Текст книги "Закат семьи Брабанов"

Автор книги: Патрик Бессон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

13

Ален Коллен сидел между двумя дамами напротив какого-то мужчины. Синеситта узнала в нем Робера Этесса – писателя и бывшего банкира, одну из книг которого она прочитала. Увидев Стюарта и мою сестру, вошедших в столовую, Ален Коллен встал. Салфетка, которую он держал на коленях, упала на пол, и следующие минуты Синеситта провела, задаваясь вопросами: стоило ли ее поднимать, и которая из женщин была Кармен Эрлебом.

– Что ты тут делаешь? – спросил Ален у Стюарта.

– Пришел поужинать.

– Мог бы и позвонить.

– Я не хотел, чтобы ты неожиданно отправился на уик-энд в Уимблдон. Кроме того, нам уже пришлось приложить силу, чтобы проникнуть за твою дверь, не правда ли, Синеситта? Кстати, вот Синеситта, моя невеста, мать моего ребенка.

– У тебя есть ребенок?

– Будет. Тебя это удивляет?

– Я поражен.

Стюарт, несносный со своими насмешками, бессмысленно продолжая упорствовать, повернулся к моей сестре.

– Он поражен. Хотя на то нет причин. Эти банкиры из Сити – ничтожные людишки.

– Мадмуазель, – спросил Ален, показывая на Стюарта, – кем бы вы ни были и что бы ни делали до того, как войти в мой дом, ответьте прямо на мой вопрос: вы собираетесь иметь ребенка от этого человека?

– Да, – ответила Синеситта.

– Вы ударились головой, бедняжка. Вы не имеете ни малейшего представления, в какое осиное гнездо сунулись. Пройдемте в мой кабинет. Ты позволишь? – обратился он к Стюарту.

– После такого приема разве я могу тебе отказать?

Ален Коллен властно взял мою сестру за руку. Она стала вырываться.

– Не понимаю, зачем мне идти с вами в кабинет? Я не ищу работу.

– Могу поспорить, что вы уже потеряли голову из-за моего брата!

– Так точно! – подтвердил Стюарт.

– Я уволилась из «Прентан» Османна по собственному желанию, – заявила моя сестра.

– Скоро, – заметил Ален Коллен, – у вас не будет желаний, ничего не будет, кроме живота. Идемте, не стесняйтесь!

Стюарт, ухмыляясь, сел на место брата напротив Этесса. Он поставил локти на стол и в два счета доел кусок паштета, к которому Ален едва прикоснулся. Справа от него сидела высокая блондинка с короткими волосами и таким количеством морщин на лице, что у людей, находящихся с ней за одним столом, возникало искушение пересчитать их. Стюарт спросил у нее, где Эрлебом.

– Она говорит по телефону, – ответила женщина.

Потом украдкой взглянула на маленькие золотые часики, украшенные бриллиантами, и добавила с мягкой, неуловимой и меланхоличной иронией женщины, которая тоже много звонит по телефону:

– Вот уже двадцать семь минут.

– Итак, вы решились? – настойчиво переспросил Ален Коллен, пытаясь снова схватить мою сестру за запястье, но она продолжала вырываться.

– Давай, – сказал Стюарт Синеситте, – иди, раз он так настаивает. Спенсер, выпить!

Робер Этесс с поблескивающими глазами за слишком большими для него очками – на книжке «Франс-Луазир» на нем были маленькие очки, поэтому моя сестра подумала, что они в починке – встал, заявив, что тоже должен позвонить, и Стюарт очутился один между морщинистой женщиной и белолицей подружкой Этесса с волосами цвета соломы.

– Здорово! – воскликнул он. – Обожаю женскую компанию.

Синеситта засмеялась, увидев его таким воинственным и непринужденным в этом светском обществе, в котором он потерпел полный крах, явившийся естественным итогом всего его существования. Она пошла за Аленом в кабинет, хотя сразу поняла, что тот пытается ее поцеловать и это без труда ему удастся.

– Чем вы так тяжко провинились, что об этом нельзя говорить за столом? – игриво спросила подруга Робера Этесса, словно девочка, привыкшая к невинным, дружеским, оживленным разговорам в Фонтвейе, Гордах, а также в красивых поместьях Гатине.

Ничего не ответив, Стюарт схватил то, что, без сомнения, было тарелкой с паштетом Кармен Эрлебом, и поставил ее на пустую тарелку Алена Коллена. Подруга Робера Этесса, чуть не потеряв дар речи, все-таки предположила, что актриса, когда вернется, возможно, захочет это съесть. На что Стюарт с полным ртом возразил, что актриса, вполне вероятно, никогда не вернется – замечание, погрузившее молодую женщину в задумчивость, из которой ее вывел вернувшийся за стол Этесс. Они зашептались и, смерив Стюарта боязливыми и возмущенными взглядами, встали и вышли из комнаты без малейшего объяснения, видимо, считая, что иначе Стюарт силой вынудит их остаться за столом.

– Можно спросить, – обратился Стюарт к своей морщинистой соседке, – почему вы не ушли?

– Я ухожу.

Она встала и исчезла в свою очередь. Стюарт опустошил все тарелки и все стаканы, очевидно, посчитав, что прислуга решила ничего не подавать до нового распоряжения Алена Коллена, а это распоряжение вряд ли поступит. Хрустя последним куском хлеба, Стюарт подумал, что в этом мире все его бросили. Он стоял посреди своего жизненного пути, как Эдип с выколотыми глазами, найдя в Синеситте Брабан коварную Антигону и понимая, что она приведет его к смерти, если сама она и не есть смерть. Именно по этой причине, подумал он с яростью, она так любезничала с ним. Стюарт верил, что женщины, которых он убил, были самой смертью. Ему нужно было, если он хотел жить. – а он этого хотел, так как если не жить, то как посещать рестораны? – покинуть этот дом, этот город, эту страну. Он должен был ускользнуть от Синеситты, державшей его в плену своих ласк, как французское правосудие – «французское беззаконие», написал Бенито в книге «Ад мне лжет» – держало его в тюрьме. Любовь – единственная стена, которую женщины умеют строить, чтобы удержать мужчин, а деньги – всего лишь изгородь, которую мужчины легко преодолевают. Что касается моей сестры, то она умудрилась воздвигнуть свою стену из бетона. Стюарт поднялся в тот момент, когда вошла Эрлебом. На ней было короткое фиолетовое вечернее платье с черными рукавами с буфами и поясом, инкрустированным разноцветными камешками.

– Где мой паштет? – спросила актриса.

– Я его съел, – сказал Стюарт. – Я был голоден.

– Я тоже голодна.

– Вы разговаривали по телефону, а я был здесь. Мне повезло.

– Я разговаривала с самого начала обеда, и это была моя тарелка, а не ваша.

– Если бы я мог предвидеть, что вы так расстроитесь, то не притронулся бы к вашему паштету. Просто я решил, что вы уже достаточно съели его в своей жизни, а я – нет.

В какую-то долю секунды Стюарт хотел сказать, что провел семь тысяч пятьсот пять дней в тюрьме, где не подают паштет даже в праздник святого Сильвестра, но не сказал. Он, как все сумасшедшие, очень тщательно готовил свои провокации. «Сумасшедшие осторожны. Именно поэтому они и стали сумасшедшими» (Бенито в третьем и последнем интервью «Ла Стампе» за несколько недель до своего исчезновения).

– Что вы знаете обо мне, о моей жизни? – воскликнула актриса.

– Поскольку паштет имеет для вас такое значение, – произнес Коллен безмятежным тоном фаталиста, хотя уже и начал ощущать любовное волнение, – пойдемте в «Гаврош» и съедим по кило.

Он чувствовал в заднем кармане своих новых брюк две тысячи фунтов в новых купюрах, которые дала ему Синеситта утром.

– Вы бывали в «Гавроше»? – удивилась Эрлебом. – Это любимый ресторан моего жениха.

– У вас есть жених?

– Нет. Может, лучше пойти в «Бержер Кинг» на Лейстер-сквер?

– Там вас все узнают.

– Англичане меня не знают, а французы забыли.

– Почему вы так говорите?

– Просто жалуюсь.

– Вы хотите, чтобы я вас пожалел?

– Вы не собираетесь жалеть меня, толстая свинья!

Она расхохоталась и взяла со своего стула сумочку, чтобы проверить, не стянул ли у нее Робер Этесс все наличные деньги и кредитные карточки. Потом заявила, что возвращается в Челси, в свою ужасную квартиру. Стюарт спросил, нельзя ли ему ее проводить.

– Вы декоратор?

– Нет, советник на предприятии. Мое имя Стюарт.

– Стеворт?

– Нет, Стюарт.

– Так вот, Стюарт, проводите меня до выхода, а там посмотрим.

Спускаясь по лестнице, Стюарт сказал, что видел все ее фильмы. Актриса достала из сумочки темные очки в синей оправе и нацепила их на нос.

– Это для того, чтобы вы меня не узнали, Стеворт.

В лондонской ночи лицо Эрлебом необыкновенно сияло, словно у нее был собственный осветитель, взобравшийся на одно из зданий в Мэйфере, чтобы постоянно освещать ее с помощью прожектора.

– Вы желаете взять такси? – спросила она Коллена.

– Я? Один?

– Нет, вы желаете, чтобы мы взяли такси вместе? Впрочем, не понимаю, почему я об этом спрашиваю. Кажется, я схожу с ума. Прощайте, месье. Приятных снов!

– Подождите, Кармен!

– Что, Стеворт?

– Если вы желаете пройтись пешком до Челси, я буду счастлив проводить вас.

– Зачем вам надо меня провожать?

– Потому что я вами восхищаюсь.

Она улыбнулась и решительно устремилась чеканным шагом по Керзон-стрит, а за ней – оробевший, добродушный и покачивающийся Коллен, на душе которого заскребли кошки при воспоминании о Синеситте. Она, конечно же, встревожилась из-за его отсутствия, а он встревожился из-за нее; и это показалось ему дополнительным подтверждением того, что она захватила его ум, завладела сердцем, посадила в клетку душу, чтобы, дрожа от возбуждения в ожидании первого приза, принести их Богу Смерти или Небытия. Он должен отделаться от нее, если хочет остаться живым; и Эрлебом, видимо, появилась на его пути, чтобы помочь избавиться от этого балласта в наиболее подходящих условиях и даже с примесью розыгрыша и волшебства.

Через двести метров актриса, задыхаясь, остановилась.

– Несите меня, – приказала она Коллену.

Он подставил ей свою широкую и тяжелую спину, которую ненавидел, когда видел ее на фотографиях. Ему казалось, что она выдает его ужасающее положение в жизни: тупую и злобную покорность, сопровождаемую вспышками жестокости.

– Я пошутила, – заявила Эрлебом. – Еще далеко до Челси?

– Мы должны найти Мраморную арку – а это всегда нелегко, когда ее ищешь – и спуститься по Парк-лейн до арки Веллингтона.

– Сколько времени это займет?

– Если мы заблудимся или не заблудимся?

– Если заблудимся.

– Если заблудимся… предположим, мы решаем пойти по Оксфорд-стрит, думая, что это будет более приятно и укоротит наш путь, затем путаем Кенсингтон-хай-стрит с Кенсингтон-гарден – о, это может занять два-три часа.

– А если не заблудимся?

– Это невозможно. Вы совершенно не умеете ориентироваться, а я слишком занят, любуясь вами, чтобы следить за дорогой.

– В это время еще есть самолеты?

– В Челси?

– Нет, в Париж.

– Вы не хотите возвращаться в Челси?

– Нет, квартира слишком уродливая. Я вернусь туда, когда кто-нибудь – но кто? – изменит интерьер.

Она словила такси, похожее на огромного шмеля с влажными, сверкающими крыльями.

– Я не предлагаю вам ехать со мной в аэропорт, – сказала она Стюарту.

– Почему?

– Хорошо, я предлагаю вам поехать со мной в аэропорт.

– Согласен.

Последний рейс на Париж – самолет «Эйр Индия», прилетевший из Москвы – был в 23 часа 48 минут. Актриса едва успевала купить билет. У окошка она спросила Коллена:

– Может, вы тоже хотите купить билет?

В такси Стюарт, которого она упрямо продолжала звать Стевортом, взял ее за запястье, но она сразу же перевернула его руку, как переворачивают блин, и с ироническим вниманием хирурга в отпуске исследовала ее, в некотором роде прощупала, сделала вскрытие, словно это была мертвая рука, скелет руки; чувствуя сильный холод внутри, а точнее, в своей кисти, Коллен отдернул ее и засунул в карман, чтобы она немного согрелась. Перед приездом в Хитроу он попытался поцеловать актрису, но она зашлась от смеха, увидев, как на нее надвигается его крупное, с красными пятнами лицо.

– Что вас так рассмешило? – спросил он.

– Ваш нос.

– Благодарю вас.

– Не сердитесь на меня, Стеворт. Я не часто смеюсь.

Актриса купила два билета до Парижа, сказав, что теперь он может проводить ее в зал для посадки, поскольку его функция на земле, как ей кажется, состоит в том, чтобы повсюду сопровождать ее этой ночью. Когда нужно было садиться в самолет «Эйр Индия» (сари, запах благовоний, многочисленные семьи из Бомбея и Калькутты, угрюмые французские дипломаты, усталые немецкие туристы, путешествовавшие автостопом), актриса сказала, что чувствует приближение приступа спазмофилии и попросила Коллена, дувшегося на нее с тех пор, как она рассмеялась ему в лицо, проявить любезность и подняться вместе с ней в самолет, а если она увидит, что все нормально и она сможет перенести полет, выйти из самолета. Он схватил ее за плечо, как хватают тряпку. Мягким голосом она попросила:

– Поласковее, пожалуйста.

И в этот момент Коллен влюбился. Он проследил, чтобы она удобно устроилась в первом классе, нашел ей подушку, плед, принес стакан воды, чтобы она запила свои гомеопатические таблетки против спазмофилии. Бледная и притихшая, она говорила:

– Спасибо, Стеворт.

В результате другие пассажиры, приняв Коллена за настоящего стюарда, которого еще не видели, потому что сели в Лондоне или потому, что тот до сих пор обслуживал туристический класс, стали просить его оказать им мелкие услуги: принести скотч, газету, сказать, какая погода в Лондоне или Париже, уточнить время прилета в Париж, температуру на земле и так далее, – задания, которые мой будущий шурин выполнял с той любезностью, которую проявлял, находясь в абсурдных ситуациях. Он мог быть в гармонии с самим собой лишь тогда, когда его жизнь не имела смысла. В конце концов, настоящий стюард спросил у него, кто он такой и чем тут занимается.

– Я сопровождаю мадмуазель Эрлебом, возвращающуюся во Францию.

Поскольку Кармен Эрлебом была известна в Индии, а также во многих провинциях азиатского полуострова, стюард захлопал ресницами и пригласил Коллена сесть, так как самолет должен был взлететь. Стюарт сел рядом с Эрлебом и застегнул ремень безопасности.

– Вы все еще тут? – спросила актриса.

– Вам это мешает?

– Нет, наоборот.

Он провел весь полет, разрываясь между этим «Нет, наоборот» – фразой, застрявшей в его мозгу, в которой он пытался обнаружить скрытый смысл и определенные обещания – и подарками, любезностями, знаками внимания, которыми засыпал его персонал самолета из-за невозможности лично оказать почести актрисе, поскольку она уснула или, скорее всего, делала вид, что уснула. Слух о том, что французская актриса Эрлебом находится на борту, распространился по салону, и, к большому неудовольствию пассажиров первого класса, пассажиры из туристического группами по четыре-пять человек в сопровождении стюардов и стюардесс стали ходить любоваться спящей актрисой. Когда Стюарт поправлял плед Эрлебом или легонько похлопывал ее по запястью, чтобы проверить, жива ли она, за ним наблюдали восхищенные почитатели, а одна индианка в сиреневом сари и белых сандалиях встала на колени перед его креслом и поцеловала ему руку. Актриса сняла свою маску за несколько минут до посадки. Они вышли из самолета под восторженные крики пассажиров и экипажа, и шофер такси, который повез их в Париж, спросил у Кармен Эрлебом, не она ли Кармен Эрлебом.

– Давайте вернемся в Лондон, – предложила актриса.

– Больше нет рейсов, – ответил Стюарт.

– Но туннель под Ла-Маншем открыт.

– Прокат машин не работает.

– Зачем брать напрокат машину, если мы уже в машине?

Эрлебом высадила Коллена у отеля на Эбери-стрит на следующее утро в восемь часов. Почти все время актриса проспала, и Стюарт в конце концов тоже уснул. Они позавтракали в Брикстоне с шофером. Тот купил поляроид у уличного пакистанского торговца и сделал двенадцать снимков Эрлебом, поклявшись на Новом Завете, что никогда не продаст их прессе. Это, конечно же, был шофер-католик, так как до сегодняшнего дня, насколько мне известно, эти фотографии нигде не появились. Впрочем, замечал Коллен, рассказывая по меньшей мере раз в неделю эпизод в Брикстоне, если бы шофер такси не был католиком, разве он хранил бы в машине Новый Завет? Коллен оставил себе один снимок, сохранившийся у меня до сих пор и составлявший, кроме пяти детей Коллена, мизерное наследство Синеситты. На нем мой шурин запечатлен перед гигантской тарелкой яичницы, бекона и сосисок, не зная, на что смотреть: на тарелку, на Эрлебом, с ироничной улыбкой прислонившуюся к его плечу, или же в объектив. На этом снимке у него радостное и потерянное лицо мужчины, который переживает самый романтический момент в своей жизни, но еще не знает об этом и верит, что за этим эпизодом последуют и другие, много других, еще более романтичных, сменяющих друг друга в бешенном темпе до тех пор, пока не придет время безболезненно перейти в мир иной, где жизнь окажется еще романтичнее.

Перед приездом на Эбери-стрит Коллен спросил у актрисы, увидятся ли они когда-нибудь снова. Она ответила, что, вероятно, нет, так как все, что они могли бы сделать после этой ночи, покажется им не имеющим значения.

– Даже если бы мы занялись любовью? – спросил Стюарт.

– О, это невозможно. Вчера я вам солгала: у меня есть жених, и через десять минут он задаст мне головомойку.

Надеюсь, вы венчаетесь в церкви? – поинтересовался шофер такси, что утвердило Коллена в мысли, что это был не просто добропорядочный, а ревностный католик.

– Я уже замужем, – сказала Эрлебом.

Перед отелем она предложила Стюарту:

– Пожмем друг другу руки.

– А почему бы нам не поцеловаться?

– Потому что это оригинальнее – пожать друг другу руки.

Когда он вошел в свой номер, Синеситта, стоя у окна в той же одежде, что и накануне: бежевом кашемировом пуловере и зеленых велюровых брюках, – спросила, почему он вышел из парижского такси и пожал руку Кармен Эрлебом.

– Ты следишь за улицей? – удивился Коллен.

– Я слежу за улицей с часа ночи.

– А что ты делала до часа ночи?

– Разговаривала с твоим братом, ужинала с твоим братом, пила с твоим братом, танцевала с твоим братом.

– Спала с моим братом?

– Нет.

В этот момент моя сестра солгала впервые в жизни. Интересно отметить, что она начала лгать только тогда, когда познала любовь благодаря Стюарту Коллену. Отсюда можно прийти к выводу, что именно любовь заставляет нас лгать. Нужно сделать всего лишь шаг, и Синеситта радостно его сделала. Кстати, она с радостью вступила и в связь с Аленом, который был второй частью – в музыкальном смысле этого слова – ее страсти к Стюарту.

– Что мой брат рассказал обо мне?

– Правду.

– Если он сказал тебе правду, ты не должна находиться здесь.

– Как видишь, я – здесь и хотела бы знать, спал ли ты с Эрлебом?

– Если бы я спал с Эрлебом, – ответил Стюарт, снимая туфли, – я бы не пожал на прощание ей руку.

– А что бы ты ей пожал?

– Представь себе, ничего. Я бы облобызал ее как следует, чтобы было потом что вспомнить. Но она не захотела, чтобы я поцеловал ее хотя бы раз. Она нашла это не слишком оригинальным, а Эрлебом любит только то, что оригинально.

– Именно поэтому она берет в Лондоне парижские такси?

– Парижское такси мы взяли в Руасси.

– Руасси-Шарль-де-Голль?

Стюарт кивнул и рассказал, как провел ночь, потом потребовал, чтобы Синеситта сделала то же самое, но поскольку она не спала двадцать четыре часа, то задремала в кресле, предварительно с трудом выговорив несколько слов по поводу Алена Коллена: он сказал: «Если вы его любите… не селитесь никогда выше третьего этажа… и никаких молотков в доме». Стюарт отнес ее в кровать и лег рядом с ней. Прижавшись в одежде друг к другу, они уснули, просыпаясь каждые полчаса, рассказывая обрывки снов, целуя друг друга в спину или руки и снова погружаясь в сладостный, лихорадочный и одновременно тревожный сон, который бывает после бессонных ночей, В десять часов утра им позвонила дежурная и сообщила, что они могут переселиться в апартаменты «Медовый месяц».

14

Моя сестра позвонила нам в начале февраля. Она сказала, что вышла замуж за Коллена в консульстве Франции в Лондоне, и попросила денег. Она перезвонила в конце апреля. Заявила, что они уезжают из Лондона и что ей снова нужны наличные (новое слово в ее лексиконе). В первый раз мы ее поздравили и послали остаток ее сбережений: немногим более семидесяти тысяч французских франков. Во второй раз мы спросили, куда они собираются ехать. Она ответила, что еще не знает, и мы послали ей перевод на одиннадцать тысяч швейцарских франков – почти все мое материнское наследство.

– Свое я сохраню на черный день, – решил папа.

Ему не пришлось хранить его слишком долго. Тринадцатого июля того же года раздался телефонный звонок и мы страшно запаниковали, решив, что мэтр Друэ звонит нам из своего кабинета, чтобы сообщить об освобождении Бенито. Никто из нас не решался снять трубку. В конце концов, Боб схватил ее двумя руками и заорал:

– Ло! Ло!

Это было утром в пятницу. Папа в нарукавниках лущил горох, а я кисточкой мазала цыпленка маслом с солью.

– Сита? – спросил Боб. – Сита?

– Это твоя сестра, – произнес папа.

– Дай мне трубку, – сказала я Бобу.

Мы купили радиотелефон, и Боб частенько развлекался, бегая с ним по всему дому. Он вылетел из кухни как ракета. В тот день я надела черную узкую юбку, мешавшую мне бежать, и словила Боба только на втором этаже, боясь, что моя сестра уже повесила трубку. Боб прижался к моим голым бедрам. С тех пор, как я начала носить женскую одежду, он стал со мной более нежным.

– Синеситта?

– А, это ты. Привет!

Голос смутный, дрожащий.

– Откуда ты звонишь?

– Из Англии. Семь месяцев в Англии. Это долго.

– Где именно в Англии?

– В Ливерпуле.

– Где в Ливерпуле?

– Я не имею права говорить тебе.

– У тебя есть на это все права.

– Нет, дорогой брат или дорогая сестра.

– Дорогая сестра в данный момент.

– А, сестра, это хорошо. Мне нравится иметь сестру.

– У тебя она есть.

– Я могу довериться ей?

– Я тебя слушаю.

– В общем, мне надолго опротивели все мужчины.

– А Коллен?

– Он играет в бинго на берегу моря.

– Дай мне телефон отеля.

– Я тебе сказала, что не имею права. Ты оглох? Извини, оглохла? Нужно, чтобы вы прислали нам денег.

– Я отправила тебе все, что имела.

– Дай мне папу.

– Ты уверена, что у тебя все в порядке?

– Нет, не в порядке. Особенно у меня.

– Коллен тебя бьет?

– Иногда. Это моя вина, я раздражаю его своими вопросами. Я спрашиваю, кем мы станем. Он отвечает, не отрывая взгляда от «Глазго Геральд»: трупами. Я плачу. Он впадает в депрессию и бьет меня. Затем ему становится стыдно. Он говорит, что любит меня, думая, что лжет. Но я знаю, что он говорит правду. Мы идем в ресторан. Он расслабляется. Берет несколько закусок, кучу блюд, море вина. В конце обеда он становится нежным, томным, отяжелевшим, вульгарным, действуя на меня так, – как девушка, ты понимаешь, что я хочу сказать, – что мои трусики становятся влажными, «склеиваются», как говорили мои коллеги в «Прентан». А потом я думаю лишь об одном: оказаться под ним, как половая тряпка под шваброй.

Вернувшись в кухню, я включила громкую связь для папы.

– Он отказывается, – продолжала моя сестра. – Я плачу. Это его раздражает. Он снова бьет меня. Затем ему опять становится стыдно и он напивается. Я пью вместе с ним. Но у меня нет привычки к спиртному, и я засыпаю. Он бьет меня, когда я сплю. Я просыпаюсь от ударов. Предлагаю ему заняться любовью. Он говорит, что я вся в крови. Делает мне повязки. Ему стыдно. Он плачет. Я должна его утешать.

– Передаю тебе папу.

Отец, никак не комментируя услышанное, поскольку его понятие о дипломатии заключалось в том, что чем меньше комментариев, тем меньше двусмысленности и тем быстрее улаживается проблема, спросил, сколько денег ей нужно и куда их послать.

– Пятьдесят тысяч французских франков телеграфным переводом на Центральный почтамт в Ливерпуле через полчаса, – сказала она ясным и твердым голосом, как бродяга, получивший милостыню у черного входа.

– Хорошо, – произнес папа.

Он повесил трубку, что было героическим поступком, поскольку у нас больше не было никакого способа связаться с Синеситтой, и мы не знали, когда она позвонит снова и позвонит ли вообще. И действительно, больше из Англии она никогда не звонила.

– Нельзя, – объяснил папа, – дать ей почувствовать, что мы на нее нажимаем. Это наш единственный шанс спасти ее.

– Спасти ее?

– Разве ты не видишь, идиотка, что она в смертельной опасности? Я иду на почту отправлять деньги.

– Если она в смертельной опасности, поезжай в Англию!

– Когда она получит пятьдесят тысяч франков, то больше не будет подвергаться опасности.

– Ты должен предупредить полицию.

– Чтобы сказать, что моя дочь неудачно вышла замуж?

Когда, на следующее утро, мы с папой сели перед телевизором посмотреть военный парад и пресс-конференцию президента, то не могли избавиться от мысли, что 14 июля прошлого года, когда мама была еще жива, а Синеситта не вышла замуж, мы образовывали сплоченный семейный фронт перед лицом агрессора. Теперь же мы пребывали втроем в таком отчаянии, что я была вынуждена превратиться в женщину, чтобы привнести веселье в наше трио, без чего оно походило бы на унылый мужской клуб со спагетти на каждый обед и пылью под кроватями.

Экономическая и политическая ситуация в стране была слишком тяжелой, и президент не успел сказать о помилованных 14 июля. Мне показалось, что в этом году он выглядел не так, как в прошлом, но, может, это я сильно изменилась за несколько месяцев и перестала видеть людей под прежним углом зрения. До долгожданного звонка мэтра Друэ, сообщившего нам 30 июля, что Бенито останется в тюрьме, мы жили с навязчивой мыслью об освобождении моего брата. Затем, как и каждый год, отметили «день начала каникул». Все наши знакомые, желая показать свою солидарность с нами после смерти мамы, а также надеясь что-либо узнать о бесконечном свадебном путешествии моей сестры и Коллена, явились по первому зову. Стол был не таким богатым, как в предыдущие годы, но это, казалось, никого не волновало. Глозеры пришли со своим сыном Иваном и его невестой – польской манекенщицей, отзывавшейся на пушкинское имя Марина. Она сказала, что наш дом напоминает ей о ее детстве, прошедшем в окрестностях Кракова. Положив свои длинные белые руки на каменный выступ фасада, она сделала мне комплимент по поводу моей юбки и манеры одеваться. Я объяснила ей, что это временно: я оделась девушкой потому, что иначе у нас было бы трое мужчин в доме, а это, по моему мнению, не слишком хорошо. Марина, похожая на птицу с тонким профилем, нагнулась надо мной, будто собиралась клюнуть в голову. Из моего объяснения она заключила, что я предпочитаю носить брюки, и сказала, что тоже любит брюки, но в такую жару юбки лучше. Когда я резко и раздраженно ответила ей, что проблема не в юбках или брюках, а в том, что я точно не знаю, парень я или девушка, она закачалась, и ее взгляд зацепился за лицо Ивана Глозера, как пьяный человек цепляется за фонарный столб. Я поняла, что если она уехала из Польши, то лишь потому, что там было слишком много домов, похожих на наш, где жило слишком много непонятных людей, неуверенных в своем поле. Она пересекла толпу приглашенных с той отчаянной и решительной поспешностью, с которой тайно пересекают границу, прилипла своим крупным и гибким телом к первому любовнику моей сестры и уткнулась головой в его шею, чтобы вдохнуть нежный и ободряющий запах гетеросексуала. Я испортила вторую половину дня Марины Кузневич, напомнив, что в любое время дня и ночи Польша может снова возникнуть перед ней. Но она не подозревала, впрочем, я тоже, что однажды сломаю ей жизнь, без труда уведя у нее Ивана Глозера, и он пойдет за мной, словно всю свою жизнь только этого ждал.

Рошетты по старой привычке сидели в углу. Рошетт-отец был инженером, мать – домохозяйкой, дочь – студенткой факультета права, а брат специализировался в математике. У всех у них были каштановые волосы, светлые глаза и крупные, приветливые и сметливые лица. Вначале я подружилась с их дочерью, но когда, в шестом классе, стала приятелем их сына, Рошетты-родители положили конец отношениям их детей со мной и порвали с нашей семьей. Впрочем, эти отношения уже были сильно испорчены различными выходками Бенито. Например, как-то посреди ночи он отрубил топором хвост Рангуна, – хвост, а не член, не переставал твердить он в свою защиту на семейном совете, – их первой собаки породы питбуль. Я подошла к Рошеттам с тарелкой пирожных. Мадам Рошетт с облегчением глянула на мою юбку, подумав, что я решила стать нормальной. Я сделала не слишком удачный комплимент по поводу Мандалея – их нового питбуля, в результате чего между нами возникло неловкое молчание. Кто-то положил руку мне на талию, и я подумала, что это папа, пришедший на помощь, чтобы вытащить меня из затруднительной ситуации. Но это оказался Иван Глозер, бросивший польку на Эли и Мириам. Впоследствии, вынужденная вести светскую жизнь с Иваном, – в отличие от него мой третий муж, иранский физик Раду Перахиа, предпочитал покой, – я заметила, что мужчины, которые появляются в обществе с самыми красивыми женщинами, спешат побыстрее ускользнуть от них, оставить их на других, забыть, чтобы потом с усталым безразличием забрать в конце приема. Это наводит меня на мысль, что мужчины не любят красоту, а только верят в нее, и хотя они в ней нуждаются, она их истощает; поэтому при первой же возможности они делают все, чтобы от нее избавиться, как «находят покой, забыв Бога» (Бенито, «Золото под названием нация»). Мы отошли от Рошеттов, и Иван шепнул мне на ухо:

– У меня неудержимое желание засунуть свой член в твою девственную, миленькую попку.

– Что?!

– Разложить тебя на постели, поднять твои руки, заставить выгнуть спину, проглотить твой лоб, твои глаза, уши, твой ротик, и ударить своим мужским органом о твою интимную и секретную стенку.

– Послушай, Иван…

– Ты поверила, да?

Он выпрямился и улыбнулся – такой важный в обжигающем свете солнца, умнее всех присутствующих, в оксфордской светло-голубой рубашке с расстегнутым воротничком. Действительно, я ему поверила. И теперь подумала про себя, что девушки все-таки слишком глупы.

– Что, кстати, ты вытворяешь в таком наряде?

– Раздаю пирожные. Хочешь?

– Это ты испекла?

– Да.

Он взял одно пирожное, проглотил его с радостью дельфина, заглатывающего сельдь после исполнения серии акробатических водных трюков, и обтряхнул руки, как обычно делают люди, съев пирожное.

– Неплохо, – сказал он.

– Спасибо.

– У тебя красивый наряд.

– Ты находишь?

– Ты почти вызываешь во мне желание, но, видишь ли, я не педераст.

– Почему ты так говоришь?

– Почему я так говорю?

Я почувствовала, как слезы наворачиваются мне на глаза. Поставив поднос на стол, я побежала через сад и бросилась в дом, полумрак и свежесть которого показались мне идеальным убежищем для захлестнувшей меня женственности, игрушкой и жертвой которой я себя ощущала. В тот момент, когда я задавалась вопросом, а не подняться ли мне в свою комнату и не вытянуться ли на животе на кровати, – что было бы чересчур, подумала я с мимолетной иронией, – Иван Глозер тоже вошел в дом и, увидев, что я плачу, обнял меня, сказал, что извиняется, что не хотел меня обидеть, что я чертовски привлекательна и что, скорее всего, это он педераст. Я стала вырываться, но его объятия были такими крепкими, что я просто принялась бить кулаками в его мускулистую грудь. Он поцеловал мой лоб, мои опущенные веки, затем его губы впились в мои, как сластолюбивая бабочка в цветок, напоенный солнцем; и я, переполненная стыдом, безумным любопытством и особенно тем, что следует назвать моим первым оргазмом, – «утробный взрыв, после чего Керубино чувствовал себя мужчиной только в своих ночных кошмарах», написал Бенито в своем ключевом романе, немного изменив факты, – приоткрыла губы. После глубокого и почти объяснительного поцелуя, походившего на подпись на брачном контракте, Глозер опомнился, стал совершенно белым, хотя несколько минут назад был самым загорелым из всех присутствующих здесь и, несомненно, в городе. Я прислонилась к стене, неспособная сопротивляться волнам удовольствия, которые поднимались от коленок до самого мозга и прокладывали в моем теле до сих пор неизведанные дорожки.