Текст книги "Женская рука"

Автор книги: Патрик Уайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– А ты не подглядывай, – сказала она и положила зеркало на стол, когда муж заглянул ей через плечо. – Разве ты не знаешь, что лицо женщины в зеркале больше выдает ее тайны, чем в реальной жизни.

Интересно, какая же у нее реальная жизнь? – подумал он. От смущения у нее изменился голос. Забилась жилка под левым веком. Он любил ее за те тайны, что они разгадывали вместе, но еще больше за те, которые он не в силах был помочь ей разгадать.

Они уехали на маленьком пароходике, который выходили встречать все жители города в ожидании чего-то, чего он никогда не привозил.

Чета Филиппидесов отправилась в Афины, где поселилась у подножия холма Ликавит. Район этот считался вполне престижным, хотя можно было выбрать и получше. Как бы то ни было, миссис Филиппидес отдалилась от общества, почти не поддерживая знакомств с людьми своего круга.

– Мне слишком хорошо, – говорила она, оправдывая свое отношение, – я слишком эгоистка, если угодно, чтобы дорожить этими людьми.

В ее тоне слышался вызов, словно она ожидала, что кто-то будет с ней спорить. Но муж ничего не ответил. А служанка есть служанка.

Во время деловых поездок мужа в средиземноморские порты миссис Филиппидес вела уединенный образ жизни. Он подозревал, что без него она становится совершенно счастлива. Судя по письмам, разлука приносила покой.

Дорогой мой Янко,(как-то раз написала она) когда тебя нет со мной, я живу воспоминаниями о нашем прошлом, и ничто не мешает этому, никакие неурядицы, которые то и дело происходят в настоящем! Ты можешь спросить: а как же неурядицы прошлого? Что ж, они больше не причиняют боли.

Кстати, должна тебе сказать, что Аглая разбила один стакан. Я ударила ее. Она даже не заплакала. Я часто думала, неужели эта девочка совсем ничего не чувствует, но потом пришла к выводу, что она просто очень тактична и потому не позволяет себе такой роскоши. Я очень дорожу ею, Янко. Хоть и никогда не скажу ей об этом. Это поставило бы нас обеих в неловкое положение. Но она разбила стакан– и теперь осталось только два стакана из всех, что ты купил у русского в Коньи. У нас было много потерь, но, конечно же, стаканы – самая тяжкая. Когда разбивается нечто такое прочное, такое небьющееся, испытываешь поистине физическую боль…

Такую сильную, что миссис Филиппидес заболела. Когда он вернулся, она лежала в постели.

– Пустяки, – сказала она. – Ничего серьезного, просто мигрень.

Она говорила еле слышно, явно делая над собой усилие.

– Ничего не случилось, пока тебя не было, – сказала она. – Только вот стакан разбился. Несчастный русский стакан.

Они вместе посмеялись над случившимся, и он слегка коснулся ее руки, но не интимным жестом, а так, как врач касается больного. Она была рада его сдержанности.

Вскоре миссис Филиппидес поправилась. Был конец лета. Она выходила в пеньюаре на террасу и поливала ломкие пеларгонии и гардению, которая чуть не сгибалась под тяжестью крупных соцветий.

– У нее очень душный запах, – пожаловалась Констанция. – Надо от нее избавиться. – Она помолчала. – Yanko mou, подари ее кому-нибудь из своих прелестных дам.

Она постаралась обратить свое замечание в шутку, но по тону было ясно, что она все знает и старается быть терпимой.

В английском костюме и с подстриженными усами он все еще выглядел франтом. Иногда она брала маникюрные ножнички и подстригала ему волоски, торчавшие из ноздрей.

– Чтоб ты выглядел еще привлекательнее для своих прелестных партнерш по бриджу, – объясняла она.

После игры в бридж, куда она обычно не ездила, он возвращался поздно; она окликала его с террасы, он подходил и садился рядом с ней на край плетеной кушетки. Пожалуй, только в эти минуты он принадлежал ей безраздельно.

– Кто там был? – спрашивала она.

Хотя ей было совершенно неинтересно знать, а ему – вспоминать.

Он ощущал приятную усталость, а она, отдохнувшая, принималась довольно энергично ходить по террасе между растениями, которые как бы оживали от вечерней прохлады, и слышно было, как шуршат складки ее шелкового платья. Констанция все еще носила высокую прическу. Потому что это шло ей. И когда она двигалась, свет от фонарей или луны падал ей на лицо, отчего оно напоминало разбитую античную мозаику.

– Я стала теперь такая тощая и безобразная… – начинала она и замолкала.

Ведь оба знали, что это не так. Она была произведением искусства, которое может создать лишь страсть, работая долгими летними вечерами, дабы вдохнуть в него жизнь.

– Я проголодался, – говорил он. – Пойду попрошу Аглаю дать мне что-нибудь поесть.

– Да, наша Аглая приготовит что-нибудь для тебя. Если тебе нужно. – Тут она начинала играть своим голосом, превращая его в орудие язвительных насмешек. – Если ты не сыт по горло сальностями, которые вы отпускаете за партией в бридж.

В темноте, прорезанной полосками света, он слышал только, как скрипят цветочные горшки: Констанция передвигала их с места на место.

– По крайней мере Аглая приготовит тебе что-то ст оящее.Я-то ведь так и не научилась готовить!

– Ты бы научилась, если бы захотела, – мягко возразил он однажды. И пошел на кухню.

– И померла бы со скуки, вечно стоя у плиты? Нет уж, благодарю покорно! – Она даже рассмеялась от возмущения. – Боже, какая скука! Тебе со мной не скучно, Янко?

Ответа не последовало, и она решила, что он не расслышал, но с другой стороны, что было толку в его ответе? Она достала скомканный платок из выреза платья и высморкалась.

Констанция всегда прислушивалась – ее раздражало, что нельзя разобрать слов, – прислушивалась к их голосам на кухне: легкий металлический каданс отрывочных фраз. Даже не назовешь разговором. С другими эта сильная, крепкая девушка говорила более непринужденно, но то с другими. Да и девушкой ее уже не назовешь: располнела, поседела.

– Yanko mou, – позвала Констанция, – попроси Аглаю принести ужин на террасу. Мы немного поболтаем, пока ты ешь.

Она стояла в темноте, вслушиваясь в звуки собственного голоса. Прислушиваясь.

Ей нравилось самой разложить для него салфетку, самой принести стакан чая.

В тот вечер, когда Аглая уехала за город с полицейским из Мениди – полезное для нее знакомство, хоть она и уверяла: «О нет, кирия, его нельзя принимать всерьез, это просто так», – Констанция принесла два стакана – все, что осталось от целого набора.

– Вот, – сказала она, ставя их на стол, – я хоть и не умею готовить, но не такая уж плохая хозяйка.

Он смотрел, как она нервно подрагивает ногой, отпивая маленькими глоточками чай.

– Ты, наверно, проголодался после бриджа, – сказала она, – а я, к сожалению, не Аглая.

– Я не голоден.

– Не голоден? Не может быть! Ведь уже поздно!

Маленький человек, ее муж, неторопливо пил чай. Глядел ли он на нее? Думал ли о ней? Сделав слишком большой глоток, она, должно быть, обожгла горло. Длинный беспечный лучик света словно пальцем коснулся ее хмурого лба.

Немного оправившись, она попросила:

– Расскажи хоть, с кем ты играл у Сарандидисов.

– Не знаю, – ответил он. – Забыл.

Это было последней каплей.

Августовская жара, казалось, докрасна раскалила ночной воздух. В такую ночь искусственное освещение коварно обнажает все изъяны. Констанция с горечью заметила, что на цветках гардении появились бурые каемки.

– Ах! – вскричала она, отрывая один цветок, – ну зачем надо обманывать?

Обрывая потемневшие, сморщенные, будто лайковые, лепестки, все еще источавшие пьянящий аромат, она сама не понимала, к чему говорит все это.

– А ты что, самаобманываешь? – спросил он.

– Не знаю, не знаю, – повторяла она. – Это получается само собой.

– Ну за себя-тоя отвечаю, – сказал он.

– Разве? – спросила она, выпрямившись как струнка; он видел силуэт ее высокой прически. – Разве ты знаешь, – услышал он, – какое впечатление ты производишь на других? – Ее голос звенел. Свет из комнаты прорезал темноту террасы. – А все эти дамы в парижских туалетах! Пропахшие сигаретным дымом! Цепляющиеся за свои карты! Помешанные на бридже! – Она поднялась, чтобы нанести решающийудар. – Это еще ладно, – сказала она. – Но Аглая. Даже Аглая!

– Бог мой!

– Да! – вскричала она; от собственной смелости у нее закружилась голова. – Аглая! Ты настолько упоен успехом, что не можешь остановиться, обхаживаешь, соблазняешь даже служанку.

В пляске ненависти закружила темноту длинная, блестящая, не подвластная времени юбка. Голос тьмы захлебнулся от ненависти.

– Бог мой! – повторил он. – Что, если войдет Аглая и услышит весь этот вздор?

– О да! Вздор! Вздор! Аглая честная. Верная. Да. Она тверда, как скала, и только воля господня может сломить ее.

Констанция зашла уже так далеко, что не могла остановиться: она взяла свой стакан и швырнула его в угол террасы. Блестящие осколки со свистом раскатились по кафельному полу.

Когда он ее поднял, ей послышалось:

– Ты никогда не убьешь моей любви к тебе, Констанция, как ни старайся.

Всей душой она хотела поверить, услышать еще слова верности. Достичь высоты, на которой он стоял. Но расстояние было слишком велико.

– Наверно, я все-таки убила ее. Самаубила, – сказала она. – И так лучше.

Он поднял ее на руки и прижал к себе, стараясь перелить в ее изнеможенное тело хоть каплю своей силы.

Немного придя в себя, она взяла уцелевший стакан; вошла Аглая, еще не сняв шляпки, приняла стакан из рук своей госпожи, ополоснула его и убрала на место.

Маллиакас так долго просидел в беседке в Колоньи, что его бедра и ягодицы уже болели от впившихся в них прутьев металлического кресла, а вокруг глаз проступили пятна: давала о себе знать больная печень. Но он не жалел потерянного времени. Напротив, он был заворожен рассказом как никогда в жизни.

Правда, теперь он начал покашливать и посматривать на свои дорогие швейцарские часы.

– Что-то она задерживается, – сказал старик, уставившись куда-то вдаль, поверх печального озера. – Она уж чересчур сердобольна. А все этим пользуются.

Но как раз когда гость встал и собрался откланяться, на гравиевой дорожке послышались шаги: кто-то шел к ним от дома.

Маллиакас не мог заставить себя обернуться; он застыл, ссутулившись в тесном решетчатом павильончике, слыша только свое прерывистое дыхание.

Когда шаги были уже совсем близко, старик повторил:

– Все этим пользуются, – и, не глядя в сторону дорожки, добавил уверенно: – Наконец-то она пришла, и вы можете с ней познакомиться, а я получу свой суп.

Гость взглянул на смуглую женщину, приближавшуюся к беседке. Она неторопливо обходила лужи и грязь, мокрый гравий хрустел у нее под ногами.

– Аглая, – сказал наконец мистер Филиппидес, – этот господин из Александрии. Друг Тилотсона, который прислал письмо. Помнишь? Из Смирны. Тилотсон занимался инжиром, кажется. Он еще хорошо играет в теннис.

Миссис Филиппидес держалась очень уверенно, и только улыбка слегка выдавала ее смущение. Приятная белозубая улыбка на темном, смуглом лице.

С облегчением вздохнув, Маллиакас все же пробормотал что-то про автобус.

– Я провожу этого господина до автобуса, – спокойно сказала она и ласково предложила: – А ты не пройдешься с нами до дома? Женевьева зажжет камин.

– Камин! Я лучше посижу здесь еще немного. Один, – заупрямился Филиппидес. – И полюбуюсь закатом солнца. Если получится.

Вряд ли у него была такая возможность, потому что швейцарское небо было затянуто тучами.

Миссис Филиппидес вышла из беседки, и Маллиакас приготовился следовать за ней.

– Приходите еще, – сказал старик. – Я расскажу вам о моей жене. Мы все время собирались вернуться, присмотреть себе дом в Смирне. Но она не желала видеть турок. Мы все время собирались что-нибудь сделать. Научиться готовить. Или научиться владеть собой.

Но вторая миссис Филиппидес уже шла по дорожке, и гость послушно направился за ней, глядя на ее приземистую фигуру под широкополой летней шляпой.

Видимо, оттого, что джентльмен шел сзади – слишком узкой была тропинка, – она осмелела и заговорила.

– Он сидит здесь часами. Это его любимое место. И любимое занятие. Пить чай из этого стакана. Он рассказал вам о них, – заметила она уверенно.

– А он не простудится?

– Да нет. Он очень подолгу бывает на свежем воздухе. И думает.

Тяжело ступая, она шла по дорожке.

– Он вам рассказал о Ней? – спросила миссис Филиппидес, помолчав немного. – Она бы знала, как вас развлечь. И о чем говорить.

Гравий все хрустел под ногами.

– Она была archontissa [24]24
  Барыня, дама благородного происхождения (греч.).


[Закрыть], – пояснила она. – А я простая крестьянка. Служанка. Но женой ему тоже была. Потому что любила ее. Надеюсь… мне кажется,она бы не осудила меня. По крайней мере не за все.

– И давно умерла миссис Филиппидес? – осторожно спросил Маллиакас.

– Давно ли? Да. Как давно? Ах, очень давно… – Вторая миссис Филиппидес вздохнула, словно пропасть между «тогда» и «теперь» была для нее неизмеримо велика.

– У нее, кажется, было не очень крепкое здоровье.

– Ах да при чем тут здоровье! – ответила миссис Филиппидес. – Kyria умерла страшной смертью. Ох, страшной! Я предчувствовала, что так будет.

И вдруг слова начали безудержно срываться с губ этой крестьянки: сперва отрывистые, они внезапно хлынули мощным потоком, который тут же подхватил ее спутника, и он понесся вслед за ней с верхнего этажа – по винтовой лестнице – на улицу…

Горничная бежала прямо в тапочках. Они шлепали по мраморным ступеням.

Был час красноватых летних сумерек, от которых до боли, словно тисками, сжимает виски. Они стояли рядом на тротуаре. Он ощущал страх в ее сильном, но беспомощном крестьянском теле.

– Kyria mou! Kyria! – запричитала горничная.

Потом нагнулась.

Ее большой зад сотрясался от горя, большая грудь, казалось, вот-вот издаст последний вздох.

Склонилась над телом, распростертым на обочине.

Констанция Филиппидес едва могла шевельнуть головой. Тело ее было недвижимо. Горничная положила ее поудобней и расправила сбившееся платье. Еще не успели собраться зеваки; прибежали только две дамы, жившие на первом этаже, и какая-то собака крутилась под ногами.

– Аглая… – Темная струйка крови текла по подбородку, но Констанция заговорила, пытаясь о чем-то попросить горничную.

А та стоит на коленях и качается из стороны в сторону.

– Kyria! Ach, kyria mou! Что теперь делать? Что нам делать?!

Качается и причитает, уже одетая в траур.

– Я рада, Аглая, – сказала Констанция Филиппидес, – что тыникогда не сломаешься. Никогда. Ты не смеешь! – И, приподнявшись на миг над растекающейся лужей крови, добавила: – Видишь, это только я сломалась.

Полицейский перенес ее в дом, как горничная ни порывалась сделать это сама.

Когда все кончилось, они почти дошли до автобусной остановки. На улице все было тихо и спокойно.

– Вы успеете, – сказала миссис Филиппидес. – Хоть швейцарцы и очень пунктуальны.

Она опять была сама собой – сдержанной, флегматичной и спокойной.

– Хорошо, что kyrios поговорил с вами, – сказала она. – Ему, наверно, было приятно. Он ведь стал таким безразличным ко всему.

Она помолчала, задумавшись; ее вновь охватила тревога.

– Знаете, – проговорила она быстрым прерывистым шепотом, – это ведь последний стакан, и если он разобьется, что со мной будет? У меня тогда ничего не останется.

Неожиданно миссис Филиппидес замолкла, словно вдруг заметив свою наготу, повернулась и пошла, неуклюже переваливаясь, назад, в сырой заросший сад. Маллиакасу не хватило духу посмотреть ей вслед. Да и автобус как раз подошел. Точно по расписанию: швейцарский. Он побежал к автобусу. Подальше от тишины. С натянутой улыбкой на губах. Страшась, что его позовут и он услышит звон осколков последнего стакана.

Сосны Аттики

Сначала уехала мама. Потом отец. Уходя, он выдернул у нас из-под ног коврики, сказав торопливо, что это коллекция, что все это представляет большую ценность. Какое-то время мы были одни. Нет, не то чтоб совсем одни… В доме остались фройляйн Хофман, мадемуазель Леблан, экономка кирия Смарагда, Эвридика – наша кухарка и еще две горничные с острова Лесбос. Все они то и дело шептались о чем-то, и на душе у нас было пусто и безотрадно.

Потом нам сказали, что скоро все образуется, что скоро в Египет приедут наши тетушки. Мадемуазель Леблан отправила им телеграмму в Смирну, и вскоре действительно появились тетушки. Тетя Урания – очень строгая с виду и тетя Талия – артистическая натура, как говорила нам фройляйн Хофман. Как бесподобно поет она Lieder [25]25
  Здесь: рождественская песня (нем.).


[Закрыть]! С каким Gefuhl [26]26
  Чувством (нем.).


[Закрыть]!

С приездом тетушек снова все оживилось. То и дело хлопали двери, играла музыка, на лестнице стало людно. Наш старый дом на окраине преобразился. В тот год моя старшая сестра Фроссо влюбилась в какого-то итальянца-спортсмена, а брат Алеко решил, что будет кинозвездой. Молодые горничные, покончив с уборкой посуды, бежали к себе наверх, высовывались из окон, пытаясь дотянуться до финиковой пальмы. Иногда слышался гулкий стук. Это в сыром саду падали финики. А как тенисто, свежо было в саду, когда нас приводили домой с пляжа! Со скрипом распахивалась калитка, и мы, а за нами наши наставницы, входили в зеленую чащу листвы, отгороженную от остального мира стеною желто-песочного цвета.

Фроссо, старшая моя сестра, говорила, что это ужасно, невыносимо, кошмар, паршивая Александрия, ну почему ей не дают носить туфли на высоких каблуках, ах, вот бы сейчас в Европу, как хочется настоящей любви, настоящей, страстной. Мне же в ту пору отнюдь не казалось, что все так плохо. Впрочем, я был другой, не такой, как Фроссо. Дионис – послушный, умный, уравновешенный мальчик, говорили обо мне тетушки. И они были правы, мне было даже досадно, но досаду быстро сменяли иные чувства, чувства неизъяснимо приятные, и особенно когда я был дома и кругом царило оживление, слышались голоса.

Вот за овальным столиком сидит моя сестра Агни. Пишет сочинение. Вот младшие брат и сестра что-то не поделили. А сверху доносится говор горничных, толкующих свои странные сны. А когда за окном уже вечер, гостиную с позолоченными зеркалами наполняют фортепьянные аккорды. Это тетя Талия играет Шумана. «Бесподобно, – говорит фрау Хофман, – вы превзошли фрау Клару, ваша интерпретация…», и я начинаю думать, кто эта фрау Клара, интересно, как играет она. Тетя Талия сияет от удовольствия, складывает руки крест-накрест и вот уже для мадемуазель Леблан поет une petite chanson spirituelle de votre Duparc [27]27
  Веселую песенку вашего Дюпара (франц.); Анри Дюпар (1848–1933) – французский композитор.


[Закрыть], a та сидит и штопает на деревянном яйце, и на губах ее блуждает улыбка.

О, это были чудесные вечера. Иногда, впрочем, дверь гостиной распахивалась, кто-то входил, свечи испуганно трепетали, пламя грозно клонилось к нотам, но тотчас вновь теплилось, тихо и строго. Музыка не умолкала. А когда умолкала, тишина стояла необыкновенная. В те далекие годы можно было еще услышать, и нередко услышать, как по улице в клубах пыли идут верблюды, и в самой вечерней прохладе тогда слышался запах верблюда.

О, конечно, это было для нас счастливейшее время. Ну а то, что сестре моей Фроссо жизнь казалась такой ужасной, было, в общем, нисколько не удивительно: увидала на пляже того итальянца и влюбилась, и жизнь ее превратилась в муку.

В том году почти напротив нашего дома поселилась семья Ставриди. Как-то раз я вбежал в гостиную с новостью:

– Тетя Урания, а вы знаете, что Ставриди тоже из Смирны? Я сам слышал от Эвридики. Ей сказала кухарка Ставриди.

– Да, я знаю, – низким, суровым голосом ответила тетя. – Но однако, Dionisi mou, мне не нравится, что ты стал подолгу бывать на кухне. Детям там делать решительно нечего.

Всякий раз, когда тетя Урания принималась говорить со мной таким тоном, мне становилось обидно, ведь я, как никто другой, пользовался ее расположением, но я, конечно, не подавал виду, вернее, делал невинный вид.

– А вы знали их, тетя Урания?

– Хм, некоторым образом. Как бы это сказать… Впрочем, да, если на то пошло, я их знала.

И тетя Урания посмотрела на меня так строго, что казалось, вот-вот разразится гроза, но грозы не случилось, а тетя Урания коснулась рукою моей туники, затем головы и начала поглаживать мою стриженую макушку. Так было всегда.

– Значит, и мы с ними познакомимся? Да, тетя Урания? Эвридика сказала, что у них есть девочка. Ее зовут Титина.

Тетя Урания еще больше нахмурилась.

– Я еще пока не решила, не знаю, стоит ли связывать себя этими отношениями, – сказала она после некоторого раздумья. – Видишь ли, эти люди, Ставриди, – тетушка многозначительно кашлянула, – ну, словом, не совсем желательны в некотором смысле.

– Как «нежелательны»?

– Хм, как бы это сказать… – рука тетушки не переставала гладить мою макушку. – Отец кирии Ставриди был аптекарь. Они жили в доме, где у моего отца была лавка, на втором этаже. Нет, не подумай, я ничего не имею против кирии Ставриди. По некоторым меркам она, быть может, прекрасный человек, вполне возможно, но видишь ли… Но, впрочем, довольно, довольно об этом.

Тетя Урания отвернулась, отошла в сторону. Вот уж кто был действительно прекрасный человек! Она читала Гёте. Каждое утро, перед тем как выпить чашечку кофе. Минут пятнадцать. В великопостные дни не ела скоромного. Это она распорядилась, чтобы нас подстригли под ежик, мальчиков, разумеется. По ее указанию мы носили простые туники, как у детей рабочих. «Одежда должна быть скромной, – говорила тетя Урания, – да и с какой стати им тут выделяться; можно подумать, они какие-то особенные». Сама она носила короткую, почти мужскую стрижку и втайне от нас раздавала свои сбережения бедным.

– И все же, – сказала тетя Урания, – если я говорю, что Ставриди не совсем желательны в некотором смысле, это вовсе не означает, что вы, дети, должны относиться плохо к Титине, обижать ее.

Глаза ее увлажнились, голос звучал уже ласково:

– Вот ты, например, Дионис. С твоим добрым сердцем ты, как никто другой, должен быть к ней внимателен. Титина такая бедняжка.

На этом наш разговор кончился. А жизнь продолжалась. После отъезда родителей ничего особенно важного не произошло. Что-то случалось, конечно, но все больше так – мелочи. Были, разумеется, гости. Из Парижа приехала наша родственница, тетя Каллиопа, профессор. Она давала нам темы для сочинений и заставляла дышать по-научному, в нос. Брат Алеко выписал для себя руководство по гипнотизму. Фроссо позабыла итальянца и увлеклась румыном. Агни получила приз за работу по алгебре. Мирто и Поль, самые младшие в нашей семье, завели копилки. В этой текучке, среди стольких пускай незначительных, но все же приятных в какой-то мере событий, мне и в голову не приходило заводить разговор о Ставриди. Впрочем, нет, приходило, конечно, но я молчал, из уважения к тете Урании. Жизнь продолжалась, все шло своим чередом, нещадно палило солнце, морская вода разъедала кожу. По вечерам листья фикуса покрывались капельками влаги.

Но вот – это было во вторник вечером – я вбежал в гостиную и вдруг увидел кирию Ставриди. Она сидела в кресле возле окна, в любимом кресле тети Урании.

– Какой же ты будешь, мальчик? Старший, младшенький? – улыбнулась гостья, выставляя блестящие золотые зубы.

– Я средний. Меня зовут Дионис.

И тут бы я повернулся и убежал к себе, но эти золотые зубы… У меня захватило дух.

– Вот как, – сказала кирия Ставриди и опять улыбнулась. – Да, средним трудно приходится. Часто именно на их долю выпадают обязанности.

В этих словах ее было что-то загадочное. Да и сама кирия Ставриди, вся в черном, была точно призрак, окутанный пеленою пара. Я молчал, не зная, что ей сказать. Тут только я заметил, что кирия Ставриди пришла не одна.

– Познакомься, это моя Титина. Ты ведь не будешь ее обижать?

– Нет, что вы, – пробормотал я и перевел взгляд на ее дочку.

Титина Ставриди стояла у кресла. Вся в белом. Оборки, оборки, оборки, и тут и там – атласные бантики. Бантики были розовые, а так остальное все сплошь белое. Продолговатое лицо Титины растянулось в улыбке, и мне показалось, что у нее недостает передних зубов, двух или, может быть, трех. Лицо ее напоминало по цвету банан – все в крупных бледных веснушках, а по краям волос, на лбу, кожа почти как мел. Мне вдруг почему-то подумалось, что Титина Ставриди, возможно, все еще писается по ночам. Должно быть, такой у нее был вид.

Тут в комнату вошла тетя Урания, которая, наконец, услышала, что ее зовет наша горничная Афродита.

– А, кирия Ставриди, – проговорила она с порога низким мужским голосом. – Какими же это судьбами? Так вы, оказывается, в Александрии.

И протянула руку.

Кирия Ставриди порывисто поднялась с кресла и, пыхтя, отдуваясь, двинулась ей навстречу. Она была огромных размеров, особенно сзади. Остановившись в шаге от тетушки, она склонилась в глубоком поклоне; последовало легкое рукопожатие.

– Надо же, как приятно, мадемуазель Урания. После столького времени! А что, простите… мадемуазель Талия? Я помню, она такая изысканная!

Тетя Урания заметно смешалась.

– Моя сестра больна, – проговорила она наконец. – У нее мигрень.

На лице гостьи изобразилось волнение. Она принялась выражать сочувствие. При этом она задышала так часто, так тяжело, как будто ей не хватало воздуха.

Затем разговор пошел о каких-то совсем незнакомых людях, а это всегда было неинтересно.

– Дионис, – сказала тетя, когда наступило молчание. – Может, ты погуляешь с Титиной. Показал бы ей сад. Вам, детям, тут делать решительно нечего.

Но я стоял как вкопанный, и тетя тотчас про меня забыла. Титина Ставриди тоже стояла как вкопанная. Она походила на статую – нелепую, глупую, безобразную статую. Какие толстущие у нее ноги, должно быть, мелькнуло у меня в голове. А эти бантики, панталончики все в оборках! Подойдя ближе, я разглядел, что нос у Титины картошкой, в веснушках, а на одной стороне – небольшая оспина. Глаза у Титины были огромные, синие и глупые-глупые.

– Мой муж, кстати, тоже, – говорила тем временем кирия Ставриди и почему-то запнулась, – постоянно хворает.

– Я помню, – сказала тетя Урания низким сухим голосом.

Гостья, похоже, совсем потерялась в словах. Вид у нее был грустный.

А между тем в дверях происходило движение. Алеко, Фроссо, не говоря уж об остальных, поочередно заглядывали в гостиную, вбегали и выбегали. Все, решительно все пришли посмотреть на ту самую кирию Ставриди из Смирны и на ее нескладную, безобразную дочку. И все они по очереди были представлены.

– Что ж, надеюсь, мы будем друзьями, – вздохнула кирия Ставриди, обращаясь скорее к нам, детям, нежели к тете Урании, ведь теперь было ясно, даже я понял, что надеяться ей на дружбу с тетушками вряд ли стоит.

– Я думаю, Дионис будет дружить с Титиной. Ведь он обещал мне. Кстати, и возраста они почти одинакового.

При этих словах Агни прыснула со смеху, Алеко ущипнул меня сзади, а маленький Поль, со свойственной ему непосредственностью, подошел к Титине и дернул ее за атласный бантик. Бантик развязался; казалось, Титина вот-вот заплачет. Ничуть не бывало! Она распустила свой рот в улыбке. Она улыбалась! Она улыбалась даже тогда, когда кирия Ставриди, сказав, наконец, все, что нужно ей было сказать, взяла ее за руку и повела к двери.

Едва они ушли, мы все зашумели. Всех разбирал смех.

– Нет, вы видели! – кричала Фроссо. – Вот так кирия Ставриди! Видели, какие у нее зубы?

– А Титина-то, вот пугало! – вторила ей Агни. – Атласа-то – на подвенечное платье хватит.

– Неужели теперь нам общаться с такой вульгарностью? – сказал Алеко и с недоумением посмотрел на тетушку.

– Как ты смеешь так говорить, Алеко! – вскричала тетя Урания. – Это ты вульгарен! – и вдруг ударила его по щеке. – Сейчас же ступай к себе в комнату!

Все это вышло так неожиданно, странно: Алеко – почти уже взрослый, самый сильный… Но нас ожидало еще большее удивление.

– Смотрите, смотрите! – завизжала, запрыгала Мирто, показывая на пол. Она была тихоня и отличалась большой наблюдательностью. – Смотрите же, Титина описалась!

И точно, на полу возле кресла, любимого кресла тети Урании, виднелась лужица, какая обычно остается после щенков.

Все побежали смотреть, обступили, отталкивая друг дружку.

– А ведь такая уже большая, – вздохнула тетя Урания.

Вызвала Афродиту, Афродита пошла за своей знакомой, арабкой, та принесла ведро.

После этого происшествия о Ставриди словно забыли. Изредка доходили до нас слухи. Наши горничные видели, например, как она и он шли, заплетаясь, по улице, пели. Он, говорили горничные, выделывал кренделя. Но о Титине долго не было никаких известий. И вдруг – это было вечером, когда в поисках насекомых для моей коллекции я бродил со свечой по тенистому саду, – тетя Урания позвала меня в дом и сказала:

– Надо что-то срочно делать с Титиной. Завтра, Дионис, слышишь, ты пойдешь и приведешь ее к нам.

Отовсюду послышались унылые возгласы, а тетя Талия, которая сидела за фортепьяно в своем любимом лиловом платье с кружевным воротничком и играла Шумана, вдруг перестала играть и вся съежилась.

– Я?! Почему я?! – вырвалось у меня с отчаянием.

Но кому ж, как не мне, привести бедняжку Титину, объяснила тетя Урания. Я самый надежный, у меня доброе сердце. И я это знал. Даже кирия Ставриди тогда сказала, что обязанности зачастую ложатся на плечи средних.

На другой день я покорно отправился за Титиной. Между нами не было сказано ни одного слова. Зато у порога кирия Ставриди поцеловала меня – и на щеке осталось что-то ужасно липкое.

Вечером вместе со всеми мы гуляли по пляжу. Гуляли и на другой день.

– Опять этот пляж! – стонала Фроссо во время очередной прогулки. – Тоска смертная! – И вдруг, с тоски ли, со злости ли, ущипнула Титину сзади.

– Титина! – удивилась Агни. – Что это у тебя тут?

А там у Титины была голубая бусина.

– А это от дурного глаза.

– От глаза?!

И все покатились со смеху.

– Она арабка! – завизжала Мирто.

И мы стали ее дразнить хором: «Титина, Титина-арабина…», но делали это вполголоса, чтобы не услышала мадемуазель.

Однако Титина не убегала, не исчезала, и мы гуляли с нею чуть ли не каждый вечер. Однажды мы подобрали в море пустую бутылку, стянули с Титины белые панталончики и стали лупить, конечно несильно, по половинкам ее зада. Но Титина только улыбалась в ответ – улыбалась своей слезливой улыбкой. Тогда мы толкнули ее в волны, но она всплыла! Всплыла-таки, чуть живая от страха, и только моргала своими бездонными, бессмысленными глазами, в которых плескалось синее море. Ее мокрая, усыпанная веснушками кожа переливалась на солнце, как рыбья чешуя.

– Тьфу, гадость! – сказала Фроссо и, отойдя в сторону, раскрыла журнал.

Вскоре, однако, мы перестали мучить Титину. Это стало уже скучно. Но странное дело, Титина вдруг привязалась, и, разумеется, она привязалась ко мне. Как будто ее кто надоумил. Однажды – это было у нас в саду – я показал ей коллекцию насекомых, и тут терпение мое лопнуло. Схватив титинину бусину, я сунул ее ей в нос, в ноздрю, и крикнул сорвавшимся голосом: