Текст книги "«Вертер», этим вечером…"

Автор книги: Патрик Ковен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Ирина Воралеску умела бегать так, как надлежит бегать по театральной сцене: в ограниченном пространстве нужно создать впечатление, будто пробегаешь большое расстояние, и тело тут играет такую же важную роль, как и ноги. Руками она прижимала толстую шаль к понарошку запыхавшейся груди. «Через пару часов наверняка пойдет снег». Совсем рядом с полистироловой стеной проступил нечеткий силуэт Орландо Натале. Тут Томас Сведон позволил себе вольность, он не хотел, чтобы Вертер принял традиционную романтическую смерть – распростертый на земле, с пятнами кетчупа на груди. В его постановке Вертер умирал стоя: белая тень в тусклом свете, заливающем сцену, без каких бы то ни было следов ранения, ведь театр – это молчаливое соглашение, и самой истории, пения, актерской игры должно быть достаточно, чтобы показать, что ранение на самом деле было смертельным. Лишь перед самым падением занавеса Шарлота прижмет к себе мертвое тело и лишь в нарастающей мощи последнего аккорда оно медленно осядет на землю.

«Он увидал ее в полосе света, пробивавшегося сквозь листву. Ее глаза блестели в лунном свете. Она бросилась к нему с этим знакомым ему вскриком, этой нотой, заставившей до предела напрячься ее голосовые связки».

Из режиссерской кабинки, откуда Сведон наблюдал за точностью освещения, ему было видно, как руки и предплечья Орландо свела судорога. Ему был знаком успех, но такой степени совершенства, как нынче вечером в «Ла Фениче», он еще никогда не достигал.

Требовательный по отношению к своей работе, он всегда знал, что в поставленной им пьесе есть недостатки, что он мог и обязан был лучше проработать некоторые движения, потрудиться над деталями… Но в этот вечер он с самого начала забыл, что он и есть постановщик. Это был не «Вертер» Томаса Сведона, а просто «Вертер». Более близкая к Гёте, нежели к Массне, опера утратила налет французской вычурности, зато обрела силу звучания и чисто немецкий напряженный драматизм, и Сальти, правивший в этот миг балом, выжимал из оркестра аккорды, полные трагизма, печали и слез. К тому же Натале, играя этого раненого юношу, ставшего жертвой запретной любви, смог сохранить свое исконно итальянское мужество. Воралеску же превосходила саму себя, и Сведон знал, что слезы, наполнявшие в этот момент ее глаза, были настоящими. Слившись в объятьях посреди необъятной ночи, опустившейся на Вецларскую равнину, они уже не играли – всем своим существом они воплощали любовь и страдание, извечно идущие рука об руку.

Консультант по пению уже давно ничего не подсказывает актерам из-за кулис: ни размера, ни слов, ни крещендо. Натале и Воралеску не смотрят больше ни на видеоэкраны, ни на Сальти – единственную живую душу в этой кромешной тьме, освещенную призрачным светом пульта.

Вдалеке, среди огоньков невидимой глазу деревни, дети поют рождественскую песню. Шарлоту охватывает трепет, на мгновение она отстраняется от Вертера, возмущенная беззаботным смехом и весельем того мира, который некогда был ее миром, отрицавшим постигшее ее теперь несчастье; она была дочерью гармонии, заботливой мамой для младших, обычной женщиной со своими повседневными хлопотами, правилами приличия и реверансами; прошлое возвращается к ней, смущает ее ум своими тихими радостями, своим детским душевным покоем, но теперь она знает: в природе всех вещей на свете кроется смерть.

Сведон сказал им это во время одного обеда в «Чигги»; путь Шарлотты – самый простой из всех возможных: от варки варенья и деревенских балов она приходит к трауру, крови и могиле.

Натале трепещет, его пальцы сжимают плечи Воралеску.

– Не надо слез, ужель и впрямь ты думаешь, что жизнь моя угаснет?.. Она лишь у истоков…

На висках Сведона проступают капельки пота. Магия не рассеивается, голос Натале словно нанизывает нить блещущих в полумраке алмазов, ясных до головокружения. Англичанин не любил Массне, все эти его ужимки, побрякушки, всю эту фрагонаровскую мишуру, он бы никогда не взялся за постановку «Манон», «Жонглера Богоматери» или «Дон Кихота», но именно в «Вертере» на композитора снизошло озарение, и эта смерть была одним их красивейших мест во всей опере. Его взгляд устремился в зал. Ему показалось, что зрители впитывают музыку, как губка воду. Вот уже тридцать лет спектакль – привычное для него зрелище, но, если память ему не изменяет, никогда еще все его существо не охватывал подобный жар, никогда ожидание развязки не было столь осязаемым…

«Она мягко отстранилась от него…»

– Шарлота, смерть моя близка, так внемли: на погосте…

Он закрыл глаза; отныне его голос звучал самостоятельно, певец был над ним уже не властен. Вертер занимал полагающееся ему место:

– И коль страдальца прах не обретет покой в могиле освященной…

Орландо взглянул на Ирину. Ее губы дрожали. В слабом свечении, разливающемся вокруг них, очертания равнины становились все менее четкими. Из глубины сцены, стелясь по земле, к ним подползал туман от дымовых машин; вскоре он саваном укроет долину, и неизбежное, неумолимое тепло окутает их.

Куртеринг сжал подлокотник кресла, почувствовав, как пальцы впиваются в бархатную обивку. Он один знал, для кого пел в этот миг Натале. Женщина, которую он сжимал в своих объятьях и к которой обращал лицо, мертвенно-бледное от грима и рассеянного света, – почти такое же белое, как и его одежды, – была ненастоящей Шарлотой. Со своего места во втором ряду первого балкона он мог видеть Каролу. Несмотря на слабый свет, исходящий от сцены, его блики выхватывали распущенные волосы, напоминавшие блеклое пятно лунного света. Он видел, как она вошла за несколько минут до поднятия занавеса; на ней было черное платье без драгоценностей; она села, и он отметил, что она даже не открыла программку: она по-прежнему держала ее в руке, свернутую в трубочку. Во время антрактов она не покидала зала. Он хотел было спуститься вниз, чтобы поздороваться, однако сдержался: ему показалось, что для нее спектакль все еще продолжается, и Куртеринг не захотел лишать ее этого очарования.

Он вспомнил ее той дождливой ночью в Вене, в «Кистлеркафе». Профессор был поражен ее красотой, но еще более удивительными показались ему отношения между Каролой и Натале. Глядя в ее зеленые глаза, он вспомнил античный миф, пересказанный Платоном. На заре мироздания мужчина и женщина были одним существом, созданным богами для любви; но потом они совершили проступок и последовало неизбежное наказание; пара – некогда единое целое – была разделена, и отныне каждая половинка была обречена разыскивать другую. В тот вечер Густавусу Коломару Куртерингу показалось, что обе половинки наконец встретились и ему посчастливилось наблюдать это чудо. Такая же история приключилась с Вертером. В романе Гёте нет ничего сверхъестественного: юноша знал, что Шарлота была половинкой его самого, но божественное провидение распорядилось по-иному: он отыскал частичку себя, но та не могла принадлежать ему. А раз уж ты не можешь жить без своей половины, то придется умереть. Самое логичное из всех самоубийств… Да, профессор ошибался: Альберт не убивал Вертера, он был тут ни при чем, зря Куртеринг пытался превратить историю чистой любви в убийство на большой дороге, в месть жалкого рогоносца, достойную лишь заметки в желтой газетенке…

Мысли улетучились из головы старика. Еще несколько тактов. Неподражаемое вибрато последних нот льется из уст Орландо Натале. Скоро Ирина Воралеску в отчаянии заломит руки, Сальти вихрем взметнет оркестр, и, знаменуя конец драмы, падет занавес, Куртеринг позволил музыке увлечь себя, он вновь был плотом, уносимым ненастьем в открытое море…

Вертер шатается, падает на колени. Теперь прожектор высвечивает обоих актеров.

Мертвец, всего лишь тень, почиет в Бозе…

Вспыхивает спичка, и вот уже языки пламени с какой-то ласковой осторожностью лижут тонкие ветки, и те вспыхивают по краям, словно крохотные лампочки. Через несколько мгновений, весело потрескивая, займутся поленья.

Людвиг Кюн с трудом поднимается. В Сафенберге холодно, а эта комната к тому же самая сырая из всех. Раньше огонь в камине разжигала Карола. Долгие годы она проделывала это день за днем. Сейчас все приходится делать ему.

– Доброй ночи.

Его тапочки шаркают по ковру, он приподнимает драпировку, прикрывающую дверь, и выходит.

Огонь разгорается и освещает спрятанное в подушках лицо. На суконном пледе покоятся скрещенные руки прабабки – руки цвета слоновой кости.

Она не отрывает глаз от часов, висящих напротив; мерцание очага слишком слабо освещает циферблат, и с того места, где стоит кресло, она не может различить стрелок, но какая разница! С точностью до секунды она знает, что час пробил.

Ее глаза словно два молочно-белых шара. Теперь все вернется на круги своя. Так нужно, ведь только тогда она сможет спать спокойно…

– …да будь благословлен.

Под звуки пения Ирины Орландо медленно оседает на землю.

Сальти вскидывает правую руку, и его палочка молнией взвивается над духовыми, порождая бурю. Куртеринг зажмуривает глаза, качаясь, словно былинка на ветру, вместе со всем залом «Ла Фениче».

Карола встает, ее руки образуют идеальный прямой угол по отношению к телу. Двумя пальцами она надавливает на курок, и огненная вспышка прорезает зал. От толчка Орландо приподнимается и вскрикивает от боли. Певица замечает под его рубашкой рану, бормочет что-то по-румынски, но он не улавливает смысла. Часть его только что умерла. Рука Орландо ощупывает рану, пытаясь унять боль. Вот здесь, вверху, прямо под ключицей…

– Занавес, опустите занавес!

Кто кричал? На его пальцах набухают алые перстни, они становятся все больше, и кровь уже струится между фалангами.

Ирина убегает за кулисы.

Куртеринг смотрит ей вслед, потом переводит взгляд на Каролу: та все еще стоит, даже не опустив рук…

«Да, это был совсем иной мир, мир душевного спокойствия, где лишь смена времен года расставляла вехи в ее неторопливой жизни… И вот этой зимней ночью она стоит на старой дороге, сердце бьется где-то в горле, глаза застилает пелена… Былая безмятежность улетучилась… Несмотря на абсолютную неподвижность пейзажа, вокруг, казалось, бушевал вихрь».

Оказывается, Шарлота была не одна. Два разных человека всю жизнь соседствовали в ее теле. Вот в чем была загвоздка, и этого не понял ни он, ни Альберт, ни Вертер…

Той ночью в Вецларе, направляясь к своему возлюбленному, она сжимала под пальто пистолет.

От внезапно зажженного света он хлопает ресницами. Оркестр умолк, но бахрома занавеса еще не коснулась сцены. Женский крик разрывает воздух. Ошеломленный Куртеринг видит лица зрителей, обращенные к Кароле Кюн. Вокруг нее образуется водоворот, и вскоре возникает пустота. В толкотне кто-то падает в проходе. Вся «Ла Фениче» встает, за спинами уже не видно зала; Куртеринг пытается рассмотреть что-то поверх голов, но ничего не видит. Профессор встает на цыпочки… Силуэты людей перешагивают прямо через сиденья. Выронив пистолет, Карола медленно сползает в кресло.

Прямо у нее на глазах зал опрокидывается, словно огромный, идущий ко дну корабль, пьяный от яркого света и блеска позолоты… Она знает, что там, в Сафенберге, Хильда Брамс наконец спокойно уснула.

Джанни поддерживает тело Орландо и без умолку что-то говорит. На сцене много народу. Между голов, склонившихся над ним, видны хитросплетения лесов. Я уже ничего не чувствую. Меня куда-то уносят, потолок плывет перед глазами, толпа расступается, один из мужчин, несущих носилки, одет в куртку из синей искусственной кожи, напоминающей покрытую воском ткань. Я прекрасно знаю, какие декорации ждут меня впереди. Звездами в обрамлении крыш промелькнет венецианская ночь; затем салон неотложки, никелированные предметы, которые будут раскачиваться надо мной, лица, выложенные плиткой коридоры; я ускользну незаметно, бесшумно и легко, словно рыба в море, ужасная хищная рыба; все куда-то удаляется, и круглые лампы теперь свисают прямо надо мной, опасные, как чересчур близкое солнце; люди в масках, зеленых, как ее глаза… Что ж, в глубине души я всегда знал, что ты меня убьешь. Иначе и быть не могло.

– Не двигайтесь. Сейчас будет больно… Обыкновенный укол.

Снова голос Джанни, на этот раз откуда-то издалека.

Где она? Мне больше не петь… Однако мне необходимо петь, иначе к чему тогда жить?

Я почувствовал острие иглы, лишь когда ее вытаскивали. Вновь надвигается туман, более плотный, чем поволока от дымовых машин в последнем акте, в нем все туманы Венеции и Сафенберга… неуловимый влажный призрак… жизнь и смерть борются во мне… Карола, невыносимая, недоступная мечта… все твои предки давили на тебя своим ужасным весом: Эльза, Хильда и та, самая первая, Шарлота Хард… убийцы… ты храбро сражалась, мой маленький солдат, но все же ты побеждена…

Толпы людей не спешат расходиться с театральной площади. Им известно немногое: какая-то женщина стреляла в Орландо Натале. Почему? Видимо, из ревности, хотя его личная жизнь, кажется, не была такой уж бурной. Обо всем напишут в утренних газетах, только бы он не умер, какая потеря, у нас почти все его записи, его «Трувер» просто восхитителен. А мне больше нравилась «Сицилийская Вечерня» в его исполнении и, конечно же, «Вертер». Вы видели ее? Не разглядел. Кажется, блондинка с большими глазами… Какая-то сумасшедшая… И все же каково: умереть, как раз изображая смерть… Говорят, она сделала не один, а два выстрела…

Зал опустел. Люстры гаснут одна за другой. Куртеринг поднимает шарф, упавший под ноги, и встает. Он выйдет отсюда последним.

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН
Отрывок VIII, 14 ноября

Сегодня ровно год и двадцать восемь дней, как ее привезли сюда.

До сих пор ее разум все так же помрачен. Или, может быть, просветлен. Теперь я думаю, что уже ничто не поможет ей выйти отсюда; странно, но сейчас я убеждена, что в этом нет моей вины, и если я так и не нашла источник ее болезни, то дело тут не в методах, которыми я пользовалась, а в том, что причина болезни кроется в чем-то ином… Не просто вне сферы науки, а вне сферы познаваемого вообще.

Таково мое заключение, и сегодня вечером я могу без горечи внести его в историю болезни: в случае с Каролой Кюн терапия не дает результатов.

Только что перечитала длинное письмо от Орландо Натале, написанное им еще в венецианской клинике. Эти строки уже не кажутся мне бессмыслицей, как несколько месяцев назад. Мой разум все еще бунтует против некоторых формулировок, но это всего лишь профессиональный рефлекс, который со временем притупится. «Я был в Сафенберге и знаю, насколько удушливы его стены и атмосфера; я слишком сильно любил эту женщину, поэтому уверен, что она стала жертвой – жертвой наследственности. Шарлота Хард передала своим потомкам этот атавизм, эту склонность к убийству любимых людей, которые врываются в их узкий мирок и разбивают вдребезги установленный порядок».

Несколько месяцев назад я сочла эти фразы псевдонаучным романтическим бредом. Такой наследственности не существует, да и сам термин «атавизм» лишен смысла. Теперь я уже не настолько уверена в этом. Я никому не признаюсь, ведь если мое клиническое заключение будет завершаться рассуждениями о проклятье, нависшем над родом, то существует большая вероятность, что мои коллеги сочтут меня не так уж недалеко ушедшей от моих пациентов. И тем не менее.

Мне не дает покоя история с пистолетом. В тот вечер он обнаружил его в ящике комода в своей комнате в Сафенберге, а затем оружие исчезло. И вот оно снова всплывает в этот роковой вечер в «Ла Фениче». Именно из того пистолета она стреляла, он опознал его позже в полиции: речь шла действительно об одном и том же старом оружии. Выходит, Карола взяла его с собой. Юристы называют это типичным преднамеренным покушением на убийство. Как она могла все эти дни изображать любовь, пряча в чемодане пистолет? Неужели совесть не мучила ее? В голове не укладывается. Видимо, существует другое, не известное мне объяснение. Хотя теперь это уже не важно.

В комнате тепло, и, засыхая, чернила блестят на бумаге. Мне нравится вслушиваться в скрип пера, бегущего по листу. Я чувствую, что никогда прежде не была так близка к истине, как в этот момент. Я должна принять ее, даже если разгадка кроется в неизведанной области, отрицаемой наукой. Чуть ниже Натале пишет:

«Их было трое, классическое трио: муж, жена и любовник. Единственное, в чем можно быть уверенным, то это в том, что последний умер. И его смерть может объясняться тремя причинами. Прежде всего, самоубийством. Таковой была официальная версия, которая фигурирует и в протоколах дела, оформленного другом судьи Харда. Эту же версию подхватит чуть позже Гёте, сотворив из нее свой небезызвестный шедевр.

Специалист в этой области Густавус Куртеринг считал, что нащупал более правдоподобную версию: любовника в рождественскую ночь убил муж, замаскировав свое преступление под самоубийство; но теперь я убежден, что истина в другом. Все мы, имея трех персонажей, совершенно упустили из виду третью версию, самую невероятную, самую немыслимую. Вертера убила Шарлота.

Чтобы избежать скандала, ее муж выступил сообщником в заметании следов. Она завершила свой жизненный путь в клинике для умалишенных, в горах над Рейном. Поступки Шарлоты и Каролы, несмотря на несколько веков, разделяющих их, взаимосвязаны, и первый является причиной второго…»

Далее в подтверждение своих мыслей Натале пересказывает историю, услышанную от Каролы в самолете по пути в Венецию: Эльза Кюн, ее бабушка, тоже убила одного типа по имени Вильгельм Тавив, с которым у нее была интрижка. Орландо почувствовал, что Карола питает отвращение к этой истории. В разговорах она больше никогда не возвращалась к этой теме…

Шарлота… Эльза… Карола… Кровавая цепочка. На каждой из них лежит убийство любимого человека.

Я уверена в том, что они любили этих молодых людей. Безумно. Может быть, все три были единственными настоящими влюбленными за всю Историю Любви на Земле. Ни одна из них, тем не менее, не смогла разорвать цепей законного брака, покинуть мужа, родственников, бежать из своего тесного мирка. Но я чувствую, что даже это мое объяснение не совершенно, оно слишком заурядно, слишком психологично – другой, более сильный и непреодолимый порыв поднял Каролу с места и заставил ее палец нажать на курок. Два века между двумя выстрелами. Но разве время что-то значит?

Она нашла выход. Да-да, убийство представлялось ей выходом, ведь покончив с Натале, ей бы уже не пришлось разрываться между двумя противоположными мирами. Она навсегда бежала из Сафенберга, решительно покинула сказочную страну любви и приключений, чтобы укрыться в царстве безумия и заточения. Как раз в этом сходство между тюрьмой и приютом: переступаешь их порог – и все прежние проблемы улетучиваются. Идеальное убежище. Болезнь – верный способ обрести наконец душевный покой.

В последнем абзаце письма между строк сквозит глубокое горе. Он объясняет мне причины, по которым не может приехать в Гейдельберг. Я его понимаю, так и вправду лучше. Если бы он не отказался, я бы сама ему запретила. Его карьера продолжается, но я чувствую – и тут ни при чем моя излишняя сентиментальность, – что он никогда не забудет дни, проведенные с нею. Ведь не каждый же день Вертеру дано встретить Шарлоту.

Вчера вечером поставила пластинку с оперой Массне, записанную еще до тех драматических событий. Меня тронул один фрагмент – это, видимо, самая известная ария во всем произведении. Я говорю о знаменитых песнях Оссиана, которые герой по возвращении из ссылки поет молодой женщине:

 
«Зачем будить меня в дыхании весны…»
 

Меня поразила концовка. Мне кажется, она была бы идеальным завершением истории и для нее, и для него. Минула благоухающая летняя пора, угасло великолепие жизни, и глаза путника созерцают лишь пепелище былого костра.

 
«Здесь он найдет лишь скорбь…
И запустенье».