Текст книги "На берегу великой реки"

Автор книги: Павел Лосев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Прощай, гимназия!

Куда ж идти? К чему стремиться?

Где силы юные пытать?

Н. Некрасов. «Несчастные»

Перед экзаменами время тянулось особенно медленно. Казалось, конца ему не будет. Уже на носу петровки, и не так сладко заливаются на ясных зорьках в береговых кустарниках соловьи, уже заалела на солнечных кочках первая земляника, а экзамены все еще не начинались.

Признаться, дела Николая складывались неважно. Если уж говорить точнее – очень плохо. Годовые отметки не радовали. Единиц и двоек – порядочно.

Вопреки ожиданиям, самый высокий балл – четверку – поставил лишь отец Апполос по закону божьему. Очень ему понравилось, как Николай притчу о блудном сыне рассказал.

– С душой глаголил, сын мой, с душой, – довольно повторял отец Апполос. – Зело наставительная проповедь. Уму-разуму учит младое поколение наше, яко воистину во путях жизненных заблуждающееся…

От отца Апполоса пахло дорогими духами, а шелковая фиолетовая ряса сидела на нем. как модный светский костюм.

По латыни у Николая все годы были только двойки. Давно находился он с ней не в ладах. Известно почему: «Туношенского наука – учить ее скука».

Но Петр Павлович не забыл оказанную ему услугу и поставил Николаю годовую тройку и по латыни, и по риторике.

Карл Карлович Турне решительно вывел в журнале свой любимый кол, сопроводив его, как обычно, глупой присказкой:

– Если хочешь быть счастлившик, кушай в Ницца чернослившик…

Так же легко расправился и злой Мартын.

Оставалась еще математика. Николай пытался было одолеть ее один. Но очень скоро почувствовал, что это ему не под силу. Математика требовала строгой последовательности. Не зная какого-либо предыдущего правила, новой задачи не решишь. А Николай немало пропустил уроков, да к тому же и в учебник редко заглядывал. Мудрено ли поэтому, что он блуждал в алгебраических буквах и числах, как в темном лесу, что уравнения с двумя и тремя неизвестными казались ему недоступной китайской грамотой.

Что ж, придется обращаться за помощью к Мишке. Математику он знает. Видно, отец внушил: без цифири – какая торговля!

В прошлом году, на удивление всему классу, Мишка в один присест решил задачу, над которой бились чуть не целый час. Задача эта казалась на редкость заковыристой. Говорилось в ней про какие-то бочки А, В и С. От них мозги набекрень лезли. А Мишка только ухмыльнулся:

– Бочки? Гляди, с вином?! Гы! У нас их в магазине видимо-невидимо.

И в два счета решил задачу. Каждой бочке объем определил. Вот какой математик Мишка!

Беда только, что с тех пор, как они поссорились в саду из-за Юлечки, он теперь не здоровается, грубит. Что с ним случилось? Будто подменили его. Раньше быстро забывал обиду.

Сунув под мышку тетрадь и учебник Беллявена, Николай отправился на Нетечу.

Мишки дома не оказалось.

– Небось, купаться убег, – ласково поздоровавшись, сказала его мать, румяная, добродушная женщина, – чай, скоро явится. А вы подождите его в саду, эвон там, на скамеечке. Может, кваску желательно, голубчик? Я распоряжусь…

Николай поблагодарил, но от квасу отказался. Он углубился в сад, сел в тени на скамейке, раскрыл книгу. Ох, попробуй-ка в ней разобраться – куча всяких иксов, игреков, зетов! Скобки простые, скобки квадратные, скобки фигурные… Минусы, дающие плюсы… Радикалы… Фу!..

Николай отложил учебник в сторону. На вершинах лип забавно перекликались скворцы, передразнивая кого-то. Чирикали воробьишки в кустах. Где-то в стороне басом мяукнул кот. Неуверенно, будто стесняясь, кукарекнул молодой петушок.

– Здравствуйте, господин Некрасов! – мелодично прозвучало вдруг за спиной Николая. – Что вы здесь делаете в полном одиночестве?

За оградой, на том же самом месте, что и в прошлый раз, стояла в легком белом платье Юлечка. На щеках ее – слабый румянец.

Николай растерянно вскочил со скамейки. Вот уж никак не ожидал он, что Юлечка сейчас появится. Конечно, он думал о ней, надеялся увидеть ее сегодня. Но только не так неожиданно.

– Почему вы молчите, господин Некрасов? – продолжала Юлечка, улыбаясь. – Вероятно, я оторвала вас от важных дел?

– Нет, помилуйте, что вы, – застенчиво сказал Некрасов. – Здравствуйте!.. Добрый день!.. Я очень рад… Вы, как в сказке… из-под земли выросли…

Юлечка звонко рассмеялась:

– Однако я на вас сердита. Обещали прийти в гости и не сдержали своего слова. Ай, ай! Разве можно так поступать, господин Некрасов?…

Приятно было слушать этот милый ласковый голосок. Только почему Юлечка упорно называет его господином Некрасовым? К чему такая официальность? Впрочем, она, наверное, и не знает его имени. В прошлый раз Мишка представил его господином Некрасовым. Так и пошло.

– Что вы изволите читать? – вытягивая шейку, любопытствовала Юлечка. – Что-нибудь интересное, занимательное?

– Какое там! – хмуря брови, протянул Николай. – Математика.

– Беллявена?

– Она самая.

– Я вижу, вы не очень-то любите математику?

– А кто ее любит? – безнадежно махнул рукой Николай. – Может, вы?

Юлечка закачала бантиками:

– Угадали, угадали! Я так ее люблю, что готова бежать от нее за тридевять земель.

– Это серьезно? – Николай искренне обрадовался. – У вас по алгебре тоже единицы?

– Ой, что вы! – замотала головой Юлечка. – Единицы? Я с ума сошла бы от отчаяния.

– А я вот не схожу, – помрачнел Николай. – Кол не так уж страшен. У нас в гимназии к нему привыкли… Все!

– Все? И Мишель тоже?

Опять Мишель! Уж не сказать ли Юлечке, чтобы она его так больше не называла?

– Нет, он у нас Пифагор, – поддержал Мишкину честь Николай, – любую задачу мигом решит.

Лукаво покосившись, Юлечка вдруг спросила:

– А не доводилось ли вам, господин Некрасов, видеть в одном старинном журнале такую картину: стоят по разные стороны забора кавалер и барышня, беседуют, наверное, уже битый час, и никак не догадаются, что удобнее им разговаривать на одной какой-либо стороне?

– Что-то я такой картины не видел, – простодушно ответил Николай.

– Ой, какой вы недогадливый, – укоризненно закачала головой Юлечка. – Следовало бы вам понять, что я любезно приглашаю вас пробраться в наш сад.

Николай изумился:

– Через забор?

– Что, боитесь костюмчик порвать? Дома бранить будут?

Эге! Юлечка-то, оказывается, не такая уж безобидненькая, как думал Николай прежде. Он бросил книгу на траву и, уцепившись руками за доски, приготовился перемахнуть через забор.

– Ой, господин Некрасов! – испугалась Юлечка. – Вы ведь и в самом деле прыгнете… Сюда, сюда идите! – она, потянула Николая за плечо, осторожно отодвинула в разные стороны две старые доски. Теперь, правда не без труда, можно было пробраться в соседний двор.

– Пожалуйте, господин Некрасов! – и Юлечка грациозно сделала реверанс.

Но Николай не решался. Лезть в чужой сад? Словно мальчишка, почти на животе?

– Что же вы медлите, господин Некрасов? Я жду.

Эти слова прозвучали, как приказание и, согнувшись в три погибели, Николай перебрался на другую сторону. Рубикон был перейден!

– Поздравляю, поздравляю! – весело восклицала Юлечка. – Вы совершили героический подвиг. Жаль, нет у меня лаврового венка, чтобы украсить ваше чело. Даже дубовый не могу предложить. Хотите липовый? – она протянула руку к низко нависшей над забором ветке. – Чем липа хуже? Не понимаю.

– Я тоже, – шутливо поддержал Николай. – Из нее великолепные лапти плетут. В них куда как удобно!

– Можно подумать, что вы и сами не прочь в лапоточках пощеголять. По Дворянской улице. Ха-ха-ха! – весело смеялась Юлечка. – Представляю себе, отлично представляю: господин Некрасов в парадном мундире и липовых лапотках!

Лукавые искорки так и мелькали в глазах Юлечки. Поддаваясь ее настроению, Николай быстро освободился от охватившего было его чувства неловкости. Он все больше настраивался на тот задорно-игривый лад, который создавала своей милой болтовней Юлечка.

– А вы слышали, как в деревне про лапти поют? – спросил он, и когда Юлечка отрицательно покачала головой, топнул ногой, подбоченился и негромко пропел:

 
Эх, лапти мои,
Лапоточки мои!
Износились, не спросились,
Истоптались, не сказались.
 

– Браво, браво! – захлопала в ладоши Юлечка и повела гостя по саду. Шла она впереди, заложив маленькие ручки за спину, словно придерживая красивую, туго заплетенную косу с голубым бантом.

Юлечкин сад был обширнее, чем у Златоустовских. Росли в нем редкие для Ярославля деревья – лиственницы, кедры, пирамидальные тополя. Вдоль дорожек застыли беломраморные Зевс-громовержец, Аполлон – покровитель искусств, Фемида – защитница правосудия, Диана – богиня охоты с колчаном и стрелами. Могучий Геракл разрывал цепи на своей груди, горные орлы клевали сердце Прометея, похитившего огонь у богов.

Да, хозяева сада высоко ценили искусство. По всему видно. Не то, что Мишкин отец.

В самом конце сада свисали с перекладины длинные веревки. Качели!

– Хотите покататься? – спросила Юлечка. – Не боитесь?

Чего тут бояться! Николай не из робкого десятка. Эти качели – детская забава. Вот если бы «гиганты», как на ярмарке.

– Давайте вместе, – предложил Николай.

– Благодарю вас, господин Некрасов. Но я ужасная трусиха. Голова у меня кружится. Так что, пожалуйста, вы одни…

Один так один! Можно и одному. Дело несложное.

Николай поправил веревки, натянул их, как положено, встал ногами на доску и начал качаться. Раз-два, раз-два! Постепенно его движения становились все более плавными и сильными. Вверх-вниз, вверх-вниз! Теплый ветерок трепал волосы на голове, посвистывал в ушах. Хорошо!

А Юлечка глядела на него с восхищением и завистью.

Но вот он сделал сильный рывок. Доска приняла вертикальное положение.

– Ой, пожалуйста, осторожнее! – испугалась Юлечка.

– Ничего! Я не Икар! К солнцу не улечу! – выкрикивал Николай, то приседая, то поднимаясь на доске.

– Слышите, я боюсь, – продолжала тревожиться Юлечка, просительно сложив руки на груди.

– А вы не бойтесь, – раздался насмешливый голос из кустов. – Ничего с ним до самой смерти не случится!

Николай замер. Это Мишка появился. Начнет теперь дурачиться.

И верно. Выбравшись из кустов, Мишка бесцеремонно глядел то на Николая, то на Юлечку.

– Ай да мы! Знай наших! Я-то своего приятеля ищу, а он девицу развлекает.

– Мишель! – вспыхнули щеки у Юлечки. – Это очень невежливо! Это бестактно, наконец!

– Как вы сказали, Юлечка? – ухмыльнувшись, спросил Мишка. – Что-то я не понимаю вас. Нихт ферштейн! Но компрене! Ни бельме!

Юлечка расхохоталась. Да и как же можно было удержаться: сразу на четырех языках изъяснялся Мишка – русском, немецком, французском и татарском.

Но Николаю было не до смеха. Он всерьез опасался, что Мишка выкинет какой-нибудь номер, поставит его и Юлечку в неудобное положение. Все медленнее и медленнее качалась доска. А когда она почти остановилась, на другой ее конец бойко вскочил Мишка.

– Давай, нажимай! – задорно крикнул он и, согнув в коленях свои длинные ноги, толкнул доску вперед. – Их ты! Пошли-поехали!

Доска сразу же взвилась. Ну и силушка у Мишки. Богатырская.

Николай старался не отставать. Он тоже вовсю нажимал ногами. Как уключины в лодке, жалобно взвизгивали железные крючья, заметно накренились вбок державшие перекладину деревья. Уже головы качающихся оказывались внизу, а ноги вверху. Спирало дыхание.

– Довольно, мальчики, довольно! Убьетесь! – чуть не плача, уговаривала Юлечка, встревоженная азартом друзей. Но не так-то легко было унять их.

– Мальчики, остановитесь! Ради бога, остановитесь! – полным отчаяния голосом вскрикивала девушка.

Не тут-то было.

– Наддай, наддай! – надрывался Мишка. Он, кажется, совсем ошалел, глаза, как у пьяного.

– Вверх-вниз, вверх-вниз! Не удастся Мишке обставить Николая. Небось думает, что он пардона запросит. Шалишь! Ни за что Николай не сдастся.

Состязание не ослабевало ни на секунду. Долговязый Мишка сгибался чуть не вдвое, когда он с диким уханьем устремлял доску вверх.

– Боже мой, да что же это такое? – стоя посредине садовой дорожки, всплескивала руками Юлечка. – Когда же конец?

Николаю было жалко Юлечку. Но крикнуть Мишке, что пора кончать, значит, показать свою слабость. Нет уж, пусть он первый сдается.

А Мишка и не думал сдаваться. Вот он с силой нажал доску и сам не устоял. Руки оторвались от веревок, и он упал почти к самым ногам Юлечки.

За ним свалился и Николай. Ему здорово не повезло: перевертываясь на лету, тяжелая доска больно ударила его по лбу. Красные и зеленые искорки замелькали в глазах. На минуту он потерял сознание, а когда стал приходить в себя, то почувствовал: кто-то нежно целует его в лоб.

– Николенька, милый! Живы? – Это Юлечка. Губы ее дрожали, лицо было очень бледное.

Что это? Неужели послышалось ему? «Николенька»? Ведь еще какую-нибудь минуту назад она упорно называла его «господином Некрасовым». «Николенька!..» Заликовало сердце.

– Ничего с ним не сделается… до самой смерти! – послышался недовольный Мишкин голос. – Напрасно пужаетесь!

Он сидел на траве, прислонившись спиной к скамейке. Брови его были нахмурены…

– Вам очень больно? – будто не замечая Мишки, спросила Юлечка и незаметно погладила Николая по голове.

– О нет, пустяки, – слабо отозвался он.

А Мишка снова дал знать о себе:

– До свадьбы доживет!

Потом он поднялся, отряхнул с себя пыль, подошел к Николаю и уже дружелюбно произнес:

– Эх ты, Никола-мученик! Вставай! – и протянул ему обе руки.

Николай быстро поднялся. Саднило лоб, в коленках какая-то слабость. А в общем, все в порядке. Легко отделался. Могло бы быть и хуже.

– Извините, пожалуйста, – обратился он к Юлечке, опуская глаза. – Мы напугали вас.

– Да, да, сделайте милость – извините! – опять закривлялся Мишка. – Мы больше не будем, мы пай-мальчики!..

На лице Юлечки мелькнула слабая улыбка:

– Мишель, вы неисправимы!

Она поправила волосы на голове и, обращаясь к друзьям, радушно и весело сказала:

– А теперь я хочу напоить вас чаем. С вареньем. Пожалуйста, не отказывайтесь. Вы заслужили.

Все вместе направились к дому, видневшемуся в просветах зеленых деревьев. Вдруг Мишка остановился:

– Адью! Мне направо.

Юлечка недоуменно подняла брови.

– Разве вы не хотите чаю?

– Премного вам благодарны, – расшаркался Мишка. – Вы уж его одного попоите. Он заслужил. Ни-и-коленька!

Пришлось и Николаю отказаться. Ничего не поделаешь! Если пойти без Мишки, значит, дружбе конец. А они еще могут поладить.

– И зачем ты эту историю затеял? – укоризненно спросил Николай, когда они снова оказались в Мишкином саду.

– А ты зачем один туда забрался?

– Тебя не было. А она позвала.

– Мог бы и подождать: не горело!

– Прости, не догадался. Честное слово!

– Не верю.

Чертя ногой по песку, Мишка уныло продолжал:

– Настоящие дружки так не делают. Я тебя с ней познакомил? Познакомил. А ведь мог и скрыть, если бы был ягоистом.

– Эгоистом, – осторожно поправил Николай.

– Вот видишь: опять ты поперек лезешь. Кто тебя за язык тянет? Ягоист, эгоист – какая разница. Я-то не навязываюсь к тебе в учителя. У меня не будешь уроки брать.

«Эх, ошибаешься, друг!», хотел сказать ему Николай. Но так и не сказал – обстановка была явно неподходящая. Все равно теперь Мишка не станет с ним заниматься по математике.

Оставалось только молча встать, поднять книгу и направиться к выходу.

Мишка не догнал его, не распрощался. На этот раз разлад грозил стать серьезным.

В расстроенных чувствах Николай дошел до набережной. Спустился к Волге. Не торопясь разделся, с наслаждением окунулся в воду и поплыл на середину реки.

Тонкое голубое марево плыло над Волгой. На той стороне, у переправы, звонко ржали лошади. Белые чайки с хохочущим криком стремительно падали на светлую поверхность воды.

Только к вечеру Николай вернулся на квартиру. Трифон встретил его ворчанием:

– А обедать кто будет? Андрей Лексеич обратно заболевши. Вы бог весть где пропадаете. Для ради чего я тогда такие вкусные щи сварил? Не псам же выливать…

Вдруг Трифон в удивлении отступил назад:

– Миколай Лексеич! С нами крестная сила! Кто это вам эдакий рог подсадил?

Николай невольно провел ладонью по лбу. Под рукой крепкая, как орех, шишка.

– И где это вас так угораздило? – не отставал обеспокоенный Трифон. – Дверью, что ли, в гимназии хлобыстнули? Аль подрались с кем?…

– Да нет, с качелей свалился, – буркнул Николай и поспешил отойти от дядьки к Андрюшиной постели.

Осуждающе вздохнув, Трифон покачал головой.

Андрюша опять чувствовал себя плохо. С трудом открыв воспаленные глаза, слабым голосом попросил:

– Николенька… воды…

Пил он долго, по капельке, часто и тяжело дыша…

День подходил к концу. Учить математику теперь все равно было бесполезно – пришел к безрадостному заключению Николай и, взяв со столика книжку Бенедиктова, вытянулся на старом диване.

Читал он долго, шепотом повторяя нравившиеся ему строчки. И, удивительное дело, все время раздавался в его ушах нежный и озабоченный голос Юлечки:

– Николенька!..

Надо написать о ней стихи. Сейчас же, без промедления.

Уже далеко за полночь, когда догорела последняя свеча на столе, закончил Николай стихотворение. И откуда только взялись такие, доселе неведомые ему слова:

Я пленен, я очарован, Ненаглядная, тобой, Я навек к тебе прикован Цепью страсти роковой. Я твой раб, моя царица! Все несу к твоим ногам, Без тебя мне мир темница, О, внемли моим словам…

«Моя царица!» Может, это слишком? Впрочем, пусть остается, как есть. Ведь Юлечке он все равно стихи не покажет. Да и другие о них не узнают. Это только для себя.

Утомленный событиями дня, спал Николай крепко и, наверное, проснулся бы не раньше полудня, если бы не Трифон. Дядька хорошо знал, что сегодня начинаются экзамены, чуть свет сбегал на Мытный двор, купил свежих, еще трепыхавшихся стерлядок, зажарил их на сковороде.

Старательнее обычного отутюжил дядька и праздничную форму. Мундир и брюки выглядели безукоризненно. У дверей стояли до блеска начищенные ботинки.

Но настроение у Николая отнюдь не было праздничным. Он отправился в гимназию, как на эшафот. Забыл даже помолиться перед уходом. Только Трифон перекрестил его на крыльце…

Невесело входил Николай в двери гимназии. Как всегда, в углу полутемной передней стоял Иуда. Завидев Николая, он зашаркал прямо к нему.

– Э-э, Некрасов, – не то просвистел, не то прошипел надзиратель, – вам нельзя-с…

Николай в изумлении сделал шаг назад:

– Почему?

– Вы не допущены-с к экзаменам. Таково-с решение педагогического совета. Да-с. Ваши успехи слишком неудовлетворительны. Да-с.

Пожевав сухими губами, Иуда спросил:

– А братец ваш где-с?

– Болен, – потупил голову Николай.

– Так-с. Понятно-с. Один – болен, другой – волен. Ах, как негоже получается!

Заметив нерешительность Некрасова, надзиратель подступил к нему вплотную:

– Извольте выйти! Когда потребуется, вас пригласят. Да-с. Пригласят…

Спорить было бесполезно.

Хорошо, что Трифона не оказалось дома и никто не спросил Николая, почему он так рано вернулся из гимназии. Положив на стол стихи Жуковского, он принялся читать. Хотелось забыться, уйти в какой-то другой мир, не похожий на эту печальную действительность.

Первое попавшееся на глаза стихотворение было про море, про безмолвное, лазурное море. Какие неведомые тайны хранятся в его глубинах? Какая сила движет его необъятное лоно?

Стихотворение очень понравилось Николаю. У него возникло желание тоже написать о море. Это не важно, что он его не видел, зато ясно представлял в своем воображении. Бесконечная синяя гладь, могучие волны с грохотом обрушивающиеся на каменные скалы… И вот сами собой складывались строки:

 
Открой мне, кипучее, бурное море,
Тайник заповеданный, дай мне понять,
Что дивное скрыто в твоем разговоре,
Что бурные волны твои говорят?…
 

Конечно, очень похоже на Жуковского. Но ничего, успокаивал себя Николай, Жуковский не будет в обиде. Он ведь никогда не увидит эти стихи.

Потом Николай начал читать Бенедиктова. Одно стихотворение показалось ему страшно знакомым:

 
О, не играй веселых песен мне,
Мой бедный слух напрасно раздражая…
 

Постой, постой! – вспомнил Николай. – Да это же как у Пушкина:

 
Не пой, красавица, при мне,
Ты песен Грузии печальной…
 

Конечно, не совсем так, но есть что-то общее. Значит, подражать можно. Это не грех. Николай наклонился над тетрадью, задумчиво потрогал себя за ухо и написал:

 
Красавица, не пой веселых песен мне,
Они пленительны в устах прекрасной девы,
Но больше я люблю печальные напевы…
 

А все-таки не лучше ли «из самого себя сочинять»? Это он однажды так матери сказал. Ему было шесть лет, и он весело напевал в саду:

 
Рано утром петушок
Закричал на весь лужок:
– Кукареку, кукареку,
Побегу купаться в реку.
 

– Что это за песенка? – спросила мать. – Где ты ее услышал, Николенька?

– А это я из самого себя сочинил!

Мать весело смеялась…

Вот про Степана бы в стихах рассказать, про то_г какой он славный, как его мучают недобрые люди. Да только надо ли об этом писать? Ведь настоящая поэзия – это гремучие напевы, неслыханные звуки, неведомые мечты.

Он опять склонился над тетрадью. Шуршало перо, текли строчки. Розы, мирты, древние руины, мрачные привидения были в его стихах. Все, как у Жуковского, как у Бенедиктова.

…И опять потянулись бесцветные дни. В гимназию Николай не ходил. Андрюше становилось все хуже. Не надеясь на Трифона, Николай сам приводил знакомого лекаря Германа Германовича. Тот сначала аккуратно прописывал лекарства, а потом сказал:

– Надо отправлять больной в деревня. К мут-тер, к матушка. Это есть самое хорошо!

Не раз передавал Трифон барину с приезжавшими на базар грешневскими мужиками тревожные вести о болезни Андрюши, просил приехать за ним. Но отец не беспокоился – он давно свыкся с недугами старшего сына: «Поваляется в постели и встанет. Дело молодое!»

Обеспокоенный Николай собрался было сам поехать в Грешнево, как вдруг однажды, в вечерних сумерках, во дворе загромыхала карета. Послышался хрипловатый и, как всегда, чем-то недовольный голос отца:

– Что тут у вас стряслось, лихоманка тебя забери?

Это он спрашивал Трифона, опаслива лепетавшего что-то в ответ.

Николай быстро выбежал во двор. Отец был пьян. Глянув на сына мутными глазами, он заплетающимся языком промычал:

– Ты у меня смотри!..

Видимо, ему уже было известно все. Трифон, верно, доложил.

Объяснение состоялось на следующий день за утренним чаем. Взлохмаченный, хмурый, с расстегнутым воротом рубашки, Алексей Сергеевич чесал волосатую грудь и, попивая огуречный рассол, допрашивал:

– Значит, не допустили?

– Да, папенька.

– Выходит, скверно учился? Лоботрясничал? То-то я смотрю, у тебя синяк на лбу. Подрался? Скажи, не так?

Николай угрюмо молчал.

– Что же мне теперь делать с тобой? – продолжал отец. – Выпороть? Выпорю! А дальше что? Опять в гимназию? Нет уж, увольте. Благодарим покорно. Сыты и этим. Служить пойдешь! В Дворянский полк! И Андрея отправлю. Ему служба на пользу будет. Окрепнет, закалится. Все болезни как рукой снимет…

На этом разговор и закончился. Отец стал собираться в гимназию, чтобы объявить свое решение. Будучи убежден, что от гимназии все равно никакого толку не будет, он давно собирался взять оттуда своих сыновей. Да все как-то подходящего случая не представлялось.

Николая и обрадовало, и встревожило решение отца. Хорошо, что больше не нужно будет ходить в опротивевший душный класс, слушать назидательные речи Порфирия Ивановича, трястись мелкой дрожью перед Иудой и Мартыном. Вот только жалко было расставаться с друзьями-одноклассниками. Правда, с Мишкой он не в ладах. Зато есть Андрей Глушицкий, Коська Щукин, Васька Белогостицкий, Никашка Розов, Горошек с Горшочком… Теперь, в канун близкой разлуки, они вдруг стали как-то особенно близки и дороги.

Дворянский полк несколько пугал его. Не прельщала Николая военная служба, не волновал пышный офицерский мундир. Зато Петербург! О, как мечтал он об этом прекрасном городе, как часто, склонясь над книгой, со слезами на глазах шептал:

 
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит…
 

Там, на берегу Невы, у подножия вздыбленного коня, на котором гордо скачет медный всадник, еще недавно стоял Пушкин.

Ради Петербурга можно надеть и серую шинель, и кадетские погоны…

Отец вернулся к концу дня. За ним въехала во двор еще одна карета с мягкими, бесшумными рессорами. Это для Андрюши.

– Собирайся! – проворчал отец, мрачно глянув на Николая. – Барахло не бери. Привезут потом. Отправляемся через полчаса.

Так быстро! Сердце Николая тревожно заныло. А как же друзья? Неужели он и распрощаться с ними не успеет? Нет, нет! Хоть Глушицкого увидеть. Он живет недалеко.

Не боясь гнева отца, Николай выбежал на улицу. На его счастье, Андрей Глущицкий оказался дома. Они обнялись на прощанье.

– Приезжай к нам в Грешнево, – торопливо говорил Николай. – И всем передай мое приглашение. Всем!.. На глазах у него навернулись слезы.

На переправе было тесно и шумно. Люди, телеги, лошади. Все смешалось в одну кучу. Паром находился еще на том берегу. Пришлось ожидать.

Николай вылез из кареты и, стоя на берегу, грустно глядел на Волгу. Вдруг кто-то крепко закрыл его глаза ладонями. И по тому, с какой силой это было сделано, он безошибочно определил: Мишка!

Ладони, прикрывшие глаза, сползли на плечи. Мишка обнимал друга и с упреком приговаривал:

– Эх, Никола, Никола! Как же так: уезжаешь! И проститься не зашел…

Взяв Николая под руку, Мишка отвел его в сторону и жарко зашептал:

– Знаю, сердишься на меня. Виноват. Каюсь. И все из-за этой гордячки Юлечки получилось.

– Неправда, – вспыхнул Николай. – Она совсем не гордая, сам ты раньше говорил. Она хорошая.

– Конечно, хорошая, – согласился Мишка. – Только малость задается. Разговаривать со мной не: желает.

Николай улыбнулся:

– Видно, заслужил.

– Может, и заслужил. – Мишка почесал в затылке. – Только знаешь что: давай, не будем ее касаться, а то опять повздорим. – Глаза у него погрустнели. – Неужели навсегда расстаемся?

– Почему навсегда? – заторопился Николай. – Приезжай в Грешнево. Кончатся экзамены, и приезжай. Ох, здорово будет. Рыбу половим, на охоту сходим. У нас чудесно.

Мишка помрачнел:

– С экзаменами у меня – полный швах. Нынче Мартышка кол закатил. Агромадный!

На этот раз Николай не поправил приятеля. Зачем? В такую минуту!

А меж тем по крутому Мякушкинскому спуску к переправе бежала шумная ватага гимназистов. Вскоре она была около Николая. Это – друзья-одноклассники. Их всех известил Глушицкий. Не было видно лишь Пьера Нелидова.

Гимназисты галдели, как грачи на пашне. Рассказывали смешные истории, потешались над Пьеркой, который остался вверху, на набережной, не захотев бежать вниз вместе со всеми. Как-никак, дядюшка у него – сенатор, а тетушка – фрейлина!.. По одному подходили к большой карете, в которой полулежал, поддерживаемый Трифоном, Андрюша, осторожно жали ему руку, желали скорого выздоровления. Андрюша слабо улыбался в ответ. Подошел паром. Началась обычная в таких случаях сутолока. Крики, понукание, перебранка. Барские кареты въехали на дырявый деревянный помост первыми.

Пора было идти и Николаю. Отец сердито махал ему рукой с парома.

Последние рукопожатия. Кто-то целовал Николая в щеки, кто-то обнимал. Он ничего не видел вокруг: слезы застилали глаза.

Скрипя и покачиваясь, переполненный паром отчалил от берега. Зашелестел протянутый через реку канат, забулькала, забурлила вода.

Оставшиеся на берегу гимназисты махали руками, фуражками, платками. Их уже не отличишь друг от друга: издали все одинаковы. Только долговязый Мишка заметно выделялся среди них своим ростом…

Вот и еще одну страницу в судьбе Николая неумолимо перевернул суровый ветер жизни.