Текст книги "Закат семьи Брабанов"

Автор книги: Патрик Бессон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Кажется, мы сделали глупость, – сказал Иван.

Мои глаза были полузакрыты, но я различила в проеме двери, которую никто из нас не подумал закрыть, высокий силуэт и профессиональное покачивание бедер польской манекенщицы. Марина в своих черных, обтягивающих ноги лосинах казалась голой ниже талии. Она ринулась на Ивана и ударила его ногой под зад, осыпая по-польски ругательствами. Это означало, что она вошла еще до поцелуя. Они обменялись несколькими ударами. Иван был не из тех, кто прощает человека, ударившего его ногой под зад. Не забывайте, что он уже два месяца был генеральным директором «Палас Отель Интернасьональ Инк.». Полька дралась, как мужчина, больше кулаками, чем ногтями. Она даже не удержалась и укусила Ивана за ляжку, после чего генеральный директор залепил ей такие две сильные пощечины, что она рухнула на пол. Он помог ей подняться, и они, взявшись за руки, вышли из дома: он – слегка прихрамывая, она – прикрывая щеку дрожащей от волнения, усталости и злости рукой. Я вышла вслед за ними через минуту и наткнулась на Эли и Мириам Глозеров, которые стояли на верхней ступеньке крыльца и смотрели на Марину и своего сына, удалявшихся по улице Руже-де-Лиля. Эли повернул ко мне свое морщинистое лицо, напоминавшее яблоко, слишком долго пролежавшее на подоконнике.

– Между нашими семьями есть что-то магнетическое. Мы ничего не можем поделать.

– Вы тоже, – заметила Мириам.

– Все закончится хорошо, – заверил Эли, – свадьбой.

– Моя сестра уже замужем.

Мириам взглянула на меня с материнской улыбкой.

– У тебя на пальце еще нет кольца, насколько мне известно.

Глозеры всегда были убеждены, что я девушка, несмотря на мою мальчишескую одежду, уроки французского бокса, которые я брала от девяти до пятнадцати лет, и даже несмотря на то, что дочка булочника из Роменвиля утверждала в первой половине 1990 года, что ждет от меня ребенка. Они обменялись хитрым взглядом, полным взаимопонимания. Это была пара, такая счастливая в браке, что они хотели переженить всех на свете. Они были готовы помочь своему сыну и Марине, если бы те решили остаться вместе. Однако, стараясь не разлучить Ивана с полькой, они в то же время пытались сблизить меня с ним. Они были настолько способными и старательными в области сватовства, что могли женить одного мужчину на нескольких женщинах и наоборот.

Рошетты собрались уходить. Я меланхолично махнула рукой на прощание их детям, с которыми мы когда-то хорошо проводили время. Мандалей тащился позади них, гордо подняв свой целый хвост. Перед калиткой питбуль резко остановился и повернул свою приплюснутую черноватую морду в мою сторону, словно догадался, что я подумала о бедном Рангуне, хвост которого после многочисленных скандалов – так как Бенито хотел хранить его в своей комнате и даже в кровати под одеялом – закончил существование в нашей мусорке. Мандалей бросил на меня мрачный и угрожающий взгляд, словно говоря: «Я прекрасно знаю, что это вы, Брабаны, отрезали хвост у моего предшественника, но хочу вас предупредить, что со мной вы должны вести себя более учтиво и вежливо. Я дорожу своим хвостом и буду драться, чтобы сохранить его». Я кивнула ему, чтобы выразить свое одобрение и даже солидарность, но не могла не думать, что когда Бенито вернется, – а он когда-нибудь будет освобожден, несмотря на все наши мольбы, чтобы этого не случилось, – первое, что он устроит вечером во время попойки, или ночью, полной тревоги, или ранним утром, беснуясь и демонстрируя полное безразличие к жизни, – это отрежет хвост новому питбулю Рошеттов. Отрежет без злости и даже без радости, движимый методичным умом, находя комизм в повторении ситуации и удовольствие в завершении работенки, начатой очень давно.

Когда ушел последний гость – мадам Бертран, моя преподавательница философии, восхищенная тем, что я получила шестнадцать баллов из двадцати по ее предмету на экзамене на степень бакалавра, но удивленная, как она выразилась, моим «нелепым нарядом», ведь она никогда не сомневалась, что я парень, потому что девчонки не думали так, как я, и, вообще, по ее мнению, не думали (мадам Бертран была немного женоненавистницей, как это часто случается с феминистками, особенно когда им перевалит за пятьдесят), – я все убрала и почистила, как в прежние времена это делала Синеситта. В какой дешевой гостинице, в какой сырой комнате держал ее в плену Стюарт Коллен, пропивая последние швейцарские франки в пивной?

Папа сидел на крыльце в босоножках и майке и, покусывая старую трубку, смотрел, как я убираю, даже не предлагая мне своей помощи. Я была уверена, что если бы надела брюки – или даже шорты – вместо этой юбки, а также не подкрасила немного ресницы и не напудрила щеки, он бы мне помог. Мужчины любезны только с мужчинами. С женщинами, которых желают, они грубы; с женщинами, которых не желают, они ведут себя как хамы; с женщинами из своей семьи – по-свински. Единственный присутствующий здесь мужчина, который мог бы мне помочь, был Боб. Увы, у него не было способностей. Он попытался отнести печенье на кухню, но уронил его в коридоре и начал танцевать на нем. Я дала ему подзатыльник – обнаружив, что если женщины более суровы с детьми, чем мужчины, то это потому, что дети изводят женщин, а не мужчин – и приказала идти играть в другое место, что он побыстрее и постарался сделать. В восьмой или девятый раз возвращаясь из кухни в сад, я спросила у папы тоном выведенной из себя супруги, тянущей на себе уже полвека весь домашний груз, чего он ждет.

– Курьера из министерства юстиции, – ответил он.

На этот раз я ему поверила. После смерти мамы он стал врать намного меньше, будто все то время, что длился их союз, они просто соревновались во лжи, устраивая своего рода конкурсы по придумыванию небылиц или состязания мифоманов. Точно так же, как люди воруют, чтобы не быть обворованными, они лгали, чтобы не быть обманутыми. Теперь, когда папе никто не лгал, он испытывал потребность говорить правду. И если еще изредка врал, то, скорее, по привычке или ради развлечения. Например, он шел в Росни посмотреть фильм с Аленом Делоном, а, вернувшись, говорил, что видел фильм с Бельмондо в Монтерей-су-Буа. Баскский ресторан в седьмом округе, где он обедал с бывшим агентом Генеральной дирекции внешней безопасности, в одном случае из двух превращался у него в каталонский ресторан в двенадцатом округе, где он обедал с новым начальником Управления транспортом. Штраф за неправильную парковку он объяснял тем, что обогнал такси в зоне для автобусов и, конечно же, пересек непрерывную желтую линию. Но когда речь заходила о маме, Синеситте, Бенито или генерале де Голле, папа придерживался фактов.

– Что он должен привезти?

– Судебное досье Стюарта Коллена. Я вдруг подумал, что мы ничего о нем не знаем – кем он был и что делал до женитьбы на Синеситте.

Мотоциклист с Вандомской площади приехал около девяти вечера. Безнадежно облизываясь, он украдкой поглядывал на мои ягодицы. Невероятно, насколько мужчины больше интересуются женщинами, чем женщины мужчинами. По всей логике это означает, что женщины лучше мужчин. Но в таком случае почему же мужчины их угнетают? «Как глупо!» – подумала я. Папа, устроившись за сосновым столом, вскрыл конверт и вынул оттуда напечатанный на десятке страниц документ, а я в это время продолжала размышлять, что если мужчины притесняют женщин, то именно потому, что женщины лучше них, а не наоборот! Моцарт лучше Сальери, поэтому Сальери притеснял Моцарта, Пушкин лучше Булгарина, поэтому Булгарин притеснял Пушкина, бывший товарищ Черткова в книге «Гоголь в жизни» лучше Черткова, поэтому Чертков притеснял его. Если бы посредственные люди не находили способов угнетать, а иногда даже уничтожать хороших людей, их жизнь стала бы невыносимой, и Бог этого не захотел. Если бы женщин, Моцарта, Пушкина и бывшего товарища Черткова не притесняли соответственно: мужчины, Сальери, Булгарин и Чертков, мы жили бы не на земле, а в аду, где царствует Лукавый, который для придания себе большего веса, собирал бы вокруг себя добрых гениев и сбрасывал бы в глухой омут своего темного царства всех других живых существ.

Поставив тарелки, бокалы и столовые приборы в посудомоечную машину, я выбросила мусор и прошлась пылесосом по первому этажу. Затем приготовила Бобу на ужин рубленого мерлана с морковным пюре и заставила его это проглотить, проявив терпение, вызванное усталостью. Время от времени я поворачивала голову в сторону папы, перечитывающего в пятый или шестой раз документ из министерства юстиции. Иногда, не открывая рта, он издавал короткий стон. Потом встал и сжег судебное досье Стюарта в раковине, разведя кучу грязи, которую, кроме меня, никто не мог убрать.

– Ты уверен, что оно тебе больше не понадобится? – спросила я.

– Я выучил его наизусть.

– Что там?

– Скоро ты об этом узнаешь.

– Плохие новости?

– Ужасные. Я попытаюсь спасти твою сестру, но мне придется иметь дело с сильным противником. Завтра утром я вылетаю в Лондон.

– Они в Ливерпуле.

– Синеситта сказала, что они в Ливерпуле, но мы знаем, что они были в Лондоне. С одной стороны, мы должны верить Синеситте, но у нас нет ни одного свидетеля. С другой стороны, мы имеем доказательство: номер телефона их отеля, а также потенциального свидетеля Алена Коллена, брата Стюарта. Значит, священный путь лежит не в Ливерпуль, а в Лондон. И потом, если они в Ливерпуле, то почему Коллен читал «Глазго Геральд»?

– Если он читал «Глазго Геральд», значит, они в Глазго.

– Конечно, они в Глазго – но где именно? Чтобы это узнать, нужно ехать в Лондон.

– Ладно, если они в Глазго, а ты едешь в Лондон, то случайно на них никогда не наткнешься.

– Разведка, – сказал папа напыщенным тоном, которым любил говорить после своего восьмидесятилетия, – не переносит случайностей. Впрочем, в Глазго много жителей. Намного больше, чем ты думаешь. Наткнуться случайно на человека что там, что в Париже или в Лондоне – нелегкое дело.

Он поднялся к себе в комнату приготовить чемодан. Я услышала на лестнице его покашливание – кашель старого бельгийско-французского агента, давно вышедшего в отставку и уезжавшего в свою последнюю командировку.

15

Невысокий седовласый мужчина пожал папе руку.

– Путешествие прошло хорошо? – спросил он.

– Прекрасно, – ответил папа. – Моя дочь отвезла меня в аэропорт.

– Ваша дочь? – удивился Чарльз Леман. – Я думал, что вы ее разыскиваете, и по этой причине мы встречаемся с вами за ланчем.

– Моя вторая дочь.

– У вас есть еще одна дочь?

– Да.

– И как давно?

– Уже двадцать лет.

– Я думал, у вас есть двадцатилетний сын, а не дочь. Во всяком случае, – улыбаясь добавил Чарльз Леман, – так указано в вашем досье.

– Еще одно досье, сфабрикованное Кимом Филби перед его побегом в Москву.

Оба мужчины сидели за столиком в «Дрейксе», интерьер которого был стилизован под охотничий привал – незашитые балки, медные подсвечники. На свои скромные пенсии функционеров они не могли позволить себе попировать в «Тант Клер» или в «Гавроше», но «Дрейкс» был хорошим типичным английским рестораном, где они любили бывать. Папа и Леман познакомились в Лондоне во время последнего мирового конфликта, а также сражались в одном лагере во времена холодной войны, впрочем, будучи больше соперниками, чем союзниками. Они не очень ладили: Леман был чересчур «тори» для папы, а мой отец – слишком ярым голлистом для Чарльза. Для англичан голлизм представлял собой что-то вроде лейборизма с примесью учения Морраса[17]17
  Моррас Шарль (1868–1952) – писатель и политический деятель Франции.


[Закрыть] – то есть, грубо говоря, мягкого советизма. Что касается идеологии тори, то папа считал ее квинтэссенцией всего самого худшего в англо-саксонском капитализме: похоть, эгоизм, обжорство и грубость. Когда оба они вышли в отставку, – папа на десять лет позже Лемана, так как был немного моложе, – то отошли и от своих идеологий. Англичанин стал меньше думать о Маргарет Тэтчер и больше о своей душе, а папа отныне стал просто поклонником де Голля, а не голлистом.

– Жаркое? – предложил Леман, когда оба погрузились в изучение меню.

– Нет, только не мясо, – ответил папа. – Я возьму блинчики из шпината с вареными яйцами. А что вы предложите на первое?

– Двойной скотч – лучшее первое, какое я когда-либо встречал в английском ресторане.

– Последую вашему примеру, Чарльз.

Когда официант принес им виски и мужчины чокнулись стаканами, папа спросил Лемана, говорил ли тот уже с Аленом Колленом. Англичанин ошеломленно взглянул на него, словно такая манера сразу переходить к делу противоречила всем нормам и обычаям секретных служб, которых им так долго приходилось придерживаться. Леман отпил глоток виски. Папа понял, что нарушил правила, что должен был дождаться конца обеда, а потом задать свой вопрос, но, сохраняя внешнее спокойствие, он очень волновался за Синеситту.

– Да, – неохотно произнес Леман, – я связался с Аленом Колленом. Это очаровательный парень. В наше время он мог бы стать достойным корреспондентом. Хорошим поставщиком винограда из Коринта, как говорят господа из Моссада. Кстати, о Моссаде…

Леман оживился, радуясь, что нашел предлог не переходить сразу к делу, что казалось ему изменой шестидесятым годам, когда говорили обиняками, намеками и загадками. Мой отец не вникал в рассказ Чарльза, – историй о Моссаде он наслушался более чем достаточно, когда работал с генералом, – сосредоточившись на блинах, как всегда, хорошо поджаренных. Внезапно папа возненавидел английскую кухню. Возненавидел Лондон. Возненавидел Лемана. Возненавидел Англию. Он бы возненавидел ее еще больше, если бы знал, что умрет через шесть дней. Сколько трудов, между прочим, мне понадобилось приложить, чтобы переправить его тело во Францию! Когда я увидела, как из «Боинга 747» в аэропорту Шарля де Голля спускают гроб, я чуть не расплакалась от радости, хотя обстоятельства к этому не располагали. Моего отца не удивило, что такой садист, как Стюарт Коллен, выбрал Англию для свадебного путешествия. Она была такая же холодная, как он, твердая, как он, непонятная, как он. Англия, как и Коллен, была невротичкой, неспособной отличить Красоту от Уродства, Добро от Зла. Здесь царила полная неразбериха, вяло текущая оргия, где никто никого не имел, так как было слишком холодно и влажно.

– Черный кофе или по-ирландски? – спросил Леман, проглотив последнюю крошку пудинга.

– Черный, пожалуйста. У меня должен быть ясный ум, когда я отправлюсь в Глазго.

– Почему в Глазго? – спросил англичанин. – Разве Синеситта просила прислать ей пятьдесят тысяч франков не из Ливерпуля?

– Они провели полчаса в Ливерпуле только для того, чтобы получить мой перевод.

– Почему же вас не было в тот момент в Ливерпуле?

– Потому что я был на почте в моем квартале и отправлял перевод.

– Вы должны были поехать в Ливерпуль, а вашего сына попросить отправить перевод из Франции.

– У меня не сын, а дочь, и к тому же, Синеситта дала мне срок в полчаса.

– Нужно было попросить продлить срок.

– Она чего-то опасалась, и Стюарт тоже. Синеситта умная. Что касается Коллена, то, судя по его судебному досье, речь идет о профессиональном преступнике.

– Двадцать лет тюрьмы… это истощает силы. Коллен больше не тот великий Коллен, задавший столько работенки вашей бригаде по борьбе с бандитизмом в начале семидесятых. Вы могли легко схватить его в Ливерпуле.

– По моему мнению, нет! А мое мнение в данном случае главное, и пока у меня нет других доказательств, я сам веду операцию.

– Конечно, Жильбер-Рене, конечно! Не будем из-за какого-то телеграфного перевода начинать старую войну между двумя разведками!

Желая воспользоваться этим неожиданным и даже почти невозможным отступлением Лемана, папа спросил у англичанина, не пора ли уже поговорить об Алене Коллене. Леман ответил, что папа похож на человека, съевшего волка, хотя на самом деле съел только шпинат. Мой отец признался, что беспокоится за дочь и хочет как можно быстрее ее увидеть.

– Вы ее увидите, – сказал Леман. – Не переживайте.

Папа не мог не знать, что в устах бывшего директора британской контрразведки означают такие слова. Его ненависть к Леману и Англии удвоилась. Леман в течение часа держал его на горячем гриле вместо того, чтобы потушить под ним огонь. Он столкнулся с той самой жестокостью англичан, о которой рассказывал генерал.

– Вы установили местонахождение Синеситты?

– Да, она в Глазго.

– Где именно?

– В пресвитерианском госпитале, в родильном отделении.

– Она беременна?

– Да, дорогой Брабан, вы станете дедушкой. Мои поздравления.

– Я сейчас же отправляюсь туда.

– Бесполезно. Чета Колленов день и ночь находится под наблюдением моих агентов: бывших специалистов по Среднему Востоку, очень надежных людей. Один из них потерял руку при штурме Касабланки 18 июля 1955 года. Как только ваша дочь родит, он предупредит нас по телефону. Он зажимает аппарат между головой и плечом и набирает номер единственной рукой.

– Вы не могли сказать мне об этом до ланча? – взорвался папа.

– Нет, Брабан, не мог.

– Почему?

– Не знаю.

Леман отпил глоток кофе по-ирландски.

– Я всегда был таким, – признался он. – Никогда не мог выражаться понятно, честно, ясно. Мне нужно было все затуманивать, запутывать, усложнять. Раньше я делал это для того, чтобы иметь время подумать. Теперь эго профессиональная привычка. Глупо иметь профессиональные привычки, когда не работаешь. Прошу прощения, если доставил вам неприятности. Еще кофе?

– Нет, спасибо.

В кармане Лемана раздался звонок, и папа подумал в приступе маразма, что англичанин принес в ресторан будильник. Чарльз вынул из кармана миниатюрный японский сотовый телефон.

– Если бы наши агенты на Востоке имели такие аппараты, – сказал он, – это спасло бы многие жизни. Теперь, когда у нас есть хорошая техника, чтобы победить Восток, нет больше Востока.

Телефон продолжал звонить, а бывший директор разведки не мог его раскрыть.

– Я попробую, – предложил папа.

Два бывших шпиона напрасно бились над телефоном. На помощь им пришел официант, потом метрдотель, но только японский клиент ресторана нашел решение проблемы, что позволило Леману поговорить со своим одноруким агентом. Тот сообщил ему, что Синеситту только что отвезли в родильный зал. Диаметр шейки матки был два сантиметра.

– Спасибо, – поблагодарил Леман.

Он прервал беседу и сказал моему отцу:

– Шейка матки увеличивается во время схваток на сантиметр в час; отсюда мы можем сделать вывод, не рискуя ошибиться, что ваша дочь родит через семь-восемь часов. Я не советую вам появляться там слишком рано. Вы можете вспугнуть Коллена, и он исчезнет в неизвестном направлении.

– Все, чего я желаю, это чтобы он навсегда исчез в неизвестном направлении.

– Самолет на Глазго через сорок пять минут, – продолжил Леман. – Вы приземлитесь в аэропорту Глазго возле Пейслея, в десяти километрах от города, если поедете по автостраде № 8. Автобусы из аэропорта в город отправляются через каждые двадцать минут и останавливаются между двумя железнодорожными вокзалами в центре. Конечно, вы можете взять такси. Разведка еще оплачивает вам расходы?

– Нет, но я унаследовал кое-что от жены.

– В таком случае, я вам советую остановиться в «Копторне» на Георг-сквер. Там всегда останавливались мы с женой, когда приезжали в Глазго. Она любила викторианский стиль. Вам понравится торговый город. Теперь, когда я знаю, как открыть этот прибор, – сказал Леман, потрясая сотовым телефоном, – я могу, если желаете, позвонить в «Копторн» и заказать номер.

Папа согласно кивнул. Этим простым и безобидным жестом он сделал еще один шаг к своей смерти. Англичанин позволил ему оплатить счет, сказав, что не только ничего не унаследовал от жены, но благодаря ей разорился. Папа заверил Лемана, что в любом случае он его должник. На тротуаре мужчины пожали друг другу руки. Леман подумал, что больше никогда не увидит папу, поскольку оба они были стариками, прожившими почти век, один – трагически (Леман), второй – серьезно (папа), и теперь пришло время освободить место другим Шарлям де Голлям и другим Жильберам-Рене. На самом деле Леман снова увидит папу через семь дней в номере 219 «Копторна» (вид на Квин-стрит-стейшн). Мой отец будет мертв, а через динамики сиди-плейера будут разноситься звуки последнего акта «Милосердия Тита». «Какая прекрасная смерть для меломана!» – подумает с восторгом Леман, но в чем потом, проведя следствие по поводу папиной кончины, разочаруется, так как, если вдуматься, смерть Жильбера-Рене Брабана была жестокой, ведь папу убил тот, кого он любил больше всех на свете: то есть Моцарт (1756–1791).