Текст книги "Закат семьи Брабанов"

Автор книги: Патрик Бессон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Осталась бы я в эту ночь с Иваном Глозером, если бы Эрлебом по приглашению Оливье Перрона, чьей близкой подругой она оказалась, не села за наш столик и не стала обхаживать меня? Сомневаюсь. Иван разозлился на меня до такой степени, что в течение часа не проронил ни слова. Но когда он увидел, как пальцы актрисы стянули с меня пиджак на банкетку, набросились на пуговицы моей рубашки, стали поигрывать с моими золотыми серьгами (которые мама подарила мне на тринадцатилетие и которые я продала по требованию Стюарта Коллена, чтобы на вырученные деньги покупать детские смеси для Марсо, так как у самого Стюарта на это не было денег), а затем ее ненасытный и нежный рот потянулся к моим губам, все его недовольство моей персоной как рукой сняло, и он приземлился за наш столик с такой же поспешностью, как терпящий бедствие туристический самолет на Красную площадь в самый разгар гололеда. Оливье Перрон, понимая ситуацию и желая уладить все так, чтобы волки и овцы остались целы, особенно волки, взял за руку Кармен и повел танцевать. Они танцевали в старой, несексуальной манере, держась на расстоянии с подчеркнутой холодностью и щеголяя своими телами, не слишком испорченными временем, но все же лишенными прежнего великолепия.

– Что с тобой? – спросил меня Глозер, сжимая мой локоть так, словно хотел его сломать.

Я не собиралась ходить с локтем в гипсе, когда у меня на руках были Боб и весь дом. Поэтому с силой выдернула руку. Пять лет занятий французским боксом давали мне преимущество во всех ситуациях, и я думала, как выкручиваются в жизни люди, занимавшиеся им всего месяц или не занимавшиеся вообще.

– Что со мной? – переспросила я у Ивана, который, пошатнувшись, сразу успокоился, впечатленный моей мускулатурой и тем, как я умела ее применять в случае необходимости.

– Что это за прикид?

– Армани. Четыре тысячи. Самая крупная покупка в коммерческом центре с мая 1981 года. Так продавщица мне сказала. Все, что осталось от моих сбережений, пошло на эту тряпку.

– Ты находишь, что это очень смешно – одеться парнем на мой праздник?

– Я не оделась парнем. Я – парень.

– Ах, вот как! И с каких пор?

– После смерти отца. Впрочем, по этой причине я и не ответила на твои письма. Ты считаешь, что одинокая девушка с малолетним ребенком долго будет спокойно жить в большом доме в нашей округе? Или ты хочешь, чтобы меня каждый уик-энд насиловали бандиты из Карл-Маркса? Ты этого хочешь?

– На кого я сейчас похож, по твоему мнению?

– Плевать мне, на кого ты похож!

– Я похож на зрелого человека, который послал черт знает сколько писем подростку.

– Двадцать три.

– Двадцать три! Ты отдашь их мне завтра же утром!

– Я их сожгла.

– Ты сожгла мои письма?

– А ты хотел, чтобы я их перевязала и вставила в золотую рамочку? Ты не Шекспир, приятель!

Он бросил на меня взгляд, полный отвращения и отчаяния. Нет сомнений: он предпочитал видеть во мне романтичную и взволнованную девушку. Выпив одним глотком грейпфрутовую водку, он, как мне показалось, поставил крест на своей любви ко мне. Затем засмеялся и похлопал меня по плечу. Когда его рука задержалась на моей, я поняла: ни для него, ни для меня ничто не закончится так просто.

– Тебе нравится мой праздник? – спросил он серьезным, твердым и непринужденным тоном, но все-таки не смог скрыть, что его вновь начинает терзать желание.

– Нет.

– Почему?

– Не знаю. Слишком много стариков.

– Подруги Марины – молодые.

– Ты находишь?

– Во всяком случае, они хорошо сложены. Можешь подцепить одну из них на ночь.

– Я не знаю, о чем с ними говорить.

– Ничего не говори.

– Мне нужно поговорить. Целые дни наедине с Бобом… Разговор доставил бы мне удовольствие. Но я сомневаюсь, что хоть одна из подруг Марины расположена поболтать.

– Я с удовольствием составил бы тебе компанию, если бы ты не сменила пол.

Кармен Эрлебом прервала наш разговор и увела меня на танцплощадку. Мы прижались друг к другу, и она, обняв меня за шею, сказала, что я ей нравлюсь и что я могла бы провести остаток ночи у нее, поскольку ее муж уехал по делам в Бразилию, а любовник снимает фильм в Исландии. Я улыбнулась и ответила, что согласилась бы с удовольствием, но я – девственник, и ей придется заняться всем или почти всем самой. Она заявила, что ее это не пугает. Иван крутился вокруг нас, как полицейский вокруг угнанной машины: то танцуя с наигранной веселостью, то тяжело шагая с угрожающим видом еврея-интеллектуала из Центральной Европы. Когда он увидел, что я пью с Кармен Эрлебом за столиком Оливье Перрона, то ушел в другой конец «Батаклана». Ни одна деталь из этой сцены не ускользнула от Марины Кузневич, и она встретила Ивана с холодным видом, ничуть не расположенная играть роль палочки-выручалочки или утешительницы. Иван, расстроенный и несчастный, очутился со своей грейпфрутовой водкой один посреди праздника, который устроил для того, чтобы продемонстрировать свой блестящий успех во французском обществе. Мне стало его жаль. «Мужчины прилагают много сил, чтобы преуспеть, не подозревая, что преуспеют лишь в том, что их возненавидят, и едва они хоть в чем-то потерпят неудачу, как сразу почувствуют эту ненависть». («Опасные мифы», с. 1037).

Прежде чем поцеловать меня в губы, Кармен Эрлебом спросила, целовала ли меня когда-нибудь женщина. Я ответила, что нет, только мужчина. Она поинтересовалась, кто же это был. Я призналась, что Иван Глозер. В отличие от моих покойных родителей, а теперь и от сестры, я еще не научилась врать, потому что не узнала любовь.

– Иван – гей? – удивилась Эрлебом.

– Не имею представления.

– Однако ты целовался с ним в губы.

– В то время я был девушкой.

– А теперь ты больше не девушка?

– Нет, жизнь одинокой девушки с ребенком слишком трудна, особенно в предместье.

– У тебя есть ребенок?

– Брат. Боб. Три года.

Я снова начала танцевать. Очутившись в центре кружка манекенщиц, я подумала, кто из них начнет приставать ко мне первой. Это, конечно, оказалась Марина. Она ущипнула меня через рукав пиджака и спросила:

– Армани?

Я утвердительно кивнула. На Марине были красные сапоги, золотистые шорты и белое болеро, под которым со смесью польской изящности и парижской распущенности покачивались ее груди. Шею обрамляло несколько индийских колье.

– Как поживает твой очаровательный папа?

Почему она заговорила о моем отце? Я ответила:

– Он умер.

Марина покраснела. Она явно впервые услышала, что человек, о ком она спрашивает, умер. В этом был как бы зловещий знак, предупреждение судьбы. Люди, убежденные, что смерть заразна, без конца задаются вопросом, когда же она, перестав поражать их близких, обратит свой взор на них.

– Что стало с ребенком?

– Я им занимаюсь.

– Это не слишком тяжело?

– Тяжело. Нужно найти женщину, которая бы мне помогала, но поскольку у меня нет денег, я должен на ней жениться, а для меня это слишком рано.

– У тебя чрезвычайные обстоятельства. Кстати, у меня есть подружка-манекенщица, мечтающая выйти замуж.

Она закричала:

– Вуаэль!

Ею оказалась огромная женщина лет тридцати, что для манекенщицы означало то же самое, что семьдесят для художника, то есть слишком много. Она мне сразу понравилась, так как напомнила сестру. Марина сказала ей:

– Этот молодой человек ищет супругу.

– Exciting![21]21
  Чудесно (англ.).


[Закрыть] – воскликнула Вуаэль.

Она была исландкой. Я никогда не видела исландок. На этой земле их явно было мало и большинство из них жило в Париже. Я подумала, не связана ли Вуаэль каким-либо образом с любовником Эрлебом, который, как та сказала час назад, снимал фильм в Исландии. Марина представила меня:

– Его зовут Брабан. Предупреждаю: этим летом он носил юбку и чуть не увел у меня из-под носа моего парня.

– Exciting! – повторила Вуаэль.

Марина, хихикая и прикрывая лицо рукой, оставила нас. Когда славянские женщины не откидывают голову назад, они хихикают, прикрываясь рукой. Вуаэль шепнула мне на ухо с легким англо-саксонским акцентом, так как Исландия такая бедная, что не имеет даже собственного акцента:

– Мне нужно выйти замуж. Я скопила три миллиона франков, поместив их под девять с половиной процентов в Люксембургский банк, что дает мне на жизнь немногим меньше трехсот тысяч франков в год. Это немного, но у меня хватило ума купить в кредит в 1983 году большую квартиру в Маре. Я закончу выплачивать его в будущем году. У меня есть также домик в деревне – хижина, как говорят во Франции – в Бутини-сюр-Оптон. Я обожаю деревню, животных, естественный образ жизни. Ну и, конечно, квартира в Рейкьявике, которую родители оставят мне после смерти. А что есть у тебя?

Семейное, имущественное и финансовое положение Брабанов было одновременно намного более сложным и простым, поэтому я ограничилась рассеянным жестом, напустив на себя таинственный вид.

– Ты за каким столиком? – спросила Вуаэль, прижимая свое влажное лицо к моей потной щеке.

– За столиком Оливье Перрона, но он ушел.

– Пойдем со мной, я сижу с Иваном Глозером. Это он устроил праздник. Ты с ним знаком?

– Он спал с моей сестрой.

– С кем он только не спал!

– Со мной.

Она засмеялась.

– Ты – гей?

– Нет.

– Тогда почему ты носил этим летом юбку?

– Слишком долго объяснять.

Она раздражала меня своими вопросами. Я поцеловала ее в губы. За одним поцелуем следует другой. Теперь, поцеловавшись с Кармен Эрлебом, я могла поцеловать всех женщин. Даже Марину, если бы ей захотелось. Мы с Вуаэль в обнимку подошли к столику Ивана, где сидели также Марина, две-три девицы в стиле «голый пупок – острые груди» и тип с седоватыми волосами, представившийся новым генеральным директором «Эльф Акитен» таким шутовским тоном, что я приняла его за бывшего тележурналиста, от которого отказались все телеканалы, и которому теперь приходится зарабатывать на жизнь юморесками. Позднее Иван подтвердил, что это действительно был генеральный директор «Эльф Акитен», и я пожалела, что была так необходительна, потому что он мог бы подыскать Стюарту Коллену работу на бензозаправке.

– Я нашла мужа, – заявила Вуаэль.

– В это уже никто не верил, – заметила Марина.

Иван потягивал энную порцию грейпфрутовой водки, и его отстраненный и решительный вид показывал, что с ее помощью он преодолевает определенное число внутренних барьеров.

– Где будет церемония? – поинтересовался фальшиво-настоящий генеральный директор.

– В моей кровати, – сообщила Вуаэль.

– Когда?

– Сегодня ночью. Ты идешь, Брабан? Уже поздно, а мы, тридцатилетние манекенщицы, ложимся спать рано, поскольку наши самолеты на Гамбург, Мадрид и Лиссабон вылетают на заре, а лимузины за нами не приезжают. Кроме того, мы научились быть экономными и поэтому ездим на автобусе до аэропорта.

– Брабан никуда не пойдет, – сказал Глозер, не поворачивая ко мне головы, наверное, из-за страха осознать, что он делает.

– Это почему же? – спросила Марина кислым тоном.

– Мне нужно ему кое-что сказать, – объяснил Глозер.

– Ладно, – согласилась Вуаэль, – поговорите, но потом я его уведу.

– Хорошо, – Иван встал. – Пойдем.

– Куда это вы? – встрепенулась Марина.

Он улыбнулся.

– В тихое место.

– В «Батаклане» нет тихих мест.

– Мы не пойдем в «Батаклан».

– Если ты это сделаешь, Иван, между нами все будет кончено.

– Между нами и так все будет кончено, даже если я этого не сделаю.

– О чем это он? – спросила Вуаэль.

– Он собирается уединиться в тихом месте с Брабаном, – объяснила Марина.

– Я так и знала, что он гей! – воскликнула Вуаэль, показывая на меня пальцем так, как, без сомнения, делают в исландских деревнях, особенно зимой, когда встречают гомосексуалиста.

– Он – не гей, – сказала Марина. – Это девица, стервозная девица!

– Я не девица, – возразила я. – И не парень. Но в любом случае, не гей.

– Тогда кто? – поинтересовалась Вуаэль.

– Он – никто, – объяснил Иван. – Я его хорошо знаю: мы были соседями, когда я жил в предместье. Уже в детстве у него возникла эта проблема. То он год занимался регби в спортивной ассоциации имени Ленина, то – живописью на шелке в доме культуры имени Гарсиа Лорки. Его родители никогда не знали, дарить ли ему медведей или кукол, игрушечные ружья или кухонные принадлежности. Поэтому они дарили ему только материал для рисования.

– Так я и стал художником, – сказала я, сложив губы бантиком.

23

Мужчина постучал в дверь комнаты. Никакого ответа. Он постучал еще раз. Приглушенный звук явно не любовной возни. Мужчина – на вид лет тридцать, осмотрительный, как все карьеристы – нахмурился, поразмышлял и постучал снова. Молчание. Наконец раздался грассирующий голос:

– Моя жена уже вам сказала, что «Бриттани Феррис» оплачивает номер!

– Я – представитель «Бриттани Феррис».

Прошло секунд десять, и дверь отворилась. На пороге стояла Синеситта в старом пеньюаре в цветочки. Еще один подарок благотворительного католического общества. У нее были бледные губы, зеленоватый цвет лица, беспорядочно свисавшие на лицо и плечи волосы. Представитель «Бриттани Феррис» различил за ней огромную массу, которая медленно пришла в движение, вылезая из кровати, опустилась на оплывшие ноги и сразу заполонила своим невероятным объемом все пространство.

Синеситта завесила окно, и поэтому в комнате царил полумрак.

– Меня зовут Кристиан Сушон, – представился мужчина.

– Я принял вас за хозяина отеля, – сказал Стюарт Коллен, приближая, как обезьяна, глядящаяся в зеркало, свое чудовищное лицо к лицу представителя «Бриттани Феррис».

Он начинает из-за нас нервничать. Да, это правда, мы подолгу не выходили из комнаты, но какое ему до этого дело? Кстати, вы должны ему заплатить, как было обещано.

– Я только что заплатил, – произнес Кристиан Сушон.

– Это ненадолго его успокоит. Сине, пригласи месье в наше любовное гнездышко. В конце концов, это ему мы им обязаны.

Мужчина вошел. Стюарт, чтобы оставить ему место для передвижения, с неуклюжестью полярного медведя, поднимающегося на второй этаж заброшенного дома на севере Финляндии или Канады, вскарабкался на одноместную кушетку, висевшую над кроватью, на которую и сел Сушон. Синеситта, хотя и была на третьем месяце, осталась стоять, сложив руки на груди.

– Вы занимаете эту комнату уже девять недель, – сказал Кристиан Сушон.

– Девять недель и четыре дня, – уточнила Синеситта, считавшая все с тех пор, как стала жить со Стюартом, включая дни.

– Нам здесь хорошо, – заявил Стюарт, доставая из-под одеяла Октава и покачивая его в своих огромных руках.

– Компания не может держать вас здесь до конца жизни.

– Однако именно ваша компания нас чуть не угробила! – закричал Стюарт.

– Это никак не связано. Насколько я знаю, мы не лишали вас квартиры.

– У нас не было квартиры, – сказала Синеситта.

Описывая мне эту сцену, она призналась, что никогда не представляла, что у нее будет муж без работы, не собирающийся ее искать; ребенок без социальной страховки; что она будет беременна вторым ребенком, которого ожидала такая же участь, как и первого; что проживет шестьдесят дней в отеле «Формула 1», выходя из него только для того, чтобы быстро переспать с братом своего мужа в королевских апартаментах в местном отеле или наспех пообедать со Стюартом в «Бюргер Кинге», и что скажет представителю «Бриттани Феррис», что у нее нет квартиры.

– Наша компания не обязана вам ее обеспечить, – заявил Кристиан Сушон. – Я получил от моей дирекции распоряжение отправить вас домой.

– У нас нет дома, – бросил Стюарт.

– В таком случае нужно попросить мэрию Кале помочь вам с жильем.

– А что нам делать тем временем? – со злобной радостью спросил Стюарт, показывая ему маленькую симпатичную головку Октава. – Спать на улице? Сейчас зима, и вы не имеете права выставлять нас отсюда. Кроме того, моя жена беременна.

– Подождите, – прервал его мужчина, – вы находитесь в отеле, а не в квартире. И вас можно выставить отсюда как зимой, так и летом.

– Попробуйте. Мы с женой пойдем в «Вуа дю Нор» и расскажем нашу историю первому встречному журналисту, который ею наверняка заинтересуется. Могу поспорить на что угодно, хоть на моего ребенка, что он вызовет телебригаду «Франс 3», и ваши директора вскоре смогут лицезреть нас на маленьком экране.

– Директора «Бриттани Феррис» не смотрят региональные новости «Франс 3».

– Директора – нет, а их клиенты – да.

Кристиан Сушон опустил голову. Стюарт сделал вывод, что протаранил его, но не потопил.

– Я могу позвонить? – спросил Сушон.

– Направо, в конце коридора, – сказала Синеситта.

– В комнате нет телефона?

– А как же! – воскликнул Стюарт. – Ты тут не в «Хилтоне», приятель!

Сушон вышел. Синеситта со Стюартом улыбнулись. Когда вы на мели, то рады любому простофиле, особенно если он представляет компанию, ворочающую миллиардами долларов. Сушон возвратился через пять минут.

– Компания предлагает вам премию в десять тысяч франком.

– Сто тысяч, – произнес Коллен.

– Со ста тысячами в кармане вы купите этот отель.

– А почему бы и нет? Гостиничный бизнес – хорошая работенка. А у нас с женой нет не только квартиры, но и работы.

– Вы можете оставаться серьезным хотя бы пять минут, месье Коллен?

– Вы слишком многого от меня просите. Согласен на тридцать секунд.

– Я могу поднять цену до двадцати тысяч франков.

– По рукам!

Вот таким был Коллен: упрямым, неуступчивым, хитрым и вдруг, без всякой веской причины, становился сверхпокладистым. Он сложил чек Кристиана Сушона и сунул его в карманчик рубашки. Синеситта обожала, как он делал этот жест, и если бы у нее еще оставались деньги в банке, она то и дело подписывала бы чеки, чтобы лишний раз полюбоваться, как ее муж складывает и засовывает их в карманчик рубашки. Стюарт пообещал Сушону покинуть Кале следующим утром. Сушон настоял на том, чтобы заехать за ними на машине. Он был согласен отвезти их куда угодно. Итак, на следующий день он привез их в пригород Парижа. В тот момент, когда машина Сушона направлялась к улице Руже-де-Лиля по маленьким, серым, безымянным улочкам нашего городка, я выпустила из объятий Ивана Глозера, прижимавшегося к моей груди. С тех пор, как он стал моим любовником, у него вошло в привычку вести себя как женщина или как ребенок. Ради его карьеры я надеялась, что никто, кроме меня, этого не заметит, а когда я снова стану женщиной, он, со своей стороны, сможет вести себя со мной как мужчина. Что и случилось, но на это потребовалось слишком много времени.

Незнакомая машина остановилась перед воротами нашего дома. Из нее высадились, не проявив ни капли любезности друг к другу, пузан с рекламы «Мишлен» и моток колючей проволоки: Стюарт и моя сестра. Кристиан Сушон достал их единственный чемодан из багажника, пожал руку Коллену, поцеловал Синеситту в обе щеки и пощекотал подбородок Октаву. Потом нырнул в машину и вихрем тронулся с места.

– Кто это? – спросил Иван, пальцем показывая на странную парочку, входящую в ворота нашего дома.

– Моя сестра.

– Твоя сестра?!

– Согласна, она неважно выглядит. Но это нормально: вот уже год она обедает и ужинает в английских ресторанах.

– Это не твоя сестра.

– Тогда кто?

– Женщина, у которой цирроз печени, рак легких, рассеяний склероз, но только не твоя сестра.

Я открыла окно и крикнула:

– Синеситта!

Она задрала голову изголодавшейся землеройки и улыбнулась мне с нежностью мертвеца. Я сказала Ивану:

– Вот видишь, это моя сестра.

– Это доказывает лишь то, что эту женщину зовут Синеситта. Твоя сестра никогда так не выглядела. Невозможно настолько измениться за один год. Если только снова не открыли Освенцим, но я бы слышал об этом в синагоге.

Вот одна из шуточек, которые отпускал Иван Глозер. Кстати, он больше всех навредил ими Бенито во время второго судебного процесса.

– Сейчас сам убедишься, – воскликнула я.

Мы спустились по лестнице.

– Привет, художники! – крикнул нам Коллен.

Его мощный, громовой голос заполонил весь дом и разбудил на втором этаже Боба. Мой маленький брат заплакал, как младенец, проснувшийся от визга электрической дрели. Иван подошел к Синеситте.

– Это ты?

– Конечно, я.

– Ты попала в аварию?

– Да. Кстати, мне следует тебя представить: Иван Глозер, Стюарт Коллен; Стюарт Коллен, Иван Глозер.

– Home, sweet home![22]22
  Дом, мой милый дом (англ.).


[Закрыть] – напевал Коллен, и я подумала, не комментировал ли он таким бессознательным и странным образом отношения, сложившиеся у меня с Иваном.

– Ты приготовишь нам что-нибудь поесть? – спросила Синеситта. – Этот идиот Сушон так спешил отделаться от нас, что даже не захотел остановиться в ресторане.

Моя сестра сильно похудела, но меньше, чем нам показалось вначале. Что касается Коллена, то он набрал килограммов двадцать, и это нас поразило. Разница в весе между ним и Синеситтой составляла отныне сорок пять килограммов; и эта разница, не существовавшая год назад, стала новым, неожиданным и обременительным персонажем в саге нашей семьи. Мы еще больше обеспокоились, когда Синеситта сообщила за обедом, приготовленным Иваном по моей просьбе (он сделал пельмени по-краковски, рецепт, которому его научила Марина), что она на третьем месяце. Иван надел мамин передник, чтобы не испачкаться, и остался в нем за обедом. Он спросил, нормально ли так похудеть, когда ждешь ребенка. На что Стюарт ответил, что вычеркнул слово «нормально» из лексикона. Прекрасный способ, по его мнению, избежать язвы желудка. Иван взглянул на часы и стал совершенно пунцовым.

– О-ля-ля! – воскликнул он, вставая и надевая пиджак.

Синеситта наблюдала за ним с ироничным и несколько угасшим любопытством. Я сделала замечание Глозеру, что он надел пиджак на передник. Он ударил себя по лбу, снял пиджак, развязал передник, повесил его на крючок и снова надел пиджак.

Иван пожелал нам приятно провести время и уехал в это странное, таинственное и нелепое место, каким все Брабаны, особенно из второго поколения, считали его офис.

Мы услышали, как Стюарт носится по всему дому. Он играл с Октавом в младенца-Боинга. Это означало держать младенца над головой, подкидывать его до потолка, поворачивать вокруг люстры и пикировать на мебель.

– Вы сняли решетки с третьего этажа? – спросила сестра.

– Нет. А на втором их и не было.

– Второй этаж не опасен. В этом возрасте младенцы резиновые.

– Почему ты задаешь такой вопрос?

– Стюарт непредсказуемо ведет себя с младенцами, впрочем, как и с женщинами, и с самим собой.

– Он уже бросал Октава из окна?

– Да. В Кале. К счастью, мы жили на первом этаже.

Дальше мне трудно было сосредоточиться на разговоре. Пока Синеситта сбивчиво и уныло, перескакивая с одного на другое, описывала большинство событий, которые я изложила на предыдущих страницах, опираясь главным образом на ее более поздние рассказы, а также на уточнения, которые привнес в них во время нашего долгого совместного проживания Стюарт Коллен, я с тревогой следила за окном, готовая в любой момент увидеть в нем Октава, летящего вниз головой и разбивающегося о землю. Неожиданно Стюарт с расстегнутым воротничком, болтающимся галстуком и закатанными рукавами ворвался в кухню. Без моего племянника. Однако ни я, ни Синеситта не решились спросить, где он оставил сына.

– Кофе есть? – спросил он.

Моя сестра встала и начала убирать со стола. Коллен сел рядом со мной. Я ожидала, что он хлопнет меня по бедру, но он остался сидеть неподвижно, с отстраненным и в то же время веселым видом любуясь теми колоссальными разрушениями, которые произвел в моей сестре. Синеситта походила на рентгеновский снимок старинного стола, цвет и объемы которого исчезли и остался только рисунок. Однако она не казалась несчастной. В ней было какое-то экзальтированное и странное безразличие монашек, моющихся в течение тридцати лет холодной водой мылом «Марсель», похудевших из-за отсутствия алкоголя и помолодевших из-за отсутствия секса. Кажется, их зовут добрыми «сестрами». Она поставила чашку с кофе перед Колленом, потом обошла кухню, разглядывая мебель и фотографии, открыла ящики, чтобы посмотреть, какие у меня запасы продовольствия, и сделала вывод, что продуктов почти не осталось. Я объяснила, что у меня заканчиваются сбережения. Тогда Синеситта сказала, что, к счастью, «Бриттани Феррис» дала им немного денег.

– Теперь, когда у тебя есть степень бакалавра, ты должна найти работенку, – заявил Коллен.

– Иван мог бы подыскать тебе место, – предложила моя сестра.

– Мне есть, чем заняться, – ответила я. – Вы сами можете пойти работать.

– Вот оно, новое поколение, – воскликнул Коллен, – ничего не хочет делать!

– Ладно, как-нибудь устроимся, – примирительно произнесла Синеситта. – У нас есть время подумать.

– Двадцать тысяч франков, – заметил Коллен, – испарятся быстро.

– Может, мне вернуться в «Прентан»? – спросила Синеситта.

– Советую тебе позвонить им прямо сейчас, – обрадовался Коллен.

Синеситта встала и направилась в вестибюль. Но перед этим, охваченная любовным порывом и признательностью за его умное замечание, обняла Коллена и поцеловала в бугристую, отвратительную щеку. Она спросила из вестибюля, почему он оставил Октава в подставке для зонтиков. Он ответил: «А почему бы и не в подставке? – и добавил: – Это же лучше, чем если бы я оставил его в поясе для подвязок, в багажнике или на трапе!» По несколько натянутому и прерывистому голосу, которым Синеситта попросила секретаршу соединить ее с шефом, я поняла, что моя сестра взяла Октава на руки. В этот холодный, серый февральский день меня мучил вопрос, в кого мы превратимся, запершись, как в приюте для престарелых или лечебнице для душевнобольных, в этом загородном доме, в окружении предметов, напоминающих о былом величии Брабанов.

– Как ты находишь свою сестру? – спросил меня Коллен. – Она стала лучше, чем раньше?

Я вдруг подумала, что не помню, какой была Синеситта до встречи с Колленом. Мне пришлось сделать усилие, чтобы воссоздать в своей памяти, увы, неполный образ той скованной, худой, сияющей весталки, очаровывавшей меня в детстве и в подростковом возрасте. Я сравнила ее с замученной, изможденной матерью семейства, в которую она превратилась. Что появилась в ней нового? Может быть, некоторая апатия, которую испытывают участники марафона на Олимпийских играх сразу после соревнований: смесь невероятной усталости и равнодушия к смерти. Синеситта знала, что в ее жизни отныне не может быть ничего ужаснее, чем брак со Стюартом Колленом; и теперь, расставшись с иллюзиями, демонстрировала беспечность и патологическую веселость, правда, не лишенных некоторого ядовитого очарования.

Возвратившись на кухню, моя сестра сообщила, что «Прентан» возьмет ее на работу с испытательным сроком со следующей недели. Мы поверили, – и зря, – что выпутались из финансовых затруднений. Это нужно было отметить. Коллен спросил, не осталось ли в доме «Чинзано»? Я ответила, что не выпила ни капли. Синеситта заявила, что ее возвращение на работу нужно отмечать не «Чинзано», а шампанским. Коллен вызвался сходить за ним в лавку на углу и спросил меня, где ключи от машины. Машина, объяснила я, была не на ходу из-за неисправного глушителя.

– По такому холоду, – буркнул Коллен, – я не пойду пешком в лавку.

– Однако мы даже маленькими туда ходили, – заметила Синеситта. – Не правда ли, Брабан? Ладно, я сама схожу.

– Ты! – воскликнула я. – Ты же беременна!

– В Скандинавии тоже есть беременные женщины, что не мешает им ходить по холоду.

– Они ездят на «Вольво». У этих машин не очень хорошие тормоза, зато они хорошо обогреваются.

– В XIX веке не было «Вольво»,– возразила Синеситта.

– Именно поэтому, если верить папе, большинство скандинавов и эмигрировало в Соединенные Штаты.

– Только оденься потеплее, – проявил заботу о беременной жене Стюарт.

– Не беспокойся, моя любовь.

Она ушла, переваливаясь с боку на бок, в огромной пуховой куртке, которую мама подарила ей, чтобы она никогда не мерзла. Коллен сунул руки в карманы и встал перед окном. Он повернул ко мне свое странное жирное лицо, не выглядевшее ни совершенно человеческим, ни животным.

– Ты считаешь, что я должен был пойти вместо нее? – спросил он. – Любой мужчина на моем месте так и сделал бы, да? Но я – не любой мужчина. Я – мужчина, которого она любит. Если бы я пошел, то поступил бы как любой мужчина, а твоя сестра не способна любить любого мужчину. Синеситта не переносит в мужчинах то, что считается правильным и общепринятым. Мужчина, которого она любит, должен быть единственным в своем роде и непредсказуемым. Обрати внимание: она не хочет посредственного весельчака, карикатуриста с площади Тертр или члена Средиземноморского клуба. Ее не нужно развлекать, потому что она не скучает. Она тревожится. А избавить ее от тревоги может только мужчина, находящийся, как ей кажется, в чистом, нетронутом, первобытном состоянии, не имеющий никаких привычек, привязанностей, обычаев, кроме гротескных, потешающих всех других, как наши пантагрюэлевские обеды в ресторанах, о которых она должна была тебе рассказывать. Как только ты совершаешь что-либо банальное: запрещаешь ей идти пешком в лавку и идешь вместо нее, – ее тревога возвращается как буря, циклон. Мы только что, приятель, избежали морского прилива. Если бы твоя сестра не была совершенно особым существом с потребностями, отличными от потребностей других женщин, разве она бы осталась со мной, узнав, что 1 апреля 1974 года я убил свою жену и двух дочерей. И это не шутка, можешь мне поверить. У меня был приступ безумия. Во всяком случае, так сказал психиатр. Но когда я убил психиатра, никто не сказал, что это безумие, и меня приговорили к двадцати годам заключения. Однако, можно ли совершить более безумный поступок, чем убить своего психиатра?