрепал по гриве:

– У-ух ты, бедовый!

Трифон явно льстил Воронку. Но тот, должно быть, не понял этого, понуро опустил голову и закрыл большие, слезящиеся глаза, словно собираясь заснуть.

– Ну ты, шалишь! – добродушно прикрикнул Трифон и потянул мерина вперед. Воронок лениво задвигал ногами, не поднимая головы и не открывая глаз.

Позади сада, там, где начинались заросли жидкого болотного кустарника, где густо лежал снег, Трифон остановился. До него долетел звонкий голос:

– Дядя Трифон, ты где?

– Вот он я! – откликнулся конюх.

Коля был в новом, отливавшем синевой тулупчике, в красивых узорчатых валенках, обшитых снизу кожей, в теплой барашковой шапке. Подбежав к Трифону, он в изумлении остановился:

– Почему Воронок? А где Аксай?

Конюх начал оправдываться:

– У Аксая нога малость сбита, припадает он чуток и вообще…

– Но Воронок мне не нравится. Сам видишь, он на ходу спит.

– Ну, это уж ты понапрасну, Миколай Лексеич! – заступился за мерина Трифон, поглаживая его между ушей. – За границей и то я таких рысаков не видывал. Только вот застоялся малость без дела. Так мы его мигом расшевелим.

Трифон дернул мерина за повод, прикрикнул на него, точно на новобранца:

– Эх ты, непутевый! Гляди веселей. Выше голову, подтяни пузо!

Воронок тряхнул гривой, замахал хвостом и, открыв глаза, лениво посмотрел на окружающих его людей.

– Ага! – обрадовался Трифон. – Вишь ты, силу являет! – и, обращаясь к Коле, предложил:

– А ты теперича изволь садиться. Эту ногу сюда, таким вот манером, а другую – туда.

Это представилось Коле простым, пустяковым делом, и он попытался подняться на седло. Но не тут-то было. Будто тяжелые гири тянули его вниз.

– А ты смелее цепляйся, крепче, – мягко поучал Трифон. Но когда не получилось и во второй, и в третий раз, конюх сердито закричал: – Руками, руками хватай, что они у тебя, как грабли!

Коля ушам своим не верил. Никогда он не слышал от Трифона такого. Точно подменили его.

Наконец Коля в седле. Он гордо осматривался вокруг. Серой, выцветшей пеленой лежал снег. Где-то в саду стрекотала непоседа-сорока. Ей солидно вторила охрипшая галка, накликая непогоду.

Трифон гулко щелкнул Воронка ладонью по животу:

– Но, бедовый!

А Воронок даже не пошевельнулся. Голова его снова клонилась к земле, будто и не к нему обращался конюх.

Тогда Трифон вытянул из валенка витую плеть на коротком черенке и слегка хлестнул мерина по крутым бокам. Но тот, фыркнув, спокойно пожевал губами и не тронулся с места.

– Ах ты, шаромыжник! – рассердился конюх. – Долго я с тобой канителиться буду? Вот огрею как следует быть, оставишь свои купрызы.

Трифон изо всей силы ударил мерина плеткой. При других обстоятельствах Коля непременно пожалел бы лошадь, но теперь ему просто досадно и хочется снова заворчать на Трифона: почему он не оседлал Аксая?

Воронок махнул хвостом и неуверенно сделал два шага вперед. Плеть взвилась опять, и мерин на этот раз не отважился остановиться. Так дошел он до кустарника, с опаской кося глазом в сторону Трифона. Здесь протоптанная тропинка кончалась, и к большой досаде Коли, Воронок быстро засеменил назад, к конюшне.

Когда до нее оставалось несколько шагов, из-за угла вывернулся Кузяха.

– Ой, умора! Ой, забава! – потешался он, хлопая себя старыми отцовскими рукавицами по бокам. – Ну и коняга! Мешок с костями, чучело огородное!

– Вот я тебе задам, – погрозил Кузяхе подоспевший Трифон. – Сам ты чучело. Конь вполне стоящий. Понимать надо.

Коле неловко перед Кузяхой, и он сердито крикнул на него:

– Ты чего уставился?… Только тебя здесь и не хватало. Пошел прочь!

Наклонившись всем туловищем вперед, он пытался достать рукой до Кузяхи. Но тот ловко отпрянул в сторону, а ездок, не умеющий твердо держаться в седле, медленно сполз в снег. Воронок быстро исчез в воротах конюшни. А Кузяха хохотал, низко приседая на корточки.

Коля быстро поднялся, молча стряхнул снег с тулупчика, щеки его разгорелись, губы прикушены.

– Я вот ему задам, – затряс Трифон плетью, угрожая то ли Воронку, то ли Кузяхе.

– Не замай! – сурово сказал Коля. Он произнес «не замай» так, как обычно произносят эти слова грешневские мужики – басовито, упрямо.

Трифон нерешительно опустил плеть к земле.

– Ин будь по-твоему. Не трону. Но отстегать его, шельму, следовало бы. Потому не каркай под руку. – Это уже адресовалось прямо Кузяхе. И он, чувствуя опасность, на всякий случай спрятался за угол конюшни. Пожалуй, не следовало бы так смеяться. Барич, наверно, думает, что это он над ним. Через минуту Кузяха высунул голову из-за угла. Трифон куда-то исчез, а Коля задумчиво стоял около того места, где он бесславно соскользнул наземь.

– Что, струхнул? – заботливо спросил Кузяха. – Чай, сердце в пятки? Эге!.. А я вот не боюсь.

Кузяха говорил это без всякого умысла. Правда, он всегда любил немного похвастаться, но сейчас сказал то, что давно всем известно. Однако Коле показалось, что его приятель опять начал подтрунивать над ним.

– Сам-то хорош! – вскипел он. – Так уж будто никогда и не брякался с лошади? Знаю, знаю. Падал! У тебя метина.

Кузяха невольно надвинул шапку на лоб. Ему не хотелось, чтобы виден был узкий рубчатый шрам – след его неудачной прошлогодней скачки в ночное.

Из-за поворота показался Трифон с понурым Воронком.

– Прочь, не надо! – запальчиво крикнул Коля. – Убери этот мешок с костями. Аксая давай! Сию минуту!

Конюх растерянно моргал красноватыми старческими глазами. Что делать? Как поступить? Вести Аксая? А вдруг задурит? Выкинет какой-нибудь фортель, век помнить будешь. Но и не вывести нельзя. Обидится барич, чего доброго, еще отцу пожалуется. Правда, Трифон знает, что Коля не ябедник. А все-таки не простого он роду-звания.

Покряхтев, Трифон повернул обратно и вскоре вывел Аксая. Рыжий, красивый жеребец дико озирался. Белки его глаз были налиты кровью. Он звонко ржал, сердито грыз удила, стараясь выплюнуть их из наполненного пеной рта.

– Ну, балуй у меня! – прикрикнул Трифон, сдерживая коня и то и дело оглядываясь назад.

А Коля возбужден. Аксай не кажется ему страшным. Кузяха и не на таких скакал.

Больших трудов стоило Трифону усадить юного седока. Держа Аксая под уздцы, конюх осторожно вел его по снежной тропе.

Мало-помалу конь успокоился. Он уже не стремился куснуть седока за ногу, как пытался это сделать сначала. Трифон доволен. «Ишь, бестия, за ум взялся», – тихо ворчал он и уже не так крепко держал узду. Хитрый Аксай, почувствовав это, сильно брыкнул ногами. И Коля, подброшенный вверх, вылетел из седла прямо в сугроб. Не успел он прийти в себя, как услышал обидный Кузяхин смех:

– Раз! Кислый квас!

Ах, так! Ну, шалишь, дудки! Теперь Коля не отступит. Вскочив на ноги, он бросился к Аксаю, которого Трифон нещадно лупил плетью.

– Пусти, я сам, – приказал он конюху, когда тот снова усаживал его на спину коня. Трифон отступил в сторону, держа в руке самый кончик повода. Это только и нужно было Аксаю. Он поднялся на дыбы. И Коля опять в глубоком снегу. А Кузяха опять тут как тут:

– Два! На лугу трава!

Кинуться бы к Кузяхе, задать ему жару, чтобы не кричал под руку. Да не до этого. Некогда! Коля опять забирается на коварного коня. И вот уже Кузяха не успевает считать:

– Пять! Картошку копать!..

– Восемь! Сено косим!..

– Десять! Сено весить!..

Упасть десять раз за какие-нибудь четверть часа – не шутка. Трифон перепугался, у него руки тряслись. Как это только можно? Упрямый барчук совсем себя не жалеет. Того и гляди ногу вывихнет. Снег хоть и мягкий, но всякое бывает: падаешь на пух – ан камень.

– Для начала вроде бы и хватит, Миколай Лексеич, – жалостливо уговаривал он барича.

– Еще разок, дядя Трифон, самый последний, – не сдавался Коля, ставя ногу в стремя.

И все повторилось сначала.

Даже Аксай, и тот в изумлении: что же это такое происходит? Он уже не так энергично прибегал к своим коварным приемам. Коля научился туго натягивать поводья. Удила больно рвали коню губы, когда он пытался брыкнуть задом или подняться на дыбы. Волей-неволей приходилось покоряться.

Кузяхе стало скучно. Счет дошел до семнадцати и кончился. Больше, пожалуй, ничего не случится.

А Коля уже гарцевал самостоятельно. Трифон стоял в стороне и довольно ухмылялся. Не зря говорят: смелость города берет. Укатали сивку крутые горки.

С видом победителя ехал Коля по кругу мимо высоких снежных сугробов с отчетливыми следами его неудач.

«А что, если проскакать вдоль деревенской улицы? – неожиданно пришла в голову льстившая его самолюбию мысль. – Тогда все увидят – и Савоська, и Мишутка, и Алеха».

Он уверенно направил коня в прогон, ведущий в деревню. Трифон что-то кричал вслед, махая плеткой. А Кузяха с гоготом устремился за своим другом, подпрыгивая и отчаянно размахивая рукавами драной материной шубейки.

В самом центре селения, около часовни, дорога разделилась надвое. Одна шла напрямик, к окраине, открывавшей путь на Ярославль, другая – влево, в сторону Волги.

Увидев впереди знакомых ребят, Коля приосанился. А те не замечали его, играя около огромной снежной бабы. Но когда Коля молодцевато проскакал мимо ребятишек, он услышал восхищенный голос:

– Да это же Николка-иголка! Вот здорово!

И вот в эту счастливую минуту Аксай бесславно подвел своего смелого седока. Конь поскользнулся. Ноги его беспомощно разъехались на ледяной дорожке, и Коля пулей вылетел из седла.

– Восемнадцать! – раздалось над самым его ухом. Опять этот Кузяха! И когда он только успел? Вот сейчас непременно еще добавит что-нибудь обидное.

Но Кузяха молчал. Он понимал, что дело тут серьезное.

А Коля чувствовал острую боль в ноге. Он с трудом встал на колени:

– Кузяха, руку!

Теперь ему не стыдно было просить о помощи: он не виноват, что упал. Кто же мог ожидать, что здесь так скользко.

Кузяха помог своему пострадавшему другу снова сесть в седло. Аксай не сопротивлялся. Но едва всадник дернул за повод, как рыжий красавец сорвался с места и вихрем пронесся перед удивленными зрителями.

Большая дорога

Барский двор выходил на самую дорогу, и все, что по ней шло и ехало и было ведомо, начиная с почтовых троек и кончая арестованными, закованными в цепи, было постоянной пищей для нашего детского любопытства.

Из автобиографических записей Н. Некрасова

Весна промелькнула незаметно. Незаметно потому, что была она дружная, быстрая, полноводная. И еще потому, что Коля и Андрюша много занимались, готовясь осенью поступить в гимназию.

Мать вела уроки, как самая настоящая учительница. С необычной для нее строгостью она требовала, чтобы мальчики учились с должным прилежанием.

Признаться, иной раз очень скучно было Коле. Никаких тебе забав, никаких развлечений! Только однажды стал он невольным свидетелем необыкновенного приключения кота Васьки.

Около дома росли старые ветлы. С наступлением весны на одной из них начали строить гнездо грачи. Они таскали в клювах длинные гибкие прутики, старательно переплетали их между собой, укрепляя гнездо на дереве так, чтобы ни ветер, ни буря не могли его сорвать.

Как-то раз, когда птиц поблизости не было, на дерево полез, ловко цепляясь острыми когтями за ствол, Васька. Коля стал наблюдать за ним. Что ему нужно там, вверху? Неужели хочет сцапать грача?

А Васька уже подбирался к гнезду. Потрогав лапой еще не примятые клочки шерсти, которыми было старательно проложено дно, он преспокойно, как на лежанке, улегся спать.

Тихонько раскачивалась ветла, мелодично поскрипывала, будто колыбельную песенку пела. Сверху Ваську солнышко грело, с боков легкий ветерок обвевал, снизу лишь один пушистый хвост виден.

Коля посмеялся над выдумщиком Васькой и забыл о нем, низко склонившись над книгой. Как вдруг его внимание привлек тревожный шум над ветлами. Это вернулись хозяева гнезда.

Грачи покружились, покружились и улетели. Однако вскоре они появились снова, но на этот раз с целой стаей своих пернатых друзей. Словно темная туча нависла над гнездом, такой начался крик – уши зажимай. А Васька лежит себе да лежит, только хвостом помахивает.

Тогда грачи перешли в наступление. Вот самый решительный из них спустился к гнезду и изо всей силы долбанул кота в хвост. Следующий удар был нанесен прямо в голову. Один за другим налетали грачи и стукали оторопевшего от неожиданности Ваську белыми острыми клювами по спине, по бокам – словом, куда попало.

Кот не выдержал этой грозной атаки, дико мяукнул и, как ошалелый, ринулся вниз.

Весело смеялся Коля над неудачником Васькой, грозил ему пальцем и приговаривал:

– Что, ловко тебя грачишки проучили! Попало? Вот то-то! Грачи – народ дружный…

С первыми июньскими днями занятия стали реже. Много свободного времени у Коли, не то, что зимой.

Сегодня выдался особенно жаркий день. Такого в этом году еще не было. Солнце так и печет. Коля и Андрюша отправились на Самарку. Как все изменилось с того дня, когда их напугал здесь волк. Там, где была ледяная гора, где белели непролазные сугробы, сейчас все цвело. Таинственно качали голубыми головками колокольчики, робко выглядывали из кустов зеленолистые ландыши, сыпала белыми лепестками бузина.

Из лесной чащи донесся звонкий голос кукушки. Ну как тут удержаться, как не спросить ее:

– Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?

Она считает, считает без конца. Спасибо, кукушечка! Жаль только, что скоро кончится твое кукование. Вот заколосится рожь – и конец. Не услышишь кукушку. Говорят, что она ржаным зерном давится. И няня это подтверждает.

Около речки звенели детские веселые голоса. Слышался задорный крик Кузяхи:

– Эй, глядите! Ныряю!

Кузяха умеет нырять, как никто. В воде он, как рыба: нырнет в одном месте, а покажется там, где его и не ждали.

Пока Коля с Андрюшей спускались по откосу, Кузяхи все еще не было видно.

– Эх, ловок, бродяжка! – восхищался Савоська, барахтаясь в теплой воде. – Ну, прямо – лягуха! Ишь, ишь, пузыри пущает. Потеха!

И действительно, на том месте, где скрылся Кузяха, всплывали мелкие, как горох, пузыри. Но вот они исчезли. А Кузяхи все нет. «И чего он так долго? – забеспокоился Коля. – Неужели ему так приятно под водой?»

– Братцы, а вдруг он захлебнулся? – с тревогой спросил Мишутка Гогуля, валявшийся на горячем песке.

– Это Кузяха-то? Плохо ты его знаешь. Разве он когда захлебнется! – ответил Савоська, хотя, видно, и в его сердце начинало закрадываться сомнение.

В эту минуту на поверхности воды показалась нога с черной пяткой.

– Вот он! Вот! Молодчага! – восторженно орал Савоська. – Вылезай, хватит!

Но странное дело: черная пятка, беспомощно дернувшись над водой, опять исчезла. Видать, попал в беду Кузяха. Надо выручать. Раздумывать некогда! На ходу сбросив с себя одежду, Коля кинулся в воду и поплыл к тому месту, где только что мелькнула нога с черной пяткой. Нырнуть на дно нетрудно. Одно мгновение, и Коля нащупал под водой голое тело. Он ухватил Кузяхину ногу, потянул вверх. Но тело не поддается: кто-то держит его крепко-накрепко. Страшно: а вдруг это водяной?… Но еще сильнее страх за Кузяху. С лихорадочной поспешностью ощупывал Коля тело. У самой шеи – туго натянутый шнурок. Это – гайтан. На нем носят медный нательный крестик. Видно, Кузяха зацепился за что-то. Так и есть. Под рукой сучковатая коряга. Коля отцепил шнурок и вытащил Кузяху на поверхность воды. На помощь спешил Савоська. Они вместе выволокли бесчувственного дружка на берег. Неизвестно откуда вывернувшаяся Кланька всплеснула руками и истошно заголосила:

– Ой, батюшки! Ой, милые! Утопленный!

На обрыве появился Трифон. Он косил неподалеку траву и приковылял сюда, услышав тревожный детский гам.

– Вы чего тут распищались, пострелята?

– Ой, утоплый! Ой, горюшко! – навзрыд плакала Кланька.

Не по годам быстро Трифон скользнул вниз.

– Качать!.. – скомандовал он. – А ну, которые подюже, бери за ноги!

Чуть не все оказались дюжими. Каждый стремился ухватить Кузяху за ногу.

– Э! Так, ничего не выйдет! – с досадой проворчал Трифон. – Двоих хватит.

Около Кузяхи остались только Коля и Савоська. Трифон подхватил утопленника под мышки, мальчуганы держали за ноги.

– Господи благослови, начали! – крикнул Трифон, тряхнув бородой. – Качай! Раз-два, раз-два!

И Кузяхино тело раскачивалось, как маятник: вправо – влево, вправо – влево.

Все силы напрягал Коля, стараясь двигать руками в такт команде. Со страхом глядел он на посиневшее и странно изменившееся лицо Кузяхи. Вдруг изо рта утонувшего потекла вода. Она шла сначала тонкой, как нитка, струйкой, потом все убыстрялась и, наконец, хлынула настоящим потоком. Медленно открыв глаза, Кузяха надрывно закашлялся.

– Живехонек! – радостно вырвалось у Трифона. – А ну, обратно качнем! Раз-два, раз-два!

Кузяху мотнули еще несколько раз и опустили на землю. Коля вытер ладонью вспотевший лоб. Как хорошо, что жив Кузяха! Жив! Жив! Старательно мял ему Трифон живот, а Кузяха то и дело отплевывался.

– Давай-давай! Освобождайся от дряни-пакости, – ласково приговаривал Трифон. Он посадил Кузяху на песок и одобрительно загудел:

– Ай да ребятишки! Душу человеческую спасли! Не дали на тот свет преставиться… Это кто же его из воды выволок?

– Известно кто – Колюшка баринов! – выпалил за всех Савоська.

Трифон с уважением глянул на Колю.

– Молодец! – сказал он. – Выходит, и на сей раз не испужался: что на коне, что в воде.

Затем Трифон склонился к воде, долго и жадно пил.

– Теперича одевайся – и марш домой, – вытерев подбородок, строго сказал он Кузяхе. – Будет тебе от тятьки знатная порка. Это уж как быть положено.

Трифон опять посмотрел на Колю:

– За такое дело к награде, Миколай Лексеич, представляют. Будь я генерал, сам бы медаль тебе на грудь повесил.

– Что вы, дядя Трифон, какая там награда, – смутился Коля, – а вот корягу бы из речки вытащить. Не то опять кто-нибудь зацепится…

Дома Андрюшка со всеми подробностями рассказал няне о событии на Самарке. Та, как всегда, ахала и качала седой головой.

– Это, беспременно, водяной над ним подшутил, – крестилась няня. – Хотел в свое царство мальчишку заполучить.

– А водяной боится креста, нянюшка? – неожиданно спросил Коля.

– Еще бы нечистой силе креста не бояться, – ответила няня, – как от огня, шарахается.

– Как же так? Кузяха с крестом был…

– Видать, не заметил водяной святого креста. Всяко бывает, – неуверенно сказала няня.

После обеда мальчики опять на улице. Нынче им раздолье. Отец в Ярославле.

Коле особенно нравилась большая дорога, протянувшаяся через все Грешнево. Здесь всегда шумно и весело.

Собственно, на самой дороге делать нечего. Еще угодишь, пожалуй, под копыта какой-нибудь лихой тройки.

У ребят есть свое излюбленное местечко – чуть в стороне от дороги, под густыми старыми вязами, возле заросшего лягушиной травой пруда.

Едва освободившись от бесконечных, утомительных дел по хозяйству (тут тебе и кур накорми, и в избе подмети, и хворосту натаскай, и картошки свари – ведь все взрослые на барщине), Кузяха, Мишутка, Савоська и другие друзья-приятели спешили к вязам. Иногда здесь бывал и Митька, хотя отец постоянно ругал его:

– Я у тебя кто? Староста! Бурмистр! Барину рука правая! А ты со всякой голытьбой возжаешься.

– Да-а, – плаксиво тянул Митька, – баринову Кольке можно, а мне нельзя.

– Это что за Колька? – сердито бурчал Ераст. – Чтобы я больше такого не слышал. Зови как полагается – барином!

Митька удивленно таращил глаза:

– Барин? Он со всеми мальчишками играет. Они завсегда его Колькой кличут…

Жарко. На небе ни облачка. Утомленно дремали старые вязы. В тени прятались собаки, куры и гуси. Беломордая корова забралась по самый живот в пруд и, опустив голову, хлестала себя хвостом по бокам, отбиваясь от слепней и мух.

Прислонясь к вязу, на траве сидел Кузяха. Лицо у него бледное, отекшее. Шутка ли, едва на тот свет не отправился. Он сосредоточенно строгал что-то кривым ножом.

– Для тебя мастерю, – сказал он подошедшему к нему Коле. – Тятька сказал, что теперича я по гроб жизни перед тобой в долгу… Змея делаю.

– Змея?

– Ну да. Важная будет штука.

– И полетит?

– Еще как. До самого солнышка… Только вот ниток у меня мало.

– Ниток я достану, – успокоил Коля, – целый клубок. Хватит?

– Угу! – мотнул головой Кузяха…

– Сыграем, что ли, в шарик? – предложил Мишутка, засучивая рукава. – Побегаем?

«Вот тоже выдумал! В такую жару да бегать. В тени сидишь, и то язык высуня», – подумал Коля.

– Лучше в бабки! – лениво отозвался Савоська.

Это другое дело. От бабок зачем отказываться… И игра началась. «Жох! Лока!» – слышалось со всех сторон. Звонко щелкали кости, дзенькала свинчатка.

В самый разгар игры с большой дороги завернул к ребятам плотный, невысокий человек с густыми, слегка подкрученными кверху усами. В руке у него деревянный сундучок, окрашенный в голубую краску (точь-в-точь как Колины санки), с плеча свешивалась потрепанная, туго набитая холщовая сумка.

– Здравия желаю! Нельзя ли до вашего краю, а гложет, и до раю, пока не знаю, – весело затараторил прохожий, ставя сундучок на землю. Он снял картуз, обнажив безволосую голову, круглую, как шар, и забавно представился: – Будем знакомы: Осип! Ни пить, ни есть не просит, все с собой носит.

Затем он уселся на траву, вытащил из сумки ковригу черного хлеба, пучок зеленого лука, сухую воблу и бутылку с квасом, разложил все это на крышке сундучка, смахнув с нее белой тряпочкой пыль.

– Прошу к нашему шалашу!

Ребята растерялись. Как ни заманчива вяленая вобла, да ведь одной такой ораву не накормишь. Пусть уж незнакомец сам ест. Им даже ни капельки не завидно.

– А вы откуда, дядя? Куда направляетесь? – выступил вперед Коля.

– Э-э, браток, да ты белой кожи, на барчонка схожий, – заметил незнакомец. – Аль не угадал?

– Верно. Он у нас барин! – вмешался Митька.

– А тебя спрашивают? – сердито оборвал его Кузяха. – Тянут тебя за язык-то? Он наш, дядя, грешневский.

– А по мне все равно: что овин, что гумно, – продолжал прохожий. – Мужик или барин, русский или татарин. Все человеки, все люди… Так-то, приятель дорогой! Да ты садись, не стой. В ногах правды нет.

Коля улыбнулся. Вот забавный человек! В карман за словом не лезет. Так складно говорит, словно книжку читает.

Мальчуганы расселись вокруг прохожего. А он с треском разламывал воблу, выбирал сухую, твердую, как камень, икру и кусочками бросал ее в свой широкий зубастый рот.

– Все ладно, одно нескладно, – вздохнул он, уморительно морща лицо, – нету винца для доброго молодца. Да в жаркий часок хорош и квасок – ну-ка, глотнем разок.

Приложив бутылку к губам, он долго и аппетитно тянул мутновато-желтую жидкость, крякал, вытирал рот рукавом и, ухмыльнувшись, заключил:

– Сыт пока, набил бока. Сыт покуда, съел полпуда.

Новый знакомый лег на спину, сунул под голову сумку. Блаженно вытянувшись во весь рост, он сладко зевнул. Ребята думали, что вслед за этим последует, как обычно, мощный, залихватский храп. Но прохожий и не думал спать. Вот он приподнялся на локоть и лукаво посмотрел на ребят:

– Что? Небось смеетесь надо мной, разбойники? Вот, дескать, какой чудак объявился. Болтает незнамо что. А я, ребятишки, ой как много на своем веку повидал! Куда только меня судьба не заносила! Иду вот теперь из славного города Киева, из хлебородной матушки Малороссии.

Екнуло сердце у Коли. Как? Прохожий из того края, о котором так часто и так хорошо рассказывала мать?

– Знаете, дядя, я тоже там был, – невольно вырвалось у него.

Друзья-приятели глянули на него удивленно и с недоверием.

– Что ж, все может быть, все может быть, – согласился прохожий, – пешочком или как?

Коле почудилась в этих словах насмешка.

– В самом деле был, – стал горячо убеждать он. – Я там родился. Меня привезли сюда маленьким.

– Ах, так! Очень приятно!

Прохожий разбросал руки по сторонам и мечтательно воскликнул:

– Эх-ма, велика наша землица родная! Конца-краю ей нет. Год иди – не пройдешь, два иди – еще много останется, всю жизнь шагай – все равно ее не измеришь.

Затаив дыхание, слушали ребята, восторгом и завистью горели их глаза.

– И куда меня только резвые ножки не доводили, – не то радуясь, не то сожалея, снова заговорил прохожий, – по каким краям-дорогам я пыль не месил! В Астрахани был? Был. В Царицын наведывался? Наведывался. В Самаре-городе работал? Работал. В Нижнем Новгороде кули на пристани таскал? Таскал. Казань мне знакома? Знакома. А уж про Москву белокаменную да про Питер-град и говорить нечего. Бывал там, перебывал. И сладкого, и горького хлебал. Всяко случалось.

Пододвинув поближе сундучок, прохожий щелкнул ключом, приподнял крышку и похвалился:

– Глядите, пострелята, какое у меня богатство. Нигде с ним не пропаду.

Теснясь и толкая друг друга, ребята заглядывали внутрь сундучка.

– Эх, штучки знатные! – щелкнул языком Кузяха.

Сундучок был доверху наполнен блестящими, без единого ржавого пятнышка подпилками, ножами, стамесками, долотами и другими вещами, назначение которых неясно и таинственно. Что, например, за чудо такое вот эта тоненькая, как змейка, железка? Коля уважительно тронул ее пальцем.

– Бурав! – пояснил прохожий, поглаживая змейку большой мозолистой ладонью. – Покрутишь вот этаким манером – и дыра в доске готова.

– Ловко! – восхитился Савоська. – Так бы и покрутил.

– Успеешь, покрутишь, когда вырастешь. Еще надоест! – добродушно улыбнулся прохожий, захлопывая крышку сундука. – Дай срок, всему, мальцы, научитесь. Тогда уж и меня, грешным делом помянете. Жил-де такой-сякой, немазаный Осип, по прозвищу Бывалый. Костромской работный человек. Из села Красного.

Осип подложил под щеку ладонь, закрыл глаза и вскоре захрапел. А что оставалось делать ребятам? Тихонько, чтобы не потревожить спящего, отошли они в сторону.

Лишь Митька не стронулся с места. Он осторожно щупал голубой сундучок. Замок не заперт. Ну как тут не приподнять крышку! Змейка-бурав заманчиво лежит на самом верху.

– Не тронь! – погрозил ему кулаком Кузяха.

Но к Митьке уже приближались Савоська и Мишутка. Не выдержал и Коля. Всем хочется хорошенько рассмотреть стальную змейку. Велик соблазн. Конечно, нехорошо, что Митька открыл чужой сундучок, но он ничего не утащит. Ребята ему не позволят. А змейка – штука занятная.

Митька вытащил бурав из сундучка, поставил на сосновый пень, попробовал крутить. Ишь ты, получается! Шурша и посвистывая, как настоящая змейка, бурав уходил в дерево, выбрасывая наружу мелкие опилки. Но вот змейка остановилась. Напрасно напрягал руку Митька. Бурав не хочет слушаться, капризничает. Митька потянул змейку вверх, раскачивая вправо и влево.

– Дай-кась мне крутануть! – оттолкнул Митьку плечом Кузяха.

– Пусти, я сам! – отбивался Митька, и что есть силы нагнул бурав в сторону. Дзинь! Трах! Переломилась змейка. Один ее конец остался в дереве, другой упал на траву.

Митька перепугался. С минуту он молча глядел на изломанный бурав, а затем побежал к своей избе, воровато оглядываясь.

Кузяха попытался было вытащить оставшийся в Дереве стальной кусочек, но бесполезно! Бурав засел плотно, как забитый гвоздь.

Осип громко чихнул. Это муха, будь она неладна, забралась к нему в волосатую ноздрю. Словно стая спугнутых воробьев, разлетелись ребята по сторонам. Неровен час, попадет от прохожего. Вот ведь что вышло: Митька набедокурил, а они отвечай.

А Осип, повернувшись на другой бок, так храпел, что листья колыхались на нижних ветвях вяза, в тени которого лежал веселый прохожий.

Когда Коля и Андрюша явились домой, мать встретила их встревоженно:

– Отец уже дома, – шептала она, – я так боялась, что он увидит вас в деревне.

Отец, конечно, заметил бы их, если бы возвращался домой обычной дорогой. Но он завернул по пути к Тихменеву и въехал с ним с другого конца села. Теперь он сидел со своим приятелем за столом, уставленным бутылками и закусками.

До Коли отчетливо доносился пьяный голос Тихменева:

– Он бежать – они за ним! Он остановится – и они встанут. А тут, понимаешь, эта глупая баба. Всю музыку испортила, проклятая!

– Нашел, чем похваляться, басурман! – возмутилась няня. – Ведь чуть душеньку детскую не загубил, изверг!