Текст книги "Страх высоты"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Вот так смеялся, смеялся, а перед зачетом приходит и, как бы шутя, говорит:

– Хочешь, Ирка, план по моему воспитанию выполнить?

– Чего это ты?

– Дай конспектик почитать. А то у меня своего, знаешь, нету, крысы в общежитии съели.

Думаю, пусть уж лучше по моему выучит, чем совсем не учит. Дала. Взял он и удивился вроде.

– А я думал, не дашь. Значит, душа в тебе есть. Не все потеряно.

И говорит так не то в шутку, не то всерьез.

Сдал, а после зачета остановил меня в коридоре, в руках билеты в кино крутит, синенькие такие.

– Ты знаешь, Ирочка, что добрые дела должны вознаграждаться? Вот я билетики взял на очень интересное кино.

– Не нужно мне, – говорю, – твоих билетиков.

– Что, стесняешься со мной пойти? Боишься, что Анька не одобрит?

– Ничего я не боюсь!

И пошла...

– Да вы что ж это не едите? – вдруг заметила она пустую тарелку у Мазина. – Сейчас я яишню поджарю.

– Не стоит. Я сыт.

– Соловья баснями не кормят!

Ирина вышла на кухню. Вскоре оттуда потянуло жареным салом.

– Вот так все и началось, – сказала она, ставя сковородку с глазуньей перед Мазиным. – То общественное поручение, то шуточки-прибауточки, а вышло все серьезно и тяжко. Совсем мы друг друга не понимали, каждый хотел другого в свою веру обратить, да разве ж так получится? Я все думала, что изменится он, станет, как все. Он даже и начал вроде меняться. Посерьезнел. В группе-то шутил, а со мной больше всерьез. К нам все хорошо относились. Его тоже любили, хоть и прорабатывали. Он же умница был... Не сразу я решилась за него замуж выйти. Дружили мы долго. Вел он себя хорошо, не приставал зря. Всегда в читалку зайдет, проводит до общежития. На лекциях рядом садился. А вот конспектов никогда не писал. Нерационально двойную работу делать, говорил.

– Почему – двойную? Для себя пиши.

– А зачем, если ты пишешь?

– Но я ж тебе писать не обязана.

– У нас с тобой, Ирочка, никаких обязанностей быть не может. У нас любовь до гроба. А любовь – это сон упоительный.

– Скажешь, "любовь"! Дружим с тобой.

Но, по правде говоря, я его любила, конечно. Незаметно это произошло. Только чувствую, что не могу уже без него. Не придет один вечер – места себе не нахожу. А придет – так хорошо и спокойно становится.

Поженились мы на третьем курсе. Нам свадьбу устроили. Весело было очень. Понадарили всего – и нужного и ненужного. До самого утра гуляли. А когда ушли все и остались мы с ним вдвоем, он обнял меня и говорит:

– Не страшно тебе?

– Что ты?

– Жить не страшно?

– Не пойму я тебя.

– Нам ведь теперь столько пройти нужно, столько преодолеть.

– Да что преодолевать?

– Все. Может быть, войну, может, болезни, несчастья, а может, самих себя.

– Ну и нашел ты время философствовать.

– Не боишься, значит?

И засмеялся.

Не поняла я его, а он себя лучше знал и боялся. Хотя и хотел, чтобы все хорошо было. Жизнь нашу будущую мы тогда одинаково представляли. Собирались ехать по назначению – и все. В аспирантуру нам не предлагали. Я научной работой не занималась, а он хоть и мог бы, но не хотел. Не нравилось ему, что генетика в загоне. Часто говорил мне:

– Ты даже не представляешь, сколько эта наука может.

Но вообще-то о науке он мало мечтал в то время. Я скоро Володьку ждать начала. Антон боялся за меня очень. Помогал во всем, бегал подрабатывать, чтобы яблок купить килограммчик или пару мандаринов. Принесет, бывало, и радостный такой, прямо из рук меня кормит:

– Сыну витамины! – кричит.

– Да откуда ты знаешь, что сын, а не дочка?

– Дочку не хочу, дочки все в отцов. Значит, глупая будет. А сын в маму – умница.

Шутил все, потому что еебя-то он глупым никогда не считал. Но угадал. Мальчишка родился.

Это уже перед самым распределением было. Насчет работы мы не спорили. Я в деревне выросла и жить здесь не боюсь. Конечно, асфальта нет, театра нет, а телевизор уже есть, да и живется вольнее, воздуху больше, а заработки не хуже, чем в городе. Хотя и трудно бывает. Ну, да я-то все это знала хорошо, что здесь почем.

А Антон в деревне мальчишкой жил только, во время войны. Говорил мне, что тянет его в деревню, что поедет с удовольствием, в поле работать будет, город ругал: там, говорил, чиновники одни. Что на кафедрах, что в конторах. А настоящая наука на земле делается.

Ирина вздохнула:

– Сам себя он не знал. Говорил-то все от души, но жизнь нашу представлял по-детски, больше природу, а не работу. Думал удивить всех знаниями своими. Да удивляться здесь некогда, успевай только поворачиваться.

Встретили нас хорошо. Помогли во всем. Его агрономом назначили, а я в школу пошла. Не хотела, правда, а теперь привыкла вот. В школе тоже интересного много и полезного.

Антон загорелся сначала. С поля не вылазил. Почвы изучил, климат за все года проштудировал, со стариками толковал. Короче, представил председателю целый проект, где что сеять нужно, чтобы урожаи наибольшие собрать и доход удвоить.

Так он мне и говорил:

– В наших силах, если хозяйство поведем правильно, через два-три года озолотить колхоз.

Отнес он свой план председателю. Довольный был такой, радостный... Ждал – одобрят его сразу. Но время идет, а председатель все занят да занят. "Некогда, – говорит, – подожди".

Антон нервничать стал, хоть и виду не подает. Но что поделаешь, ждем.

Вдруг как-то вечером машина под окном загудела. Стучат. Открываю я председатель сам пожаловал. А за ним Тихон Хохряков, шофер его, что-то тяжелое тащит.

– Здоров, Антон Дмитриевич, – председатель говорит. – Вот решил посмотреть тебя в твоей хате. Как ты тут у нас обживаешься. Примешь гостя?

Ну Антон, конечно:

– Заходите, пожалуйста!

– А это тебе, чтоб вы с молодой женой не скучали. Ставь его, Тиша, да поезжай, отдыхай. Я отсюда домой своим ходом отправлюсь.

Смотрим, Тихон на стол приемник ставит.

– Это мы тебе решили наш из правления завезти. Все одно там его слушать часу нет. А тебе, глядишь, веселее с ним будет.

Снимает полушубок, оттуда две бутылки достает.

– Ну, что вы, Иван Матвеевич!

– А что? Я ж к вам как бы на новоселье приехал, хоть и с опозданием. Стыд и позор. Живешь ты у нас полгода, а я у тебя в дому не побывал... Не поджаришь нам с агрономом яишенки? – у меня спрашивает.

А сам из кармана пиджака Антонов план вынимает:

– Да и потолковать об делах нужно.

Вижу, Антон заволновался, но сам ничего не спрашивает, а председатель тоже не торопится. Пока я на стол накрывала, они все о разном переговаривались, а как сели и Иван Матвеич первую пропустил (а он мужик здоровенный, литр выпьет – покраснеет только), тогда и заговорил:

– Прочитал я твой проект внимательно и вижу, если не сбежишь от нас, то колхозу с таким агрономом повезло. Человек ты, прямо скажу, башковитый. А раз так – то должен правильно понять то, что я тебе скажу сейчас. На план свой, парень, ты особенно не рассчитывай!

У Антона рюмка в руке дрогнула.

– Ты, конечно, спросишь – почему? Я, может, все и объяснить не смогу, но по-простому скажу так: мысли наши – дело одно, а жизнь идет своим путем. Это в общем плане. А в частности: никто нам самоуправства не разрешит, потому что в районе свой план есть, в области – свой, а еще есть государственная политика, и она сейчас направлена на кукурузу.

– Значит, и мы должны лучшие земли отдать под кукурузу?

– Значит так.

– Но мы никогда не получим на них высоких урожаев.

– Это кто тебе сказал? Американцы ж получают! В Айове своей.

– Да в Айове климат совсем другой. Влаги там – залейся. А у нас...

– Как у нас, я лучше тебя знаю. Это мне и дед Евсей толковал. Знаешь деда Евсея, что на Крутой балке живет?

– Знаю.

– Ну вот. Он мне рассказывал, что еще когда земля наша помещику Кузнецову принадлежала, тот тоже кукурузу пробовал.

– Ну и что?

– Не вышло. Засуха подвела, а там мороз ранний... Но то ж у помещика, а теперь Советская власть – техника, гибриды разные, химия опять. Короче, как говорится, нет таких крепостей, чтоб не взяли большевики.

– Да зачем нам эту крепость брать, когда у нас золотое дно под ногами? Пшеницу отличную соберем, по-над речкой овощи возьмем, луга у нас прекрасные – двинем животноводство, – вот вам и культурное передовое многоотраслевое хозяйство безо всякой кукурузы. И хлеб, и мясо, и овощи! Знаете, в городе ранние овощи почем? А кукуруза со всей химией во сколько обойдется?

Вздохнул председатель:

– Думаешь ты узковато, Антон, по-кулацки вроде. Выгоду свою видишь, а масштаб государственный не замечаешь.

– В чем же этот масштаб?

– А в кукурузе. Она должна нам все хозяйство изменить, если мы ее освоим.

– В том-то и дело, если освоим.

– А почему и нет? Вот нам в области на совещании случай из истории приводили. Когда Петр Первый начал картошку внедрять, так многие тоже возражали, говорили, что расти она не будет. А сейчас, глянь! Пропали б мы без картошки. Так и кукуруза.

– Значит, проект мой в печку?

Председатель выпил еще стопку, закусил с удовольствием:

– Зачем в печку? В стол его положи, в ящик. Пока в дальний, куда заглядываешь редко. Пусть полежит Жизнь, она ж на кукурузе не кончится.

– Утешили! А если я его все же вынесу на правление или на общее собрание?

– Честно сказать?

– Чего ж хитрить?

– И не буду хитрить. Первый против тебя выступлю.

– Сами-то вы хоть понимаете, что в моем плане рациональное зерно есть?

– Как не понять! Но на отдачу-то рассчитываешь через два-три года. А начинать с чего?

– Да на кукурузу ж больше понадобится!

– На кукурузу дадут. Все дадут: и семена, и удобрения, и машинами, и людьми помогут особенно на уборке. Потому что это государственный план, а не Антона Тихомирова. И потом, прямо скажу тебе, парень, если мы сейчас с твоей бумагой вылезем – это знаешь, как расценят?

Тут Антон и пыхнул:

– Боитесь?

Я перепугалась, чуть сковородку не уронила. Председатель-то у нас крутой. Что приемник привез – ни о чем не говорит. Думаю, трахнет кулаком по столу, как с ним на правлении случалось. А кулачища у него – по полпуда каждый!

Но не трахнул. Корочку понюхал только, усмехнулся:

– Значит, хлеб-соль ешь, а правду режь? Ладно, скажу правду. Не хочу я с этого колхоза уходить. Жизнь моя в нем оставлена. Понял? Тебе что? Снялся и пошел. Вся страна твоя. От Владивостока до Белостока, как нам перед войной в танковом училище говорили, а моя страна – вот она, в окошко почти всю видать. Я ее на этой вот шее после войны пахал. Поту тут моего больше, чем гербициду. Куда ж я отсюда пойду, а?

Сдался Антон:

– Ладно, ваша взяла. Давайте лучше выпьем.

– Ну давай. Обижаться тут нечего. Вот испытаем кукурузу, тогда и скажем.

Посидели они еще, допили водку, попрощались хорошо. А когда ушел председатель, Антон взял свою бумагу, зажег спичку и запалил.

– Зачем ты? – спрашиваю. – Пусть полежит.

– В дальнем ящике?

А сам смотрит на нее, не замечает, как она ему пальцы жжет.

– Умный, – говорит, – человек у нас председатель, все понимает, только видит не дальше, чем из окошка, это он правильно сказал.

– Значит, не сошлись они с председателем? – спросил Мазин.

– Нет, наоборот, очень даже подружились, – ответила Ирина неожиданно. – Сначала ругал Антон его, приспособленцем называл, трусом. Правда, хоть честный трус, говорил, и то хорошо.

Но тут весна подошла, обижаться некогда, с прля не вылазил от зари до зари. И все на кукурузе. Я его не понимала:

– Антон, ты же был самый ярый противник кукурузы, а теперь, кроме нее, ничего в колхозе не видишь.

Он посмеивался:

– С такими людьми нужно бороться фактами. Я хочу доказать, что при самых лучших условиях кукуруза у нас не пойдет. Все будет создано, чтобы никто не мог упрекнуть меня ни в чем, обвинить, что недоработали. Пусть сами увидят.

И увидели. Да совсем не то. Год выдался редкий. Раз в десять лет такой бывает. Весна теплая, ровная, лето влажное, жаркое, а осень и того лучше – солнечная, сухая. Короче, не кукуруза у нас выросла, а лес зеленый – в рост человеческий. Початки – прямо слитки золотые.

Антон растерялся. А председатель помалкивает. Ни хорошо, ни плохо ему не говорит. Но сам задумал свой план. Приехал из области корреспондент, он ему и выдал: истинный организатор победы – наш молодой агроном Антон Тихомиров. Антон не знал ничего. Вдруг заезжает к нам Иван Матвеевич.

– Читал? – спрашивает и газетой помахивает свежей.

Антон не видел ее еще. Взял, развернул, посмотрел.

– Вы организовали? – спрашивает.

– Я. Здорово получилось, а?

– Плохо.

– Это почему?

– Неправда.

– Ну, знаешь, парень! Другой бы плясал от радости, а ты... Ты мне скажи, что здесь неправда? Урожай правильно указан? Ну?

– Правильно.

– То-то! Без брехни. Не слезал ты с этой кукурузы все лето. Это правильно?

– Правильно. Да...

– Что "да"?

– Если б с погодой не повезло...

– Вот это ты брось! Погода что, у нас одних была такая? У соседей разве климат другой? А урожай – вдвое от нашего! Вот тебе и погода. В людях дело. Нет таких крепостей...

– Знаю.

– То-то! Так что никакой тут брехни нету. Все заслуженно. На зональное совещание поедешь. Расскажешь про золотые початки наши.

– Точно, что золотые. Каждый по рублю.

– А ты те рубли не считай. Они в большую политику вложены и доход свой дадут. И статья эта тоже даст.

– Статья-то?

– Статья. Тебе даст!

– Что даст? Славу фальшивую?

Тут он ко мне повернулся:

– Ну и муж у тебя, Ирина, умный да несмышленый! – И Антону: – Тебе что сейчас нужно? Голова у тебя есть, знания тоже. А чего не хватает? Авторитету! Вот будет авторитет, тогда совсем хорошо будет. Тогда и с твоими планами считаться будут. Уразумел вопрос?

Сел в машину и уехал.

Проводил его Антон взглядом, сел за стол, перечитал статью.

– Может, и прав хитрец старый. Чтобы воевать за свое дело, нужно иметь авторитет, известность. А к этому не всегда прямым путем дойдешь.

Но все-таки перед зональным совещанием решил он по-другому. Ночью вижу: не спит.

– Что ты, Антон?

– Думаю, Ира. Понимаешь, я провел все подсчеты, все до копейки высчитал и теперь знаю совершенно точно, что даже при таком богатом урожае кукуруза у нас – культура невыгодная. Слишком велика себестоимость. В убыток королева идет. Как ты думаешь, что будет, если я на совещании об этом скажу?

– С ума сошел!

– Почему? Может, там никто над этой стороной не задумывался.

Всю ночь не спали.

На другой день уехал.

Ждала я его, ни минуты покоя не было.

Приехал мрачный. Сказал прямо с порога:

– Струсил.

Разделся. Поднял Володьку над головой:

– Видишь, отец-то твой жидкий оказался.

И посадил его на кровать.

Сел обедать, рассказал:

– Не повернулся язык. Выбрали меня в президиум, начался барабанный бой. Матвеич в зале сидит, в первых рядах, на меня смотрит, улыбается, как именинник. Какие-то руководящие со мной знакомились, в докладе в пример ставили. Короче, когда слово дали, понесло меня куда-то, сам не знаю. Как того инженера из "Двенадцати стульев", что на открытии трамвая выступал. Не хотел о международной обстановке говорить, а как начал, так и попер про Чемберлена. Вот и я. Начал: ну, думаю, сейчас все скажу, а прислушался к себе – и голоса своего не узнаю. Чужой такой, бодренький: наши достижения, товарищи, наглядно доказывают, что кукуруза одержала полную победу и может считаться в условиях области высокопродуктивной, необходимой каждому хозяйству культурой. Так и брякнул. Или что-то другое в том же роде. В общем, умылся.

Впечатление от поездки отвратительнейшее. Одно приятно. Подошел ко мне профессор Рождественский в перерыве. Хвалил, конечно. Но не в этом дело. Он говорит, что обстановка у них изменилась и группа научных работников поставила вопрос о творческой реабилитации Кротова. Вспомнил, что я кротовскими работами увлекался. Между прочим, спрашивал, не собираюсь ли я в аспирантуру. Говорит, если надумаешь, обращайся прямо ко мне. Нам, говорит, нужны сейчас такие люди, передовые, энергичные, которые могут совмещать теоретическую работу с практикой.

С этого времени и стал он думать об аспирантуре.

Ну, а совместная наша жизнь пошла все хуже и хуже. Кого винить – не знаю. Он меня винил, я – его, но это прошло все...

Авторитет Антона действительно в колхозе поднялся, да не только в колхозе. Стали к нему за опытом приезжать, приглашать на конференции разные. Он ездил, сначала посмеивался, потом привык. Председатель тоже доволен был, и колхозу слава шла. Но я-то видела, что Антон хоть и привык, а это не то, что ему нужно.

Спрашиваю:

– А как же твой план?

Махнул рукой:

– Видишь, и без моего плана люди живут, а некоторые даже довольны. План – это так, мечта юности. Теперь я понял многое, нужно за настоящий план бороться. Свое место в жизни искать.

Из записной книжки Тихомирова:

"Обычно говорят о приспособляемости организма к среде (в отношении человека это иногда звучит как приспособленчество). Но так ли это? Может быть, сущность процесса глубже, и организм приспосабливается к самому себе, к своим возможностям, открывает их и использует в наиболее благоприятных условиях, на оптимальных режимах? Сам я всегда старался прежде всего одолеть себя. Но понять свои потребности и возможности крайне нелегко. Особенно мешают общепринятые стандарты. Они вырабатываются в расчете на среднего человека и облегчают ему существование, но причиняют много вреда тому, кто не укладывается в эталон. Например, формула "из вуза – на периферию" правильна в своей сущности, то есть на девяносто пять процентов. Не могут же все остаться в аспирантуре! Но для пяти процентов она вредна. Я, например, принял ее за истину и оказался в сложном положении. Должен ли я был приспособиться к условиям и вопреки себе оставаться на месте? Я попробовал и убедился, что это невозможно. Я должен приспособиться к самому себе, то есть создать оптимальные условия для раскрытия собственного "я". Мне пришлось делать это, преодолевая инерцию внутреннюю и внешнюю. С точки зрения многих, я – антиобществен.

Может быть, попытка приспособиться к себе и есть приспособленчество? Нет, сила не в том, чтобы идти от указателя к указателю. Мир открыли те, кто прокладывал путь по звездам, а не по радиомаяку".

– Искать себя он, конечно, в городе собирался. Я ему не перечила, но пугало меня все это. Себя-то я здесь на месте чувствовала, а как в городе будем, представить не могла. Трещины между нами и пошли.

– Ты человек без мечты. Что делаешь – тем и довольна, – это он мне часто говорил. Но видела я, что не только в этом дело, что в той новой жизни, что он себе запланировал, мне делать нечего. И он это понимал и злился, потому что нас с Вовкой любил, но с характером своим справиться не мог. Такой уж он был человек. Новая в нем пружина стала раскручиваться, а старое кончилось. И не кукуруза тут виновата. Не мог Антон другим стать. Всю жизнь стремился куда-то, а куда – никогда я понять не могла.

– А крупным ученым мог бы он стать, как вы думаете? – спросил Мазин.

– Не знаю. Способный он был – точно. Но для ученого мало этого, по-моему. Вот он Кротова любил вспоминать. Так тот же совсем другой человек. Ничего, кроме своей науки, не видел. А Антон всегда от противного шел. Не потому, что нравится, а потому, что не нравится. Не нравилось в городе – в деревню уехал, разочаровался в нашей жизни – пошел в науку. Так и шло у него все. Но про последние-то его годы я ничего не знаю.

– Вы не виделись после развода?

– Нет.

– И у вас не возникало желания повидать его?

– У меня своя гордость есть, – ответила Ирина, и Мазин поверил ей, хотя ответ этот и не приблизил его к цели, к которой шел он длинным и негладким путем.

– Тихомиров помогал вам?

– Я отказалась от его помощи.

– У вас же ребенок.

– Мой ребенок имеет все необходимое.

– Я понимаю, что ваш ребенок не голодает, однако отцовский долг...

– Какой долг? Две десятки в месяц перевести? Подачка это, а не долг. Мы с Володькой в милостыне не нуждаемся. А долг свой он перечеркнул, когда сына бросил. Настоящий отец должен сына воспитывать, а не на конфеты ему присылать. Раз уж ушел, значит, сыну не судьба отца иметь.

Теперь примирения со случившимся уже не звучало в тоне Ирины, несмотря ни на что, ее тяготила старая обида.

– Значит, не виделись больше?

– Нет, себя измучивать не хотела, а сыну не нужно это. Вырастет расскажу, пусть сам нас судит, а без конфет проживем.

"Почему все-таки? – думал Мазин. – Почему она так посуровела, когда я спросил о встречах? Или любит до еих пор? Неужели? Потому и рассказывала так? Снова переживала? "Без конфет проживем..."

– Теперь придется прожить.

– Да, – изменилась она вдруг в лице, будто вспомнив, что Антона уже нет.

– Вы узнали о его смерти из моего письма?

– Нет, мне раньше написала подруга. Мы в одной группе учились.

– Что ж она вам сообщила?

– Что несчастный случай произошел. А вот, оказывается, вы сомневаетесь.

– Почему вы так думаете?

– Да зачем же тогда ездить, расспрашивать? Я же написала вам все в письме, а вы приехали.

Не мог же он сказать ей, что написал и попросил ответить на самые общие, известные ему, собственно, вопросы только затем, чтобы увидеть ее почерк. Конечно, она могла напечатать ответ на машинке, или продиктовать кому-нибудь письмо, или наконец изменить почерк, попытаться его изменить хотя бы. Но она не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Она ответила точно и обстоятельно. Написала все своей рукой.

И тут уж ошибиться было невозможно – письмо и записку Тихомирову писал один и тот же человек!

– Вы сообщили мне много интересного.

– Я знаю только о прошлом.

– Я понимаю. Вы не виделись больше. Но хоть это и не относится непосредственно к делу, вы ошиблись, когда решили разорвать всякие отношения между ребенком и его отцом.

– Так уж решила.

Мазин посмотрел на ее тарелку, где лежала остывшая и нетронутая яичница, и, взяв со стола бутылку, сам наполнил граненые стопки.

– Расстроил я вас. Давайте-ка выпьем лучше по стопочке. Может, сердцу станет веселей.

– Навряд ли.

Но стопку свою подняла и выпила одним махом, по-мужски.

– А сам Тихомиров, разве он не протестовал против такого решения?

– Сначала, понятно, а потом, как все мужики... отвык.

– Вы думаете, что отвык. А он, может быть, переживал, мучился.

– Некогда ему переживать было. Науку делал. Да и бабы скучать не давали.

Она знала, конечно, немало о жизни Антона. Возможно, надеялась, что вернется. Нет, вряд ли. Но почему не хочет она говорить о том, последнем дне?

Мазин налил себе еще стопку:

– Ваш воздух вызывает зверский аппетит.

– Ешьте на здоровье.

– Спасибо. Ем по-деревенски.

И он положил на тарелку колбасы.

– Вы часто бываете в городе?

– В каникулы, на совещаниях. Особенно меня не тянет.

– Этим летом тоже были?

– Была.

– В августе?

– Нет, в июле. Хотя и август прихватила немного. Числа пятого уехала.

– До смерти Антона?

– До. Он недели через две разбился.

– А где вы были в это время?

– Здесь.

– И это могут подтвердить свидетели?

– Свидетели? Скажите же в конце концов, зачем вы приехали?

Мазин положил на стол записку:

– Это писали вы?

Ирина едва взглянула на записку и сразу ответила:

– Я писала.

Мазин положил вилку:

– Расскажите.

– Заболел Володька. Операцию пришлось делать. Испугалась. Вот и не выдержала. Думала, он с врачами поможет там, в городе. Стыдно было, но пошла к нему все-таки, о ребенке ведь речь.

– И что произошло между вами?

– Ничего. Я написала записку, а вечером у Володьки кризис был. Всю ночь в палате просидела. Ну, а потом уже не пошла к Антону. А он не поинтересовался даже. Он же знал, что я у Маши всегда останавливаюсь.

– Наверно, Тихомиров не мог поинтересоваться, раз его не было в живых, – сказал Мазин с раздражением.

– Как не было?

– Он погиб в тот же день, двадцать третьего августа.

– Я писала не двадцать третьего.

– А когда же?

– Второго! Разве такой день забудешь!

– Посмотрите записку. Там стоит дата.

Ирина взяла наконец в руки этот клочок бумаги и приблизила к глазам. Мазин видел, как она побледнела.

– Я писала второго. И в больнице известно, когда был кризис.

– Но в больнице не известно, когда вы писали.

– Я писала второго, – повторила она.

Инна

– Я знала, что нам придется встретиться, но не думала, что вы придете сюда.

Мазин сидел за большим канцелярским столом. Стол был пуст, если не считать придавленных толстым стеклом репродукций с рисунков Эйзенштейна и портрета Анны Ахматовой работы Петрова-Водкина. Он сдвинул свои перчатки с портрета.

– Вы могли меня вызвать.

Инна Кротова положила на стол указку.

Он пришел к ней в музей. Был конец дня, за окном почти стемнело, и в комнате, где он дожидался Инну, в этой маленькой но сравнению с громоздким столом комнатушке, с надписью на двери "Научные работники", никого, кроме них, уже не было.

– Я хотел поговорить с вами неофициально.

Она достала из сумочки пачку сигарет, взяла спячку, по-женски держа ее от себя, и несколько раз провела по коробку, пока не вспыхнул огонек. Дымок был приятным.

– У вас хорошие сигареты.

– Американские. Подарил один иностранец, которому я показывала музей. – И пошутила: – Думаю, что он не шпион.

Мазин вежливо улыбнулся. Что поделаешь, если многие склонны судить о шпионах по приключенческим книжкам.

Инна затянулась и медленно выпустила дым. У нее был большой рот, неярко разрезавший худощавое нервное лицо.

– Вы хотите говорить здесь?

– Нет, здесь не стоит. Я не представлялся на входе. Зачем возбуждать липшие пересуды. Или в музее нет сплетников?

– Вы очень любезны и правы. В музее работают почти исключительно женщины. А у нас есть свои слабости. Да и время, чтобы перемыть косточки ближнему.

– Может быть, я провожу вас домой? Погода, кажется, вполне приличная.

– Пойдемте. Я живу недалеко.

Он подал ей плащ.

– Спасибо.

Из записной книжки Тихомирова:

"Подходя строго, человек – машина, пусть сложнейшая, но машина, хотя мы и не разобрались до конца в работе многих узлов. Но все они подчиняются сначала нормальным законам химии, физики, биологии, а потом уже Христовым заповедям или уголовному кодексу. Конечно, унизительно сознавать, что ты не чудо природы, а всего лишь усложненный механизм. Однако факты есть факты, даже такие грустные, как увеличение смертности в результате вспышек на солнце. Зло берет: кто-то поворачивает без твоего разрешения рубильник – и у тебя рвется что-то совершенно необходимое в сердце или в мозгу.

Машиной быть не хочется. Особенно, когда я с Инной. Она вся антимашина. Мне известно не только каждое ее слово, но и интонации, и все-таки она постоянно поражает меня своей нестандартностью. Я восхищаюсь ею. Восхищаюсь, хотя и не способен, как она, поверить во всеобщую "человечность", потому что знаю, что мы живем в суровом мире, которым управляют законы природы, а не наши чувства. Я завидую ей. Но я и боюсь. Ничто не порождает столько иллюзий, сколько любовь. Сегодня они помогают мне жить, а завтра? Сохраню ли я их? Хочу сохранить, даже зная, что это иллюзии".

В залах музея было пусто. Они прошла через галерею живописи восемнадцатого века, главным образом – портретов мужчин и женщин в пудреных париках, в кружевах, со звездами, в потемневших мундирах и тяжелых бархатных платьях.

– Почему они все некрасивые? – спросил Мазин.

– Тогда было принято писать похоже. Даже царей.

– Да, я помню портреты Павла и Петра Третьего. Но это тоже не честно. Люди и на фотографии выходят разными.

– Говорят, что подлинную сущность выявляет только смерть. Тогда человеку уже не удается казаться другим. И он становится самим собой. Я помню отца. Ой стал спокойным и мудрым. Таким, каким был. А казался суетливым и застенчивым. Смерть подводит итог.

– Не думаю, – ответил Мазин.

На улице было сухо и холодно. Зажглись бледные светильники, и на тротуар упали четкие абстрактные тени голых веток акаций.

– Моральный итог, я хочу сказать. Она может и возвысить человека, и унизить его. После смерти жизнь становится виднее, яснее...

Мазин прислушался. Это перекликалось с его собственными мыслями. Только он шел с другой стороны, думал о влиянии жизни на смерть. Инна же видела ретроспекцию.

– ...Хотя это и всегда нужно.

– Я не вполне вас понимаю.

– Я и сама себя часто не понимаю. Раньше я считала, что каждый человек и каждый поступок должны расцениваться так, как они того заслуживают, независимо от сопровождающих обстоятельств. Но теперь мне кажется, что смерть – слишком дорогая цена даже для правды.

– Смотря какая смерть и что считать правдой. Я смотрю на эти вещи только конкретно. Ведь мне приходится оперировать юридическими категориями, в основе которых лежат факты.

– Факты тоже создаются людьми. Вы разговариваете со мной, с Игорем, с другими, чтобы выяснить факты, и постепенно факты подменяются тем, что мы говорим.

– Вы хотите сказать, что не все, с кем я говорю, искренни?

– Вы упрощаете. Я думаю только, что все мы видим одни и те же вещи по-разному. И вы путешествуете по королевству кривых зеркал.

– Где же выход?

– Наверно, помимо придуманных людьми законов, есть и другие.

– Божеские? – спросил Мазин с иронией.

– Нет, Богу это тоже было бы не под силу. Нас слишком много. И каждый живет по-своему.

– По своим законам?

– Если хотите. А судим мы людей по общим, придуманным, и потому часто ошибаемся.

– В чем же ошибся я?

– В том, что продолжаете возиться с законченным делом. Зачем? Что это – следовательский зуд или психологические изыски?

– И то и другое понемножку.

– Все зря. Убийства не было, а психология – дело неблагодарное и темное.

– Есть еще один вариант. Самоубийство.

– Вы это серьезно?

Мазин не видел ее лица, но ему показалось, что голос Инны прозвучал глуше.

– Я хотел узнать, что вы об этом думаете.

– Я? Ну, конечно. Простите. Вас интересуют вполне конкретные вещи, а я затеяла с вами светско-философскую беседу. Разумеется, мы должны поговорить серьезно. Но мы пришли уже. Вам придется зайти ко мне, если вас это не смущает. У меня никто не помешает нашему разговору.

Мазин наклонил голову:

– Я буду очень рад.

Дом, в котором жила Инна, был большой и когда-то, наверно, очень внушительный, с каменными мужскими фигурами у подъезда, поддерживающими на плечах каменные балконы.

Они поднялись по широкой грязноватой лестнице со старинными чугунными перилами. На площадку выходили высокие двери с медными ручками.

– Вы всегда здесь жили?

– Как кошка. Однажды Антон сказал, что в первую половину жизни человек похож на собаку – ко всем привязывается, лижется и получает пинки, а во вторую – на кошку. Привязывается уже не к людям, а к месту. Я свою жизнь начала сразу со второй половины: привязалась к месту. И уже не могу представить, как можно жить в другом.

Инна открыла ключом дверь. В коридоре было темновато. Маленькая лампочка под самым потолком светила тускло.

– Вот сюда, – указала она.

Мазин вошел в комнату и увидел сначала большую тахту, а над ней ковер. На ковре висели круглый африканский щит и копье-ассегай, с широким блестящим лезвием.