Текст книги "Страх высоты"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Но главное – мысли, которые приходят в голову о любви вообще. Почему то, что казалось дорогим, обесценивается до нуля? Значит ли это, что подвиги всевозможных Ромео и Джульетт – лишь ненормальные отклонения? Срабатывает механизм продолжения рода и отключает разум? Но "продолжать род" в самом непосредственном и вульгарном смысле мы можем и независимо от любви. Зачем же психозы и иллюзии?

Как далеки мы до сих пор от понимания наиболее сложных процессов в человеке. Говорят о необъятных перспективах генетики, но при моей жизни мы вряд ли уйдем дальше умения предостерегать от производства на свет дебилов. До глубинных процессов, определяющих личность, а не плоскостопие, дотянутся, в лучшем случае, внуки. А нам по-прежнему остается вместо науки философия. И никто мне не скажет, как сложатся мои отношения с Инной через год. А впрочем, если бы это можно было узнать, я побоялся бы заглядывать в будущее. Когда я таскал трехпудовые мешки, чтобы заработать на апельсины для беременной Ир., я б не поверил никакой машине, отгадавшей правду. Хорошо, что такой машины нет и сегодня. Но с другой стороны, должны ли мы прятаться от фактов, как страусы? Люди изживают в себе друг друга не потому, что не сошлись характерами. Зачем же лицемерить, взваливая вину на любимого недавно человека? Или хотя бы на самого себя?"

– Ему нужна была не такая женщина, как они.

– А что вы знаете о них?

– То, что он рассказывал. С женой они учились в одной группе. Она была старостой, и ее прикрепили к Антону, потому что он считался пассивным – не ходил на собрания, не занимался спортом. А она активистка. Он так и говорил: "Она полюбила в порядке шефства. Слишком серьезно воспринимала комсомольские поручения. Но, выйдя замуж, решила, что теперь-то уж я спасен окончательно, и забыла обо мне. Стала вытаскивать из прорыва очередной объект – пришкольный участок".

– Может быть, это жестоко? – спросил Мазин.

– Нет, он не говорил о ней плохо.

– А об Инне Кротовой?

– Я ж сказала. Он считал себя обязанным...

– А вы ревновали?

– Зачем? Мне нравилось, что он порядочный человек. Он мне все рассказал, когда объяснился. Даже это лишнее было, и мне неприятно было слышать. Но он не хотел никаких обманов с самого начала. И я это поняла. И он вообще вел себя очень хорошо. Не лез, как это теперь принято. Мы были в театре, а потом гуляли, и он мне все сказал. Мы смотрели пьесу про девчонку, которая полюбила женатого. Когда мы вышли, я хотела поговорить об этой пьесе, но видела, что ему нужно сказать, и ждала, не хотела мешать.

Антон сказал так, вроде в шутку:

– Видите, Светлана, как опасно полюбить мужчину с прошлым.

Она смолчала.

– Но и однокурсника, по-моему, тоже не лучше.

– Почему?

– В этом возрасте люди мало знают жизнь и чаще ошибаются.

– Ошибаться в любом возрасте можно.

Он не знал, как продолжить. Светлана решила помочь ему.

– По-моему, нет таких людей, которые бы не ошибались.

– Да, – обрадовался Антон. – Я тоже... много ошибался.

– Вы говорите, как старик.

– А я и есть старик. Седеть начинаю.

– Для мужчины это не страшно.

– Женщины всегда утешают.

– Что поделаешь, если мужчинам это нравится.

– Значит, вы утешаете неискренне?

– Я вообще не люблю утешать. Утешаешь тех, к кому равнодушен. А кого любишь – с тем переживаешь вместе.

– Светлана, мне кажется, что вы очень надежный и верный человек. Вашему мужу очень повезет. Я ему завидую.

– Я пока замуж не собираюсь.

– Вы никого не любите?

– Разве об этом обязательно говорить преподавателю.

– Я сейчас не преподаватель, Светлана. Скажите...

– Что сказать, Антон Николаевич?

– Вы... вы могли бы полюбить такого человека, как я? Немолодого уже, у которого было много ошибок.

Из записной книжки:

"По-моему, мужчина проходит в любви три стадии. Сначала первая. Организм еще не отрегулирован, он нуждается в женщине, не зная, что это такое, испытывает непреодолимую тягу к человеку противоположного пола – и только. Отсюда юношеские браки, случайные, стихийные и неодолимые. Не считаются ни с чем – ни с материальными факторами, ни с духовными, иногда даже с чудовищной разницей в возрасте. Я прошел эту стадию. Может быть, мне повезло с Ир. больше, чем другим, но кончилось все закономерно и неизбежно. Наступает зрелость, человек познает себя и видит, что совершил ошибку. Итог ясен. Вторая стадия сложнее. Она противоположна первой. Выбираешь ту женщину, которая кажется необходимой. Случайность исключается. Но лишь на первый взгляд. Разум устраивает злую шутку. На третьей стадии он приходит в противоречие с физическими стимулами. Организм уже разработан, его не убедишь силлогизмами, он отвергает все, что признавалось главным вчера, – понимание друг друга, духовную потребность. Мораль только мешает. Молодость и разнообразие становятся дороже самого близкого понимания. Делаешь отчаянные попытки одолеть себя и катишься под горку, как мальчишка с ледяной крепости. Борьба окончена выбор сделан. Человек побежден, остался самец, который заглядывает под юбку, произнося дежурные фразы о любви. Благо, они хорошо усвоены за десять-пятнадцать лет".

– Так мы объяснились. Антон был очень счастлив, даже нарвал цветов с клумбы в парке. Совсем как мальчишка... Мы часто говорили о будущем, как будем жить. Он надеялся после защиты получить место в Москве. Собирались вступить в кооператив, поехать за границу, когда-нибудь машину купить. Да мало ли чего не собирались! А вот чем кончилось...

Мазин видел, что спокойствие ее идет не от равнодушия, а от большой выдержки. Но было в этой выдержке что-то такое, что не нравилось ему:

– У вас еще все будет.

– А Антон?

Мазину стало неудобно. Тогда, в прошлый раз, эта девушка показалась ему проще.

– Вы знали Игоря Рождественского? – спросил он, не ответив на вопрос.

– Да, конечно.

– Они дружили с Антоном?

– Считалось, что дружили.

– А на самом деле?

– Он завидовал Антону.

– Завидовал чему?

– Антон был талантливее его, и он это знал.

– У вас были стычки с Рождественским?

– Нет, но он относился ко мне плохо. Я это чувствовала.

– А с Инной Кротовой вам приходилось встречаться?

– Я видела ее.

– Вас познакомил Тихомиров?

– Ну что вы! Я сама пошла.

Мазин заметил, что об этом ей говорить не хотелось. И Светлана подтвердила:

– Конечно, о Кротовой мне говорить не хочется... Но раз уж вас интересует все... Я поступила по-бабски. Знала про нее и про Антона, и мне хотелось увидеть ее. И я пошла в музей, чтобы увидеть ее. Наверно, это было нехорошо.

– Это можно понять.

– Да, но не подумайте, что я боялась ее. Она не была мне соперницей, потому что Антон не любил ее. Мне просто хотелось посмотреть, чтобы знать о нем все. Я хотела знать о нем все. И он тоже хотел, чтобы я все о нем знала. Он много рассказывал о себе. С самого детства, когда они еще жили все в одном доме. И о Кротове. Он считал его гениальным. И о войне, и о немцах. Сколько страха он пережил, хотя был совсем маленький! А потом он окончил школу с медалью, чтобы обязательно поступить в университет.

– Да, это я знаю. Скажите, Светлана, как был настроен Тихомиров в последнее время, перед защитой?

– Волновался, конечно. Это ж была необычная защита. Диссертация могла быть принята как докторская.

– Он никогда не говорил вам, что использует в своей работе неопубликованные выводы Кротова?

Светлана помедлила с ответом.

– Он говорил, что пытается развить его идеи.

– Вы виделись с ним в день защиты?

– Да, он заезжал в общежитие.

– Вы жили тогда в общежитии?

– Там мне удобнее, ближе к университету.

– Что он говорил вам?

– Сказал, что, кажется, все в порядке и сразу после защиты позвонит мне.

– Но позвонил не сразу?

– Антон говорил, что не мог дозвониться. Телефон был занят. Это часто бывает.

– А когда дозвонился, то просил вас приехать к нему?

– Я ж говорила раньше.

– Да, мы говорили об этом. И сознаюсь, Цербер подтвердил ваши слова. Вы не обижены?

– Чем?

– Тем, что я проверял вас.

Она покачала головой:

– Это же ваша работа.

– Моя работа, – повторил Мазин слова Светланы. – Но не только.

– А что же, хобби? – пошутила она.

– Хобби? – переспросил Мазин. – Этим малопонятным словом, кажется, называют всевозможные увлечения. Если, например, человек разводит кактусы.

– Или собирает наклейки с винных бутылок.

– Совершенно верно. Я занимаюсь наклейками. Вино пью на работе, а дома отпариваю этикетки. Попадаются любопытные бумажки, между прочим.

– Не понимаю вас.

– Что тут непонятного? Иногда хочется узнать больше, чем требуется по ходу дела. Вот и сейчас, хотя я в отпуске...

– В отпуске? – удивилась она.

– В отпуске. И дело закрыто.

– Но вы сказали...

– Что оно не закончено? Я не совсем точно выразился. Юридически оно прекращено, однако для меня самого остались невыясненными некоторые, возможно, несущественные детали. Вроде наклеек. Конечно, наклейка – это чепуха, собственно, по сравнению с самим содержимым бутылки. Но вот находятся люди, для которых эта бумажка неожиданно приобретает реальную ценность. Так и я. Теперь понимаете?

Светлана покачала головой:

– Что вы все-таки хотите сказать?

– Прежде всего, что вы можете не разговаривать со мной, если вам это не нравится.

Она впервые глянула с беспокойством:

– Но вам нужен этот разговор?

– Да, нужен.

– Почему?

Мазин встал со стула и подошел к окну. Внизу девушка в плаще "болонья" разговаривала в парнем. Слов не было слышно. "О чем они? Впрочем, это понятно... А понятно ли? Все можно понять? Поставить себя на место другого? Например, этой Светланы. Насколько она искренна? Чего она ждала от будущего? О чем мечтала? Она говорит, что любила... Почему бы и нет? Это очень просто и естественно в ее возрасте. А ненавидеть? Это тоже просто? В чем я могу подозревать ее?"

Он полез в карман и достал конверт с запиской, полученной в последний день следствия.

– Потому что после того, как я закрыл дело, мне прислали вот эту бумажку.

Он протянул конверт Светлане.

– После?

Она взяла его, вернее, протянула руку, но смотрела прямо в лицо Мазину, и ему пришлось вложить конверт в протянутую руку.

Светлана открыла конверт, достала бумажку и рассматривала ее долго, как бы не понимая, о чем идет речь, а может быть, обдумывая, что сказать.

Он ждал. Наконец она пожала плечами:

– Вы же следователь, вам должно быть виднее.

– Судя по записке, в тот вечер с Тихомировым произошло нечто необычное, и, возможно, это оказалось причиной или как-то повлияло на его смерть.

– Значит, все-таки...

– Пока ничего не значит, фактов нет.

Мазин забрал из ее рук конверт и записку, вложил записку в конверт и не спеша спрятал. Молча. Потом опять глянул на Светлану. Спокойствия и уверенности стало меньше. Она перебирала пальцами край юбки, не зная, видимо, что сказать, а Мазин все молчал и ждал. Он хотел услышать, что скажет она сама, без его подсказки. Это было очень важно, и он ждал.

– Что же вы... Что вы хотите от меня?

Мазин вздохнул. Пожалуй, можно было не сомневаться, что он услышит именно эти слова.

– Дело в том, что записка вызывает очень много вопросов, но прежде всего хотелось бы ответить на два. Кто такой И.? И кто мог переслать записку мне?

– Разве вы не знаете, кто ее переслал?

– Нет, – ответил Мазин и сам подивился уверенности своего голоса. Вы же видели, что на конверте нет обратного адреса.

– Да, правильно.

– Возможно, этот человек хотел помочь следствию, а может быть, ему хотелось просто навредить И.

– Почему ж он не назвал его?

– Наверно, опасался раскрыть себя такими подробностями. Кроме того, мне кажется, что с этим человеком нам приходилось встречаться в ходе следствия и он не хотел демонстрировать свой почерк.

– Но зачем вы говорите все это мне?

– Вы были очень близки с Тихомировым. Может быть, вы подскажете, кто такой И.?

– Откуда мне знать?

Это было сказано слишком быстро.

– Не торопитесь.

– Я ничем не могу помочь вам.

– Хотя и знаете по меньшей мере двух И.?

– Двух?

– Да. Инну Кротову и Игоря Рождественского.

– Но вы же их тоже знаете?

– Меньше, чем вы.

– Нет. Я их не знала и знать не хочу. Кроме вреда, они ничего не принесли ни мне, ни Антону.

– Тем более, вы должны быть заинтересованы в раскрытии истины.

Мазин шагнул на другую половину комнаты и подошел к нише в стене, задернутой белой чистой шторкой. Она была приоткрыта. В нише на подставочке, покрытой вышитым полотенцем, стояла икона без рамки. На потемневшей доске печальная женщина прижимала к себе младенца со взрослыми усталыми глазами. Под иконой лежал пучок высохших вербовых веток.

Светлана наблюдала за ним с тахты.

– Это теткино. Она, сами понимаете, женщина старая.

– Понимаю. Так что вы думаете, могла написать эту записку Инна Кротова? – спросил он, все еще разглядывая грустную мать с младенцем.

– Почему именно Кротова?

– Потому что с Рождественским они провели вместе почти весь день, и у него не было необходимости предупреждать таким образом Тихомирова, если б он и захотел с ним неожиданно поговорить. Остается Кротова.

Мазин услышал сухое:

– Могла.

Он обернулся:

– Зачем?

– Думаете, она простила его?

– Откуда мне знать.

– Я уверена, что нет.

– Чего же она добивалась?

– Хотела повредить ему. Может, надеялась, что он вернется.

– Вряд ли. В записке написано: "Речь идет не обо мне". Значит, если писала и Кротова, то дело не в ней.

– Вы просто не знаете женщин!

Мазин улыбнулся:

– А кто их знает? Знают они себя сами? Например, вы?

– Я знаю.

– Предположим. Итак, вы считаете, что записку могла написать Кротова и побудило ее неприязненное отношение к Тихомирову.

– Да.

– Однако вы говорите уверенно, а вначале будто сомневались?

– Вы меня убедили.

Мазин уловил враждебность.

– Извините, – уклонился он, – иногда это бывает. Но вы не казались мне человеком, легко поддающимся внушению.

– Интересно, какой я вам казалась?

Сказано было с вызовом, и теперь его стоило принять.

– Так как мы беседуем неофициально, я не скрою. Вы показались мне спокойной, уравновешенной, человеком, который стойко переносит несчастья и делает то, что хочет сделать. Так мне показалось вначале.

Слово "вначале" он выделил, и она это заметила:

– Вначале? А теперь?

"Пожалуй, это не совсем честно. Черт с младенцем! Но с младенцем ли? Ладно, выпалим из пушек по воробьям".

– Видите ли, Светлана, я занимаюсь своим делом – а это одновременно и хобби – не первый день. И не первый год. И, увы, приходится сознаваться, даже не первый десяток лет. За эти годы у меня накопился опыт, навыки. Поэтому я, к сожалению, редко ошибаюсь. Говорю – к сожалению – потому что раньше, когда ошибки бывали, жилось веселее. Но это лирическое отступление или, если хотите, следовательский прием, чтобы отвлечь вас от главного. Иногда мы так поступаем. – Он с удовольствием наблюдал, как она старается определить, где кончаются шутки в его словах. – Иногда. Но не сейчас. Сейчас я хочу сказать, что уже давно не ошибался на все сто процентов. Поэтому пересматривать полностью свое мнение о вас я не собираюсь. Я сказал, что вы делаете то, что находите нужным, и это, по-моему, верно. Хотя здесь я и расхожусь с Игорем Рождественским, который относит вас к категории людей, не знающих, что творят.

– А ему-то какое до меня дело?

– Никакого. Просто к слову пришлось. А о чем я, собственно, говорил?

– О моем характере.

– Да, именно. Впрочем, не совсем. Скорее о том, какой я вас представлял. Так вот, некоторые свои взгляды мне пришлось пересмотреть.

– Какие же именно?

– Я считал вас более искренней.

Теперь она сидела не кокетливо, поджав ноги, а очень прямо. Мазин же снова уселся на стул, свободно, тяжеловато, откинувшись на закругленную спинку.

– По-вашему, я вру?

– Ну, таких слов мне не хотелось бы употреблять.

– Лучше говорить откровенно. Вы ж не на свидание сюда пришли.

Он засмеялся:

– Мне казалось, что на свиданиях люди бывают откровенны.

– Вы все время шутите.

– Немножко.

– Так почему вы думаете, что я вру?

– Нет, в такой форме говорить я отказываюсь.

– Ну говорите, как вам нравится.

– Спасибо! У меня есть некоторые основания полагать, что вы все-таки виделись с Тихомировым после защиты.

– Почему?

– Вы сказали, что он звонил вам из ресторана и приглашал приехать к нему. Так?

– Да, так.

– Но вы отказались?

– Отказалась.

– И больше он вас не увидел?

Мазину показалось, что она заколебалась, прежде чем ответить, но ответ прозвучал твердо:

– Нет, не видел. Он меня не видел.

– Однако после звонка вы ушли из общежития.

– Почему вы так думаете?

Он решил сказать правду:

– Вахтерша сообщила.

– Эта сплетница?

– Хотите сказать, что ей нельзя верить?

– Поостереглась бы.

– Я бы тоже, наверно. Но она не одна вами интересовалась в тот вечер.

– Кто же еще, если не секрет?

– Скажу, хотя меня и просили не говорить. Олег. Тот самый парень, которому вы перестали писать. Как видите, он не утешился.

– Жаль.

Светлана смотрела зло.

– Конечно, жаль парня.

– Что же вы от него узнали?

– С ним я пока не разговаривал. Просто знаю, что он приходил. Они поднялись к вам вместе с вахтершей, но вас не было.

– И вы решили, что я поехала к Антону?

– Это одно из предположений. Вы могли пойти за хлебом, например, в дежурный магазин. Или отправиться к тетке. Или просто не открыть дверь, на худой конец. Что вам больше нравится?

– Мне не нравится, что вы со мной разговариваете, как с преступницей. Вы не имеете права!

– Конечно, не имею.

Она замолчала. Она никак не могла его понять.

– Но знаете, это как самонастройка в телевизоре. Получается механически. Не веришь человеку – и появляется определенный тон.

Мазин говорил доверительно, как будто делился чем-то, не имеющим никакого отношения к происходящему.

– В чем же вы мне не верите? – повторила Светлана, раскрыв большие серые глаза с длинными, совсем не подкрашенными ресницами.

– Мне кажется, что вы были ночью у Тихомирова.

– А если я была у тетки?

– Нет, у тетки вас не было.

– А эти сведения откуда?

– Тоже от Олега.

– Вы же его не видели!

– Не видел. Но он говорил об этом вахтерше. Она предположила, что вы отправились сюда. А он ответил, что пришел в общежитие прямо от Екатерины Кондратьевны и вас там нет.

– Вот уж не ожидала от него такой прыти.

– Я ж сказал, что он не утешился.

– Значит, я ошиблась.

– Не только в этом.

– Неужели вы думаете, что я могла убить Антона?

Ресницы ее задрожали. Теперь она снова походила на ту Светлану, что запомнилась ему с самого начала. Он невольно посмотрел на ее полные коленки, потом на растерянное лицо и подумал, что на сегодня достаточно.

– Неужели... неужели вы думаете, что я... что я... убила Антона?

– Вряд ли. Но я думаю, что вы должны больше знать о его смерти.

Мазин поднялся:

– Странно, но до получения этой записки я считал все происшедшее простым, а теперь вижу, что дело не так уж просто... Конечно, о том, что Тихомиров воспользовался трудом Кротова, вы могли и не знать...

– Как воспользовался?

– Не очень честно. Неприятно говорить, но что поделаешь.

– Не может быть. Он всегда так относился к Кротову! Это она его оклеветала. Она. Из мести. А он был замечательный.

– Да... Вы могли и не знать. А могли и узнать... Случайно, скажем.

– Зачем вы издеваетесь?

Сейчас она была некрасивой, посеревшей какой-то, несмотря на румяные щеки.

"Хватит", – решил Мазин.

– Простите. Я, кажется, немного выбил вас из колеи. Но мне хотелось найти у вас поддержку. Я ведь должен докопаться до истины. Значит, вы не были у Тихомирова?

Она заморгала.

– Конечно, вы могли разминуться с Олегом. Извините. Все наделала эта записка. Не будь ее, я бы уже забыл о деле Тихомирова. У нас так много работы. – Он взялся за ручку двери: – Если вы понадобитесь, я побеспокою вас.

Ирина

На станции, куда Мазин добрался поездом, ему сказали, что до Красного ходит автобус, что по шоссе туда одиннадцать километров, но есть и проселочная дорога – километра на четыре короче, и сейчас, посуху, по ней частенько бегают машины.

Почти неожиданно для себя он выбрал третье решение. Отправился по проселку пешком. Стоял ясный осенний день. Солнце уже не пригревало, но освещало степь таким ярким веселым светом, что Мазину захотелось побыть наедине с этой остепью, этим светом и самим собой.

Он пересек железнодорожные пути, прошел через маленький базарчик, где торговали яблоками, кислым молоком в глиняных крынках и тугими малосольными огурцами, и зашагал по широкой немощеной улице туда, где кончались разбросанные среди садов домики и начиналась дорога – хорошо пробитая в черноземе, поблескивающая полоса, что тянулась мимо вспаханных полей и побуревших лесопосадок, спускаясь в поросшие кустарником балки и взбираясь по пологим пригоркам, тоненький и длинный шнурок, расчертивший залитую осенним солнцем землю.

Мазин шел легко и вместо того, чтобы обдумывать предстоящий разговор, вообще ни о чем не думал, а дышал только свежим неоскверненным автомобильной вонью воздухом и озирался по сторонам, представляя себя с огромной солнечной высоты маленькой точкой, едва ползущей по бескрайней земле.

Он весь отдался этому наполняющему силой ощущению простора, когда прямо за спиной услыхал лошадиный храп и женский испуганный голос:

– Тп-рр-руу!

А потом с ним поравнялась двуколка, и женщина, сидевшая в ней, сказала с упреком:

– Разве ж можно посреди дороги ходить?! Да еще не слышите ничего. Я ж вам кричу, кричу...

Она была в платке и стеганке, но Мазин видел, что это не колхозница, хотя руки ее держали вожжи привычно и свободно. Женщина дотронулась длинной гибкой хворостиной, которая заменяла ей кнут, до гладкой вороной спины лошади, и та, подчиняясь сигналу, снова взяла на рысь. Двуколка проехала мимо Мазина, но недалеко. Женщина, не останавливаясь, вдруг обернулась и посмотрела на него:

– Послушайте, вы не следователь будете?

– Он самый, – ответил Мазин; подходя поближе и сожалея, что так хорошо начатая прогулка сейчас будет прервана.

Женщина ждала, собрав вожжи в руку:

– А я на станцию приезжала вас встречать. У нас-то телеграфа в Красном нет, так что пока сообщат...

И Мазин понял, что она с опозданием получила его телеграмму и не успела на станцию, а теперь спешит домой, чтобы встретить его с автобуса.

– Вы, значит, пешком решились? – улыбалась Тихомирова, довольная, что встретила-таки его" – Сейчас хорошо пройтись, погода-то золотая стоит, но далековато все-таки, семь верст...

Она сказала "верст", а не "километров", потому что здесь, видно, и сейчас люди говорили так, как привыкли их деды.

– Садитесь!

Мазин взялся за борт двуколки и, неловко скользнув ногой по колесу, плюхнулся рядом на деревянное сиденье.

– Устроились? – Она подвинулась, освобождая ему побольше места. – Ну, пошла!

И колеса запрыгали по неровной колее.

– Значит, вы и есть Ирина Васильевна?

– Я и есть Ирина Васильевна, – привычно, по-учительски, называя свое отчество, ответила она. – Вы, собственно, что узнать-то от меня хотите?

– Я хотел побеседовать с вами об Антоне Тихомирове.

– Разве он разбился не случайно?

– Всякая смерть требует расследования, даже на больничной койке. Вы же знаете. Так что не пугайтесь.

– Чего мне путаться? В чем смогу – окажу вам помощь. Но мы-то давно с ним разошлись.

– Я знаю.

Он мог бы сказать, что, несмотря на это, она виделась с Антоном Тихомировым в день смерти или, во всяком случае, хотела повидаться, но решил начать с другого, с того, что было для него не менее важно.

– Я знаю. Я и хотел поговорить с вами о прошлом. Видите ли, чтобы правильно понять человека, нужно знать о нем многое, и прошлое может оказаться не менее важным, чем настоящее.

– Если так глубоко берете, значит, сомневаетесь, – сказала Ирина, глядя прямо перед собой. Дорога бежала вниз, по склону балки, к мелкой речке. Речка текла, подмывая желтый глинистый берег.

Ирина притормозила лошадь, и та стала спускаться медленнее, осаживая напиравшую двуколку. У самой воды, неторопливой и зеленоватой, сквозь которую хорошо было видно прорезанное колеей дно, она совсем остановилась и, наклонив вздрагивающую голову, коснулась поверхности темными мягкими губами.

– Пить хочет, – пояснила Ирина и, соскочив на землю, освободила рот лошади от железного мундштука. Та стала пить, поднимая голову при каждом глотке, роняя в речку стекавшие по губам капли. Колючие кусты нависали над дорогой, сквозь ветки с последними скрученными жесткими листьями виднелись похожие на мелкую сливу плоды.

– Что это? – поинтересовался Мазин, указывая на куст.

Ирина отошла с дороги и сорвала несколько слив. Опустила их прямо на ладони в воду, стряхнула и протянула Мазину:

– Пробуйте.

Он осторожно прокусил сизоватую корочку. Внутри слива была темнее, очень сладкая, холодная.

– Терн это, – пояснила Ирина. – Кислятина страшная, а вот прибьет морозцем – вкусный становится.

И, взобравшись на двуколку, тронула лошадь.

Та осторожно ступила в воду – от копыт поднялись дымки взбудораженной глины – и пошла медленно, расчетливо ставя ноги на невидимое дно. Вода поднялась почти до половины колес, Мазину показалось, что сейчас будет еще глубже, он собирался поджать ноги под себя, но делать этого не пришлось, потому что дорога взяла вверх, лошадь пошла увереннее и быстрее, и вот уже колеса, отбрасывая прилипшие мокрые комья, закрутились снова быстро, и они опять поехали степью, вдоль лесополосы, мимо оседлавших полуголые ветки грачей, подозрительно поглядывавших на проезжих.

– Антон любил мороженый терн, – сказала Ирина.

Но Мазин опять не думал о Тихомирове, а смотрел на маленький трактор на дальнем поле, что полз по краю огромного черного квадрата, и ему не верилось, что такой гигантский квадрат может вспахать такая маленькая машина. Потом и это поле сдвинулось вправо и назад, а впереди, в низине, показалось село – где под шифером, а кое-где под соломкой. И среди этих белых, издалека казавшихся очень чистенькими хаток Мазин увидел красное кирпичное здание, окруженное рядками деревьев, молодых еще, но ухоженных, крепких и ветвистых.

– Это школа наша, – махнула Ирина прутиком на красное здание.

– Сад вы разводили?

– Мой, – ответила она с гордостью. – На пустыре вырастили. Столько трудов стоило! Антон все ругал меня. Говорят, что я тут и счастье свое потеряла. – Она сказала это иронически и добавила, чтобы пояснить: – А я думаю, что его с самого начала не было. И остановилась у одного из домиков под шифером: – Вот здесь и живу.

– С самого начала?

Она поняла:

– Да, мы здесь вместе жили.

Мазин с удовольствием размял на крыльце затекшие ноги.

– Входите. Раздевайтесь. Вот умывальник, полотенце... Мойте руки. Сейчас обедать будем.

– Да я не голоден.

– Ну, это вы по-городскому застеснялись. А у нас все попроще. Разносолов, правда, особых нету, да поесть же с дороги нужно. На голодный желудок какой разговор! Злой будете, а мне это опасно.

Пошутила она впервые, видно, увереннее себя чувствуя под своей крышей. И тут же засуетилась, набрасывая на стол чистую скатерть.

Мазин вымыл руки под железным рукомойником, медленно вытер их, несколько смущенный приемом и размышляя, не правильнее ли было приехать официально и остановиться в доме для приезжих. Но бежать было поздно, и пользы такое бегство принести уже не могло, а могло нарушить только тот контакт, который, несмотря на кратковременность знакомства, успел, как он чувствовал, установиться у него с Ириной.

На столе тем временем появились высокий белый хлеб домашней выпечки, свиная колбаса, нарезанная большими кусками, малосольные огурцы, поздние буроватые помидоры и бутылка "Московской".

Мазин покачал головой. Но Ирина и себе налила, как и ему, полную стопку, хотя выпила не всю, а половину только. Вытерла губы краем фартука и сказала серьезно:

– Не пойму я все-таки, что вы от меня хотите узнать.

И Мазин видел, что женщина эта из тех, которые живут в ясном, определенном мире, и она должна знать, что же от нее требуется.

Он закусил хрустящим, очень вкусным огурцом и ответил:

– Антон погиб. Скорее всего – это несчастный случай. Но обстоятельства смерти до конца не ясны. Можно предполагать и самоубийство, и даже худшее – насильственную смерть. И чтобы узнать правду, мне необходимо знать побольше о самом Тихомирове: каким был он человеком, на что был способен. Это может приоткрыть дверцу в пока неизвестное... Поэтому расскажите о нем то, что знаете, что запомнилось, что за человек он был, по-вашему. Если вам не тяжело все это.

– Тяжело, конечно. Это ж моя жизнь... неудачная, как видите. Да сейчас уж чего говорить. Не зря ж вы сюда ехали...

Она сложила руки на коленях:

– Наверно, хорошо его я никогда не понимала, иначе не получилось бы этой нашей ошибки. Был он человеком, ну, как вам сказать, умным, но самоуверенным. Особенно самоуверенным. Если что сделал – все. Прав – и только. Не помню я, чтоб он себя хоть раз виноватым признал. Очень был упрямый. Группа его прорабатывает, стыдит, а он сидит молчит, в окно смотрит: дескать, слыхал я все это десять раз. Никто его перевоспитать не мог. И я тоже... не смогла, запуталась только. Все с этого и началось. Дали мне поручение общественное – отвечать за него. Смешно, конечно. Теперь-то я понимаю, что так просто человека не переделаешь, а тогда, что? Поручили – взялась.

Он в свитере мохнатом ходил и всегда непричесанный. Надо мной посмеивался:

– Составь, Ирка, график моей перековки с точными сроками, чтоб мне ориентироваться по нему. А то еще раньше времени исправлюсь.

Потом опять:

– Не составила?

И сам притащил лист ватмана: на нем оси, координаты, цифры, все дурачина разная. Я прихожу в общежитие: график на стенке висит, разноцветными карандашами расчерчен. Девчата смеются:

– Это Антон притащил и повесил. Вот умора!

А мне хоть плачь. Говорю ему:

– Почему ты несознательный такой? Ведь всю группу подводишь!

А он:

– Чем это я ее подвожу, группу? Внушили себе чепуху такую! Ну, скажи, пожалуйста, от того, что я не подготовился к семинару, тебе лично чем плохо?

– Да ведь мне тебя поручили.

– А ты б отказалась – и все дело. Сама себе обузу на шею повесила, а я виноват? Человек должен жить так, как он устроен, а не так, как Анька Ситникова – это комсорг наш – ему указывает. Может, ей и выгодно, чтоб я был образцовый, ее тогда в комитет выберут, а мне-то ее карьера на что? И при чем тут группа?

Я ему возражала, конечно:

– Набекрень у тебя мозги, Антон. Если про группу не понимаешь, так хоть бы о себе подумал. Зачем учишься-то? Ведь лентяй ты!

– Нет, – говорит, – я не лентяй. То, что мне нравится, я учу. А что Лысенко – великий ученый, в это я никогда не поверю.

– Да ведь академик он! Это, что же, случайно, по-твоему?

– Темная ты, Ирина, и наивная. Ничего не понимаешь!

Это у него любимое словечко – темная! Если чего доказать не может, махнет рукой и скажет: "Темнота!"