Текст книги "На берегу великой реки"

Автор книги: Павел Лосев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Полушкина роща

…Оплачем наши прошедшие мечтательные радости, погорюем о настоящем, заглянем в будущее.

Из письма Н. Некрасова сестре

Чуть свет кто-то постучал в окно. Кровать Николая стояла рядом, и он, проснувшись прильнул к стеклу.

За пыльным окном смутно мелькало лицо Мишки. Ему ничего не стоило, дылде эдакому, дотянуться до подоконника. Николай открыл форточку и услышал Мишкин голос:

– Хватит дрыхнуть. Все царство небесное проспишь. Поднимайся, в Полушкину пора.

Сунув в карман большой кусок пирога с печенкой (Трифон купил вчера на Мытном рынке), Николай выскочил на крыльцо. Дядька спал на кухне сном праведника. Не слышал ничего и Андрюша, которому, видно, стало лучше.

На улице ждала веселая компания: кроме Мишки, – Коська Щукин, Васька Белогостицкий, Андрей Глушицкий, Никашка Розов, Пьер Нелидов. Все – свои, одноклассники.

Двинулись в путь. Несли с собой два мешка: в одном – большущий каравай хлеба, пучок зеленого лука (ох, уж этот Мишкин лук!), завернутая в тряпицу сковородка; в другом – чугунный котел. И у каждого, исключая Пьера Нелидова, – деревянная ложка искусной работы мстерских[20]20
  В селе Мстера Владимирской губернии было широко развито производство деревянной посуды. Среди крестьян ложка мстерской работы ценилась особенно высоко.


[Закрыть] древорезов, позолоченная, с цветочками. Куда как хороша она для ухи: ни губы, ни язык не обожжешь. Не то, что серебряная, которую прихватил Пьер.

Незаметно добрались до городской окраины. Впереди открылся выбитый, с ямами и ухабами, Романовский большак. Он вел на бурлацкую столицу Рыбинск, в глухое медвежье Пошехонье.

Вскоре свернули к Волге. Начинался лесок. Листва на белых березах радовала своей нежной зеленью. Молодо выглядели даже старые сосны: иглы у них новенькие, липкие, пахучие.

Полушкина роща тянулась вдоль крутого волжского берега. Робко шелестели листьями тонкие осинки – они даже самого легкого ветерка пугаются. Ломкий корявый ольшаник густо заполонил сырую низину оврага, разрезавшего рощу на две половины.

А дубы, дубы! Вековые, кряжистые, могучие, как богатыри, выстроились они в длинный ряд вдоль высокого берега, прикрывая полянки и все на них растущее от беспокойного, резкого ветра, рвущегося с севера – от Вологды, от Архангельска. Мало людей в этих местах, никто здесь не живет, А когда-то дымили тут серные и купоросные заводы купца Полушкина.

Это были обыкновенные деревянные сараи, длинные, с низко нахлобученными крышами. Потом купец умер, оставив их в наследство своему пасынку Федору Волкову и его братьям. Но Федору Волкову было не до заводов. Он увлекся лицедейством – театральными представлениями – и вскоре стал первым актером российским. А сараи постепенно разрушались, заросли бурьяном. И осталось от них одно лишь название – Полушкина роща.

– Что призадумался, друже? – шагая рядом с Николаем, заговорил Андрей Глушицкий. – Не горюй, смотри веселее на божий мир. Все пройдет, как написано на кольце царя Давида. Правильно написано! Я с этим согласен.

Глушицкий все больше нравился Николаю.

Он милый и умный. Жаль только, стихами не увлекается. У него своя стихия – геометрия: катеты, гипотенузы, углы, прямоугольники и эти самые «Пифагоровы штаны», которые во все стороны равны.

Улыбнувшись краешком рта, Николай снова углубился в свои думы.

– Да что с тобой? – забеспокоился Глушицкий. – Ты, брат, нездоров?

Николай грустно покачал головой:

– Нет, я-то здоров. А вот Ивану Семеновичу плохо. Доктор говорит, на юг ему нужно, а то помрет.

– Чего же он не едет?

– Эх ты, чудак! А деньги где? Он на жалованье живет.

– Да, нескладно получается.

– То-то и оно…

Разговор их прервался – пришли на место. Сложили груз под тенью ветвистого дуба, и Мишка, считавший себя за главного, подал команду:

– В рюхи!

Притащили запрятанные в кустах еще с прошлой осени короткие березовые кругляши и палки. И пошла писать губерния! Со свистом летели увесистые палки, разрушая замысловатые фигуры городков.

Проигравшие возили победителей на себе верхом. Николай уже дважды катался на Мишке. Но под конец и тот взял свое. Взгромоздившись Николаю на спину, он основательно помял ему бока. Да к тому же еще обидно прикрикивал:

– Но-о, каурая! Царя возила!

Потом ловили рыбу. Сидели с удочками на берегу Волги. Клевало плохо. За час поймали десятка с два колючих мокроносых ершей. Конечно, для ухи ерш – первое дело, если еще хороший головлик или щучка есть. А они-то и не попадались.

– Дружочки мои! – загорланил вдруг на всю рощу Коська. – Я знаю, где рыба. Сматывай удочки. За мной!

Коське поверили. Он зря болтать не будет. Все устремились за ним. Остался на месте только пухленький Пьер Нелидов.

– Пардон! Я положительно устал, – потягиваясь по-кошачьи, гундосил он.

Идти пришлось недалеко. Шагов через двести впереди заблестела вода: не то лужа, не то бочажок.

– Тут! – твердо сказал Коська, сбрасывая с себя рубашку. Остальные стояли без движения с изумленными лицами.

– А вы чего? Раздевайтесь!

– Уж не купаться ли прикажешь в этом болоте? – насмешливо спросил Николай. – Пиявок кормить?

Коська рассердился.

– Черти полосатые! Ничего-то они не смыслят. Ничегошеньки!

Он смело полез в воду. Оказалось совсем неглубоко; чуть повыше колена. Коська шагал зигзагами, баламутя воду ногами. Скоро она сделалась мутно-коричневой, как кофе. То тут, то там запрыгали мел* кие лопающиеся пузырьки.

– Хватай, хватай! – отчаянно закричал Коська, выбрасывая на траву длинного зубастого щуренка. Вот он снова нагнулся на том месте, где кипели пузырьки, и еще одна рыбина блеснула на солнце.

Скинув с себя одежду, Николай прыгнул на помощь Коське. За ним поскакали в воду и другие. Бочажок закипел от дружного бултыханья ребячьих ног.

– Ого! Красавчик какой! – обрадовался Николай, вытаскивая пестро-зеленого окуня. – Здоровущий!

– Братцы, она кусается! – пропищал испуганно Васька Белогостицкий, держа в руках извивавшуюся сизую хищницу-щуку. Утиный рот ее широко открыт, зубы свирепо оскалены.

Улов получался знатный. Ай да Коська! И как это он догадался?

– Как? Очень даже просто! – объяснил Щукин, на ходу продолжая хватать рыбу. – Весной-то ведь что получается? Половодье! Расходится Волга во все стороны. И сюда вот дошла: эвон, какая тут вымоина. А рыбе что? Она корм ищет. Заплыла в эту вымоину. Глянь, вода-то уж назад хлынула. Рыба здесь и осталась. А мы тут как тут! Помутили воду, рыбе темно и душно. Она наверх, а мы ее цап!..

Вернулись к месту привала оживленные, веселые. Рыбу тащили в Коськиной рубахе.

– Не зря тебя люди Щукиным кличут! – похлопывал Мишка приятеля по голой спине. – Щукин ты сын! Вот ты кто! Ха-ха-ха!

Разморенный жарким солнцем, Пьер Нелидов сладко спал под зеленым кустиком. Никашка Розов ухмыльнулся и положил ему на грудь трепыхающуюся щуку. Подпрыгнув, она ударила Пьера холодным хвостом по носу. Пьер в испуге вскочил на ноги и, дико озираясь, готов был дать тягу. Но, увидев у своих ног щуку, он виновато улыбнулся:

– Рыбка! А я думал, змея!

Потом взгляд его упал на сложенную в кучу, добычу:

– Это вы наловили?

– А кто же? Уж не ты ли? Дрыхнул без задних ног! – посыпалось со всех сторон. – Теперь придется тебе поработать, а мы отдохнем. За повара будешь. Чисти рыбу!..

Что оставалось делать: пришлось браться за нож. В жизни никогда не держал Пьер в своих руках живой рыбины. С какого конца ее чистить: то ли с хвоста, то ли с головы?

Хорошо, что помог ему Николай. Жаль стало смешного в своей беспомощности Пьера.

Разожгли костер. Бойко затрещали сухие сучья. Потянуло приятным лесным дымком. Васька Белогостицкий притащил воды. Котел водрузили на самую середину огня. Нарезали белыми кружочками картошку и лук, бросили в воду несколько душистых листочков лавра и черных горошинок перца. Это Мишка с собой прихватил из отцовского магазина. Рыбу опустят потом, когда забурлит в котле. Эх, и хороша же будет уха!

На сковороду «уложили крупные куски разделанных Никашкой щук. Нашлось немного сливочного масла. Значит, и варево и жарево будет. Вдосталь! Всем хватит.

Пьер Нелидов приуныл. Ему, с трудом очистившему всего лишь одного щуренка, поручили следить за костром, помешивать в котле привязанной к длинной хворостине ложкой, переворачивать ножом рыбу на сковороде. Попробуй справься с таким большим количеством обязанностей.

– А рыбу-то посолил, ваша светлость? – насмешливо спросил его Коська. Пьер торопливо взял из солонки щепотку соли и неуверенно стал сыпать ее на сковороду.

– Ха! Да кто же так солит? – продолжал насмехаться Коська. – От такого соления рыба зараз протухнет.

Он схватил из-под ног горсть желтого зернистого песку и стремительно бросил его на кипящую в сковородке рыбу.

– Вот как надо! Нелидов обомлел от ужаса.

– Разбойник! – взвыл он, схватившись за голову. – Кто же теперь эту рыбу есть станет?

– Кто? – грозно выпучив глаза, переспросил Коська. – Ты первый! Пробу снимать будешь. Ну! Глотай!

– Перестань, пожалуйста. Не шути! – захныкал он. – Господа, скажите ему.

Правой рукой Коська схватил Пьера за ворот рубашки, а левую протянул к сковородке:

– Открывай рот!

– А-а! – отчаянно закричал незадачливый повар.

– Оставь его! Пусти! – вступился Николай. Но Коська упрямился:

– А вот и не пущу!

– Кому говорят? Не выводи из терпения!

– Хе! Уж не на дуэль ли собираешься вызвать? – прищурился Коська, продолжая держать Нелидова за ворот.

– Пусти! – закусил губу Николай и сделал шаг вперед.

Коська испугался:

– Ладно уж, пущу! Чай не всерьез. Понимать надо.

Оттолкнув Пьера, Коська с достоинством отошел в сторону.

В конце концов все закончилось миром. Коська старательно вымыл сковороду, протер ее тряпкой, начистил свежей рыбы.

Идущий из котла аромат нежно щекотал ноздри. Нет ничего вкуснее на свете, чем уха из только что пойманной рыбы, сваренная на жарком костре.

– Эй, индусы! Чать, проголодались? – крикнул Мишка. – Бери ложки. Садись в круг.

Никто не заставил себя ждать. Котел уже стоял на траве. Над ним поднимался белесый парок.

– Господи, благослови! – перекрестился Мишка, опять почувствовав себя в роли главного. – Начинай!

Замелькали ложки, послышалось, дружное чавканье и чмоканье.

– Братцы! – засмеялся вдруг Николай. – А что в «Честном зерцале»[21]21
  Книжка, изданная в XVIII веке в Петербурге под названием «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению». В ней содержались многие житейские правила, вроде таких: «Зубов ножом не чисти, но зубочисткою… не облизывай перстов, около тарелки не делай забора из костей, корок хлеба» и т. д,


[Закрыть] говорится? Забыли? – «Над яствою не чавкай и головы не чеши!..»

– Это ты на кого намек даешь? – сурово спросил Мишка, чавкавший сильнее всех. – Говори прямо!..

– Да все хороши, и я в том числе, – продолжал смеяться Николай.

– Ну то-то, – успокоился Мишка и, поддев ложкой в котле, снова зачавкал. Выбирая рыбьи косточки, он мечтательно сказал:

– Налимчика бы! Он помягче. Без костей.

– А чем судачок плох? Особенно заливной, – добавил Коська.

– Ну, уж лучше карасей со сметаной ничего не найдешь. Да ежели сверху зеленого лучку.

Сказав про карасей и лук, Мишка облизнул губы. Но тут и началось.

– Слушайте, слушайте! – театрально поднял руку Николай. – Сейчас будет оглашено сатирическое стихотворение, посвященное известному и досточтимому Михаилу свет Златоустовичу!

Все перестали жевать, устремив взоры на Николая. Мишка настороженно, как гусак, вытянул шею.

Николай достал из кармана носовой платок, перевязал им щеку, словно у него болели зубы. Потом он привстал, оттопырил руку и с ужимками продекламировал:

Хоть все кричи ты: «Луку, луку!», Таскай корзину и кряхти, Продажи нет, и только руку Так жмет, что силы нет нести…

Мишка застыл от удивления и гнева. Неужели это про него? Неужели про го, как он корзину на Мытном рынке таскал? Матерь божия! Ради чего же он тогда старался? Чтобы друзей выручить, приятное им сделать. Зачем же про него обидные вирши складывать? Ну, держись, Николка!

Коршуном налетел Мишка, ударил по уху. Не растерявшись, Николай дал сдачи. И пошла потасовка. Противники катались по земле, драли друг друга за волосы, дубасили по бокам. Андрею Глушицкому с трудом удалось их разнять.

Пыльные, исцарапанные, потные плелись они к реке, не разговаривая друг с другом. Но когда искупались, поплавали и им сделалось легче, Мишка беззлобно сказал:

– Ежели ты еще раз про меня сочинишь, я тебе голову оторву и в кусты закину. Понял?

– Хвалилась синица море зажечь, – ответил Николай, но пригрозить новыми стихами не решился. Удивительно: почему это складные, в рифму, слова так действуют на людей? Казалось бы, что тут такого? Иной раз просто глупость напишешь, а люди обижаются. Даже такой скромница, как брат Андрюша, и тот долго дулся на Николая, когда он сложил про него год назад эпиграмму:

 
Намазал брови салом
И, сделавшись чудаком,
Набелил лицо крахмалом,
Чистит зубы табаком.
 

Хоть была бы это неправда! А то и на самом деле Андрюша тогда зафрантил. Случайно познакомился с девушкой из Екатерининского приюта и решил, что он влюблен. Напудрится вечером крахмальной мукой, подведет брови салом, смешанным с сажей, – и шарк к «дому призрения ближнего», где жила та девушка. А она ни разу и не вышла к нему.

После тех стихов Андрюша целый месяц с ним не разговаривал. Надутый ходил. Но однажды вдруг попросил:

– Николенька, ты, пожалуйста, никогда больше про меня не пиши. Обещай, миленький! Хорошо?

Разве откажешь, когда так ласково и трогательно просят! Тем более Андрюше.

Про Мишку можно и еще сочинить. Не больно-то страшны его угрозы.

Когда Николай одевался после купанья, к нему подошел Коська. Таинственно шепнул:

– Пойдем постреляем. У меня пистолет.

– Настоящий? – так же тихо спросил Николай.

– Конечно. У папашки в столе взял.

– Ругаться будет.

– У него их много. Коллекция!

Стрелки незаметно скрылись в кустах. Пошли вдоль оврага, потом спустились на дно. Остановились у рослой сосны с бронзово-золотистой корой.

– Здесь! – сказал Коська, вытягивая из кармана брюк небольшой, с продолговатым дулом пистолет.

– А мишень?

– Сейчас нарисуем!

В руках у Коськи появился сложенный вчетверо лист бумаги. Он осторожно расправил его. По выцветшим чернилам, следам какой-то печати и порванному краю с дырочками можно было безошибочно определить, что Коська вырвал этот лист из какой-то пыльной папки отцовских служебных дел.

– Кого изобразим?

Николай задумался. Но Коська тут же подсказал:

– Рисуй Мартына! Мартышку поганую!

– Это можно, – обрадовался Николай и стал малевать черным карандашом. Конечно, художник он не ахти какой, но некоторое сходство получилось: низкий лоб, узенькие глазки, сплющенный нос и длинная верхняя губа.

– На, готово!

Глянув на рисунок, Коська даже по животу себя ударил от удовольствия.

– Похож. Ей-богу, похож. Молодец, Никола!.. Это – мне. А ты и себе нарисуй, – он вытащил еще один лист.

– Пожалуй. Только я не Мартына.

– Туношенского?

– Да нет, Дантеса!

– Ага, понимаю, – дантист! Он тебе зубы драл? Так ему и надо. Рисуй!

– Ну и дурак! – рассердился Николай. – Дантес в Петербурге, он Пушкина на дуэли застрелил.

– Тогда валяй Дантеса!..

Острыми палочками прикрепили мишени к дереву. Первым выстрелил Коська. Пуля угодила Мартышке в ухо.

Насыпали новую долю пороха, забили пулю.

– Пли! – скомандовал Коська, как самый заправский стрелок.

Раздался выстрел. Вместе бросились к дереву. Пуля прошла чуть выше длинного носа Дантеса.

– Ловко! – восхитился Коська. – Пускай знает, как Пушкина убивать…

Скудные запасы пороха иссякли. По второму разу стрелять не пришлось.

Солнце пригревало все сильнее. Устроившись в тени дубов, гимназисты крепко спали. Только Мишка, должно быть от обиды, никак не мог задремать и, заслышав шорох шагов, приподнял голову:

– Кто?

– Свои! – успокоил Коська.

– Это вы там бухали?

Коська притворился, что не понял?

– Чего?

– Знаю, знаю! – погрозил Мишка пальцем. – Не захотели с собой взять. Эх, вы!

– Понимаешь, всего два заряда было, – виновато признался Коська, укладываясь рядом с Мишкой на траву.

Прилег и Николай. Глаза его устремились в голубевшее меж ветвей небо. Он опять думал об Иване Семеновиче. Потом поднялся и, чтобы отвлечься от грустных мыслей, подошел к старой, засохшей березе и начал сдирать с нее скрипучую бересту. Очень уж ладные из нее тавлинки[22]22
  Тавлинка – берестовая табакерка.


[Закрыть] получаются. Николай ловко умел их мастерить: еще в Грешневе научился.

Во второй половине дня с Волги подул свежий ветерок. На небе появились легкие облачка, за которыми, будто играя, пряталось солнце. Изнуряющий зной постепенно ослабевал.

Снова запылал костер. Коська дожаривал остатки рыбы. Проснувшись, все молчали.

– Эх, скука какая, – зевнул Мишка. – Песню бы, что ли, хорошую. Начни, Никашка, сделай милость.

Никашка обвел взглядом сидевших напротив него одноклассников и, откашлявшись, спросил:

– Какую?

– Нашу, нашу! – закричали ему в ответ.

«Нашей» называлась песня, которую пели на дружеских вечеринках, а нередко и на больших рекреациях во дворе гимназии в теплые дни. Было в этой песне что-то грустное, хватавшее за сердце, заставлявшее задуматься о своей судьбе. И хотя только еще начиналась у Николая жизнь, все еще было впереди, но почему-то становилось жалко и себя, и тех лет, которые уже промелькнули.

Тихо, словно издалека, начал Никашка:

 
Век юный, прелестный,
Друзья, пролетит,
Нам все в поднебесной
Изменой грозит.
 

Негромко подхватили песню и остальные:

 
Лети стрелой,
Наш век младой;
Как сладкий сон,
Минует он.
 

В неведомое, незнаемое, в покрытое туманом лет будущее уносит эта волнующая песня. У каждого свой путь, своя дорога. Что-то их ждет впереди?

Глядя на друзей, Николай старался определить по выражению лица, о чем они думают. Вот Мишка Златоустовский – вспыльчивый, добрый и задиристый. Он, конечно, мыслит по-отцовски – расчетливо, сухо, хотя сердце у него мягкое, чуткое. После гимназии навряд ли он будет учиться. Отец дряхлеет. Старший брат, женившись, отделился и уехал в Кострому – завел там свое торговое дело. В семье вся надежда теперь на Мишку.

Николай перевел взгляд на Коську Щукина. У него отец чиновник. Служит в губернском присутствии. Нерешительный слабохарактерный человек. Страдает запоями. Уже дважды увольняли его со службы. В последний раз клялся-божился, что капли хмельного в рот не возьмет. Но на другой же день его пьяным-пьянехоньким подобрали на Варваринской улице. В мундире, в картузе форменном. Из полицейского околотка донесли по начальству. Если бы не мать, пробившаяся с кучей детей – мал-мала меньше – на прием к самому губернатору, сидеть бы семье без корки хлеба. А у отца еще одна слабость появилась: скупает на толкучке ржавые пистолеты, усердно чистит их, смазывает и держит в ящике своего разваливающегося письменного стола. Говорит, коллекция!..

Скорее бы подрасти Коське! Нашел бы он себе место в жизни. Какое – этого он еще не знает. Но одно ясно: унижаться, как отец, не будет. Вино его не погубит. Ему все равно – есть оно или нет. Хорошо бы стать начальником казенной палаты. Встретил бы его на улице Мартын, шапку бы с головы содрал: «Здравия желаем, ваше превосходительство!» А он бы – ноль внимания. Пусть чувствует, проклятый!..

Глянув на Пьера Нелидова, сразу скажешь – у него будущее светлее светлого. Дядюшка-сенатор не оставит его в безвестности, выведет в люди. Пьер непременно будет в царской свите. Он в этом уверен… А сладкозвучный Никашка Розов, вероятно, пойдет по стопам своих дедов и прадедов – священнослужителей. Отец его архиерей. Голос у него могучий-премогучий. Когда собирается на служение в кафедральный собор, то пробует дома разные ноты. «До-о!» – потолок гудит. «Ре-е!» – стекла в окнах дребезжат. «Ми-и!» – стекляшки на абажуре позванивают. И у Никашки голос подходящий.

Красавца Андрея Глушицкого очень прельщают воинские погоны и аксельбанты. Он всех генералов, сражавшихся против французов на Бородинском поле, наперечет знает. Ночью разбуди – без ошибки назовет: Багратион, Дохтуров, Коновницын, Тучков, Неверовский, Бороздин, Багговут… О Кутузове и Раевском и говорить нечего!

Глушицкий как-то признался Николаю, что хочет непременно стать артиллеристом.

– Пушки – это чудо! – восклицал он. – Знаешь, как под Бородиным они грохали? Музыка!

А вот у Николая нет никакого желания служить. Не говорит в нем кровь его предков Некрасовых, они ведь с молоком матерей впитали в себя любовь к военному ремеслу, исправно несли в полках, батальонах и ротах государеву службу.

Кем же он будет? Возможно, поэтом. Все больше влечет его теперь к стихам. Купил толстую, в кожаных корках тетрадь и записывает в нее свои вирши: о страстной любви, о кошмарных призраках безводных пустынь, о лазурном море. Не про гимназию же писать стихи!..

Никашка Розов меж тем распелся вовсю. Голос его так и течет, так и переливается:

 
Затмится тоскою
Наш младости пир;
Обманет мечтою
Украшенный мир…
 

Уж очень безнадежна, безрадостна песня эта. Но не исправишь ее на иной лад. Не выкинешь из нее слова. Песня есть песня.

Под конец Никашка так долго тянул последние звуки мелодии, что все невольно зааплодировали ему, как в театре. А он поклонился с какой-то растерянностью.

Наступило молчание. Песня сделала свое дело. В такие минуты широко открываются сердца и на добро и на подвиги.

– Друзья мои! – дрогнувшим голосом произнес Николай, и глаза его увлажнились. – Заболел наш учитель, Иван Семенович. Он может умереть, если не поедет лечиться в Крым. Но у него не хватает денег.

– А сколько нужно? – живо откликнулся Мишка, щупая рукой в боковом кармане.

– Много! – ответил Николай. – У него столько не наберется. Надо ему помочь. У меня есть десять рублей. Думал купить что-нибудь. Но теперь отдам их Ивану Семеновичу.

Николая сразу же поддержал Мишка:

– Двадцать пять целковых даю. Свои, кровные. Матушка ко дню ангела подарила.

И он положил на траву набитый ассигнациями кошелек.

– Гривенник, братцы, можно? У меня больше нет, – нерешительно раскрыл потную ладонь Коська, глядя на друзей так, словно он провинился перед ними в чем-то.

– Давай и гривенник! – ответил за всех Мишка, забирая с Коськиной ладони старую серебряную монету с прозеленью на двуглавом орле. – И грош на святое дело хорош!

Андрей Глушицкий вытащил из-за подкладки гимнастерки золотой рубль: бабушка на счастье зашила. А Васька с Никашкой по четвертаку внесли.

Очередь дошла до Пьера. Он расшаркался и проныл:

– Извините, господа! Мне папенька не разрешает с собой деньги носить. Ограбить могут. Я после внесу…

Конечно, песня – великое дело. Но и без нее отдали бы друзья Николаю последнюю копейку. Ивана Семеновича все любят, все уважают. Только бы он остался жив.

Солнце уже близилось к закату. Длиннее стали тени. В кустах засвистал одинокий соловей: «тю-лит, тю-лит». С левого берега, от древнего Толгского монастыря, донеслись унылые звуки, которые когда-то так поразили воображение Николая. Это тянули баржу усталые бурлаки.

Пора было возвращаться в город.