Текст книги "Луи де Фюнес: Не говорите обо мне слишком много, дети мои!"

Автор книги: Патрик де Фюнес

Соавторы: Оливье де Фюнес
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

13. Новые примеры актерской смелости

Оливье

В 1970 году режиссер Серж Корбер решил снимать фильм «Человек-оркестр». Он только что выпустил хорошую картину «Идиот в Париже», и ему не стоило большого труда убедить отца поработать с ним. Этот новый эксперимент добавит нотку нежности его обычной игре и позволит осуществить давнюю мечту – сняться в музыкальной комедии. Съемкам предшествовала долгая работа над ролью. Серж написал сценарий вместе с отцом и композитором Франсуа де Рубэ, уже прославившимся своей мелодией в фильме Робера Энрико «Искатели приключений».

Атмосфера на съемках была прекрасная. Новые идеи фонтанировали, танцевальные сцены возникали сами собой. Готовилась экспедиция в Италию, для чего была отобрана женская танцевальная группа. Я получил роль ударника. Первые музыкальные такты оказались превосходны, написаны были и песни. Луи хочет в первых же сценах предстать человеком, жаждущим власти, затевая для этого автомобильные гонки по улицам Ниццы, чтобы сбить спесь с молодого водителя за рулем мощной машины. Вся эта сложная механика, сочетающая танцы и песни с игрой актеров, становится возможной лишь благодаря безграничному юмору режиссера. Его оптимизм прибавляет нам сил, и вовсе не кажется, что мы работаем над трудным проектом. Обожающий всевозможные выдумки, он охотно принимает предложения Луи, чтобы потом отделить зерна от плевел.

У меня более важная роль, чем в прежних фильмах. Луи заставляет меня работать над самыми сложными сценами и учит, как реагировать на реплики:

– Для актера крайне важно уметь слушать. Все великие владеют этим даром. Обрати внимание, например, на Мишеля Буке: в этом вся суть его игры. Запомни это золотое правило актерского мастерства.

Когда мы репетируем наши с ним сцены, я играю за него, а он мою роль, объясняя, как придать репликам необходимую достоверность:

– Видишь, как искренне я сыграл удивление, потому что не был подготовлен к твоим словам. Перед тем как отреагировать, я внимательно слушал, что ты мне скажешь.

Он предостерегает меня от всякого комикования:

– Избегай этой западни. Главное – не быть смешным. То, чем ты можешь насмешить на вечеринке друзей, не вызывает смеха у зрителя. Ты достигнешь результата, лишь стараясь быть искренним. Чтобы добиться этой пресловутой искренности, не следи за своей игрой, не слушай себя и, главное, – не пользуйся чужими штампами. Если тебе надо, например, сыграть застенчивость, ты можешь это сделать, как другие: привычным способом. Тем самым ты уподобишься тем, кто так играл до тебя, и никак не сойдешь за застенчивого парня, то есть будешь выглядеть лишь актером, который играет застенчивость, используя чисто физические действия, никак не похожие на подлинные. А ведь существует полная возможность выразить застенчивость другим способом: без нескладной жестикуляции или заикания, а используя мнимую самоуверенность, насилие или другие приемы. Вот это ты и должен прочувствовать! Нельзя играть тот или иной характер: он должен стать твоей второй натурой.

Первые сцены с младенцем беспокоили всю съемочную группу. Очень трудно добиться желаемого от трехмесячного актера. В тот момент, когда мы готовы снимать, родители малыша бросаются к нему сменить пеленки или всунуть соску. После того как он хорошо поел, надо ждать отрыжки, потом он целый час спит. Чтобы ускорить съемку, Серж затребовал второго, похожего на первого, младенца. Теперь нам приходится раздваиваться в ожидании улыбки и столь нежелательных слез мальчика и его дублера – девчушки в голубых ползунках. Свет юпитеров не облегчает нашу задачу. Приходится ждать, когда прекратятся крики, и быстро снять, пока они не возобновились. Луи действует по-своему: он берет ребенка на руки и обходит с ним павильон, разговаривая, как со взрослым человеком:

– Здравствуйте, господин барон (или госпожа баронесса). Давайте осмотрим дом.

Успех подобной тактики принуждает его присутствовать в качестве няньки при съемке всех сцен, в том числе и тех, в которых он не занят.

Балетные сцены требуют многочисленных репетиций. С нами работает английский танцовщик и крепкий профессионал по имени Крис, которого персонаж отца, Эван Эванс, на протяжении всего фильма просит «показать птичку».

Как в «Большом ресторане» и «Раввине Якове», он тщательно отрабатывает свои па и движения.

– Я должен поднять руку на четвертом такте. А не на третьем? Итак, три, четыре… А если я повернусь в другую сторону? Может быть, так будет смешнее?

Музыка Франсуа де Рубэ очень ему нравится:

– Мелодия восхитительная, от нее у меня мурашки бегают. Под хорошую музыку куда проще изображать элегантного мужчину.

Музыкальное дарование сыграло большую роль в его карьере. Оно помогало ему, в частности, заполнять пресловутые паузы перед тем, как произнести реплику. Паузы эти зависели от серьезности того, что он услышал или узнал от партнера. Подобно солисту-певцу, который согласует свое исполнение с оркестром, он умел использовать ожидаемую ноту с некоторым отрывом, придав ей тем самым особое значение. Когда драматическое напряжение достигало своего апогея, он даже опережал диалог, чтобы поддержать темп сцены нарастающим раздражением, предвещающим финальный взрыв. Достаточно вспомнить пресловутую реплику: «Смотрите туда! Нет – туда! Туда!»

Помнится, на него произвел большое впечатление фильм Спилберга «Челюсти», и особенно музыка, предвещавшая появление акулы. Жалобные звуки виолончели словно доносились из глубин океана.

– Музыка предвещает драму. Мы внимательно следим за малейшими деталями: ребенком, играющим на песке, или рыбаком, выбирающим сеть, – все начинает внушать страх. И этот саспенс возникает исключительно благодаря музыке.

На съемках «Большой прогулки» он брал уроки у композитора Жоржа Орика, автора музыки к картине, чтобы как можно убедительней дирижировать оркестром. Музыканты поражалась, с каким знанием дела он давал им указания при исполнении «Проклятия Фауста» Гектора Берлиоза. В «Раввине Якове» танец раввинов потребовал от него многочасовых репетиций, зато он был счастлив, когда учителя признали в нем прекрасного танцора. В театре этот дар становился мощным орудием для решения нелегкой задачи: вызывать каждый вечер у зрителей нарастающие раскаты смеха.

Мой сговор с Франсуа де Рубэ обеспечивает мне спасительную независимость. Каждую субботу я прихожу к нему для участия в джаз-сейшен с лучшими музыкантами Парижа.

Мы работали также над песенками к фильму. Одна из композиций моей маленькой группы звучит в сцене на яхте. Слова там якобы английские: почему бы нет? Я ощущаю свободу: меня не считают «сынком Луи де Фюнеса». Музыку я постигал сам. То, с каким интересом великий композитор де Рубэ относился к моими скромным успехам ударника, убеждало в том, что как актер я лишь теряю время. Не объяснялось ли это трудностями, вызванными совместной работой с отцом, которого трудно превзойти?

Я окружен артистами, которые, играя хорошую музыку и дурачась, не обращают внимания на мою фамилию и всячески поощряют мое желание стать для них своим. Эти прекрасные минуты продлятся до того дня, когда спустя много лет Франсуа сыграет мне на старой фисгармонии в гостиной своей квартиры последний опус. Он спросил тогда, нравится ли мне мелодия, я ответил, что она дивная. Она и станет лейтмотивом в его последнем фильме «Старое ружье».

Мы снова в Италии. Целый месяц снимаем натуру в Риме, где наш отель расположен на холме Монте-Марио. Из номера Луи можно увидеть собор Святого Петра. Это его успокаивает.

– Мне приятно знать, где находится Папа. Каждый день я мысленно обращаюсь к нему с какой-либо просьбой и хочу быть уверенным, что он отпустит мои грехи!

Каждое утро продюсер предоставляет в наше распоряжение машину с шофером-гидом, чтобы мы могли осмотреть город. Мы работаем после полудня, когда группа давно на месте и улицы оцеплены полицией. Поведение нашего гида типично для римлянина: он на полной скорости приближается к машинам, чтобы объехать в последний момент справа или слева, часто заезжая на тротуар. Отец застенчиво просит его сбавить газ:

– Знаете, Витторио, мы никуда не торопимся. Я люблю любоваться памятниками, соборами или магазинами по дороге.

Но это не может поколебать рвение Витторио. Тогда отец говорит ему более строгим тоном:

– Я прошу вас ехать медленнее. Мне вовсе не улыбается встретиться со святым Петром на небесах! Я просто хочу увидеть его скромную обитель. Да к тому же мне страшно! Поняли?

Теперь мы катим со скоростью десять километров в час.

– Вот видите, так гораздо лучше.

Он всегда переживал, когда за рулем был кто-то другой. Рассчитывая только на свои рефлексы, отец не понимал чужих, особенно если водитель еще и выпендривался.

– Какой скверный шофер! И наверняка много о себе понимает! Посмотри-ка на него: он совершенно уверен в себе, но смею тебя заверить, он плохо кончит!

Собор Святого Петра произвел на него сильное впечатление.

– Огромное здание, но как изящно построено! Колонны так разумно расположены, что первая скрывает все остальные. Нынешние постройки не отличаются подобной изобретательностью.

«Pieta» Микеланджело взволновала его сильнее всего.

– Посмотри, как тонко выписано лицо этой женщины, ее доброжелательный взгляд. Какой контраст с сильными ногами крестьянки, прочно стоящей на земле и словно защищающей своего младенца в нашем несчастном мире!

Проходя по залам Музея Ватикана, он замирает то перед каким-то полотном, то перед скульптурой или триптихом, находя в них гармонию линий, красок или ощущая взгляд автора, который трогает его. При этом он неизменно высоко оценивает талант художника:

– Какой поразительный парень! Какая мощная хватка, как он умудряется передавать мельчайшие детали!

В Сикстинской капелле отец надолго замирает перед Страшным судом. Культурная программа визита ничуть его не волнует: он постигает шедевры искусства с величайшим смирением.

– Если бы мирские дела вершили художники, все было бы не так гадко!

Каждое утро мы бродим по улицам Рима, иногда забегая в лавочки с знаменитыми названиями: Гуччи, Черрути, Прада, Валентино. Виа Венето, которую итальянцы любят сравнивать с Елисейскими Полями, разочаровывает отца. Но ему нравятся здешние бары, где можно попробовать замечательное мороженое с дольками апельсина.

Все великолепие римских музеев и церквей лишь подчеркивает бессмысленность человеческих раздоров. Эти красоты позволяют ему находить все новые реплики и манеру поведения, которыми он воспользуется в один прекрасный день для создания новых смешных характеров своих персонажей.

– Когда видишь все эти произведения, невольно задумываешься, сколько же времени тратится на склоки. Силовые приемы людей с претензиями выглядят при этом еще более невыносимыми!

Мы отправляемся на старую улочку, превращенную на день в съемочную площадку. Она больше не выглядит подлинной, ибо мощные юпитеры и гул электрогенераторов делают ее похожей на студийную декорацию. Мы с Луи играем сцену, в которой карабинерам кажутся подозрительными две коробки у нас в руках. Они ведь продолжают поиски похищенных младенцев.

Впервые с моего дебюта я позволяю себе импровизацию. Прежде чем броситься бежать, я вопросительно поглядываю на Эвана Эванса. Мелочь для опытного актера, но она приводит отца в восторг.

– Ты отлично сыграл, именно это ты и должен испытывать! Тут проложены рельсы, висят всякие надписи, и тебе приходится петлять между ними. Если ты отойдешь далеко от сценария, как я часто поступаю, режиссер поправит тебя. Но ты, по крайней мере, доказал, что способен найти что-то свое.

Все дни съемок отмечены у меня такого рода советами. Но, анализируя творческие усилия Луи, я быстро прихожу в отчаяние. У него, конечно, дар Божий.

По возвращении в Париж я присутствую при съемке сцены, когда он читает басню «Волк и ягненок» юным танцовщицам, чтобы развлечь их и помочь уснуть. Он уже записал басню Лафонтена на пластинку. Все родители купили ее для своих детей: благодаря его живой интерпретации тонкое послание автора лучше воспринималось маленькими слушателями. Иные недоброжелатели утверждают, что это вздорная интерпретации. Они осуждают недопустимую вольность в обращении с классическим текстом. Но отчего-то те же люди помалкивают, когда театральный режиссер ставит «Мнимого больного» в современных костюмах и с единственными стулом и столом в качестве декорации? Ибо это рассматривается, как «современное толкование». Луи не обращает внимания на подобную критику, даже если она его ранит. Он думает лишь о той публике, которой должен любой ценой понравиться: о детях.

– Я хочу, чтобы этот требовательный зритель оставался неизменно со мной. Дети любят развлечение и не задают лишних вопросов – насколько хорошо и достаточно ли умно звучит текст. Рассмешить ребенка очень трудно. Конечно, его забавляют гэги мультфильмов, или вид злодея, падающего с десятого этажа, или когда на голову волка выливают ведро воды и т. д. Но, намереваясь рассказать ребенку смешную историю, надо уметь ее сыграть. Поскольку у него нет предубеждений относительно окружающего мира, он не анализирует то, что мы ему рассказываем. Только искренность убедит его, что перед ним отрицательный или глупый персонаж. К тому же, играя любые чувства, не надо переигрывать, чтобы это не выглядело драмой. В особенности при показе низменных чувств. Дети любят жестокость, но, разумеется, «понарошку».

Дети всегда любили отца и любят по-прежнему, спустя двадцать лет после его смерти. Многим это непонятно. Я же думаю, что помимо его всегдашнего интереса к молодежи этот успех связан с изяществом воплощения. Об этом так редко говорят, а ведь оно позволило ему обращаться к самым смелым сюжетам, никогда не допуская ни тени вульгарности, ни заигрывания со зрителем, – иначе он бы его несомненно потерял. Такая позиция не только обеспечила ему восхищение в любых слоях общества – благодаря ей он остался в сердцах. Его интерес к присущим человечеству порокам говорит о том, что он был не лучшего мнения о себе подобных. Он полагал, что люди плохи, упорствуя в желании оставаться плохими. Взрослые, считал он, всегда будут злыми! Такое пророчество не могло не восхитить детей и укрепляло их непонимание окружающего мира. Взрослый расист из «Раввина Якова» убеждает, что сей мир плодит ксенофобов и людей, жаждущих власти и денег. Фильм «Мания величия» показывает, что эволюция человеческой породы запаздывает. Все эти истины трогают детей, ибо они их чувствуют, и еще потому, что у них не бывает случая об этом потолковать с кем-то и в особенности быть услышанными. Смех становится их оружием и лекарством.

Чтобы быть ближе к заботам молодого зрителя, отец оставался ребенком. Для этого он не жалел усилий. Он все время пересматривал свое отношение к мелочам жизни и выбирал поведение, отличавшееся оттого, которое бы предпочел, действуя инстинктивно. Ему пришлось бы тогда со многим соглашаться. Он же остался таким превосходным актером, ибо все время подвергал сомнению свою игру. Он даже уверовал в то, что был не прав в прошлом и сумел искоренить недостатки в дальнейшем.

– Я рад, что зритель смеялся на «Раввине Якове». Этот смех очистил мою душу.

Вот такую фразу, смутившую иных людей, он произнес в одном из своих телеинтервью. Спешу их успокоить. Расизм представлялся ему такой мерзостью, что он уверил себя, будто эта болезнь присуща человеческой натуре вообще, а раз так, то живет и в нем самом. Мне кажется, что, не желая публично высказываться относительно пороков нашего мира, он нашел повод, чтобы осудить его глупость и был этому несказанно рад. Он как бы предупреждал тех, кто легко открещивается от расизма: в какой-то мере все мы расисты… Таким же образом он старался освободить человека от терзающей его зависти:

– У этого типа великолепная машина, которая стоит по меньшей мере миллион франков! Надо уметь управлять таким чудовищем! Он наверняка замечательный шофер!

К числу его редких вспышек гнева, которые журналисты считали хроническими, относится случай, свидетельствующий о том, что именно делало его раздражительным и неуживчивым. В тот день мы снимали «На древо взгромоздясь» на студии «Булонь-Бианкур». На съемочную площадку Луи пришел в хорошем настроении, готовый подарить фильму кучу находок. Серж Корбер встретил его словами:

– Итак, Луи, что мы снимаем сегодня?

Такой неожиданный со стороны режиссера вопрос вызвал у моего отца не менее неожиданную реакцию:

– Послушайте, Серж, я тут не для того, чтобы выполнять вашу работу! Раз ничего не готово, я иду в гримерку. Вы предупредите меня, когда напишете то, что давно должно быть сделано! А если не придумаете, я вообще отвалю.

Я тотчас спрашиваю Сержа, что происходит. Он отвечает, что, раз Луи все меняет в каждом плане, он счел нужным его спросить – наверное, не очень тактично, признает он, – не намерен ли тот предложить новую идею. Буйная фантазия Луи часто мешала режиссерам снять то, что они задумали. Но в конечном счете они использовали его импровизации, способствовавшие успеху фильмов. В поисках идеи ему случалось неожиданно покидать съемочную площадку. Тогда считали, что всему виной его дурное настроение, и возникали всякие домыслы относительно того, что могло его разозлить. «Куда девался Луи? Он чем-то недоволен? Что он вам сказал? Где он? Надо послать к нему костюмершу».

Такие эскапады не были капризами звезды. Просто актеру надо было отдохнуть и собраться с мыслями, усталость мешала ему сыграть так, как он задумал.

– Я потерял кураж. То, что я делаю, никуда не годится. Я играю, но глаза пустые. Так бывает, когда ты говоришь с человеком, а он думает о другом или с официантом, который принимает заказ, наблюдая за проезжающими машинами. Мне надо полежать. Следовало бы их предупредить, но мне не хотелось объясняться, это еще утомительнее. «Да нет же, Луи, все было отлично, если хочешь, можно переснять!» – говорят они. А мне не хотелось втягиваться в бессмысленные переговоры.

Он вполне мог не лезть вон из кожи, просто сыграть сцену, не прибавляя ничего от себя, не превращая ее в маленький шедевр. Фильму бы это нисколько не повредило. Ничего не поделаешь: он не хотел жертвовать пленкой ради легковесности или банальности.

Патрик

После смерти Бурвиля в 1970 году проект «Мании величия» застопорился. Жерар Ури принялся искать другого партнера для Луи де Фюнеса. Но только не такого, который уверен, что он смешной, то есть умеет «играть комедию». Ив Монтан? Почему бы нет? Отец уважал трудяг. Монтан был славным человеком, но сдвинулся на социалистической и коммунистической риторике, непонятной простому смертному.

– Хуже всего, что он искренне верит во все это, – говорил отец. – Слушать его просто невыносимо!

Отношения у них сложились вежливые, но слегка отстраненные, дружбы не возникло. С Монтаном нельзя было разделить радость смешной находки: он был запрограммированным человеком. Во время ужина, проглотив три листочка салата, он вскакивал и стремительно бежал в свой номер, бормоча: «Надо позвонить Симоне! Надо позвонить Симоне!» Наверное, Симона Синьоре подсказывала ему, как играть завтрашние сцены.

Оливье

В панике, что роль Блаза досталась ему вместо Бурвиля, Монтан запирался в своем номере и сутками искал, как сыграть эту роль, вложив в нее всего себя без остатка.

Так же он репетировал перед песенными гастролями. Луи он восхищался и считал, что недостоин сниматься с ним. Отец же говорил о нем:

– Ремесло-то он знает туго… С Андре (Бурвилем) получилось бы лучше, но с ним я, пожалуй, сыграю роль по-другому.

Монтан тщательно отделывал каждую деталь своей игры. Хотя у них были разные взгляды на жизнь и на профессию, я не замечал, чтобы отец как-то страдал от этих различий. Они уважали друг друга. Дуэта Фюнес – Бурвиль больше не было, но этот новый союз вполне удался, хотя и не привел к рождению крепкой дружбы.

Мама, Патрик и я неизменно поощряли эксперименты отца, нам хотелось, чтобы он снимался с разными актерами и у новых режиссеров. Но это не всегда удавалось, ибо он не любил иметь дело с незнакомцами, явно предпочитая партнеров, которых хорошо знал.

Патрик

После того как гасли студийные прожектора, Алиса Саприч по-прежнему считала себя главной камеристкой королевы Испании. У нее не было ничего общего с принцессой, описанной Сен-Симоном, который говорил о ее исполненной достоинства и скромности походке.

Саприч сердилась, считая, что в «Мании величия» выглядит смешно. Родители раза два приглашали ее за свой стол, чтобы развлечь. Потом она стала подсаживаться к ним без приглашения. К ней присоединялся один молодой человек, на следующий день – другой… Отцу было неловко, и он покончил с этим вынужденным приглашением. Так он заполучил еще одного врага, который станет болтать о нем, что он отвратительный и жадный человек.

На съемках родители подружились с доном Хаиме де Мора. Испанский гранд в фильме, и в жизни тоже: он был братом королевы Фабиолы, супруги короля Бельгии Бодуэна. Он уговаривал отца заняться своей генеалогией, считая, что его фамилия принадлежит к высшей знати. Но тому было на это совершенно наплевать, и он только из вежливости не признавался, что чувствует себя чужим в стране предков. Зная наизусть генеалогию мамы, отец ни разу не проявил любопытства в отношении собственной. На этой стадии своей жизни он не желал быть Актером с большой буквы. Сознавая, что популярность изолирует, отец предпочитал общество людей, которые рассказывали ему о своей повседневной жизни.