Текст книги "Страх высоты"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

И как я потом ни говорил себе, что поступил правильно, раз они полюбили друг друга, что спортсмен обязан уступать сильнейшему без злобы и зависти – любовь ведь не спорт и нельзя ее решить логикой и разумом, особенно если разум оправдывает слабость.

Слава богу, инстинкты еще не изжили себя. Иногда они очень хорошо проясняют, что разум запутывает. Ведь разум – наш хитрый слуга, он умеет подчиняться, льстя и обманывая. А инстинкт не проведешь, природа не смирится с уловками силлогизмов. Впрочем, все это теория. Я уступил без боя.

– Ты ее любишь? – спросил он со своей деревенской манерой рубить сплеча.

– Мы слишком долго были друзьями, – ответил я жалкую полуправду.

– Но ты не в обиде на меня, старик?

Вот тут бы уж стоило что-то сказать, да ведь я сам допустил его до этих слов, расчищал им дорогу. И у меня оставалось только полная капитуляция.

– Да ну! За что?

– Вот это здорово! Это хорошо, – оживился он, – я, ты понимаешь, боялся. Мы же всегда были друзьями. (Х о т я, е с л и н е с ч и т а т ь п о л у з а б ы т ы х д е т с к и х л е т, м ы н и к о г д а д р у з ь я м и н е б ы л и.) Мне нужны такие люди, как ты и она. (В о т э т о б ы л о и с т и н о й.) И представляешь, как паршиво бы получилось, если б мы с тобой... Ну, да ты сам понимаешь!

Единственно, на что меня хватило, это не напиться с ним по такому случаю. Зато он успел рассказать, какая Инна хорошая. Он уже называл ее Инкой, и меня это особенно коробило.

– Ты знаешь, старик, я о такой женщине всегда мечтал. Ведь я кто? Ошарашка. Плебей. Полжизни в деревне, в хате под соломой. Раньше? В конуре под лестницей. В лучшем случае – в общежитии на железной коечке с медным чайником и граненым немытым стаканом за девяносто копеек на старые деньги. Но я это, понимаешь, не в материальном плане. Деньги что? Их можно нажить. Я уверен. Их сейчас даже в деревне заработать можно. Я о другом. О среде, о людях, о понимающем таком человеке, на которого бы не давила моя саманная хата, лестница, что мать мыла. Знаешь, все это откладывается, принижает, становишься мелким, упираешься лбом в мелочи. Какой-нибудь унитаз с чистой водичкой начинает достижением казаться. Тут пропасть – раз плюнуть. Путаться начинаешь: то ли диссертация нужна тебе, чтоб в науку дверь открыть, то ли просто – в изолированную квартиру с этим проклятым унитазом. А мне из своего плебейского нутра вырваться нужно. Я в себе силы чувствую. Но мне помощь необходима, понимаешь?

Говорил он много и сумбурно. Хотел, чтобы я его понял. Даже об Ирине говорил.

– О ком? – не понял Мазин.

– О своей жене. Антон говорил: понимаешь, девка она хорошая. И сын у нас бутуз прекрасный. Но повязали они меня. Нету у Ирины перспективы. Все, что делает – всем довольна. Где ни сядет, там и место ее, окапываться на вечные времена начинает. Со школьным садом завелась, как будто это знаменитый ботанический парк какой-то! Там всего с десяток яблонь да между ними кукуруза. А Ирина оттуда день и ночь не вылазит. И довольна, главное. Говорит, хорошая кукуруза будет! Человек-то вперед стремиться должен, тщеславным быть.

– Инна тоже не тщеславна, – сказал я ему честно.

– Смотря в чем.

– Она смирилась с тем, что не стала художницей.

– А... ты про это! Я же про другое. Я о себе. Боюсь, что вся эта бытовщина меня засосет. И мне нужен человек, который был бы настроен совсем на другую волну, жил в другой атмосфере. Тогда я смогу чего-то добиться...

– А она что думает? – не выдержал-таки я.

– Я ей нужен. Она верит, что я добьюсь, выскочу, понимаешь? Это ж и ее победа будет. Я много потерял времени, но я хочу сделать рывок, я не хуже других... У меня есть кое-что в голове. И время работает на меня. Генетика сейчас пойдет шагать.

"Может быть, он прав, – думал я тогда, – и Инне нужен именно такой человек, упорный и не нашедший своего места? Может быть, она действительно создаст атмосферу, о которой он мечтает. И он добьется... Наверно, тип ученого, живущего только наукой и не думающего об успехе, – этот тип сейчас исчез. Если только он существовал. Мы стали рационалистичнее, да и сама наука – организованнее, упорядоченнее. Это уже не изолированная башня, а система, и ты должен знать свое место в этой системе..."

– И вы знаете свое? – спросил Мазин.

Рождественский усмехнулся:

– А как же! Я вхожу в одну из второстепенных систем.

– А Тихомиров?

– Вот он не знал. Но хотел быть у самого рычага.

Из записной книжки Антона Тихомирова:

"Иногда мне кажется, что Игорь Р. и я – контрольные животные одного из многочисленных экспериментов природы. Нам поставлены одинаковые цели, но созданы совершенно различные условия существования. Кто победит? Он, которому постоянно открывалась зеленая улица жизни, или я, пробивающий шлагбаум за шлагбаумом? Первая стадия эксперимента заняла тридцать лет. Итоги можно вывести графически. Он – равномерно и неуклонно повышающаяся прямая. Я, если нанести результаты на тот же график, – кривая, начинающаяся в одной точке с прямой, затем резко падающая вниз и наконец устремившаяся вверх с перспективой пересечь прямую и подняться выше.

И все-таки мне было трудно шевельнуть языком, когда мы говорили об Инне. И., правда, оказался молодцом, настоящим спортсменом. Если бы мне его выдержку и культуру (систематическую, впитанную с молоком, а не нахватанную кусками, как у меня), я бы горы свернул! Я – тот битый, за которого предлагают двух небитых. Я только не привык к победам. Наверно, я был ужасно смешон, когда мы говорили. Разоткровенничался. Но я не мог иначе. И. лучше воспитан, он шире меня, но я сильнее. Именно поэтому я заставил себя поверить, что у них с Инной ничего не было. Даже если было, это не имеет никакого значения, пока я чувствую свое превосходство".

– Разве это плохо?

– Само по себе – нет, конечно. Если это в самом деле твое место. Но о его месте потом. А пока... О чем я говорил? Да, я убедил себя, что мне лучше отойти. И еще убедил в том, что делаю это чуть ли не добровольно. Даже предоставил ему свою квартиру. Впрочем, это случилось позже. А вначале ничего не было. Просто я стал реже бывать у Инны. Именно реже, а не перестал совсем. Считал демонстративное исчезновение неприличным. Так мы обманывали себя и немножко друг друга.

Сперва эта неестественная ситуация тяготила меня, да и их, наверно, но потом все привыкли. Оставались внешне милыми, добрыми друзьями. Прошло около трех лет. Я думал, что они поженятся, но об этом никто не говорил, жил Антон по-прежнему в общежитии. Предполагалось, что они просто знакомые. Иногда и мне начинало казаться, что они просто знакомые. Но правда оставалась правдой. Хотя она и была сложнее, чем мне представлялось. Что-то у них не получалось. Но я хочу быть справедливым и думаю, что Антон был искренним, когда говорил, что любит Инну и она ему нужна. И не поженились они сразу, наверно, не потому что таким был его расчет, а помешало что-то, а потом и вовсе уже не получилось. Ведь знаете, негодяи не всегда расчетливы, очень часто они стихийны. Идут по ветру.

– И Светлану ветром принесло?

– Если б не она, нашлась бы другая.

– Кстати, что вы о ней думаете?

– Трудно сказать. Вы же ее видели. Грудь на уровне мировых стандартов. С фирменной вывеской "Сделано в России". Можно показывать на международных вывесках. А внутренне... Впрочем, не знаю. Вы библию читали?

Мазин кивнул:

– Читал.

– А я нет. Говорят, там Иисус Христос сказал кому-то... или о ком-то, кто согрешил: "Прости его, господи, потому что не ведает, что творит".

– Так Светлана не ведала?

– Думаю, что нет. Девочке улыбнулось счастье – жених с будущим – вот и все. Активной силой был Антон. В этой волоокой девуле он увидел очередную фазу своего восхождения. Решил увенчать успех законным браком с осчастливленной невинностью. Она, правда, путалась с каким-то реактивщиком.

– Здорово вы его не любили! – сказал Мазин.

– Я имел на это право. – И видя, что Мазин хочет возразить, остановил его жестом: – Нет, не ревность! Тут мне просто не повезло.

– А что же?

– Дело в Инне.

– Вы не можете простить, что Тихомиров оставил ее?

– Он ее обворовал.

Мазин почувствовал, что трезвеет.

– Речь идет не о деньгах, разумеется. И не о моральном грабеже.

Мазин ждал.

– Он украл труд ее отца.

Рождественский налил в бокал нарзану:

– Буквально. Я имею в виду неопубликованную работу Кротова.

От коньяка в голове почти совсем ничего не осталось.

– Это сказала вам Инна Константиновна?

– Нет. Я нашел в своей квартире тетрадку с записями Кротова. Это основа диссертации Антона. Без них не было бы даже кандидатской, не то что докторской.

Мазин потянулся к графинчику с коньяком. Рождественский засмеялся:

– Что, разобрало? А мне захотелось минеральной. Но почему наша команда так бездарно играет?

– Мы уже говорили об этом, ей недостает волевых качеств.

Гул голосов плавал в табачном дыму над столиками, смешиваясь с джазом, который канючил что-то невыразимо томное. Но шум не мешал Мазину. Ему казалось, что их накрыли звуконепроницаемым колпаком.

– Чего не скажешь о Тихомирове.

– Но ведь это большой риск! Могла рухнуть вся карьера!

– А кто мог его разоблачить?

– Инна Константиновна.

– Меньше всего. Она искусствовед и не понимает в генетике.

– Зато другие понимают.

– Другие ничего не знали. И судя по тому, что тетрадка находилась у Антона и после разрыва с Инной, никогда бы не узнали.

– Вы думаете, он ее просто положил в карман и ушел?

– Не знаю.

– Разве вы не говорили об этом с Инной Константиновной?

– Нет.

– И ни с кем другим?

– Вы первый.

– Почему?

– Почему с вами или почему ни с кем?

Мазин не успел ответить.

– Почему с вами – я уже старался объяснить. И потому же ни с кем. С вами потому, что нужно же кому-то сказать. Достоевщина. Карамазовщина. А ни с кем – потому что зачем? Зачем?

Рождественский расстегнул пуговицу шерстяной рубашки:

– Зачем вторгаться с зубовным скрежетом в приличную элегию? Все скорбят – зачем же портить удовольствие? Кому нужны непристойные разоблачения?

– Я говорю серьезно, Игорь Анатольевич!

– Серьезно? Да. Конечно, Инна. Вы говорите о ней?

– И о ней.

– Жалко. Мне ее жалко. Она сама по себе. Ее это не утешит. Наоборот. Оскорбит.

– И еще потому, что вы спортсмен?

– Не понимаю.

– Нельзя бить лежачего, а тем более...

– Да. Мне, как нашей команде, не хватает волевых качеств. Кстати, тот гол на последней минуте все-таки можно было забить.

– Мокрое поле.

– Тяжелый мяч.

– А наследие Кротова? Об этом вы думали? Это же не ваше личное дело.

– Наследие? Оно стало достоянием науки. Ведь диссертация осталась. Это главное. "Сочтемся славою".

– С вором?

– Зачем так прямолинейно? Нельзя быть моралистом, если защита морали – профессия!

– Об этом в другой раз. Вы уверены, что Инна Константиновна ничего не знала?

– Уверен. Отец был для нее человеком на пьедестале. Его она бы не уступила.

– Значит, возможны два варианта. Первый. Тихомиров знакомится с кротовскими записями в доме Инны Константиновны, а потом просто похищает тетрадку.

– Одну. Самую нужную. Их было несколько.

– Хорошо. Пусть одну. Это упрощает задачу технически. Второй вариант. Он берет тетрадку вполне легально, с разрешения Инны Константиновны, и не возвращает ее. Говорит, что там нет ничего интересного, например. Ведь она не могла его проверить. Что вы скажете об этих вариантах?

– Один из них подходит, наверно. Но вы, я вижу, из сферы моральной переходите в сферу криминальную. Это условный рефлекс? Я предупредил вас, что к смерти Антона все, что я говорю, не имеет никакого отношения.

– Как знать! Скажите, Игорь Анатольевич, а не могла эта тетрадка попасть вам в руки до гибели Тихомирова?

– Не понимаю.

– Вы нашли ее после его смерти?

– Я сказал.

– Конечно. Но разрешите еще один вопрос.

– Пожалуйста!

– Что бы вы сделали – предположим невероятное, – если б эта тетрадка попала вам в руки все-таки до смерти Тихомирова?

– А вы правда в отпуске?

– Правда.

– Не знаю, что бы я сделал. Во всяком случае, я не пошел бы с ним в ресторан после защиты.

– Да, это можно считать психологическим алиби.

– Мне уже необходимо алиби?

– Помните, я задавал этот вопрос вам? Когда вы доказывали, что были в ресторане в ночь смерти Тихомирова. Не слишком ли много у вас алиби?

– Не знаю еще, как я ими распоряжусь и какие из них могут понадобиться. Но вы, кажется, не в отпуске.

– В отпуске. И дело закрыто.

– Однако вы готовы возобновить его, если найдутся основания?

– Так полагается по закону. Но пока мы беседуем без протокола, мне бы хотелось задать вам еще один вопрос.

– "Спрашивай – отвечаем".

"Пожалуй, он стал раздражаться!"

– Что вы почувствовали, когда узнали о поступке Тихомирова?

– Ну, это уже напоминает интервью с кинозвездой или знатным шахтером. "Что вы почувствовали?"

– А все-таки?

– Знаете, этот поворот нашего разговора выветрил у меня вместе со спиртным всю достоевщину. Я не Митенька Карамазов. Я снова чувствую себя современным и сдержанным человеком. В таком духе и отвечу: он мне не понравился.

– И только?

– Может быть, немного больше.

– Насколько?

– Я бы мог сказать ему несколько слов.

– А дать по морде?

– Возможно.

– А...

– ...Выбросить из окна?

– Да, выбросить из окна?

В ресторане стало совсем тихо, даже оркестр умолк. Мазин смотрел через плечо Рождественского на эстраду и видел, как беззвучно надувает щеки саксофонист и словно на пуховые подушечки ложатся палочки ударника. "Зачем эта блондинка разевает рот?" – подумал о певице и перевел взгляд на Рождественского. Взгляд веселый, подбадривающий: "Ну что же ты, дружок?"

– Вы меня разочаровали, гражданин следователь.

– Грубо работаю?

– Примитивно.

– Нет, – замотал головой Мазин, чувствуя вдруг прилив опьянения. Все делаю правильно. Почему вы не хотите ответить на мой вопрос?

– Считаю его неприличным.

– Ничего подобного, гражданин Карамазов. Совсем по другой причине.

– Я не Карамазов.

– Может быть, Раскольников?

– Моя фамилия Рождественский.

Мазин захохотал:

– Неужели не скажете? А если я догадаюсь сам?

– Попробуйте, Порфирий Петрович.

– Не обидитесь?

– Не знаю.

– Ладно. Человек в отпуске может позволить себе и лишнее. Вы не хотите ответить на мой вопрос не потому, что считаете его опасным, а потому, что он поставил вас в глупое положение. Сказать: "Нет" – вам неудобно Ведь вы мужчина! А сказать: "Да, я мог его вышвырнуть, он этого заслужил" – вы тоже не можете, потому что получили определенное воспитание и не любите врать. Ведь вы не вышвырнули бы из окна Тихомирова, Игорь Анатольевич? А?

– Вы, кажется, проповедуете самосуд!

– Увы! Не имею права. Только уточняю факты.

– Это не факты, а предположения. Что бы я мог сделать, если бы... Хорошо, если вас это интересует... Я бы в самом деле не стал его убивать. Не так воспитан, как вы проницательно заметили.

– Польщен. Но какого же черта вы делали у Тихомирова ночью, после защиты? Зачем вы поехали туда?

– Когда?

– В то самое время, когда, по вашему первому алиби, вы сидели здесь, а по второму – еще ничего не ведали об украденных записях?

– Ну, знаете...

– Знаю.

– Что вы знаете?

– Что вы были там.

– Это неправда!

– Правда, Игорь Анатольевич, правда, – сказал Мазин тихо.

– Откуда вы знаете? – спросил Рождественский тоже негромко.

– Около двенадцати ночи вашу машину видели возле дома, причем не на стоянке, а возле автобусной остановки, в стороне.

Удивительно, но Мазину показалось, что Рождественский обрадовался:

– Но меня-то не видели!

Мазин подумал:

– Нет.

– И не могли видеть, потому что я был здесь.

– Тут имеется небольшая неувязка, вы правы, но ведь на машине нетрудно создать видимость совпадения сроков. Каких-нибудь пятнадцать минут – и вы там. Еще пятнадцать – и вы здесь.

– Остроумно. Если вы только не выдумали насчет машины.

– Нет, не выдумал.

– А кто ее видел?

– Машину видел квартирант вашего сторожа. Прокофьича.

– Я с ним не знаком.

– Возможно, но он узнал чертика.

– И только?

– Деталь характерная.

– И, по-вашему, это может считаться доказательством? Меня он не видел, номера машины не знает... Ведь не знает?

– Не знает...

– Тем более! Ему показался знакомым чертик. Я, разумеется, не эрудит в юридических науках, но, по-моему, это слабовато.

– Очень, – согласился Мазин. – Если еще добавить, что он был не вполне трезв, то вы имеете полное право отвести такого свидетеля...

– Еще бы!

– ...Хотя он и сказал правду.

Рождественский разливал остатки коньяка. Рука его чуть дрогнула, и Мазин услышал, как стукнуло горлышко графинчика о край рюмки. Рождественский улыбнулся через силу:

– Вы в самом деле опытный следователь. Не хотел бы я попасть к вам на допрос всерьез.

Мазин поклонился:

– Еще раз спасибо. Однако я говорю почти серьезно.

– Вы поверили пьянице?

– Он, между прочим, офицер Советской Армии.

– Мундир? Слово чести?

– Не иронизируйте. Дело не только в этом офицере. Я бы мог ему не поверить. Но, на вашу беду, на машину обратил внимание милицейский патруль. Правил она не нарушила, однако стояла без хозяина ночью, и они записали на всякий случай номер.

– Показаний своих сотрудников можно набрать сколько угодно!

– Не будем спорить, Игорь Анатольевич. Давайте лучше выпьем за ваше алиби!

– Ну и странный же вы человек. Как любит говорить мой почтенный родитель, большой оригинал.

Рождественский поднял свою рюмку, но не выпил, а поставил снова на стол.

– Пейте, пейте, не нервничайте. Мы только беседуем, обмениваемся мыслями. Вы сообщили мне много интересного. Не мог же я остаться в долгу.

– Скажите все-таки, сколько процентов серьезного в нашем разговоре?

– Почему вы нервничаете? У вас же есть алиби.

– Да, есть. И могу сказать вам с серьезностью в сто процентов, что я не убивал Тихомирова, хотя этого подонка и стоило выкинуть в форточку. Вместо меня это сделал господь бог!

– А вы в это время разыскивали коньячок по городу?

– Совершенно верно.

– Так сказать, разделение труда? – усмехнулся Мазин. – Вот что значит воспитание! Но неужели вы не могли преодолеть себя? Разозлиться и толкнуть? А?

Рождественский глотнул коньяк залпом:

– Да-а... Теперь я начинаю понимать, что значит попасть к вам в лапы. Ведь это хуже любого костоломства, если тебе не верят вопреки очевидным фактам!

– Ну, не скажите. Именно факты и подавляют. Понимаете, я бы охотно вам поверил, но это мне абсолютно ничего не дает.

– Не понимаю, – признался Игорь.

– Одна задача подменяется другой – и только. Ведь если вы в самом деле бегали по ресторанам, а на правду это весьма похоже, потому что ваш приятель Адмирал помнит, как вы промокли под дождем, чего бы не случилось, будь вы в машине, то... это значит, что вашей машиной воспользовался кто-то другой.

Мазин поднял свою рюмку и тоже выпил коньяк до дна. Рождественский смотрел хмуро:

– Вот же неудачный день. Все одно к одному. И погодка, и матч, и с вами разговорчик.

– Пожалуй, он затянулся. Где там наша Надюша?

Рождественский ковырял вилкой зелень в тарелке:

– Все-таки, честно, неужели вы думаете, что это не несчастный случай?

– А вы?

– Я говорил.

Он выжидающе смотрел на Мазина, но тот молчал.

– Итак, – произнес Рождественский. – Значит, дело возобновляется, и мне ждать вашей повестки?

– Дело закрыто. Но не исключено, что мне придет в голову зайти к вам выпить рюмочку. Я все-таки в отпуске. А вы приятный собеседник.

Он увидел официантку и достал красную бумажку.

Светлана

Мазин стоял на углу узкой, замощенной булыжником улицы и смотрел на номер ближайшего дома. Нужно было спуститься еще ниже, почти к самой реке. Эта часть города застраивалась давно, в конце прошлого века, и селился тут в то время люд разный, по преимуществу бедный. Домишки были с маленькими комнатками, подвалами, полуподвалами и мезонинами. К домам лепились флигельки, пристроечки, некоторые соединялись между собой, надстраивались, тянулись повыше, вслед за ветками колючих акаций. И хотя на окраинах появились уже высотные махины, здесь улицы сохранили прежний живописный облик, радующий заезжих любителей экзотики.

Молодежь, что вырастала в этих домиках, поступала работать, обзаводилась семьями и переселялась постепенно в новые квартиры в новых районах, тут же оставались пожилые, привыкшие к своим комнатенкам, примусам на кухнях и тенистым дворикам, где в тягучий летний вечер можно посидеть и посудачить с соседями, проживающими рядом не один десяток лет.

Отойдя от угла, Мазин увидел дом, где, как он полагал, жила тетка Светланы Пушкаренко. И в самом деле, в подворотне висела синяя когда-то, а теперь крепко полинявшая доска с фамилиями жильцов, и на ней под семнадцатым номером значилась Пушкаренко Е. К. Мазин вошел в чистенький залитый еще не затоптанным асфальтом дворик и спросил у женщины, набиравшей из колонки воду в чайник:

– Где тут у вас семнадцатая квартира?

– А вам кого?

– Пушкаренко Екатерину Кондратьевну.

– Катерину Кондратьевну? – протянула женщина соображая.

– Здесь она проживает, с нами рядом! – откликнулся вместо нее кто-то сверху, и Мазин увидел на деревянном балкончике еще одну женщину, разглядывавшую его с провинциальным любопытством.

– А... Кондратьевна! – догадалась наконец соседка с чайником. – Там она живет, там, с ними вот рядом. По лесенке до нее и идите!

Мазин поблагодарил и поднялся по скрипучим ступенькам на балкончик, представляющий собой нечто вроде антресолей, опоясывающих двор.

– Вот ее дверь, зелененькая!

– Спасибо, я вижу.

На стук его ответили не сразу, и Мазин подумал уже, что никого нет дома, но постучал еще раз, на всякий случай, и тогда только за дверью послышалось какое-то движение и неприветливый голос произнес:

– Сейчас, сейчас...

Потом он услыхал шаркающие шаги, и спросили уже из-за двери:

– Кто там?

– Мне нужна Светлана Пушкаренко.

– Вы из университета?

Мазин решил не уточнять.

– Ее нет дома.

– Тогда я хотел бы поговорить с вами.

– Со мной? – удивилась тетка, но дверь все-таки отперла, и Мазин, пройдя через узкий коридорчик, неожиданно попал в довольно просторную и светлую комнату, недавно покрашенную в розовый темный цвет с золотым накатом на стенах. За окнами, заклееными на зиму, пересекались черные, неровные, сбросившие листву ветки. Красный, низко опущенный абажур и круглый стол делили комнату на две половины. Осмотревшись, Мазин понял, что одна из них принадлежит хозяйке, а на другой обосновалась Светлана. Там он увидел легкую модерновую тахту и кактус на небольшой книжной полке. На теткиной же стороне мебель выглядела потяжелее, потемнее, на кровати лежали подушки, вышитые крестом и гладью. Сама Екатерина Кондратьевна была не такой уж старой женщиной, с тонкими бескровными губами и редкими седыми волосами, собранными на затылке в маленький тугой узелок. На плечи ее был накинут темный, домашней вязки шерстяной платок, края которого она плотно держала худыми желтыми пальцами. Мазин ждал, что его пригласят присесть, но тетка смотрела светлыми настороженными глазами и ждала, не моргая, что скажет неожиданный визитер.

– Где же Светлана? – спросил Мазин, поглядывая на стул.

– В магазин я ее послала. За молоком.

– Значит, вернется скоро?

– Должна скоро, если не забежит куда. А у вас-то к ней какое дело?

– Я, Екатерина Кондратьевна, из милиции, – сказал Мазин, не видя больше смысла скрывать цель своего посещения.

– Из милиции? А не ошиблись ли?

– Думаю, что нет.

– Что ж это Светлана могла натворить? Неужто мотоцикл подвел?

Говорила тетка грамотно, и видно было, что цену себе она знает. Мазин отметил это мельком. Больше его заинтересовало упоминание о мотоцикле.

– Оказывается, Светлана увлекается мотоспортом? Я этого не знал.

– Зачем же вы пришли?

– Я хотел побеседовать с вашей племянницей об Антоне Тихомирове.

– Об Антоне? Вот оно что! Поздно вы о нем спохватились. Говорят, он мог профессором стать. Правда это?

– Правда.

Не дождавшись приглашения, Мазин присел на черный венский стул. Екатерина Кондратьевна вскарабкалась на высокую кровать:

– Не довелось, значит, Светлане жизнь устроить. А вы ее еще теребить пришли. Что она вам сказать может? Зачем человека понапрасну нервировать?!

– Мы ни в чем не подозреваем вашу племянницу.

– Еще бы!

Она хотела что-то добавить, но в коридоре послышалось движение. Отворилась дверь, и вошла Светлана.

– А вот и сама.

Светлана прищурилась слегка, и Мазин понял, что она близорука, но не хочет носить очки. Действительно, они не пошли бы к ее спокойному, здоровому лицу.

– Здравствуйте, Игорь Николаевич. Как вы меня разыскали?

– Мне сказали ваш адрес в общежитии.

– Да, теперь я живу у тети.

– Мне хотелось бы поговорить с вами. Но я опасаюсь, что мы побеспокоим Екатерину Кондратьевну.

– Ну, это ничего. Она у соседки посидеть может.

Тетка недовольно соскользнула с перины прямо в растоптанные домашние туфли и, запахнув платок, направилась из комнаты. Светлана достала из сумки хлеб и бутылки с молоком.

– Садитесь на тахту, – предложила она. – Здесь удобнее.

– Спасибо. Я привык пожестче.

Светлана не настаивала. Сама она села удобно, по-домашнему, поджав под себя ноги и натянув на коленки край короткой юбки. Над головой ее между полкой и тахтой висела фотография Цибульского, вырезанная из журнала. Збышек поглядывал на Мазина из-под темных очков.

– Я вас слушаю. Неужели дело еще тянется?

– К сожалению. Собственно, фактически оно закончено, но кое-что мне бы еще хотелось уточнить.

– Разве есть основания предполагать... что-то другое... не несчастный случай?

– Я этого не говорил.

– Но ведь дело возбуждается только в том случае, если предполагается преступление.

– Ого! Вы редкий человек. Немногие обладают такими юридическими познаниями, – отшутился Мазин. – Однако если уж вы интересовались этой проблемой, то должны знать, что на нее существует целый ряд точек зрения.

– Я говорю о законе.

Мазин переменил тон:

– Тогда напомню, что по закону ни один человек не может быть признан виновным иначе чем по решению суда, а следствие есть просто следствие и далеко не всегда оно заканчивается передачей дела в суд.

Она отступила:

– То есть у меня есть надежда оправдаться?

Обстановка разрядилась.

– Да, если вы будете умело защищаться.

– Я готова.

– И напрасно. Я пришел с другой целью. Я хочу, чтобы вы рассказали о Тихомирове. Просто о Тихомирове как о человеке. Каким вы его представляли.

Сейчас Светлана казалась не такой, как при первой встрече. Онаневсхлипывалаи держалась спокойно, однако в спокойствии чувствовалась напряженность, это было сосредоточенное спокойствие. И чтобы подтвердить или опровергнуть свое впечатление, Мазин повторил:

– Каким вы его знали...

– Думаете, это легко? Потерять близкого человека... Меня утешают. Вспоминают войну. Но тогда убивали многих, а сейчас не повезло мне одной.

Это "не повезло" она произнесла не цинично, а с чувством покорности неизбежному.

– Так что вам рассказать?

– Обо всем. Как вы познакомились... Ну и дальше. Конечно, о чем не хочется, не говорите.

– Я не помню, как мы познакомились. Да мы и не знакомились. Антон вел в нашей группе практические занятия. Ну, и как-то постепенно обратил на меня внимание.

– Вы встречались с кем-нибудь в это время?

– Серьезно нет, но как и каждая девчонка... Был один парень. В школе учились вместе. Он окончил авиационное училище. Мы переписывались. У меня на столике стояла его фотокарточка. Когда Антон зашел ко мне в первый раз – он проверял жилищные условия студентов по поручению деканата, спросил, кто это. Я так глупо ответила, как мы всегда отвечаем: двоюродный брат. Не знаю, зачем даже.

– И больше он про вашего летчика не спрашивал?

– Нет. А зачем? Олег ему ничем не угрожал.

– Вы с ним давно порвали?

– Просто я перестала ему писать.

– А он?

– Ну, знаете мужчин... Для них самолюбие так много значит. Звонил, просил сказать правду... При чем тут правда? Я его не любила – в этом и была правда.

– Но он воспринимал все гораздо острее?

– Ничего. Олег – очень симпатичный мальчик и нравится девушкам. В старых девах не останется.

– Ладно, будем считать, что он утешится.

Светлана поправила юбку на коленях:

– Если я и доставила ему неприятности, то расплатилась за них.

– Вы не жалеете, что порвали с ним?

– Нет, – ответила она без колебаний. – Антон погиб неожиданно, а с Олегом мне пришлось бы ждать этого каждый день. Вы знаете, что такое реактивщик?

– Приблизительно. Но, между прочим, мотоцикл тоже не безопасное занятие. У меня есть приятель в ОРУДе. Он уверяет, что еще ни один мотоциклист не прожил свой век с нетронутыми костями.

– Ну, я мало езжу. Своей-то машины у меня нет.

– А вы хотели бы иметь мотоцикл?

– Я хотела бы иметь "Москвич".

– Или "Волгу"?

– "Москвич" современней.

– Вы и машиной управляете?

– Нет. Но вы спрашивали об Антоне.

– Конечно. Я отвлекаю вас. Каким он вам показался с самого начала?

– Не знаю, с самого начала я не думала об этом. Но потом увидела, что у нас много общего. Нам самим приходилось пробиваться. Никто не помогал. Вы думаете, это легко – поступить в университет?

– Трудно?

– Я поступала два раза. Работала лаборанткой в ботаническом саду.

– Приятное место.

– Летом. А зимой, знаете? Руки мерзнут, земля всегда под ногтями.

– Но вы, кажется, из деревни?

– Родители преподают физику и математику в районной десятилетке.

– А вам это занятие не по душе?

– Вы угадали... Антон тоже не любил деревню. Знал, что это за мед. Не по газетам. Вам странно такое слушать? А я правду говорю.

– Он оставил там жену, – сказал Мазин, не принимая вызова.

– Вы, как моя тетка, рассуждаете. Говорит, что меня бог наказал за женатого.

– Его он наказал больше.

– Никто никого не наказывал! Антона не за что было наказывать. Ему не везло. Он всегда чувствовал, что ему не везет.

– Он говорил об этом?

– Да, он часто говорил об этом.

– А о чем вы еще говорили?

Она пожала плечами:

– Обо всем. Он хотел многого достигнуть. Но ему был нужен близкий человек.

– И вы могли стать таким человеком?

– Да, – сказала она убежденно. – Со мной ему было хорошо.

– Расскажите, как складывались ваши отношения. Сразу удачно или трудно? Были ли осложнения?

– Осложняла только Кротова.

– Каким образом?

– Он считал себя обязанным ей. Как будто можно любить из благодарности!

– Так он говорил вам?

– Нет. Это я ему говорила.

– Вы думаете, что понимали его? Ведь с Тихомировым было трудно, наверно? С двумя женщинами жизнь не сложилась.

– В этом он не виноват. Он был хороший. Просто ему не везло, повторила Светлана. – Ему нужна была не такая женщина, как они...

Из записной книжки Антона Тихомирова:

"Удивительно, как быстро я забыл Ир. Даже о сыне почти не думаю. А ведь когда мы поженились, я был уверен, что это на всю жизнь. Конечно, Ир. оказалась далеким от меня человеком, очень приземленным, но мне она не сделала ничего плохого. Я никогда не испытывал к ней враждебности, и тем не менее она больше не существует для меня. Это обидно. Обидно потому, что, вычеркнув из жизни ее, я потерял и ту часть своей жизни, которая была пройдена вместе.