Текст книги "Двенадцать рассказов"

Автор книги: Павел Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Ходжа не упал. Линии его тела вдруг изменились, контуры стали нечеткими. Он уменьшался, словно пробитый иглой воздушный шарик. Пуля парализовала его, но не сбила на землю. Время словно замерло до тех пор, пока он все же не обмяк и не рухнул на колени. Потом Ходжа медленно попытался встать, но тут же упал на живот, широко раскинув руки. Пыль, поднятая при падении, прозрачным облаком повисла в ярком свете фар.

Черепаха

Изо всех сил напрягая уставшие глаза, я видел как духи выплывали из пыльного облака, в своих халатах похожие на зловещих птиц со сложенными крыльями. Их размытые темнотой силуэты были видны мне в ночной прицел, как речные камешки сквозь зелень воды. В это мгновение я совершенно отчетливо понял, что ничем не смогу помочь Ходже. Но я все же решил вытащить его, и попытался приблизиться, как мог, к машине, чтобы определить, что происходит.

Человек пятнадцать рослых мужиков перебежками двигались ко мне. Они были так близко, что я слышал, как под их обувью скрипел песок. Мне казалось, что через мгновение они просто наступят на меня.

Заслонив лунное небо, воплощая собой весь мой страх, на меня, словно краб, наползал широкоплечий человек. Я спустил курок, но выстрелов не услышал. Только ощутил отдачу. Так бывает всегда, когда ты мысленно ведешь пулю и, пропустив момент выстрела, видишь, как она поражает цель. Мой "пэбээс" предательски откашлялся через пробитую резинку.

Духи развернулись полукольцом на мои выстрелы, подставляя свои бока и спины под пули Черепахи. Я вытащил из "лифчика" две "эфки" и метнул их в направлении залегших духов. Черепаха стрелял очередями. Мы были в опасной близости от противника и могли быть поражены осколками своих же гранат. Но у нас не было другого выбора. И мы сделали это – опрокинули их, уложив одних и заставив отступить других.

Эвакуация группы была, конечно, сорвана. Замполит, вернувшись за нами, принял бой. Всю оставшуюся ночь духи долбили сопку, пытаясь сравнять нас с землей. Отступая, мы с Черепахой все же вытащили Ходжу. Почему-то недобитый, он умирал в мучительной агонии, пребывая в каком-то другом мире, настолько далеком от нас, что никакая пуля уже не смогла бы причинить ему вреда.

Духи так били по нашим позициям, что казалось – воздух состоит из кусочков металла и мелких осколков камней. Я лежал вместе с Ходжой в ложбинке у скалы под плотным огнем. Его хлюпающие вздохи следовали друг за другом с постоянством тиканья часов, отмеряющих его время. Как капли, падали секунды. И с каждой из них Ходжа был все ближе и ближе к смерти. Казалось,сейчас капнет последняя, и он покинет этот грохочущий от разрывов мир. Но Ходжа дотянул до утра.

Утром прилетели вертушки. При погрузке Черепаха получил свою пулю от снайпера, которого духи "забыли", отступая со склона. Черепаха вернулся из госпиталя уже после отправки Ходжи в Союз. Мы с ним еще долго ждали вызова к особисту, просыпаясь по ночам каждый раз, когда дневальный заходил в палатку. Потом ожидание сменилось безразличием.

Ходжа

Черепаха дембельнулся раньше меня на полгода, но судьбе было угодно свести нас снова. Через два года. Наша трудовая жизнь началась с двухсот баксов за каждый удар по морде. Спали вповалку на полу коммуналки. С картой на коленях метались по городу на машине, стараясь не опаздывать на "стрелки", получали необходимые для "своего" дела первоначальные накопления. Разыскали нашего взводного. Сделали ему протезы у немцев. Устроили жизнь еще пятерым из батальона. Подтянули других ребят из роты. Мы не были весельчаками-добряками – добрыми ангелами типа Чипа и Дейла. Мы просто умели выживать, и это стало нашей профессией. Все это время, словно связанные обетом молчания, мы ни разу не вспомнили о Ходже. Черепаха первым заговорил о нем после того, как мы в очередной раз поспорили, обсуждая текущие дела:

– Ты никогда не брал на себя никакой ответственности. Ни за что. Даже когда был в той засаде вместе со мной, – сказал он с убежденностью прокурора. – Поэтому ты никогда не был настоящим бойцом и вряд ли когда-нибудь им станешь. Ну, скажи, зачем ты полез его вытаскивать?

– Потому что он был нашим, Черепаха, – опешил я.

– Ты опять ошибаешься. Ходжа сам все решил, а ты, рискуя собой, поперся за ним. Кроме того, ты прекрасно знал, что я полезу вслед – ради тебя. Есть одна простая вещь, которая в тебе неправильна, – ты думаешь, что у тебя куча времени впереди, – он остановился посреди офиса и взглянул на меня, ожидая моей реакции.

– Ты думаешь, что у тебя куча времени, – повторил он.

– Куча времени для чего? – я не понимал, о чем он говорит.

– Ты думаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно.

– Нет, я так не думаю.

– Если ты так не думаешь, чего же ты ждешь? Почему ты тогда сомневаешься в том, что надо менять себя?

– А тебе никогда не приходило в голову, Черепаха, что я могу не хотеть изменяться? – я начал заводиться.

– Да, мне приходило это в голову. Я тоже не хотел меняться, совсем, как Ходжа. Мне не нравилась моя жизнь на войне. Я устал за нее бороться там точно так же, как ты. Теперь мне не хватает жизни тут. Но я готов бороться. А ты просто плывешь по течению, следуя каким-то тобой же выдуманным правилам. Ходжа был не боец. Я видел его в госпитале, после операции заходил к нему в реанимацию. Наверное, подумал, что я пришел кончить его. Помнишь, после того, как я камнями почти забил его, ты постоянно старался помочь ему восстановить веру в себя любым способом? Хотя последний камень был твоим. Ты боялся, что испуг искалечит его? Испуг никогда никого не калечит. Что калечит, так это постоянное ощущение, будто кто-то стоит у тебя за спиной, бьет по затылку и говорит, что следует делать, а чего не следует. Ходжа был труслив и несдержан. Он спешил. Он хотел спрятаться от страха под крышкой гроба, – продолжал он.

– Ты же знаешь, лишить жизни очень легко, лишить смерти – невозможно, к ней ведут тысячи дорог. Одну из них он почти прошел. Правда, мы его остановили, и у Ходжи теперь есть шанс. Если он остался жив, то у него могут быть хорошие дети, – Черепаха замолчал.

В этот момент он был похож на странное дикое животное. Его мысли и слова начали казаться мне предельно связными, раздражение уступило место замешательству. Час прошел в полной тишине. Я не знал, как себя вести. Наконец, он поднялся из кресла и попросил меня подвезти его. Мы приехали в центр, где он попросил остановиться.

– Ты всегда чувствуешь себя обязанным объяснять свои поступки, как будто ты единственный на земле человек, который что-то делает неправильно, сказал он. – Это твое дурацкое чувство осознания собственной важности. С другой стороны, ты не хочешь нести ответственность за свои поступки. Твоя жизнь такая же каша, какой она была до того, как я тебя встретил. У тебя, похоже, слишком много личного во всей этой истории с Ходжой.

Ущемленная гордость призывала меня ответить, но он словно предугадал мой порыв:

– Я очень тебе рекомендую, – обрати внимание на то, что у нас нет никакой уверенности относительно плавности течения нашей жизни. Мы никогда не знаем, что нас ждет и кто, когда и в чем окажется прав. И смерть приходит внезапно. Я хочу, чтобы про меня говорили: "Вон пошел добрый парень", а не: "Этот дурак похоронен где-то здесь". Как ты думаешь, мы можем справиться с этим?

– Один из нас должен измениться, – сказал он, выходя из машины. – И ты знаешь, кто.

В тот день у моего будущего появилась длинная четкая тень.

Следователь

Я ощущал тишину, как ощущаешь новый звук. Было слышно, как кто-то, громко стуча каблуками, прошел по коридору. Скоро, очень скоро так же затопают сапоги, и это будет означать конец пытки.

О многих вещах говорят, что они могут передаваться. Сонливость заражает, зевоту тоже можно подхватить, но сильнее всего, пожалуй, действует чужое настроение. Ты почти всегда можешь заразить противника чувством раздражения, презрения или слабости. Следователю было неудобно на расшатанном стуле. Он ерзал, обхватывал руками то одно колено, то другое.

"А он действительно мышь", – думал я. Время шло. Молчание – это дисциплина.

"Не узнаешь?" – он склонился ко мне. Лицо, огромное вблизи, казалось отталкивающе уродливым еще и оттого, что мне приходилось смотреть на него снизу. В его взгляде не было и намека на дружелюбие. "Перестань валять дурака. Я – Ходжа. Я специально взял твое дело!" – он встал и сделал несколько шагов по комнате. Я попытался придать лицу выражение спокойного оптимизма, как мне казалось, наиболее уместное сейчас.

Я люблю людей. Если они и выглядят плохими, то я хочу верить, что причина этого в обстоятельствах, в плену которых им волею судьбы случается оказаться. Судьба человека – это происходящие с ним события, которые зачастую зависят от воли других людей. Поскольку человек живет среди людей, то и судьба для него – это отношение окружающих. Люди определяют судьбу друг друга. Но на войне смерть не есть элемент судьбы. В ней нет стыда.А следователь Насретдинов стеснялся, это было видно.

Там, в прошлом, Ходжа был одним из нас. Сейчас мы были его прошлым, борьба за которое бесцельна. Стремление к будущему – вот лучшее освобождение от шелухи. Но бороться за него можно по-разному, скажем, выстроившись в затылок за праздничным набором. А можно пытаться топить в себе воспоминания. Там с Ходжой поступили великодушно. Но здесь, в этой комнате, я – "добрый парень" – стал ему еще большим врагом, чем тогда. Я был к этому готов.

"Подумать только, больше пятнадцати лет исчезло в никуда. Ты помнишь подбитую в пустыне машину?" – я все-таки был удивлен, что он заговорил со мной об этом.

– Я сознаюсь тебе, – мне удавалось сохранить свою независимость там, на войне, только потому, что я старался не думать о моих переживаниях, – он взглянул на меня, словно проверяя, понял ли я. Затем добавил тихим голосом:

– Тогда, в той засаде, возле подбитой машины, Черепаха наблюдал за мной. Я склонился над раненым водителем, который смог с перебитыми бедрами отползти от машины всего лишь метров на десять. Я хотел помочь ему. Но это означало убить его. К тому времени я был страшно вымотан и, вполне вероятно, потому, что я мусульманин, все происходящее казалось мне противоестественным, – Ходжа откашлялся:

– Я смотрел на раненого совершенно спокойно. Казалось, получи он еще хоть один удар, и из каждой поры его тела вырвется вопль. Я не чувствовал ненависти или гнева. Я даже не сердился на него за то, что мне предстояло сделать. Я не мог определиться в своих чувствах. Это не было ни смирением, ни терпением. И уж, конечно, не было добротой. Скорее, это было холодное безразличие, пугающее отсутствием жалости. Меня совершенно не заботило, что случится с ним или со мной в следующее мгновение. В этот момент Черепаха выстрелил одиночным в раненого и "промахнулся". Пуля вошла в землю рядом с моей ногой. Раненый дернулся, и в последней надежде выжить попытался отползти на спине. Я выстрелил ему прямо в голову. Раздался звук, словно открыли банку с компотом. В мою сторону полетели маленькие осколки . Присев на корточки, я поднял один из них, упавший на песок возле моего ботинка. Это был кусок десны с зубом. Я взглянул на Черепаху. Он смеялся.

Меня трясло от страха, напряжения и обиды. Дрожащим голосом я спросил, зачем он так издевается надо мной? Черепаха засмеялся и на миг показался совсем не грозным. "Это был последний урок по безжалостности", – ответил он и опрокинул меня на землю, сильно ударив прикладом в грудь. "Да," – сказал он после паузы почти шепотом, рывком поставив меня на ноги, – "один из нас здесь должен измениться, и быстро. Пора тебе уже знать, что смерть – это охотник, она всегда рядом. Ты должен сейчас же плюнуть на свою сопливую жалость! Ты только что был гончим, а сейчас уже тебя гонят, как дичь. Смотри на меня, у меня нет сомнений или сожалений. Все, что я делаю, – это мои решения, и я за это отвечаю! Я ударил тебя, – это сейчас может стать причиной моей смерти. Если я должен умереть из-за того, что ударил тебя, значит, я должен умереть. Но, если у тебя нет мужества убить меня, убей их. Докажи себе, что ты можешь это! Я не хочу тащить тебя на себе под пулями! Очнись, нас ждут дома!"

– Его слова я запомнил на всю жизнь, – продолжал Ходжа. – В ту ночь не трусость заставила меня встать перед машиной с духами, а холодная ярость. Моя уверенность в том, что я смогу справиться с собой перед лицом опасности, что я в силах безупречно выполнить свою задачу, была разбита прикладом Черепахи. Я больше не мог быть рядом с невыносимыми людьми, наделенными надо мной властью. Я должен был что-то сделать, чтобы успокоить себя, и это было первым, что пришло мне в голову. К тому времени, когда начали падать "эрэсы", я уже был в полном замешательстве. За какие-то мгновения мой страх превратился в желание уйти, и как можно скорей. И я принял решение.

– Тогда мне казалось, что каждый, у кого есть хоть немного гордости, на моем месте просто лопнул бы от осознания собственного ничтожества, следователь Насретдинов снова сделал безуспешную попытку заглянуть мне в глаза. – Но только сейчас я понимаю, почему присутствие духа называется контролем. А тогда меня накрыла волна жалости к себе, и я потерял контроль. Я не хотел убивать, но очень хотел жить. Жизнь без войны казалась такой легкой, но оказалась очень дорогой, – он явно ждал, что я ему скажу.

Контроль, дисциплина и терпение подобны дамбе, за которой собраны все наши силы. Своевременность – шлюз этой дамбы. В своевременности своего поступка Ходжа тогда ошибся. Действовать в гневе, без контроля и дисциплины, не имея терпения, – это всегда означало терпеть поражение. Его следовало еще раньше забить камнями вместо того, чтобы переть на себе под огнем. Слава богу, что тогда все обошлось почти нормально, если, конечно, не считать ранения Черепахи.

Я путался в его словах. Его необычные откровения были лишь недостающими частями старой головоломки. Я слушал и пытался подробнее вспомнить то, что старался забыть еще много лет назад. Он "продал" нам проблему, обменяв ее на свой страх. Нашей сдачей ему с этой сделки была его жизнь. Он жил сейчас на наш "откат". Но о чем еще говорить?

Никто из нас двоих больше не произнес ни слова. Ощущение, которое я испытывал, было смесью облегчения, возмущения и острой тоски. В коридоре послышались быстрые шаги. Вошел мой адвокат. Следователь бросил на него пришибленный взгляд. Потом лицо Насретдинова смягчилось обещанием улыбки. Он посмотрел мне в глаза и попросил рассказать все, что я знаю по делу.

– Мы собираемся сидеть здесь долго, – сказал он, – и ты будешь писать, и разговаривать со мной очень спокойно. Мягким движением бровей он подгонял меня соображать быстрее.

– По показаниям свидетелей я могу заключить, что все было задумано очень умным человеком. То, что сделали вы, напоминает красивое заграничное кино. Ни ты, ни этот идиот в коляске не способны на это, – сказал он.

Мало кто знал о том, что Черепаха выжил. И почти никто не знал, кем он теперь стал. Мне показалось, что сейчас я потеряю контроль над собой. Я сидел, как в туннеле, вокруг было темно – только круглое пятно прямо перед глазами. В этом ярком пятне света я видел глаза Ходжи. Я так разволновался, что уронил карандаш, и он, громыхая, закатился под стул. Следователь крепко вцепился в меня своими вопросами, задевая все, что имело отношение ко мне. Но я не ответил ни на один. И не счел себя обязанным объяснять ему, что он не похож на человека, пережившего собственного палача. В моей жизни оставалось еще очень много свободных концов, которые он должен был связать прежде, чем говорить о моей свободе или о приговоре.

Есть масса сделанных мною вещей, которые показались бы мне безумными пятнадцать лет назад. То, что было невозможным тогда, запросто возможно сейчас. Уверенно подмахнув подписку о невыезде, я встал из-за стола и вышел. Никто не остановил меня. Только адвокат растерянно поднимал упавшие со стола бумаги.

Черепаха

Все началось с того, что кто-то регулярно начал "кидать" югославов, честно плативших нам за "доброту". Юги, устав давать каждый раз ложные показания следствию, решили обратиться к нам. Наша доброта не имела границ, собственно, как и возможности юговского "общака" – это была настоящая "прачечная": отмывка денег была поставлена на поток. Два банка – это хорошая работа. Черепаха встретился со Стошичем. "Крысу" мы не нашли, но бизнес наладили. Потом кто-то стрелял в Черепаху. Лучше бы они его убили.

В этот раз мы постарались. "Тот" парень в шерстяной куртке цвета вялой зелени, изрядно помятой и потерявшей форму после борьбы с ребятами, был похож на огромную полудохлую кошку. Вид его возвращал меня к тому дню, когда он стрелял в Черепаху...

...Медсестра ударом ноги решительно открывает дверь в операционную. Я вижу только резкое движение ее губ: подавшись назад под тяжестью каталки с телом Черепахи, она что-то говорит, опустив голову. От толчка Черепаха раскрывает темно-красный, как рана, рот и начинает кричать. Я вижу его голову, похожую на разломленный гранат, залитый соком. В это время он еще способен на самовыражение с помощью крика. Я завороженно смотрю на кричащую голову, пока медсестра с каталкой не скрывается за дверью операционной. "Мы вам его вернем", – говорит хирург растерянно стоящим вдоль стены парням.

Операция длилась восемь часов. Черепаха вернулся к нам существом, единственной человеческой реакцией которого на окружающее был спокойный взгляд по-детски ясных глаз – ребенок на коляске. У меня самого словно что-то удалили. Беспредельная жестокость стала моим неотъемлемым качеством. Я знал, что рано или поздно мы найдем "крысу", и очень боялся не увидеть этого...

...Он стоял, опустив большую круглую голову, и дрожал. Откровенно говоря, он даже пытался усмехнуться. Вы даже представить себе не можете, какой грозной силой обладает злая усмешка. Из всех парней, вернувшихся с войны, он был первым, кому удалось проникнуть в замкнутый мир банкиров. Но из всех отчаянных он был самый молодым и слабовольным. Поэтому-то и продал нас в конце концов. Я без сожаления нажал на спусковой крючок...

...Внутренняя дверь – каркас, обтянутый голубой марлей – отделяет меня от комнаты, в которой стоит кровать. Сквозь небесную сетку в голубом мраке, словно в летней тени деревьев, видна бритая голова Черепахи, лежащего на кровати. Безжизненно-белая, точно присыпанная мелом кожа, плотно сжатые веки. Когда я взглянул на его голову, ощущение беспомощности и безжизненности исчезло – опухоль, налитая яркой кровью и мозговой жидкостью, прилепившись к голове Черепахи, жила энергично и упорно. Опухоль преобладала над всем. Я тихонько притронулся к его руке.

Я по-настоящему ощутил острую боль. В моей жизни тоже появилась опухоль, между моим мозгом и этой опухолью быстро, стремительно циркулировало огромное количество жизненной энергии. Я представил себе, как с бритой головой, словно преступник, послушно иду в операционную, где меня ждет Ходжа. Это он – моя опухоль, наделенная неподвластной моему организму силой, заставляет меня чувствовать его власть. Он становится невероятно жестоким, когда чувствует мое сопротивление. Что движет им? Страх? Чувство мести? Осознание собственной непогрешимости? За что ж от меня так ненавидит?!

Ходжа

Человек никогда не бывает свободен так, как на войне. Пришел на войну забудь о морали и угрызениях совести. Я был терпелив. Это не означает, что я ходил вокруг, строя злобные планы по сведению старых счетов. Терпение – это нечто независимое. Терпение – это бесстрастное ожидание: ни спешки, ни тревоги, просто ожидание того, что должно случиться. Я постепенно обрел контроль. Теперь надо было осуществить задуманное.

Я почти каждый день бывал на допросах у Ходжи. Этот человек был сущим дьяволом. Но я знал, что выжидаю, и знал, чего жду. Никто не может надеяться на безнаказанность. Я спас его когда-то, рискуя собственной жизнью, пришла пора платить по счетам. Уж если человек, обязанный мне жизнью, протягивает руку лишь для того, чтоб убить меня, без потерь здесь не обойтись. Всегда есть возможность ходить прямо, быть добрым парнем, жить самому и не мешать жить другим. Нужно спешить сегодня победить себя вчерашнего – наша смерть порой говорит о нас гораздо больше, чем наша жизнь. Наша жизнь может стать более тяжким наказанием, чем смерть. Дай нам бог это понять...

...Как разъяренный зверь, взметая желтую афганскую пыль, на нас летел джип. Я ощущал во рту соленый вкус страха. Теперь настала моя очередь остановить мчащуюся машину. В пяти метрах от меня, почти рядом с первой подорванной нами машиной, джип, взметнув облако пыли, ткнулся в заросли сухой травы на краю русла и встал. Я стоял, улыбаясь, отбросив гранатомет в сторону. "Черепаха прикроет", – я был в этом абсолютно уверен. Я сделал шаг вперед и, наступая на гильзы, начал спускаться к машине. Там, став на колени в лужу крови, я перевернул его, лежащего вниз лицом. Ходжа был мертв...

1999 год

Павел Андреев. Ненаписанное письмо

–

c Copyright Павел Андреев, 1999 Автор ждет Ваших отзывов и комментариев, присылайте их по адресу [email protected] Оригиналы материалов этой страницы расположены на сайте "Афганская война 1979-1989 в разделе "Рассказы участников" http://www.artofwar.spb.ru/pavel_andreev/index_tale_andreev.html –

Можно забыть того, с кем смеялся, но никогда

не забыть того, с кем вместе плакал.

Джебран. "Песок и пена".

"Здравствуй, братишка. Я сам пишу это письмо тебе, как и обещал. Дела у меня идут нормально. Не работаю. Пенсию получаю. Здоровье пока не подводит..."

Тетрадный листок в клеточку исписан старательным, будто детским почерком. Буквы неожиданно большие и круглые. Их выводили так тщательно, что, кажется, бумага все еще хранит напряжение, вложенное автором в каждый росчерк пера. Я забыл, куда сунул конверт, а в письме не оказалось подписи. Автор письма, видимо, надеялся на мою память. В конце концов, промучавшись некоторое время догадками, я решил, что отправитель когда-нибудь да обозначится. Листок лег в ящик письменного стола. Спустя неделю в моей жизни опять произошел поворот. Потом еще и еще. Квартиры и адреса менялись через каждые три-четыре месяца. Письмо, кочуя из одного блокнота в другой, заняло место в папке с личными документами, постепенно превратившись в очередную загадку для моей памяти.

И вот, спустя пять лет, просматривая документы и листая страницы своих дневников, я неожиданно для себя раскрыл тайну его отправителя. Память сыграла со мной злую шутку. Да я и сам хорош – мог бы сразу догадаться.

Лихорадочно перебирая страницы дневников, исписанные неровным почерком, я корил себя за безразличие и равнодушие, с которым отнесся к этому небольшому посланию из прошлого. Я все еще надеялся найти адрес...

Воскресенье, 20 ноября 1983 года, Ленинград, 442-й окружной клинический военный госпиталь.

В единственное окно нашей палаты видна троллейбусная остановка и часть перекрестка. Мирная городская суета Суворовского проспекта с цветомузыкой светофора и шипением дверей троллейбусов ломится через окно внутрь, сводя с ума своей недосягаемостью. Палата похожа на пенал. Нас здесь шесть человек, все с одного самолета, Ташкентский рейс – из одного окружного госпиталя в другой.

На шестерых в палате две целых ноги: правая – у Саныча, прапорщика из 345-го отдельного парашютного Баграмского полка, левая – у Бори, молодого лейтенанта из Кундуза. Остальные четверо – неходячие. У двоих – меня и Сереги из 177-го полка – ног нет. У третьего, Леши из 180-го полка, шевелится только голова, все остальное упаковано в гипс. У четвертого, Вити из Анавы, с ногами порядок, но с головой и руками – беда. Поэтому мы его ходячим не считаем. Так и перебиваемся. Саныч и Боря передвигаются на костылях, поэтому руки заняты. В зубах много не унесешь. Да и как их нагружать, когда у Бори еле сил хватает носить себя, а у Саныча левая нога с аппаратом Илизарова привязана к шее. Так он и ходит с неприлично торчащей вперед прямой ногой.

Для нас, лежачих, все новости мира, что лежит за пределами палаты, сообщаются проходящими мимо пациентами отделения. На вопрос "Как там?" всегда один безразличный ответ – "Как обычно". Остальное мы узнаем из газет и ворчания бабы Поли, приходящей к нам два раза в день делать влажную уборку.

Витя вечно что-то катает в своем "скворечнике". У него настоящая дырка в голове, прикрытая металлической пластинкой и кусочком собственного скальпа. Он имеет привычку неожиданно громко выдавать очередную контуженую мысль. Его лучше в такие минуты поддержать, задать несколько вопросов по теме, иначе он начинает нервничать и бегать по отделению в поисках общения, пока его не поймают и не приведут назад в палату. Витю, скорее всего, надо было бы поместить в другое, специальное место, но вопрос уперся в кисти рук, вернее, в полное их отсутствие. Раны после ампутации уже зажили, но послеоперационная опухоль еще не сошла, и остается только ждать и честно проходить все процедуры по подготовке к протезированию.

Увы, Витина контуженая голова не дает покоя не только его ногам и тому, что осталось от его рук, но и всей нашей палате.

Витя не увернулся от гранатомета. Он мужественно прикрыл собой пацанов, попав с группой в засаду где-то в Панджшере. Когда все началось, Витя по-деловому, раскинув ноги, упал там, где стоял. Мгновенная реакция Вити лишила духов главного – фактора внезапности. Разрезая словно автогеном враждебную темноту ущелья, его ПК дарил жизнь одним, отнимая ее у других. Эту сольную партию оборвал выстрел из гранатомета. Дух промахнулся. Реактивная граната попала в каменную насыпь, не долетев почти метр. От взрыва пострадало все, что находилось выше Витиных локтей: покорежило пулемет, оторвало кисти рук, осколками пробило правое плечо, голову, выбило правый глаз. Вспышка, взрыв, куча щебня, вставшая на дыбы перед Витиными глазами, кажется, на всю жизнь смешали мысли в его голове.

Мы-то его понимаем. Выражение или выплеск эмоций сам по себе уже огромное облегчение, и каждый из нас вправе делать это по-своему.

Я нашел свой способ. Он достаточно стар, прост и дешев – стоит столько же, сколько шариковая ручка и школьная тетрадь в клеточку. Нужно только вспомнить, как пишутся буквы. Мне кажется, что когда описываешь свои неприятные переживания, получаешь возможность увидеть и проанализировать их взаимосвязь, что при простом плаче в жилетку своим коллегам по палате сделать практически невозможно. У коллег, правда, на этот счет другое мнение. Мои записи – это закованный в слова ужас моих ночных кошмаров, мысли о жизни и описание событий в нашей палате. Мне они помогают. Я пишу их ночами, утром перечитываю и ужасаюсь: если это – порядок в моей голове, то что творится в Витиной?

Пятница, 25 ноября 1983года, 442-й ОКВГ.

Сегодня к Санычу приехала жена. Я не думал, что этот рекс ВДВ окажется таким клоуном.

В палату вошел Олег Тимофеевич, зам начальника нашего третьего отделения, в сопровождении симпатичной молодой женщины с заплаканными глазами. При виде гостей наш прапор вскочил с кровати и заметался по палате в поисках стула для гостьи, сметая все на своем пути.

Аппарат Илизарова прапорщику нацепили на ногу из-за сложного перелома последствия осколочного ранения. Саныч стоял за броней БМД в Чарикарской зеленке и прикуривал, пока по машинам лупили из пулемета. Как только он сделал первую затяжку, гранатометчик, обошедший их с тыла, сделал выстрел. Реактивная граната попала в каток боевой машины десанта, зацепив осколками ногу. Обычная неприятность на этой войне. Но, представьте себе, Саныч, желая спасти сердце жены от лишнего шрама, написал домой из Баграмского госпиталя, что заболел холерой. Он предупредил, что лечение займет пару месяцев, а затем его ждет поездка домой – заслуженный отпуск по болезни. Запутавшись в собственных чувствах: вроде и болезнь нешуточная, но и отпуск – все же повод для радости, верная жена начала подготовку к встрече с наведения справок о степени серьезности болезни мужа. Когда картина возможных последствий заболевания была четко определена, последовало письмо-инструкция Санычу в Баграмский госпиталь.

Надо отдать должное оперативности полевой почты и чуткости Баграмских медиков, отправивших взволнованной супруге известие о том, что муж в данный момент уже находится в Ленинградском окружном клиническом военном госпитале номер 442, что на Суворовском проспекте. Опытные жены офицеров, члены женского комитета части, откуда Саныч убыл в "спецкомандировку", узнали, что в Ленинград его отправили самолетом из Ташкента с группой тяжело раненных. Диагноз никто не уточнял – Санычу верили.

Жена, как верная боевая подруга, оставив детей и дом, кинулась спасать мужа от холеры в Ленинград. На проходной госпиталя несчастной женщине сообщили, что муж поступил в третье отделение госпиталя – гнойную хирургию. А теперь представьте, что она ощутила, пережив страшные минуты ожидания встречи с умирающим от холеры мужем, увидев его мечущимся по палате с каким-то вульгарным переломом ноги? Немая сцена: двое безногих лежачих, огромная говорящая гипсовая кукла с головой Леши, сидящий на кровати прозрачный Боря с костылями, размахивающий в знак сочувствия своими обрезанными крыльями Витя, суровый Олег Тимофеевич на заднем плане, заплаканная жена Саныча и он сам, опрокидывающий все на своем пути. На гостью вдруг так нахлынуло, что она брякнула вслух слова, написанные на всех заборах. Да, давать волю эмоциям лучше без свидетелей, иначе репутация будет подмочена. Но бывают моменты, когда по-другому просто не скажешь.

Суббота, 7 января 1984 года, 442-й ОКВГ.

Прошла первая неделя нового года. Саныча выписали в госпиталь по месту жительства, взяв с него расписку – обязательство вернуть аппарат Илизарова. Он уехал домой с женой еще до праздников. На его место поселили узбека по имени Шираз. Нормальный парень из местного стройбата. Во время перекура он сидел на выключенной пилораме и болтал ногами, пока не задел случайно включатель. Как это получилось, я не совсем представляю (а может, кто помог), но факт остается фактом – на мусульманской заднице Шираза судьба поставила большущий крест, перечеркнув линию судьбы – ту, что ниже поясницы. В госпитале нашему ветерану стройбата, будем считать, тоже не очень повезло: им лично занялся лейтенант Боря, выпускник Бакинского общевойскового командного училища.

Прозрачность Борина уже прошла, о самых тяжелых днях напоминает лишь желтизна кожи и нездоровый блеск больших черных глаз. Он болезненно переносит все происходящее с ним, а Шираз оказался как раз тем громоотводом, по которому уходят в никуда вспышки болезненного самолюбия молодого офицера, не насладившегося еще вдоволь общением с личным составом. Но тут нашла коса на камень. В стройбате ведь как: первый год службы – "не понимаю по-русски", второй – "мне не положено по сроку службы". В Борином воспитательном процессе было все, кроме строевой подготовки. Отсутствие такой важной составляющей в воспитании настоящего солдата очень расстраивало Бориса. Тщетные попытки приучить Шираза к исполнению команд окончательно убедили нашего лейтенанта в неслучайности его служебных неудач.