355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Патрик Ковен » «Вертер», этим вечером… » Текст книги (страница 8)
«Вертер», этим вечером…
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 19:11

Текст книги "«Вертер», этим вечером…"


Автор книги: Патрик Ковен



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Натале подает знак Джанни, и тот бежит к бару за стаканом воды. До самолета еще три часа. Он должен был отказаться от съемок и улететь предыдущим рейсом – стоило всего лишь проснуться в шесть утра. Конечно, Джанни запротестовал бы, узнав, что певец одновременно пренебрегает и промоушном, и режимом дня, зато в эти минуты он был бы уже практически рядом с ней.

– Телеграмма для господина Натале.

Джанни перехватывает руку лакея, забирает послание и протягивает Орландо прозрачный стакан. Блики света играют на шелковой ткани его голубой рубашки. В редкие часы досуга секретарь занимается опустошением самых знаменитых модных бутиков во всех столицах мира. Большего щеголя, чем Джанни, не сыскать, и Орландо называет его «развращенным сицилийцем».

– Сегодня утром пресса единодушна. Лишь «Цайтунг» не оценил работу постановщика, да еще пара оговорок по поводу дирижера. Но что касается тебя – сплошные дифирамбы. Яоставил газеты…

– Прошу прощения, – прерывает Уолколф. – Мы можем начинать.

Орландо улыбается этому уродцу. Если от пестроты его галстуков и не лопаются экраны по всей Западной Германии, то это можно объяснить лишь надежностью телевизоров.

Орландо садится, забрасывает ногу на ногу и прищуривает глаза в слишком ярком свете. Майкл Уолколф машет пальцами правой руки прямо перед его носом. Орландо Натале. Интервью. Дубль первый.

– Мотор.

Уолколф улыбается.

– Господин Натале! Думаю, я чаще вас пою «Тоску», «Фауста» и «Паяца». Единственная разница между нами: я делаю это у себя в ванной, а вы – в «Метрополитен-опере», «Пале Гарнье» или, как вчера вечером, в Национальном театре. Итак, у меня к вам вопрос: если я буду много работать над собой, есть ли у меня шанс оказаться на вашем месте? И можете ли вы оказаться на моем, если забросите пение?

Это был новый тип телеведущего – специалист по стаскиванию одеял. Перед такими сажали ученого, хирурга, трижды лауреата Нобелевской премии, гениального писателя, танцора или математика – людей, чьи познания бездонны, таланты исключительны, ум не имеет пределов, а великодушие безгранично, – они же задавали четыре смешных или каверзных вопроса, корчили три гримасы и становились более знаменитыми, чем их уже никому не нужные гости. Эдакие новые божки. Техника этих специалистов по мгновенному охмурению и использованию людей в своих целях была надежна и беспроигрышна…

– Спойте мне первые пять нот из «Vesti la guibba», и я скажу, светит ли вам карьера певца.

Орландо единственный заметил напряженность, скрывавшуюся под деланной улыбкой. Этот тип, когда его снимали в профиль, был способен улыбаться лишь обращенной к камере половиной лица. Как бы там ни было, первую стычку Орландо выиграл. Он заметил, как за спиной звукорежиссера Джанни поднял большой палец.

– Пожалуй, не стоит испытывать терпение зрителей.

– Думаю, им гораздо интереснее будет узнать, как проходит обычный день такой оперной звезды, как вы.

Посадить его в лужу – в этом заключалась основная задача Уолколфа. Для публики не было ничего смешнее таких деталей: в их глазах он погрязнет в скукотище расписания – подъем в восемь, обед в девять, распевки с десяти до двенадцати…

– Я уверен, что вашим телезрителям – как, впрочем, и мне самому, – с начала нашей беседы не дает покоя намного более серьезный вопрос: где же все-таки вы покупаете такие галстуки?

Он понял, что одержал победу даже без подсчета очков. Принцип прост: в выигрыше оказывался тот, у кого было получше с чувством юмора. И здесь Орландо давал журналисту фору – он был человеком драм и душевных содроганий, он пел о любви, о горе, несчастьи и смерти. И вот тут срабатывал контраст: тот, кто вызывал у слушателей слезы, оказывается, был способен и рассмешить…

Однако и Уолколф был не лыком шит, он искусно увернулся, и тем не менее Орландо заранее чувствовал себя победителем дуэли. Чтобы окончательно не разочаровать ведущего, ему теперь нужно было просто отвечать на вопросы. А это было несложно, ведь теперь он ничем не рисковал, их поединок продолжится на тренировочных рапирах.

Еще три минуты.

– Можете ли вы сказать, какая из ваших ролей вам больше всего по душе?

Орландо глубоко вдохнул. Он был в своей тарелке и чувствовал себя превосходно. Внизу, за стеклянными дверьми, виднелись лица зевак. Из-за света он плохо их различал, они казались ему лишь бледными пятнами на фоне пурпурных драпировок.

– Со вчерашнего вечера, возможно, во мне осталось что-то от Рудольфа из «Богемы». Герой часто продолжает жить в актере после того, как падает занавес.

Натале бросил взгляд в глубину зала, где, чуть повыше головы Уолколфа, виднелись прильнувшие к стеклу лица зрителей. Сам того не осознавая, он остановился на одном из них. Из-за сложной игры прожекторов и зеркал казалось, что на это лицо надета отливающая металлом маска.

– Но я должен признать, что ближе всех для меня роль Вертера, – правда, за оперой в данном случае стоит роман Гёте…

Говоря это, Орландо заметил, как человек пошевелился, и блики от люстр и зеркал сделали его почти полностью невидимым. Потом он вновь на секунду появился, и сквозь его серый пиджак теперь просвечивался пол, словно этот тип был прозрачным. Человек из стекла и резких, ослепительных электрических бликов.

Орландо, сидевший до этого закинув ногу на ногу, сменил позу, поменяв таким образом угол зрения. Лицо потеряло прозрачность, тень смыла вспышки света, и тенор встретился глазами с Хансом Крандамом.

– Помимо чисто музыкального удовольствия от исполнения такой блистательной партии, как в случае с оперой Массне, огромную радость чувствуешь уже от того, что играешь столь известного литературного персонажа, который самой своей значимостью…

Говорить он мог долго, но ничто не заставило бы его в этот миг оторвать взгляд от Крандама. Куртеринг все ему рассказал, объяснил, почти убедил несколько дней назад в том венском кафе. Слишком много в студенте было жизненных сил, чтобы сводить счеты с жизнью. Разгадка крылась в другом, и вывод напрашивался сам собой. Альберт, Альберт, чьи друзья хозяйничали в городке, Альберт-убийца… И вот теперь Альберт находился в тридцати метрах от него, за грудами кабелей и аппаратуры, сваленной на старинные ковры и на плиты.

– Не думаю, что здесь стоит говорить об окончательно сложившемся персонаже. Существует множество Вертеров, ведь он олицетворяет одновременно и невозможность любви, и само отрицание этой невозможности. Именно поэтому его нельзя назвать отрицательным героем. Вертер пытается вырвать Шарлоту из рук Альберта…

И ему это удастся, старик, поверь мне, удастся…

– К сожалению, господин Натале, наше время истекает. Мне остается лишь задать вам последний вопрос, и задам я его с крайней осторожностью…

Что-то было не так. Несколько минут назад Уолколф почувствовал, что внимание собеседника ускользает: изящные, но механические фразы следовали одна за другой, а сам певец всматривался вдалеке во что-то, что его явно волновало. Нужно было заставить его вернуться, сосредоточиться на беседе.

Один из техников встал и закрыл собой Крандама. Орландо с трудом поборол желание наклониться влево, чтобы не потерять его из виду. Он почувствовал, как на виске забилась жилка. А что, если Крандам выстрелит? Вдруг он вооружен? Тогда этот идиот в аляповатом галстуке получит сенсацию века: представить только – его собеседника убивает в прямом эфире ревнивый муж. Да ведь рейтинг его программы подскочит раз в пять! Жаль, на алом кресле кровь будет не видна.

«Тенор, истекающий кровью!» «Последняя „Богема!“», «Человек-голос убит!»

Молчание.

Затянувшее молчание. Натале понял, что от него чего-то ждали, и он понятия не имел – чего.

Уолколф поднял руку.

– Стоп.

Он улыбнулся Орландо, и его брови удивленно изогнулись. Ни дать ни взять, лягушонок.

– Кажется, вы не расслышали моего вопроса?

Орландо вздрогнул.

– Простите. Мне показалось, что среди людей в холле я увидел одного знакомого… позвольте…

– Прошу вас.

Орландо взглядом нашел Джанни.

Итальянец уже шел к нему. Его оливкового оттенка кожа блестела в свете «юпитеров», а на большом пальце правой руки красовался изумруд.

– В холле в толпе есть некий Ханс Крандам. Найди его и передай, что мы можем встретиться в баре после съемки. Пусть он дождется меня.

Джанни наклонился ниже.

– У тебя обеспокоенный вид. Какие-то проблемы с этим типом?

Уолколф сидел в трех метрах, сцепив руки на коленях. Не попросишь же Джанни убедиться, что у того человека нет при себе пистолета! Он становится смешным… Но ничего, очень скоро все должно решиться…

– Извините. Если вам угодно, мы можем продолжить.

Уолколф кивнул. Оба кинооператора вновь подступили ближе. Лягушонок поднял руку.

– Мотор… Прямое включение.

Едва слышное потрескивание аппаратов. На камере зажигается красный глазок.

– Орландо Натале, дубль два…

В виски «Black and White» Ханса Крандама таяли льдинки.

– Женщины всегда правы. С этим ничего не поделаешь. Возможно, в прежние времена их и сдерживал целый клубок связей. Но кто сегодня сможет удержать Каролу против ее воли?

Орландо слушает его, почти не вмешиваясь. Его роль слишком легка, чтобы что-то усложнять: знаменитый иностранец, богач и любимец публики… Что он может сказать бедному Альберту? Попросить прощения за то, что увел жену?

– И потом, мне так и не удалось… Даже в первые месяцы после свадьбы наши отношения никак не походили на страсть… Меня нельзя назвать большим оригиналом, я технарь, господин Натале, и в обществе я представляюсь «научным работником». Со мной у нее не было никаких сюрпризов. Я не забавен, не наделен воображением, у меня нет фантазии, и иногда я ей надоедал. Я это прекрасно видел, и это ужасно: ощущать, что кому-то наскучил, пытаться его развлечь, вызвать любопытство, интерес и не находить ничего – ни слова, ни жеста. Я сам виноват: меня никто не учил быть неотразимым и желанным. То, что случилось сейчас – не более чем закономерность…

В противоположном конце большого темного бара с низкими полированными столами Джанни тихонько встает и выходит. Поначалу обеспокоенный этой встречей, он понял, что ничего страшного здесь не произойдет: чтобы в этом убедиться, достаточно было взглянуть на поникшие плечи Крандама…

Орландо двумя пальцами вертит свой стакан с апельсиновым соком. Нужно поговорить с этим типом, я судил о нем слишком опрометчиво, нет ничего легче, чем наклеивать ярлыки… Но как его утешить? Нет ничего труднее.

– У вас не найдется сигареты?

– Я думал, певцы не курят.

– Иногда случается.

Орландо прикуривает сигарету «Stuy vesant» и затягивается. Янтарные завитки дыма под медного цвета абажуром.

– Мне кажется, вы столкнетесь с одной проблемой, отнюдь не связанной со мной.

– С какой проблемой?

– Карола никогда не хотела уезжать из Сафенберга.

Орландо качает головой.

– Знает ли она, что вы здесь? И что вам всё известно?

– Нет. Прошу вас, не говорите ей…

– Даю вам слово.

Бедный Ханс. Она не уехала из Сафенберга, потому что не любила тебя. Игра не стоила свеч. Но со мной она уедет, мы ведь уже были в Вене.

– Возьму-ка еще виски.

– Я тоже.

– Я думал, что певцы не пьют.

– Сегодня можно сделать исключение. Крандам, я отлично знаю, что это по большому счету пустые слова, но я хотел бы сказать, что восхищаюсь вами.

Муж Каролы каким-то детским движением облизал край своего пустого стакана.

– Если память мне не изменяет, Альберт и Вертер никогда не питали друг к другу ненависти.

– В опере есть даже дуэт, который они исполняют вместе.

– Что ж, давайте соблюдать традицию. Я думаю, мы уже всё друг другу сказали.

Орландо жестом подозвал официанта.

– Нам остается только выпить, – сказал он.

Через два часа он сядет в самолет, через три – обнимет ее и больше никуда не отпустит.

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН
Отрывок VII, 26 августа

Она ударила Сашу. Очень сильно. Ударила подносом из оцинкованного металла – на таких им разносят завтраки. Он просто сидел в коридоре, на том же месте, где и обычно, не двигался и даже не смотрел на нее. Правда, он очень изменился с тех пор, как она поступила в больницу. Она его привлекает, и ей это известно. Это и стало причиной ее ужасного утреннего поступка. Кажется, что после этого инцидента ее глаза приобрели оттенок холодного океана. Новый цвет в ее палитре, который останется уже навсегда. Она вернулась в свою постель и свернулась в комок под одеялом. На ее подбородке все еще оставались засохшие капельки крови. Она глубоко, до самой скулы, рассекла ему щеку. Это первый поступок такого рода за девять месяцев ее пребывания здесь. Я опасаюсь серьезных последствий, вплоть до полной невменяемости. Ближайшие дни станут решающими. Рекомендации Антона не кажутся мне убедительными: он посоветовал сделать кортико-церебральный анализ. Ее физическое состояние волнует его больше, чем поведение. Сегодня в шесть вечера я наведалась к ней в палату. Она лежала все в той же позе. Я приподняла одеяло, попросила ее встать и тут заметила, что она намочила постель. Нет, мне не хочется верить, что у нее начался процесс регрессии. Ни одна из научных гипотез не сможет объяснить болезнь, от которой страдает Карола Крандам. Я чувствую, я знаю это. Я последую совету Антона и назначу сканирование и электроэнцефалограмму, но какая-то тайна ускользает от меня… В те долгие часы, проведенные рядом с нею, мне иногда казалось, что я прикасаюсь к неизведанному. У ее болезни иные причины… Разгадка кроется в другом. Современная наука больше не верит в проклятие, в судьбу и предопределение, но я чувствую: нечто такое довлеет над Каролой… Она любила его. Домохозяйка из Сафенберга, далекая правнучка Шарлоты… На ум приходят ее вертикальные рисунки: вот откуда эта постоянно встречающаяся цепочка… Что за проклятье висит над ней? Наверное, стоит препоручить ее Антону. Сегодня вечером перечитаю письмо тенора.

Я по-прежнему верю ему не больше, чем в первый день.

VIII
Здесь он найдет лишь скорбь…

– Что ты говоришь?

– Душ – единственное место, где я никогда не пою…

Карола засмеялась и покрыла последний палец на ноге слоем лака. Еще не засохший миниатюрный полумесяц на ногте грозил испачкать кожу.

– А у меня наоборот, – прокричала она. – Это единственное место, где я пою…

– Что?

От усердия она высунула кончик языка и, стараясь не дрожать, уперлась подбородком в коленку; в свете зимнего утра карминовая капелька светилась на кончике кисточки.

– У меня наоборот, – еще раз крикнула она.

Ответа не последовало, и она завершила сложную манипуляцию, немного помахав ступней над шелковой простыней.

Разливаясь по террасе, солнечные лучи акварельными мазками окрашивали стены дворца. Вдалеке, среди тускло-золотых бликов моря, виднелись серые острова. Лишь кипарисы и колокольня Мурано в отдалении были единственными вертикальными черточками в плоском, горизонтальном мирке лагуны. Она закрутила флакон с лаком и выглянула в окно. Море и тишина. Все как будто вымерло, лишь одинокая чайка восседала на краю понтона. Кароле показалось, что перед ней огромная картина, написанная размытой пастелью. Итак, счастье, оказывается, тоже может быть полинявшего цвета. Она зарылась рукой в свои волосы, и пряди светлыми волнами растеклись между пальцами.

Ночью шел дождь, и она слушала непрерывный шум капель, падающих в Адриатику… Но на рассвете все затихло, и день выдался на удивление ясным. Даже завеса тумана, обычно окружавшая Торчелло и Мурано, куда-то исчезла. Тем не менее по-прежнему было холодно. Вчера даже гондолы у площади Святого Марка покрылись ночным инеем.

– Что ты говорила?

В комнату вошел Орландо. На нем был халат в полоску, его мокрые волосы блестели.

– У тебя самый некрасивый халат, который я когда-либо видела…

Слегка сконфуженный, он осмотрел себя. Она успела заметить, что это выражение провинившегося мальчишки иногда появлялось на его лице даже из-за пустяков; в такие минуты звезда bel canto был всего лишь беспомощным ребенком, чья слабость ее умиляла и одновременно успокаивала.

– Я его купил пятнадцать лет назад и…

Карола вскочила с кровати и обняла его. У него в чемодане было три смокинга, но он все время таскал одни и те же джинсы и бесформенную, вытертую до блеска кожаную куртку.

– Я займусь твоим гардеробом, – сказала она. – Итальянцы все должны одеваться со вкусом. Мы пойдем по магазинам, и я буду выбирать за тебя.

Он состроил гримасу:

– Ненавижу магазины.

– Не имеет значения. Это приказ.

Он сжал ее в своих объятьях.

– Окочуриться можно от холода… Говоришь, будешь меня одевать, а у самой даже нет пижамы.

– Пижамы – это для Германии. А с нею покончено.

Комната тонула в ярком свете, проникавшем сквозь широко распахнутые окна; плиты террасы были точно такого же оттенка, как школьная промокашка. Казалось, воздух проникал острыми, словно испанская шпага, пучками в просторную комнату палаццо Ферраджи, где они обосновались три дня назад. Часы на массивной каминной полке, покоящиеся на плечах двух бронзовых гладиаторов, показывали девять.

– Сегодня твой день, – сказал он. – До шести вечера вся Венеция у твоих ног.

Последний прогон… С самого приезда он работал все дни напролет. Возникли проблемы с постановкой и декорациями: антураж последнего акта пришел в негодность, довелось вызывать команду художников. К тому же, директор театра потребовал изменить освещение. Но главной причиной был Томас Сведон, постановщик, чья скрупулезность граничила с маниакальностью. Орландо прекрасно находил с ним общий язык. Хотя старый англичанин и был специалистом но Шекспиру, однако успел поставить несколько опер, в том числе и «Фиделио», которые снискали единодушные похвалы в мировой прессе. Ему было присуще чувство пространства и освещения, и вся его работа до сего момента заключалась в том, чтобы окутывать героев тюлем и туманными отблесками, в которых черные ткани переливались странными, трагическими оттенками серого. Натале, привыкший исполнять эту роль в ярком свете прожекторов среди буколической зелени, восхищался работой Сведона и тактичным упрямством, с которым тот настаивал на мельчайших деталях. Доходило даже до того, что постановщик просил костюмерш заменить пуговицы на камзоле Альберта, потому что находил их чересчур блестящими. Он не знал ни одной ноты, зато обучал певцов минимальной хореографии, делавшей их игру более возвышенной и одухотворенной. Сегодня вечером «Ла Фениче» будет лицезреть самую туманную, самую романтичную версию «Вертера», которая когда-либо выносилась на суд публики: с первого же акта лунный свет, даривший влюбленным надежду на вечное счастье, сменится тяжелыми тучами, предвестницами бури.

Орландо обнял молодую женщину, и, как всегда, когда их губы соприкасались, у него возникло это болезненное ощущение совершенства. Она была создана для него; все эти дни в их отношениях царило согласие. В еврейских кварталах они вместе ели широкую лапшу, запивая неаполитанским вином, а потом наблюдали, как сумерки сгущались над мостом Риалто. Было холодно, и город с пяти часов приобретал оттенок меди, когда далекое пунцовое солнце, отражаясь в поверхности вод, тонуло за островом Лидо. Тогда они в вечерней сутолоке садились в «вапоретто», любовались, облокотившись на поручни, отдаляющимися освещенными куполами, и он чувствовал, как Карола всем телом льнула к нему. Сумерки сгущались, и пассажиры, сходя на каждой остановке, растворялись в буром полумраке пристани. На конечной каждый вечер их ждал один и тот же гондольер, и вот уже они скользили по ровной маслянистой глади вод к невидимому острову. Им нравились эти моменты, когда вокруг ничего больше не существовало, кроме размеренного плеска длинного весла; для них не было ничего оживленнее этой пустоты, в которой они мерно колыхались до тех нор, пока из-за деревьев не всплывали очертания палаццо Ферраджи.

Вечерами, когда заканчивались репетиции, она ждала его в тесном кафе на краю театральной площади, и, едва переступив порог, он тут же замечал ее за столом, увлеченно читающую «Корьере делла Сера» – таким образом она пыталась расширить свои скудные познания в итальянском. Он каждый раз чувствовал внезапный прилив нежности, когда его встречал радостный блеск ее бархатистых глаз.

В первое утро они встали чуть свет: репетиции должны были начаться пораньше, так как Сальти, дирижировавшему оркестром, нужно было в тот же вечер присутствовать в Риме на очень важном концерте. Они воспользовались попутной лодкой, доверху загруженной фруктами и овощами, направлявшейся на городской рынок. Усевшись на ящики с бледно-зеленым салатом, они плыли в то утро в запахе арбузов; молчаливые женщины жарили баклажаны в передней части лодки, и дым в холодном воздухе столбом поднимался вверх. Орландо заговорил с одним матросом; тот предложил Кароле апельсин, и этот плод показался ей в ту минуту единственным ярким пятном на сером фоне – шар цвета киновари, частичка солнца, в которую тотчас же впились ее зубы.

Карола одна гуляла по Венеции.

Возле фонтанов, располагавшихся в центре небольших площадей, ее то и дело окликали мужчины. Ей казалось, что все они одной масти: плоские животы, одинаковые брови дугой, похожий девический смех. Она заходила в магазины: в «Виа Фалли» она перемерила с десяток самых красивых в мире пар обуви, долго разглядывала свои ноги, обутые в серебро, замшу, вельвет, усыпанные звездами, увитые хищными лентами… В конце концов она решилась купить пару баскетбольных кроссовок за три тысячи лир на одном продуваемом всеми ветрами прилавке позади Кампо Сан Паоло. Потом накупила подарков для Орландо: майку со скабрезным изображением Микки и Минни, роскошную акварель XVIII века и обнаруженную в лавке у букиниста брошюру, которая называлась «Научитесь петь за 10 уроков и удивите своих близких».

…Карола быстро оделась. Натале разговаривал по телефону. Это было сумасшедшее время: до восьми тридцати Джанни блокировал телефоны, но сразу же после включения те начинали дребезжать.

– Хочешь сегодня пообедать с нами?

Она отказалась. Ей было известно, что фактически репетиции продолжались и во время коротких перекусок, происходивших в заднем зале ресторана «Чигги». Он рассказывал ей про эти молниеносные обеды, во время которых испанский баритон набивал брюхо скампи, Томас Сведон методично жевал свое карпаччо, запивая холодным чаем, а Ирина Воралеску, румынская певица, играющая Шарлоту, возилась с маленьким стаканчиком обезжиренного йогурта, параллельно упражняясь в произношении. У нее был блестящий тембр голоса, но ее форте скорее заставляли звенеть люстры, нежели внушали волнение – такова была новая американская манера пения, ставившая во главу угла безукоризненную технику и мощь вокала. Два года, проведенные Воралеску в Америке, не прошли даром: какой-то миланский журналист написал, что она ноет, как девица из группы поддержки бейсбольной команды «Нью-Йоркские гиганты» после победы над «Ред Скинз». Хотя это была неправда, ведь Сальти умело сдерживал этот подхватывающий ее временами поток неуемной энергии. Они с Орландо разговаривали по-французски, и певец имел возможность оценить застенчивость этой хорошенькой миниатюрной женщины с темными глазами и стальными нотками в голосе.

…Карола набросила куртку, подбитую мольтоном, и замотала вокруг шеи шарф. Она вернется сюда за два часа до спектакля, чтобы успеть переодеться. Орландо уже вручил ей билет: для нее было зарезервировано место в четвертом ряду партера. Сегодня она впервые увидит и услышит Орландо на сцене.

– Поторопись, на лодке уже завели мотор…

Еще один последний взмах расческой, и она вышла, минуя спальню и обе комнаты анфилады, ведущей в холл. Повсюду было пусто, зеркала отражали потускневшую позолоту лепнины на потолке и фрески, усеянные пятнами плесени; над дверью Юпитер с побитым оспинами лицом простер над ней мускулистую руку, из которой угрожающе вырывалась молния. Раньше дворец принадлежал одной вельможной семье, однако та продала его после наводнения 1967 года. Мебель и картины, следы от которых еще виднелись на обоях, разошлись с молотка. Это Джанни пришла в голову идея снять для Натале единственную хорошо сохранившуюся комнату в здании – шикарную спальню, где по-прежнему царила былая роскошь… Палаццо Ферраджи умирал; осенние туманы, дожди, ветры и прибой скоро подточат эти заброшенные стены…

Карола вышла на улицу и спустилась к пристани. Орландо, уже забравшийся в «мотоскафо», помог ей подняться на планширь, и они вместе устроились на корме. Она уловила восхищенный взгляд венецианца, правившего судном…

– Buongiorno, Signorina…

– Buongiorno.

Орландо восхищенно присвистнул.

– Ты делаешь успехи!

– Buongiorno, buonasera, Scala di Milano, gorgonzola, e perfavore…

– Изумлен и повержен.

Она положила голову ему на плечо, и лодка устремилась в море. Венеция приближалась к ним в ослепительном солнечном свете, проступая сквозь водную пыль, поднятую форштевнем.

Орландо обнимает молодую женщину, скорость растет, и ветер дует еще сильнее; нос корабля портновскими ножницами разрезает атлас лагуны.

Орландо поворачивается к Кароле.

– Io ti amo, – говорит он. – Capisci?

– Molto bene.

Чайка, взлетев со сваи, торчащей из ила, взмывает вверх, прямо к солнцу.

Еще не было и шести, когда Карола, наняв гондолу, вернулась на остров. Убедив себя, что венецианец ее не сильно облапошил, она, насвистывая, вошла во дворец. Уже стемнело, и ей пришлось зажечь желтоватые лампочки, которые свисали с потолка на долгих нитях, заменяя прежние люстры. Войдя в спальню, она удивилась, насколько здесь было светло: луна освещала колонны, на которых крепился полог, серебристыми искрами отражалась в старинных железных оправах комодов.

Карола бросила на кровать свои дневные покупки: четыре пары чулок, блок легких сигарет и итальянский словарь весом в два кило. Открыла воду в ванной и посмотрелась в зеркало. Вечерний холод румянил ее щеки; она состроила гримасу своему отражению и тут же вспомнила о сестре. У нее не было времени попрощаться с Маргарет, но ничего, позже она пошлет ей письмо. В конце концов, это уже неважно, теперь она живет в другом измерении, куда младшая сестра никогда не попадет. Сама жизнь диктовала ей условия: лишь наотрез отказавшись от прошлого, она могла дышать полной грудью. Ей понадобилось тридцать лет, чтобы понять простую истину: повернув обратно, уже никогда не достигнешь заветной цели.

Ванна заполнялась, и зеленые прожилки мрамора колыхались под теплой водой. Она расстегнула пряжку на ремне и выскользнула из брюк.

Нынче вечером – «Вертер». Потом будет прием, они поужинают на острове Лидо с остальной труппой и вернутся на моторной лодке, на которой уплыли сегодня утром. Потом, как и каждый вечер, будут заниматься любовью до изнеможения, а после она будет вслушиваться в посапывание Орландо, пока сама не погрузится в тишину и темноту.

Она расстегнула свою клетчатую рубашку. Прощаясь сегодня утром, он сказал ей: «До вечера, ковбой!» Завтра она купит себе ковбойские сапоги из коричневой кожи; сегодня она уже видела такие в витрине Пьяцца дель…

Она протянула руку к крану и перекрыла воду.

Ей не показалось: в спальне звонил телефон.

Карола не знала, как долго дребезжал аппарат, прежде чем она его услышала; у двери она прихватила халат Орландо и набросила его на плечи. Наверное, это звонил он – в это время он как раз должен был вернуться в гримерку. Видимо, просто набрал номер, чтобы еще раз сказать, что любит ее.

– Алло…

По потрескиванию на линии она тут же поняла, что звонили издалека. Странное впечатление: ей почудилось, будто голос доносился из темной, обитой тканью комнаты. Смешно, конечно, но эхо было прелюбопытное.

Она тихонько присела на подлокотник кресла.

– Алло…

Откуда взялся этот страх? Сначала, словно от усталости, появилась дрожь в ногах. Да, сегодня днем она много ходила пешком, но причина была не только в этом. Мурашки ползли вверх по ногам, и она знала: когда страх комком соберется в животе, это будет невыносимо.

– Слушаю.

Из трубки донеслось дыхание, сдержанное сиплое дыхание человека на волоске от смерти, когда кажется, что эта тонкая нить вот-вот оборвется.

– Мне нужна Карола Кюн.

Никогда прежде она не слыхала этого приглушенного гнусавого голоса, принадлежавшего, казалось, какой-то злой и своенравной девчонке. Звуки лились медленно, словно говорящая соединяла между собой слоги, смысл которых был ей неведом.

– Это я. Кто говорит?

Вновь молчание. Глаза Каролы уставились на совершенный круг луны, сиявший в окне. Несмотря на ясность неба, на нем не было видно ни единой звездочки, лишь этот ледяной шар, излучающий бесконечных холод.

– Ты не помнишь моего голоса…

Те же раздельные слоги; для женщины на другом конце провода слова не имели ни смысла, ни тепла, и уже никогда не обретут их. Что-то недоброе исходило от нее, нужно было поскорее избавиться от этого наваждения.

Повесить трубку.

Карола попыталась разжать пальцы, сжимавшие трубку.

– Но ты меня знаешь…

Нет, это не она. Этого не может быть. Я Карола Крандам, сейчас я в Венеции с любимым человеком, я уехала навсегда, оставила своего мужа Ханса и всех остальных, сейчас я в комнате палаццо Фарраджи, а через два часа буду в «Ла Фениче», там будут свет, толпа, музыка, пение, и кроме этого для меня больше ничего не существует, важно лишь настоящее, и…

– Ты узнала меня, Карола.

Ее голова пришла в движение: она поймала себя на том, что волосы методично поглаживают плечи – непроизвольный жест отрицания, словно какая-то пружина, какой-то механизм завелся в ней.

– Он на дне чемодана, под бельем, я сама положила его туда.

Карола резко обернулась. Чемодан стоял в глубине комнаты с откинутой крышкой: она так и не разобрала его с момента приезда. С того места, где она находилась, можно было разглядеть мятую блузку и рукав пуловера, из-под которого виднелась рукоятка. Две мертвые грязно-белые луны на старой слоновой кости. Две слепые луны. Шепот в трубке затих. Нужно было этим воспользоваться, набросить одежду и бежать прочь отсюда, к пристани.

Она услыхала свой собственный дрожащий голос.

– Кто вы?

Она сама все знала, но в ней еще теплилась надежда, лучик света, который мог разогнать тьму, вызволить ее из этих ужасных объятий, избавить от этого глухого, надтреснутого, искусственного голоса – голоса мертвого ребенка.

– Ты сама знаешь.

Про эти звуки нельзя было сказать, что они срывались с губ; видимо…

– Я хочу, чтобы вы это сказали.

Карола съежилась. Сейчас произойдет непоправимое.

– Говорю тебе, ты сама знаешь: я та, которая всегда молчит. Я Хильда Брамс.

«Зимняя ночь была светла, и длинная тень плясала под ее ногами. Казалось, вся эта гонка была лишь напрасным преследованием этой растрепанной призрачной формы – ее ночного двойника, расчлененного неверным резцом ледяной луны. (…) Шарлотта зябко поежилась под своим слишком тяжелым пальто. В низине она различила крышу часовни».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю