Текст книги "Избранные работы"

Автор книги: Пауль Наторп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

§ 43. Представление времени и представление пространства

Критика познания дает основание для психологической реконструкции представления в том, что у Канта носит название «созерцание», понимая последнее в его чистой основной форме закона, значит, собственно, в «формах созерцания» – времени и пространстве (ср. § 18). В критике познание созерцания является посредствующим моментом между понятием и ощущением, методом конкретного представления чисто мыслимого, реализующим это последнее в познание не столько того, что уже дано в ощущении, сколько того, что только еще подлежит познанию и задано ему в качестве предмета. Психология, напротив, исходя из ощущения, имеет возможность – при помощи соответствующего созерцанию посредствующего акта – воспроизводить в представлении (repräsentieren), т. е. данное через ощущение содержание приводит к понятию, и в этом, собственно, и заключается психологическое понятие представления как непосредственной связи элементарных содержаний, которые оно как бы подготовляет для опосредствованной связи в понятии. Следовательно, в связи, и притом именно непосредственной связи, элементарных содержаний должен быть открыт психологический первоисточник представления времени и пространства, и в этом первоисточнике должно быть дано также основание представления вообще, подобно тому, как согласно выводам критики познания в «чистых» созерцаниях времени и пространства имеет вообще свое методическое основание реализация понятия предмета.

1.  Время.Из двух родов связей временная связь является наиболее основной. У Канта эта мысль находит себе выражение в том утверждении, что время есть «форма внутреннего чувства». Это значит, что представление времени находится в самом непосредственном отношении к сознательности как таковой. Мы не созерцаем времени внешним образом, мы переживаем его только в последовательности наших восприятий; оно действительно относится, следовательно, к элементарному содержанию сознания в самой непосредственной форме его психической наличности (Daseinsweise). Но непосредственной формой существования содержаний в сознании является связь (§ 37). Следовательно, представление времени должно изображать связь представлений в ее самой непосредственной форме. Всякая связь именно в качестве таковой должна быть прежде всего связью во времени. Этим определяется вместе с тем отношение представления времени, с одной стороны, к функции понятия, ближайшим образом к количественному синтезу (§ 19, п. 1), с другой стороны – к ощущению. Сообразно с этим представление времени есть не что иное, как основной способ распорядка ощущений в непосредственном представлении согласно законам синтеза, прежде всего количественного. Само время, следовательно, не есть содержание ощущения, как не является оно и чистым понятием, но, с другой стороны, оно не может быть также и без наполняющего его ощущения; напротив, оно возможно как представление лишь через расположение ощущений в последовательный ряд.

2.  Пространство.Представление пространства является аналогичным представлению времени во всех вышеупомянутых отношениях. Оба находятся вместе с тем в столь тесном взаимном соотношении (Korrespondenz), что, с одной стороны, представление пространства зависит от представления времени, с другой – представление времени является обусловленным представлением пространства (ср. § 18). И то и другое порождаются с одинаковой первоначальностью и вместе с тем в самом тесном взаимоотношении друг с другом в процессе расположения ощущений в последовательный ряд; они и существуют и различаются лишь в том способе, каким элементарные содержания сознания распределяются и связываются нами в непосредственном акте представления. При этом подобно тому, как время входит в сознание через различение элементов, подлежащих связи, так точно и пространство входит первоначально в сознание через посредство того способа, каким уже различенные в известном отношении элементы соединяются вместе с тем в единстве представления. Именно поэтому и пространство и время стоят в определенном отношении к логической функции (dem begrifflichen (Verfahren) количества или числа: представление времени соответствует счислению, как установлению последовательности ряда (Ordnungszahl – числительное порядковое), представление пространства – счислению, как связыванию единиц в одно целое (определенное множество, сумма). Однако общее им обоим свойство непрерывности указывает вместе с тем и на функцию качества. Правда, сама эта непрерывность может только мыслиться и не может быть чувственно представлена, но само требование непрерывной связи заключается уже в понятии ощущения (§ 39), вследствие чего временно-пространственная связь как связь ощущений не может мыслиться иначе, как непрерывной. Рассматриваемое как порядок ощущений, временно-пространственное представление подчинено, однако, еще и законам отношения (§ 20), которые как формы мышления представляют собою именно функции порядка и притом, – имея целью этот порядок, – выполняют его строго единым, исключительно к его осуществлению направленным способом. На этом требовании единства порядка основано понятие «существующего» в отличие от того, что только вообще (согласно законам опыта) возможно. Этим обосновывается экзистенциальный характер временно-пространственного представления, подобно тому, как уже ощущение содержало в себе указание на существование (временно-пространственное) в некоторой точке или некотором моменте (здесь, теперь). Но основное различие представления времени и представления пространства обнаруживается и в этом направлении в том, что временное разделение обозначает вместе с тем и разделение в существовании, пространственная же связь, напротив, – сосуществование.

§ 44. Понятие и познание

Посредством ощущения и представления даны лишь чувственные предварительные условия понятия и познания (а не само понятие и само познание), как нельзя сказать и того, чтобы понятие и познание были психологически выразимы (repräsentirbar) лишь через ощущение и представление. В самом деле, ни простая данность многообразного в ощущении, ни простая чувственная связь элементов этого многообразного в известной последовательности или в существовании рядом друг с другом не являются достаточными для объяснения сознания, поскольку оно выходит за пределы наличного в каждый данный момент содержания тем особым способом, каким это всегда делается посредством понятия. В качестве просто данного содержание ощущения и представления может быть для сознания только чем-то безусловно наличным. Поэтому никакое отношение чего-либо непосредственно данного к неданному, или представление чего-либо не имеющегося в наличности через данное в наличности, и потому даже никакое вообще сознательное различение во времени или припоминание не могли бы быть объяснены посредством одного только ощущения и представления. Даже простого восстановления представления одинакого содержания с представлением, которое раньше было дано в сознании, это объяснение не делает понятным, если не допустить при этом особого рода умственного схватывания, дающего возможность приравненные друг другу содержания в одном акте сознанияодновременно разделять и связывать, различать и отождествлять. Это единство сознания не может быть названо чувственным, поскольку отличительную особенность чувственного сознания составляет именно непосредственная наличность содержания в сознании. Мы называем это единство (вместе с Кантом) первоначальным синтетическим единством сознания: первоначальным – поскольку оно не может быть выведено из ощущения и представления, но, напротив, является по сравнению с ними более коренным; синтетическим – поскольку оно соединяет разделенное в ощущении и представлении и как бы одним духовным взором в едином акте объединяет наличное содержание с неналичным, которое только представляется через наличное. Таким именно способом многообразное содержание, которое ощущение через посредство представления как бы предлагает для познания, впервые становится действительно познанным, т. е. представленным в таком единстве, которое основывается не на способе, каким нам что-либо дано, а на точке зрения нашего собственного умственного усвоения этого данного. Функция эта является основанием всякого тождества, познаваемого в содержании ощущения и представления; без нее для нашего сознания не существовало бы ни тождественного «что» (was) в содержании ощущения и представления, ни тождественного «когда» или «где», ни «бытия» (Sein), ни определенного существования (So-Sein) или отношения – не существовало бы ни понятия, ни суждения, ни умозаключения, ни доказательства, ни науки, ни закона, ни истины, ни предмета, так как каждое из перечисленных понятий уже содержит в себе то единство сознания, которое может быть названо функцией рассудка, поскольку на нем основано всякое понимание и усмотрение (Einsehen) чего-либо.

§ 45. Опыт и идея, воля и разум

Все построение теоретического предметного познания или «опыта» можно психологически представить себе на установленных выше основаниях. Теоретическому познанию противостоит практическое познание «идеи» для воли. Однако оба эти рода познания как в своей последней объективной закономерности тесно связаны между собой и взаимно дополняют друг друга (§ 21, 26), так и в последнем субъективном основании сознания, в индивидуальной личности, составляют нечто единое и неразрывное. В построении самого опыта действует уже с самого начала момент стремления, которое только на самой низшей ступени своего развития растворяется, по-видимому, в ближайших к нему эмпирических элементах, но само по себе и на высших ступенях своего проявления вполне определенно и сознательно выходит за пределы всего эмпирического, указывая на только еще подлежащее образованию единство и в конце концов на то безусловное объективное единство сознания, которое хотя и остается навсегда недостижимым для процесса опыта, но на которое этот процесс тем не менее первоначально направлен и на котором он основан по самой своей природе и законности. Соответственно этому ступени практического сознания идут строго параллельно ступеням теоретического познания (ср. § 27). Так, стремление в своей чувственной первоначальной форме оказалось тождественным с ощущением и представлением (§ 40–42). Ступени «рассудка» (понятию и суждению) соответствует воля в собственном значении практического установления объекта (Objektsetsung) или практического познания. Энергия воли в собственном смысле, возвышающаяся над простым влечением, основана на концентрации сознания, каковая концентрация, взятая в отношении к познанию, выражается в знании того, чего именно хочешь, – в определенном намерении совершить известное дело. Постольку воля ни в каком случае не является простым механическим результатом раньше бывших влечений (истинный момент в сознании «свободы воли»). Но этим особым способом построения объекта уже намечается метод, который в дальнейшем стремится мало-помалу овладеть всей областью практического сознания, организовать ее и, таким образом, соединить в единый мир воли все, что должно быть объектом воли, подобно тому, как теоретические представления объектов стремятся объединиться в едином мире опыта. На этой третьей ступени обе великие области теоретического и практического сознания вполне определенно расходятся и, однако, в то же время оказываются находящимися между собою в самой тесной связи. Как единство теоретического познания не осуществляется без энергичного содействия воли, так, в свою очередь, и организация мира воли не может быть выполнена без возвышения теоретического понимания до высоты единства разума в познании. Своеобразным психологическим выражением этой ступени сознания является «разум», который имеет, следовательно, одновременно и теоретический и практический характер, хотя и получает для себя в каждом из этих двух отношений особое выражение. С чисто теоретической точки зрения функция разума является прежде всего ограничивающей, но в то же время и расширяющей в смысле «регулятивных принципов» (§ 32); с практической точки зрения функция разума заключается в установлении положительных целей; в том и другом отношении она является «направляющей» в двояком значении критического обсуждения и руководства. Еще особое, третье, значение наряду с теоретическим и практическим разум обнаруживает в качестве эстетического разума, заставляя силы творческой фантазии (§ 42) служить задаче непосредственного выражения того, что «должно быть» в некоторого рода бытии, как в его символе, или же задаче возвышения существующего (бытия) до высоты того, «что должно быть», посредством как бы приписываемого ему нового значения (§ 35). Но для всего этого, так же как и для религиозного сознания (§ 36), не требуется никаких новых основных психических функций, кроме указанных выше, так что в них именно система основных психических функций и получает свое завершение.

Перевод Б. А. Фохт. а, Л. А. Даниловой

Кант и марбургская школа

КАНТ И МАРБУРГСКАЯ ШКОЛА [40]40
  Доклад, прочитанный в заседании Кантовского общества в Галле 27 апреля 1912 года и напечатанный (в несколько расширенном виде) в журнале «Kantstudien». Том XVII, книга 3.


[Закрыть]

Блестящее состояние нашего общества, как и уважение, которым оно пользуется, служат достаточным доказательством того, сколь жива еще среди нас философия Канта, которую столь часто объявляли уже мертвой. Всякий, кто хочет сделать какой-нибудь шаг вперед в философии, считает первейшей своей обязанностью разобраться в философии Канта; но в особенно сильной мере должна сознавать эту обязанность та философская школа, которая с самого начала исходила из намерения сначала ясно выработать учение Канта в его неискаженной исторической форме, понять его из собственного его принципа и определить его значение с точки зрения этого самого принципа, а не с какой-либо другой, навязанной ему извне.

Отсюда вовсе не следует, что эта школа хотела или считала необходимым безусловно придерживаться основных принципов Канта. Речи об ортодоксальном кантианстве Марбургской школы никогда не имели под собой твердой почвы, а с дальнейшим развитием ее они потеряли и самый отдаленный признак основательности. Верно то, что Герман Коген в своих трех основных сочинениях, посвященных интерпретации Канта, энергично настаивал на следующем: сначала нужно ясно выяснить буквальный смысл принципов Канта и понять их из собственных его, установленных по источникам, основных идей и только потом обратиться к попыткам дальнейшего их развития. При этом не отрицалось (да и нельзя в действительности отрицать), что у Канта сильна не одна только тенденция, однако полного примирения между мотивами, которыми он руководствовался, достигнуто не было. Но именно констатирование этого факта должно привести к следующему вопросу: что же было самым важным его делом, в чем заключается величайшая коренная сила его идей и (что не одно и то же, но тесно с предыдущим связано) что должно быть исторически признано преимущественным его делом, чему в его учениях суждено было исчезнуть как нежизнеспособному и чему суждено было жить и развиваться далее именно благодаря своей внутренней жизненной энергии? Чтобы решить этот вопрос, мало быть историком философии, а нужно быть самому философом. Но стоит задаться им, чтобы сейчас же стало очевидно: кто хочет пойти дальше в направлении основных идей, добытых для философии Кантом, кто хочет продолжать его работу в углублении вечных вопросов философии, тот не может не исходить из Канта. Философия есть вечное стремление к фундаментальной истине (таково классическое значение этого слова!), но не претензия на обладание этой истиной. Именно Кант, который понимал философию как критику, как метод, учил философствовать, но не навязывал какой-нибудь определенной философии. Плохой ученик Канта тот, кто придерживается другого взгляда!

И основной идеей, с которой все остальное в Канте находится в связи, с точки зрения которой все остальное следует понимать и оценивать, Коген считал идею трансцендентального метода.Ей он придавал поэтому во всех своих работах первенствующее значение; все отдельные части в учении Канта имели для него значение постольку, поскольку они представляют чистое выражение этого метода. Все три книги Когена о теории опыта Канта, об его этике и эстетике направлены поэтому в строгой последовательности и сознательной односторонности к одной и той же цели – изображению метода как движущей творческой силы всех идей Канта. Именно поэтому отдельные части его учения подвергались им глубокой критике: так как они в действительности не являются чистым выражением метода, то они должны были подвергнуться довольно значительным исправлениям и истолкованиям, чтобы прийти в согласие с ним.

Вообще нельзя смотреть на философию Канта – такую, как она есть, в ее целом, в качестве определенной философской системы, – как на кодекс законов, упавший с неба. Хотя она и как целое представляет собой гениальное творение, равного которому не знает история человеческого мышления, тем не менее и она подчинена общему потоку развития философии, науки человеческой культуры. Она – отпрыск великой духовной семьи, генеалогическое дерево которой восходит по меньшей мере до Платона и Парменида; из более близких нам к ней принадлежат не только Декарт и Лейбниц, но в такой же мере и Галилей, Гюйгенс, Ньютон, Эйлер и все исследователи с философским направлением, почти без всякого исключения. На это с самого начала обратил внимание Коген. Его работа о Платоне с литературной стороны стоит ниже его работ о Канте, но его специальная работа о принципе бесконечности ясно показывает, в какой мере его занимала с философской стороны история точных наук. Мои работы о Галилее, Декарте и т. д., книга Кассирера о Лейбнице и вся его крупная работа о проблеме познания от Николая Кузанского до Канта, как и многое другое, что дала с тех пор наша школа по истории и критике точных наук, – все это сделано под влиянием работ Когена. Все, что было нами сделано за последние три десятилетия для изучения философии Платона, Аристотеля, Демокрита, скептиков и т. д., было сделано под знамением того же направления. Нет поэтому ничего удивительного в том, что совершенно переработанная «Теория опыта» Когена от 1885 года богата, сравнительно с изданием 1871 г., добавлениями, обнаруживающими весьма самостоятельное дальнейшее развитие теоретической философии Канта; еще свободнее изложены учения Канта в этике и эстетике Когена. Собственная же его система, самыми мощными краеугольными камнями которой являются упомянутые три сочинения, нанесла сильнейший удар всяким разговорам об окоченевшем кантианстве Марбургской школы. Не будь этого совершенно свободного, по существу, отношения к букве учения Канта, как и к чтению этой буквы Когеном, ни я, ни весь ряд более молодых исследователей, причисляющих себя к нашей школе, не могли бы вступить в то рабочее общение с уважаемым вождем нашей школы, которое вообще позволяет говорить о школе. Учеником Когена, в узком значении этого слова, я, например, никогда не был; но даже те, которые были таковыми, должны были понимать это, если они хотели следовать основным принципам и всему характеру его учения, только в том смысле, что они должны усваивать и пропагандировать не определенную философию, а только метод философствования. Что мы научились у него методу, это мы все признаем; но именно этот факт служит ручательством того, что работа всех нас – при всей ее свободе и даже именно благодаря ей – всегда будет действовать благотворно на всех нас и носить один общий характер, какой далеко не часто встречается в истории философии.

Так, в частности, само собою случилось и то, что относительно необходимых поправок в учении Кантасреди нас существует большое согласие по существу, несмотря на кое-какие различия в формулировке подробностей. Разобраться во всем этом – такова задача, которую я поставил себе в настоящем докладе и для разрешения которой я прошу вашего благосклонного внимания.

Твердый исходный пункт, неизменную руководящую идею всего нашего философствования мы усматриваем, как уж сказано выше, в «трансцендентальном методе». Мы отличаем его в полном соответствии с многосторонним значением термина «трансцендентальный» у самого Канта – как от психологического, так и от метафизического метода, как и от чисто логического метода в старом, аристотелевском и также в вольфовском, например, смысле. От этого последнего современная «логистика», несмотря на весьма значительный прогресс в отдельных позициях, все же весьма мало отличается в основном направлении, когда она исходит от последних, неподдающихся дальнейшей дедукции понятий или положений, неподдающихся доказательству и не нуждающихся в нем, и, основываясь на этом единственном фундаменте, хочет двигаться далее при помощи чистых суждений тождества («аналитических» суждений в кантовском смысле). Очень хорошо, конечно, то, что стали строже относиться к обязанности обоснования; нельзя не согласиться также и с тем, что последнее должно быть достигнуто чисто объективным путем; при всем том слишком очевидно, что старый, аристотелевский, путь аподиктического доказательства не может привести к цели в учении о принципах человеческого познания. И вполне прав был Кант, когда он отказался приводить в защиту своих основных положений «доказательства» в этом аристотелевском смысле.

Что же мы имеем в виду, когда мы вместо этого, подобно Канту и даже строже, чем он, требуем для всякого философского положения какого-нибудь «трансцендентального» обоснования или оправдания, deductio iuris (как выражается Кант)? Требование это состоит из двух существенных частей. Первая есть правильное сведение к имеющимся налицо, исторически доказуемым фактам науки, этики, искусства, религии. Ибо философия не может дышать в «безвоздушном пространстве» чистой мысли, в котором чистый разум мог бы парить на крыльях идей. Она избегает, согласно сильному изречению Канта, «высоких башен» метафизических строителей, вокруг которых «обычно бывает много ветров», она стремится на «плодоносную равнину» опыта в широком значении этого слова, т. е. она старается связать себя крепкими узами со всей творческой работой культуры: с теоретически научным «изложением явлений»; с практической организацией социального строя и с созданием в нем достойных человека условий жизни для отдельных индивидов; с художественным творчеством и эстетическим устроением жизни; с самыми интимными проявлениями даже религиозной жизни. Ибо «в начале было дело», творческая работа созидания объектов всякого рода, в которой человек строит самого себя, свою человеческую сущность и, объективируя себя в ней, накладывает глубокую и вполне единую печать своего духа на свой мир или, скорее, на целый мир таких миров, которые он может считать своими.

Но творческой основой всякой такой работы объективирования является закон,и в конце концов тот первоначальный закон, который все еще будет достаточно понятен нам, если мы назовем его законом логоса, разума,ratio. И в этом заключается второе существенное требование трансцендентального метода: рядом с фактами должно быть доказано основание «возможности» и с тем вместе «правовое основание»; это значит: необходимо показать и в чистом виде формулировать законосообразное основание, единство логоса, ratio, во всякой такой творческой работе культуры. Ибо если дело самого созидания есть первое, то сама эта работа не может же служить для нас достаточной гарантией собственной ее чистоты, т. е. строгой, неуклоняющейся от своего пути закономерности созидания. Таким образом, метод, в котором заключается философия, имеет своею целью исключительно творческую работу созидания объектов всякого рода, но вместе с тем познает эту работу в ее чистом законном основании и в этом познании обосновывает. Вследствие этого и с этой точки зрения метод, конечно, возвышается над этой работой, «трансцендентирует» ее в этом чисто методическом смысле. Однако этот методический переход к высшей точке зрения, на которую указывает слово «трансцендентальный», ничуть не противоречит имманентности истинной точки зрения опыта, а, напротив, с ней вполне совпадает; ведь он вовсе не ставит своей задачей навязать работе опыта законы извне, не прокладывает для нее пути, по которому она должна совершаться, а он хочет только выявить во всей его чистоте закон, через который она вообще «впервые возможна» даже как задача; только в полном сознании этого собственного своего закона она может двигаться далее вполне самостоятельно и будет ограждена от уклонения в сторону. Так трансцендентальный метод становится «критическим»: критическим против метафизических преувеличений, но критическим также против незакономерного, избегающего закона эмпиризма. Он выдвигает автономию опыта как против гетерономии метафизицизма, желающего руководить им, так и против аномии незакономерного или даже враждебного закономерности эмпиризма.

Как метод имманентный, этот метод может отыскивать закон объективного формирования только в самом этом объективном формировании, в непрестанном, никогда не завершающемся творчестве культурной жизни человечества, и с этой точки зрения он вместе с тем сохраняет строго объективныйхарактер, а следовательно, резко отграничивается от всякого « психологизма».Правда, Кант да и Коген в первых своих сочинениях не очень уж тщательно избегают языка психологии, но коренное различие между трансцендентальной точкой зрения и психологической выдвигалось постоянно. В этом отношении мы поэтому мало чему можем научиться и из прекрасных сочинений Гуссерля (в первом томе его «Логических исследований» [41]41
  Есть русский перевод (прим. переводчика).


[Закрыть]), которые мы с радостью приветствуем. И это не потому, что мы полагаем, будто психологии вообще не место в философии, будто мы безусловно хотим ее изгнать в область эмпирии; нет, она не годится только для нас как базис философии. Дать психике логос, душе – язык есть не первая, а самая последняя задача философии. Не непосредственно можно овладеть тем, что есть непосредственного в душевных переживаниях, а только исходя из их объективированных проявлений, которые именно поэтому должны быть уже обеспечены чисто объективным обоснованием.

Тем не менее в требовании возврата от всех чистых абстракций к непосредственной конкретной «жизни» сознания, – будь то в науке или в философии, – скрывается одиносновательный мотив: весьма основательное предостережение против претензии абсолютистической философии – при помощи готового комплекса понятий чисто логическим путем овладеть всем бесконечным потоком жизни сознания или, вернее, осилить его и остановить вечно движущийся поток этой жизни. Трансцендентальному методу, как методу имманентному, такая опасность не грозит; он сам прогрессивен, способен к развитию, даже бесконечному,он не неподвижен, не закоченел в элеатском мировом покое, он не движется также в вечном круговороте около одной неподвижной точки по определенным, раз установленным путям, подобно звездному миру античной астрономии. Именно это означает философия как «метод»;всякое неподвижное «бытие» должно раствориться в «ходе», движениимысли. Только таким образом элеатское и вообще идеалистическое сопоставление бытия и мышления перестает производить впечатление пустой тавтологии, обосновывающей, собственно, лишь бытие на мышлении, замораживая это последнее в какое-то новое, вещеподобное, бытие. Истинный идеализм не есть идеализм элеатского «бытия» или идеализм все еще элеатски неподвижных «идей» ранней эпохи Платона, а идеализм «движения», «изменения», понятий, согласно «Софисту» Платона, идеализм «ограничения безграничного», вечного «становления бытием», согласно «Филебу». Все это мы находим у Канта, когда он рассматривает мышление как нечто самопроизвольное, т. е. как созидание на основе бесконечности, а потому как действие, как функцию. То же самое выражено в результате трансцендентальной аналитики: в отношении «формы», т. е. закономерной функции, разум есть первоначальный творец, а не переводчик природы (именно природы естествознания). В особенности ясно и убедительно это обнаруживается в разрешении антиномии, которая освобождает «опыт», как задачу, бесконечную от всяких догматических границ, и, принимая во внимание именно это бесконечное развитие опыта, превращает «вещь в себе», выводя ее из неподвижных границ, которые сначала, по-видимому, еще имели для нее значение, в чистое предельное понятие, ставящее опыту только один предел – собственный его творческий закон. Так и «бесконечно отдаленная точка» математиков есть лишь выражение неустранимо существующего единства направления бесконечной прямой, изначально данной вместе с ней, а не предписанной извне. Ибо, само собой разумеется, без направления «ход» опыта не должен мыслиться и в своей бесконечности. Слово «метод», μετιέναι, означает не «хождение», поступательное движение вообще и не голое сопутствование, как это полагает Гегель, а движение к определенной цели или, во всяком случае, в определенном направлении: «следование». Далее философия не желает только какого-нибудь метода, который в таком случае мог бы быть при каждой новой задаче другим, а она стремится к определенному методу, к конечному единству метода, на котором основывается познание, конечное единство познания и, следовательно, также творческой работы культуры. Этому единству неисчерпаемого источника закономерного созидания Коген дал сильное и чистое выражение в своем принципе «изначального происхождения»; принцип этот означает следующее: ничто не должно быть принято как «данное», а должно быть сведено или по крайней мере доступно вообще сведению к последней единой основе творческого познания. «Быть данным» значит только иметь характер неразрешенной еще задачи, именно: задачи доказать происхождение из единой основы познания. Задача эта может быть бесконечной, и в последнем счете она бывает таковой всегда; но именно поэтому она и существует всегда как задача. Данного, в смысле готового, законченного, неподдающегося дальнейшей переработке, познания вообще не бывает и не может быть. В том же, по существу, смысле я выдвигаю процессовидный, если можно так выразиться, характер познания, его характер как fieri, не как установившийся законченный факт, а как становление, в согласии с Платоном: как становление бытием, как движение к бытию, а не остановка на покоящемся бытии. Но требование конечного единства метода и в бесконечном развитии нам дано вместе с требованием самого метода. Если не мыслить их совместно, то сейчас же становится сомнительным, существует ли еще вообще философия даже и как задача только; так, существование ее с давних пор было сомнительно для всех тех, которые не могли возвыситься до такого строгого требования единства.