Текст книги "Страх высоты"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– И все дальше уносит от меня.

Тут я, кажется, заплакала.

Он сразу переменился. Перестал кричать. Стал тихим, как побитый пес.

– Инна! Со мной происходит что-то странное. Возможно, я и в самом деле переутомился, заработался. Меня все раздражает, нервирует. Даже ты. Раньше я шел к тебе с огромной радостью, а теперь со страхом. Именно со страхом. Мне тяжело с тобой, непрерывно кажется, что ты презираешь меня. И не отрицай этого. Даже если ты скажешь правду, я сейчас не поверю тебе. Мне будет казаться, что ты утешаешь меня. А жалость для меня сейчас страшнее презрения.

Я не знала, что ответить. Мне было его действительно жалко. Он переживал несомненно. Очень изменился, осунулся.

– Что я могу сделать для тебя, Антон? Мне жаль тебя, но совсем не так, как ты думаешь, а эти слова о презрении – просто дикость. Ты же знаешь, я готова для тебя на все. И всегда была...

Тут он закричал:

– Да, да, я знаю, я помню, чем я тебе обязан!

И на этот раз я уловила ненависть.

Мне стало страшно. Ведь я теряла все:

– Уходи! Ты мне ничем не обязан.

Но как мне не хотелось, чтобы он ушел!

А он встал и ушел.

У меня хватило гордости не останавливать его...

Правда, полный разрыв еще не произошел. Он прислал мне письмо.

Инна, видимо, колебалась, показать ли письмо Мазину, но потом махнула рукой:

– Теперь уже все равно. Я вам и так рассказала слишком много.

И достала еще один конверт.

Мазин открыл его не сразу, подождал, не передумает ли она.

– Читайте! Читайте! – И потянулась к пачке с сигаретами.

"Инна!

Я пишу тебе, потому что не могу не писать. У нас было слишком много хорошего, чтобы ты могла перечеркнуть все это одним словом – "уходи!".

Я ушел, но я все еще с тобой. Тебе достаточно сказать: "Приди!" Я знаю, как тебе трудно это сказать, и не обижусь, если не получу немедленного ответа. Может быть, и в самом деле нам необходима пауза, чтобы прийти в себя, посмотреть на наши отношения с дистанции. Может быть. Я готов и на это.

Сейчас мобилизую остаток сил на защиту Но как только это произойдет, я верю, мне удастся переубедить тебя и себя тоже".

– Я не ответила на письмо, потому что знала, что он уже встречается с этой девкой. Но за день до защиты он позвонил мне домой.

– Инна, это я.

– Здравствуй, Антон.

– Ты знаешь, завтра защита.

– Знаю.

– Если хочешь, я скажу там все.

– Я не хочу этого, – ответила я и повесила трубку.

– Но вы еще верили, что он любит вас? – спросил Мазин с неожиданной резкостью.

Она опустила голову:

– Я такая же дура, как все. То есть, наверно, неправильно сказать, что я верила или надеялась. Это не подчиняется логике. В общем, я не знаю, что бы я сделала, как поступила, если бы...

– Если б Рождественский не нашел тетрадку.

– Да.

– Он сказал, что нашел ее после смерти Тихомирова, но я думаю, что это неправда.

– Неправда. Лучше б он не находил ее. Антон был бы жив. Я не хотела его смерти.

– Неужели вы серьезно считаете себя виновной в смерти Тихомирова?

– Да.

– Но вы не убивали его!

– Ассегаем – нет. Он выбросился из окна сам. После разговора со мной. Я приезжала на машине Игоря.

– Это произошло при вас?

– Нет. После того, как я ушла.

Мазин вздохнул облегченно:

– Слава богу! Вы говорили так убедительно, что я на секунду поверил, хотя это и противоречит фактам.

– Каким фактам? Я же не рассказала о том, последнем...

– И не нужно сейчас. На сегодня достаточно. Вам предстоит еще одно испытание. А пока запомните: вы не убивали Антона Тихомирова и не толкали его на самоубийство. Вы не виновны в его смерти. Я, кажется, знаю, как она произошла. Но нужно, чтобы вы встретились с другими и рассказали обо всем вместе. Вам будет труднее других. Вы говорили искренне, хотя не всегда это была правда. Рождественский и Светлана тоже говорили не всю правду, но это делалось сознательно. Я хочу, чтобы все сказали то, что они знают, и тогда правда станет ясна всем.

Инна покачала головой:

– Мне бы так хотелось этого. Но не ошибаетесь ли вы?

– Думаю, что нет. У меня есть неожиданный свидетель. Пожалуй, даже два, потому что кое-что может рассказать и сам Тихомиров, его записная книжка, хотя это и не дневник. Вы видели ее?

– Да, но я не знаю, что он записывал.

– Немного. В основном, мысли вообще. О жизни, о себе. Там почти нет имен и фактов. Но что-то там есть...

Из записной книжки:

"Мы гуляли со Св. Ей захотелось покататься на "чертовом колесе". Насколько она моложе меня! Кроме того, я с детства боюсь высоты. Становится тошнотворно-отвратительно, когда земля далеко под ногами. Я устыдился признаться в своей слабости, сказал, что крутиться несолидно, а сам злился. Рожденный ползать – летать не может. Даже в мелочи я не способен одолеть себя. Вот тут-то человек в самом деле венец творения, потому что мы – всегда мы, со всеми слабостями и пороками. Трус не заставит себя стать храбрым, разве что водки выпьет!

Впрочем, все это – слюнтяйства и скулеж. Скоро защита, если она пройдет успешно, копаться в себе больше ни к чему. Новое время – новые песни. Но будет ли успех? Инна молчит. Она гордая, ей тяжело, но она все стерпит. Как бы я хотел, чтобы она меня не любила! Неужели она и теперь меня идеализирует? Считает "добрым и сильным"? Добрым? Добра не бывает без зла. Сильным? Пожалуй. Но как это трудно! Хотя наверняка существуют не знающие сомнений кретины. Я не из их числа... к сожалению. Ну, хватит писанины. Долой избытки грамотности. Больше спокойствия. Чем крепче нервы – тем ближе цель. А тебе необходимы крепкие нервы, Антон!"

– Спасибо за кофе.

– Не стоит. У нас произошел такой сумбурный разговор.

– За него я благодарен еще больше. Во много раз больше. Между прочим... Я хотел спросить. Вы не замечали у Тихомирова страха перед высотой? Знаете, есть люди, которые боятся высоты, даже на балконах чувствуют себя не вполне хорошо.

– Еще бы! Он много раз жаловался, что боится летать самолетом. Потому я и не могу поверить в несчастный случай. Антон ни за что б не полез на подоконник, да еще ночью!

– То, что вы сообщили, Инна Константиновна, может оказаться очень существенным. Хотя из ваших слов я делаю совсем другой вывод.

Мазин поднялся:

– А кстати, где сейчас записи вашего отца?

– Антон, наверно, сжег тетрадь, уничтожил перед смертью. Мы не нашли ее с Игорем.

Тихомиров

"Кажется, я похож на прокурора", – подумал Мазин, завязывая галстук перед зеркалом.

Черный костюм делал его строгим и официальным, но переодеваться было некогда. У подъезда ждало такси.

– Я не очень запоздал? – спросил он у шофера.

Тот покосился на счетчик:

– Нормально.

– Тогда поехали. На проспект Космонавтов.

И тут же забыл о шофере, который сидел рядом и, как большинство таксистов, наверно, с удовольствием перекинулся бы парой слов с пассажиром. Но у Мазина этих слов не было.

– Вам куда на проспекте?

– До самого конца.

"Возможно, что я перегнул. Ставить такие эксперименты опасно, а может быть, вообще противопоказано. Все-таки установленный порядок имеет свои преимущества, и не стоит так уж часто поносить бюрократическую рутину. Светлана может послать тебя к чертовой матери, и ты не возразишь ей ни слова. Это же не кактусы собирать на окошке, а тем более не этикетки с бутылок. Они все живые люди. Не нужно мнить себя хирургом, которому по плечу любые опухоли, даже раковые. Впрочем, думать уже поздно".

– Сколько с меня?

– По счетчику.

– Пожалуйста.

– Сдачу возьмите!

Мазин захлопнул дверцу "Волги" и пошел к дому Рождественского.

Все, с кем он хотел увидеться в этой квартире, были на месте. Он посмотрел на часы. Они пришли раньше назначенного срока.

– Здравствуйте!

Мазин повесил плащ и вошел в комнату.

Игорь старался держаться спортсменом. От него пахло одеколоном, и очень чистые манжеты выступали из рукавов ровно настолько, насколько положено.

Инна выглядела постаревшей, придерживала у шеи воротничок толстой вязаной кофты, как будто ей дуло в лицо.

Светлана сидела, положив руки на стол, как школьница на экзаменах.

Мазин улыбнулся:

– Конечно, вам всем неприятно, но ведь тут все-таки лучше, чем у меня в кабинете.

– Зачем вы нас собрали? – спросила Светлана.

Инна глянула на нее исподлобья, но не сказала ничего.

– Я полагаю, нам сейчас объяснят, – произнес Рождественский и тоже присел к столу.

– Постараюсь, – кивнул Мазин и взял стул.

– Пожалуйста!

– Я просил вас прийти, чтобы обменяться мнениями Мне кажется, так будет легче узнать правду. Правду о смерти Антона Тихомирова, которая нужна и вам, и мне Но если вы возражаете против такой формы общения, я готов вернуться к официальной процедуре.

Все промолчали.

– Согласие получено, – объявил Мазин. – Тогда я скажу, что именно мне бы хотелось услышать от вас.

В этой комнате 23 августа оборвалась жизнь человека, Антона Тихомирова, с которым каждый из вас был связан сложными, я бы сказал, нелегкими отношениями. И каждый из вас общался с Тихомировым в день его смерти, в последние часы жизни. Мы уже говорили об этом. Я помню все, что вы сообщили. Не каждый был искренним. По разным причинам. Но мне бы не хотелось сейчас осуждать кого-либо, я просто прошу вас рассказать еще раз все об этом дне. Пусть один дополнит другого. Если нам удастся проследить этот день час за часом, мы, возможно, узнаем правду и о последней его минуте. Согласны ли вы на это?

Все смотрели на стол.

– Поверьте, я прекрасно понимаю, что это трудно, особенно женщинам. Но у нас нет другого выхода.

– Вы обвинили нас в неискренности. Значит ли это, что вам известно все или почти все, о чем мы можем сказать? – спросил Рождественский.

– Да, я полагаю, что основные факты мне известны.

– Тогда зачем повторять их друг другу?

– Вы увидите, что это принесет пользу.

– Но мы опять можем обмануть вас, – сказала Инна.

– Я хочу, чтобы вы не обманывали себя. Никто из вас.

– Это звучит слишком высокопарно, но я готов начать, если вы не возражаете. – Рождественский посмотрел на Мазина, сдерживая враждебность.

Видно было, что он жалеет обо всем, что наговорил в ресторане, и ему неудобно и даже стыдно перед женщинами, и поэтому он намерен держаться как случайный свидетель, которому осточертело повторять одно и то же.

– Я готов изложить факты. Подчеркиваю – факты. Потому что эмоции только затушевывают суть происшедшего. Защита, как известно, была назначена на двенадцать. Ночевал я на даче. Чем занимался с утра, думаю, несущественно. В половине одиннадцатого выехал на машине в город. Я, насколько помню, не собирался заезжать за Антоном, но по пути обнаружил, что забыл сигареты. Остановился у ларька – там продавалась какая-то дрянь. Два блока приличных сигарет хранились у меня здесь, на квартире. Решил взять их, а заодно захватить Антона, если он еще дома.

"Пока все верно", – подумал Мазин, представив, как брезгливо оглядывает табачный киоск Рождественский.

– Но Антон уже ушел. Я открыл дверь своим ключом, вошел в ту комнату. – Он показал большим пальцем через спину на стенку. – Сигареты лежали в нижнем ящике письменного стола. Там они и были. Но на пачках я увидел тетрадку. Школьная старая тетрадка с плохой бумагой – такие выпускали сразу после войны. Тетрадка была не моя, и я, естественно, взглянул на обложку. На ней было написано красным карандашом: "Конст. Кротов" и латинская цифра "IX". Я открыл тетрадку и стал просматривать записи.

И это Мазин увидел легко. Чуть прищурившегося Игоря присевшего на корточки перед столом и листающего тетрадку с недоумением, сначала через страницу, потом...

– ...Потом мне бросилось в глаза что-то знакомое. Я, собственно, работаю над другими проблемами и, видимо, затруднился бы сразу определить научную ценность записей, но буквально на днях мне пришлось читать автореферат Тихомирова, и поэтому сделать определенный вывод было нетрудно.

– Каков же был ваш вывод?

– Содержание тетради и автореферат совпадали почти текстуально.

– Это не вывод.

– Это факт, который я обнаружил. И хотя факт в целом наталкивал на вполне конкретный вывод, я не хотел ставить точки над и, что называется, не разогнув колен.

Он их все-таки разогнул, свои колени. Выпрямился и сел за стол, чтобы еще раз просмотреть записи. Чтобы убедиться или не поверить глазам. Но не верить было нельзя. Рождественский для этого слишком логичен. Что же испытал он, когда поверил?

– Около часу я читал тетрадь Кротова и сравнивал с авторефератом. Пока неопровержимым было одно: в основу своей диссертации Тихомиров положил открытие Кротова. По-видимому, никому не известное.

– То есть вы решили, что он украл его?

– Такого слова я бы не употребил. Находка оказалась слишком неожиданной. Необходимо было все обдумать.

Конечно, поверить было трудно. И вряд ли Рождественский был в тот момент так же сдержан, как сейчас. Тихомиров, которого он ненавидел, находился в его руках. Да, теперь можно было не прятаться от себя и сказать впервые открыто: я его ненавижу. Хотя бы самому себе. Для начала.

– И вы решили ехать на защиту?

– Да. По-моему, это было единственное решение. Я должен был еще раз убедиться. Посмотреть, как поведет себя Антон на защите. Возможно, он собирается сказать о работе профессора.

– Вы полагаете, что если бы Антон Тихомиров отметил заслуги покойного профессора Кротова, это изменило бы характер его поступка?

– Нет, вряд ли. Заимствование было очевидным. Это не развитие идеи, а прямой плагиат. Но все-таки отметить заслуги Кротова казалось мне тем минимумом...

Мазин посмотрел на Инну. Она по-прежнему прижимала к груди кофту и никак не реагировала на слова Рождественского. Казалось, она даже не слышит его.

– И вы поехали?

– Да, я поехал в институт.

– Взяв с собой тетрадь?

– Ни в коем случае! Я положил тетрадь на место, в стол.

Как это было похоже на него! Он не мог взять тетрадь, "украсть" ее. Принцип? Или очередная нерешительность, изо дня в день сопровождавшая этого спортсмена с волевой челюстью? Ведь взять тетрадь – значило начать действовать. Но это было не для него, конечно. Он еще должен был думать, решать.

– Защита проходила в Большой Круглой аудитории. Так у нас ее называют. Там сиденья спускаются амфитеатром, и войти можно сверху, с четвертого этажа, и снизу, с третьего.

– Вы вошли сверху?

– Да. Потому что я опоздал и защита уже началась.

И еще потому, что ему не хотелось быть в первых рядах.

Рождественский достал сигареты, но, глянув на женщин, бросил пачку на стол:

– Защита уже началась. Я просидел до самого конца, Антон ни слова не сказал о Кротове. При мне. Потом я узнал, что он говорил о нем во вступительной части. Но в самом общем плане заслуг перед наукой... Оппоненты его хвалили, а отец произнес целый панегирик. Говорили о том, что диссертация вышла за рамки кандидатской и должна рассматриваться как докторская.

– Простите, а вам не хотелось встать и сказать правду?

– То есть не правду, а то, что казалось мне тогда правдой? Вы же знаете, что все было гораздо сложнее.

– Теперь знаю. Но вы-то еще не знали!

– Устраивать скандал я считал неприличным, – ответил Рождественский немного свысока. – Достаточно того, что мы скандалим в очередях. В конце концов, наука – это часть цивилизации, и не следует вносить туда базарные нравы...

– Спасибо, я вас понимаю.

Игорь чуть приподнял бровь, соображая, не ирония ли это.

– Более трудное решение ждало меня после защиты. Я был приглашен в ресторан. Я пошел туда и хочу объяснить свой поступок с точки зрения этической. Как вы помните, я сказал вам, что не пошел бы в ресторан, зная, что Тихомиров вор.

– Помню, – вздохнул Мазин. – Вы назвали это психологическим алиби.

– Не я, а вы, – поправил Рождественский.

– Верно, – согласился Мазин.

– Я сказал неправду, но считаю, что поступил правильно.

Он смотрел на Мазина в упор:

– Я говорил, что обнаружил тетрадку после смерти Тихомирова. Говорил, чтобы не впутывать ее... Инну. Я не хотел, чтобы вы знали, что она ездила к Антону из-за этой тетрадки. Не хотел, чтобы на нее падали дурацкие подозрения.

– Дорога в ад вымощена благими намерениями. Теперь там прибавится еще один булыжник, – отозвался Мазин.

– Возможно. Но я считал, что незачем терзать невиновного человека. Поэтому я и был вынужден сказать, что не пошел бы в ресторан с Тихомировым.

Мазин не стал возражать. Он только отметил:

– Но вы пошли.

– Да, я проявил слабость. И хотя я могу сказать, что пошел, чтобы понаблюдать за ним, что-то выяснить, – это будет ложь. Я пошел потому, что мне было неудобно ему отказать...

– Ну, Игорь, кажется, все о'кей! Пора и промочить горло.

– Видишь ли...

– Что еще?

– Может быть, без меня?

– И не думай! Все заказано.

– Да я...

– Слышать ничего не хочу. Должна же быть в ресторане хоть одна приличная физиономия. Среди этих старых рож! Ну! Не будь хамом. Побежали!

– Хорошо, я приеду.

– Ты с машиной? Может быть, подбросишь пару дедов?

– Пожалуйста.

Наверно, так оно и было.

А потом поднимали бокалы, произносили тосты за успех, за талант, за будущее нового почти доктора наук. И Рождественский протягивал свой бокал тому, кого считал вором...

– Естественно, на банкете я чувствовал себя отвратительно. Мне хотелось, чтобы он скорее закончился. Пил я мало. А когда все достаточно повеселели, вышел в холл. Антон появился следом...

– Старик, я хоть и пьян, но вижу – ты не в своей тарелке.

– Да ну, чепуха!

– Личные дела?

– Вроде этого.

– У меня тоже. Сейчас хочу позвонить Светке.

– С Инной, значит, все?

– Финиш, старик. Как в море корабли.

– Но обошлось без драм?

– Была без радости любовь – разлука будет без печали.

– А казалось – на вечные времена?

– Иллюзия. Жаль, конечно. Инна – девка славная. Но ей будет трудно устроить свою жизнь. Характер не тот. Не от мира сего.

– Да, она человек путаный.

– Не современный.

Инна сидела сгорбившись, как будто слышала этот разговор.

– Он вел себя, как самодовольный хам, не зная, что все его счастье висит на волоске, на ниточке, которая обвязана вокруг моего пальца. Мне хотелось дернуть за эту ниточку. Но я не счел себя вправе сделать это, не посоветовавшись с Инной.

"Чтобы она взяла на себя то, чего ты боялся".

– И я поехал к ней...

– Одну минуточку. Вы не помните, чем кончился разговор со Светланой? – перебил Мазин.

– Вы спрашиваете об этом не в первый раз. Меня меньше всего интересовала их беседа.

– Виноват. Тогда скажите вы, Светлана, пожалуйста.

– Вы же знаете.

– Важно восстановить последовательную картину событий.

– Он звал меня приехать сюда.

– И вы отказались?

– Да.

– Светик, все в лучшем виде. Да, да. В самом лучшем.

– Защитился?

– Буду защищать еще раз как докторскую.

– Поздравляю!

– И только?

– Я очень рада.

– Ты обиделась, что я не пригласил тебя?

– Откуда ты звонишь?

– Из ресторана.

– Вам весело?

– Светка, не дури. Ты же знаешь, как мне может быть весело без тебя.

– Значит, скучно?

– Светлячок, не дуйся. Сегодня колоссальный день. Мы должны его отпраздновать вдвоем. Ты приедешь?

– Куда?

– Ко мне. На проспект Космонавтов.

– Когда?

– Сейчас.

– Конечно, нет.

– Ну, Светик...

– Антон, ты выпил.

– Совсем немножко.

– Ладно, считать не будем. Сегодня ты имеешь право. И я поздравляю и... целую, пьяница несчастный. Завтра встретимся.

"Видимо, так она говорила, потому что обиделась все-таки. Но и ссориться не хотела. Хотела не "уронить себя". Есть люди, которые всегда стремятся быть приличными. Годами любят украдкой, потому что иначе нельзя, а потом, когда становится можно, устраивают свадьбу во Дворце бракосочетаний, в фате и белом платье, с обручальными кольцами и прочей чепухой и умудряются быстро забыть "стыдные" встречи на чужих квартирах, торопливые и горестные, когда и жить друг без друга нельзя и нельзя не калечить себя, чтобы скрыть, соблюсти приличия. Все это они умеют выбросить из памяти навсегда и презрительно морщатся, услыхав о чем-то похожем: "Нет, мы были не такими..."

Мазин повернулся к Рождественскому:

– Что делал Тихомиров дальше?

– Он вернулся в ресторан.

– А вы поехали к Инне Константиновне?

– Да.

Мазин посмотрел на Инну и снова засомневался в правильности того, что делает. Зачем ей переживать все это снова?

– Разрешите, я сама расскажу, – предложила она тихо.

– Нет, я.

Рождественский настаивал.

– Хорошо, – решил Мазин. – Расскажите вы. Схематично, главное. А Инна Константиновна дополнит, если найдет нужным.

– Я приехал к Инне домой и сказал все, что знал...

– Здравствуй, Игорь. Раздевайся.

– Я по очень важному делу, Инночка.

– Откуда ты?

– Из ресторана.

– Защита прошла удачно?

– Речь идет о докторской.

– Антона можно поздравить.

– Не думаю.

– В чем дело?

– Инна! У Константина Романовича оставались неопубликованные работы?

"Как трудно ей было ответить!"

– Что ты имеешь в виду?

– Короче, сегодня я был у Антона. На своей квартире. Приехал за сигаретами, полез в ящик стола...

"Что пережила она, слушая его? Наверно, вот так, как сейчас, сидела согнувшись на краю тахты. А может быть, и у нее мелькнуло мстительное чувство радости? Нет".

– Я знаю об этой тетради, Игорь.

– Знаешь?!

– Я сама отдала ему ее.

– Невероятно!

– Правда. Он ничего не присвоил. Он сам, понимаешь, все нашел. Но он не знал, что это уже было сделано отцом десять лет назад.

– Ее слова подействовали на меня охлаждающе, – продолжал излагать факты Рождественский, – но я не мог поверить Инне полностью. То есть ей я, разумеется, верил, однако текст диссертации так близко совпадал с написанным Кротовым, что я стал в тупик...

– Он мог тебя обмануть!

– Каким образом? Тетради привезла тетя Даша, когда Антон уже почти закончил работу.

– Это ничего не значит. Он мог найти в них главное. Я уверен, без работ твоего отца ему удалось бы состряпать только убогое и ординарное месиво, предназначенное для крыс в архивных шкафах.

– Ты несправедлив, Игорь. Научный руководитель не мог не знать, над чем работает Антон.

– Мой папаша? Втереть ему очки – пара пустяков. Он давно отказался от собственных поисков и поэтому кичится так называемыми учениками. Еще бы! Открыл ученого!

– Ты несправедлив, Игорь!

– А ты играешь в казанскую сироту! Мне противна эта толстовщина, непротивление. Подставь еще раз побитую щеку. Не другую, а ту же самую! Чтоб больнее было!

Он не замечал, что бил сам.

– Уже то, что Антон ни слова не сказал о Константине Романовиче, само по себе непростительно.

Да, этого она не могла простить. Она ждала иного, ждала, что имя отца прозвучит, займет свое место.

– Где твоя женская гордость, в конце концов?

– Есть вещи, которых ты не должен касаться, Игорь!

– Прости меня, Инна, я понимаю, что это касается только тебя, но мне больно, когда тебя унижают.

– В чем ты видишь унижение? В том, что мы разошлись, что у нас ничего не получилось?

– Что значит – не получилось? Можно быть наивной, но всему должен быть предел. Антон обворовал тебя и бросил! А теперь названивает этой грудастой матрешке: "Светик, Светлячок". Сюсюкает, распустив слюни ей на кофточку!

– Зачем ты унижаешь меня, Игорь?!

– Я люблю тебя.

– Об этом не нужно.

– Я знаю. Ничего не нужно. Никакой правды!

– Чего ты хочешь от меня?

– Ты не имеешь права оставлять это. Хотя бы в память об отце.

– Что же я должна сделать?

– Рассказать правду.

– Кому?

– Всем.

– Игорь, пойми меня. Я, наверно, очень слабый и несчастный человек, но я не базарная баба, не мстительная мещанка. Я отдала ему эти тетради, и если он поступил подло, пусть с ним расплатится жизнь.

– Жизнь? Именно для таких проходимцев она и устроена.

– Не мне ее менять.

– Значит, ты не будешь делать ничего?

– Игорь, тобой движет мстительное чувство.

– Мной движет чувство справедливости.

– Которая выгодна тебе.

– Но это справедливость! И это так же верно, как и то, что Антон негодяй.

– Жизнь слишком сложна, чтобы делить людей на плохих и хороших.

– Все человеки? Опять толстовщина?

– Никакой толстовщины. Ты ничего не знаешь об Антоне. Он не вор, не негодяй, не преступник. Он человек трудной судьбы. Мы можем сломать ему жизнь навсегда. А он талантлив. Он возьмет у отца то, что ему необходимо для разбега, и пойдет дальше. Ведь для науки неважно, кто сделал открытие. Важно, чтобы оно попало к людям. А мы сломаем его, убьем. Зачем? За что? Потому что он "отбил" меня у тебя? Но это же неправда! Никакой любви у нас не было. Просто боялись скуки, одиночества. За что я должна мстить? Бросил, ты говоришь? Разлюбил – наверно. Но он не вор. Так все получилось. Я не имею права на месть. Мы – цивилизованные люди, а ты хочешь разбудить зверя, который остался в нас с пещерных времен, зверя, чтобы укусить, растерзать, свести счеты.

Инна:

– Игорь пытался убедить меня в том, что Антон негодяй. Но перед кем он был виновен? Перед моим отцом. Однако и я была виновата перед ним не меньше. Как же я могла мстить Антону?

Игорь Рождественский:

– Но я настаивал на своем, я был уверен в своей правоте.

– Если ты наотрез отказываешься разоблачить этого подонка, я сделаю это сам.

– Каким образом?

– Расскажу про тетрадку.

– Антон все опровергнет.

– А ты? Ты же врать не станешь?

– Я не смогу. Я скажу правду. Скажу, что сама дала ему тетрадь.

– Это его не вырулит. Наоборот. Опозорит.

– И меня тоже. Поэтому ты не сделаешь этого.

Он не ожидал такого ответа. Он замолчал. Он не мог нанести удар Инне. Но и отказаться от мести не мог. У него был трезвый аналитический мозг. И он подсказал решение.

– Хорошо. Я не сделаю тебе больно. Это факт. Я сделаю другое. Я все-таки скажу. Скажу ему самому. Пусть он знает, что он сволочь.

Игорь Рождественский:

– Это был вопрос принципа. Он должен был получить по морде. Я уверен, что заставил бы его не только бояться. От страха он бы начал заметать следы и был бы вынужден в той или иной форме признать приоритет Кротова. Я сказал Инне, что поеду к Антону...

– Когда ты намерен это сделать?

– Сейчас.

– Ты думаешь, он дома?

– Да. Он собирался из ресторана домой, вернее, ко мне.

– Но он может быть не один.

– Светки там нет. Для бедной девушки единственное сокровище – ее репутация. Она отказала ему. Я сам слышал. Мораль прежде всего.

– Тогда к нему поеду я...

Инна:

– Не знаю, почему я так решила.

– Потому что думала, что он вернется. Ей не удалось купить его своей тетрадкой, так она решила взять на испуг.

Это сказала Светлана. Сказала зло.

Мазин посмотрел на нее чуть прищурившись. Потом перевел взгляд на Инну. Та нахохлилась, как птица на ветке в тусклый осенний день.

– До вас еще дойдет очередь, Светлана.

– При чем тут очередь? Мы что, в магазине? Зачем вы меня сюда вызвали? Помучить захотели? Зачем мне слушать, как они его ненавидели? Как до смерти дошел? Зачем?

– Перестаньте. Я вам скажу зачем. Немного позже.

Инна вдруг сделала жест рукой:

– Не нужно осуждать эту девушку. Я понимаю ее. Я ей ненавистна, а я ее считаю виновницей своих несчастий. Я не собиралась никого "брать на испуг". Совсем наоборот. Мне хотелось выручить Антона. Я, правда, не знала как. Но я поехала.

"Именно выручить. Как? Конечно, не знала. Просто гнала машину по пустым ночным улицам и думала, думала. И ничего не могла придумать, кроме одного, – сделать для него все, что можно, и уйти. Уйти, забыть и остаться одной. Остаться в комнате с нелепым дикарским оружием. В музее, где развешаны по стенам некрасивые кавалеры в париках, отстрадавшие свое двести лет назад. Остаться в городе, пыльном летом, дождливом зимой, одной рядом с миллионом людей. И она останется, сначала спасет его – теперь уже по-настоящему спасет, – а потом останется одна и никогда больше не позволит себе мучиться и надеяться".

"А если он захочет вернуться?" Эта мысль жила подсознательно, Инна загоняла ее внутрь, не давала хода. Но она изловчилась и выскочила из-под контроля, взяла за горло.

Инна нажала на тормоз. Раздался лязг, потом тишина. И еще – пустота и темнота. Инна опустила голову на руль и коснулась лбом холодной пластмассы. Но ничего страшного не произошло. И не стоило бояться. Захочет он вернуться или нет, она устала. То, что было, кончилось.

Инна, огляделась и увидела, что "Волга" стоит в самом конце проспекта. Отсюда до высотного дома было совсем близко. Она решила оставить машину здесь...

– Я не собиралась скрываться. Просто, когда подъехала, сориентировалась не сразу и пошла к дому пешком. Лифт не работал, пришлось подниматься по лестнице. Перед дверью я отдышалась немного. В квартире было тихо. Я даже подумала, что Антона еще нет. Но позвонила.

Он пришел недавно, за несколько минут до Инны. Снял пиджак, повесил на спинку стула, развязал галстук и взялся за запонки, когда позвонили. Наверно, он подумал, что пришла Светлана, потому что Инна увидела на его лице улыбку.

– Это ты? – спросил он, и улыбка ушла, появилась тревога.

Инне стало больно:

– Да, это я. Можно зайти, или ты не один?

– Я один. Заходи.

Она вошла и еще раз оглядела его при свете электрической лампы, высокого, подтянутого, в белой новой рубашке с расстегнутым воротником и лицом желтоватым, усталым, довольным и тревожным одновременно.

– Садись.

– Спасибо.

Он ждал, что она скажет, а ей не хотелось говорить ничего. И еще она видела, что он не вернется, и ей снова было это не безразлично, а больно, и уже не хотелось спасать этого чужого человека, которого она увидела сейчас в первый раз, именно в первый раз такого.

– Я тебя слушаю.

– Я пришла не объясняться, Антон.

Он нахмурился, потому что понял, что все, что происходит, серьезно.

Инна:

– Я не знала, что сказать. Нужно было говорить главное, о том, что Игорю все стало известно, но я вдруг подумала, что Антон может не поверить мне, решить, что я сама рассказала Игорю и приехала отомстить или, что еще хуже, попытаться вернуть его угрозой. Было ужасно стыдно, и я растерялась...

– Тебя бы следовало поздравить.

– Только не тебе.

– Почему? Может быть, именно мне.

– Ты приехала поздравить меня?

От неуверенности он становился грубее.

– Нет, я бы не решилась. Ты мог быть с другой женщиной...

– Ну?

Она заметила, что он бледен не только от усталости. Он все-таки немало выпил в ресторане.

– Разве я не имею права быть с другой женщиной?

– Кто же тебе может запретить?

– А ты бы хотела запретить?

Незаслуженная враждебность ранила.

– Не будем об этом, Антон.

– Вот именно. Не будем.

– Хорошо, что ты сразу дал мне понять, что назад дороги нет.

– Ты сама ее перечеркнула.

– Может быть.

– Не может быть, а только так.

В словах его звучало пьяное упорство, стремление добиться своего, даже ненужного.

– Ты хотела, чтобы я всегда... чтобы я знал свое место.

– Не нужно...

– Свое плебейское место!

– Антон! Я тебя любила.

Это "любила" в прошедшем времени не обрадовало, а резануло его. Щепоть соли на то, что он растравлял пьяно и искусственно, вопреки смыслу.

– Любила! Еще бы! Как щенка, как котенка. Девочка любит Мурзика, она ему даже свою шоколадку отдаст. А Мурзик не ест шоколад, ему на него смотреть противно!