Текст книги "Три дня и три ночи в загробном мире"

Автор книги: Пантес Киросон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Знакомый уверял меня, что вера старика не позволяла ему поступать так предательски, как это делали некоторые мусульмане. Старик был персом, и вера у него какая-то древнеперсидская.

Поговорили с ним мои хозяева, у коих я жил, Пообещали, что будет ему за всё заплачено. Старик подумал немного и велел моим хозяевам прислать меня, чтобы посмотреть, что я за человек. Я не заставил его долго ждать, Старик зоркими серо-зелёными глазами посмотрел в мои глаза, строго-строго, потом глаза стали у него добрые, как у родного дедушки, и он, не торгуясь, пообещал свести меня в страну своих отцов.

Я был бесконечно счастлив, и старик мне так понравился, что я готов был молиться на него. Я пообещал ему отдать за его труды всё, что имел, но он совсем мало был похож на персов, расчётливых и жадных до денег. Мне даже показалось, что он согласился не ради денег, а ради того, чтобы спасти понравившегося ему человека.

Старик стал мне рассказывать, сколько людей он проводил в Мекку и Иерусалим, и я так жадно его слушал, что порой мне казалось, что я уже вижу и Мекку, и Медину, и Иерусалим. Я расспрашивал старика о чужой земле, о том, как там люди живут и как веруют. Старик, хотя и ломано говорил по-русски, но много мне рассказывал, и я всё понимал. Я смотрел на этого седого ветхого старца, на его тёмные сухие руки, слушал его, и перед моими глазами вставали древние святые земли, по которым бродил некогда он. Передо мною был человек, родившийся в библейской стране. Он описывал Вавилон и вавилонскую башню и рассказывал об Иерусалиме. Говорил, что в Иране, в Тавризе, есть тоже очень высокая древняя башня, кирпичи для неё делали не на воде, а на куриных яйцах, чтобы крепче были; в этой башне скрывались цари во время войн, под ней было такое множество тайных ходов под землёй, что и до сих пор никто не расплёл их клубка. Рассказывал и о других библейских городах, и о своём Тегеране, окружённом глубоким рвом, и вал высокий насыпан, и высокая стена вокруг города, а город имеет двенадцать больших ворот. «Раньше, – говорил старец, – ров был полон воды, глубок и широк, а теперь уже безводный, и всё будут делать так, как в Европе». При этих словах он грустно покачал головой.

У меня трепетало сердце от желания скорее тронуться в волшебные земли за синими горами. Много старик рассказывал и о законах, и о власти в Иране, что, мол, в Персии – не как в России: за веру не мучают людей и не ссылают на каторгу или в тюрьмы. Там за веру никого не трогают, ибо Риза-шах разрешает в Персии всякую веру. «У вас, – говорит, – воров, убийц, плутов и блудников советская власть прощает, а у нас ворам пальцы отсекают, убийц и разбойников вешают на уличных столбах, чтобы все видели и чтобы каждому трижды страшно было даже подумать совершить такое злодеяние».

Совсем родным казался мне этот старик с его белой бородой, замасленной чалмой на голове и разодранным ветхим халатом. Я старика очень полюбил, и старик меня полюбил, и сказал моим хозяевам, что он меня любит как своего сына, и назвал меня по-своему: «Али Абдул Гасан».

Я умолял его переправить меня как можно скорее через границу, но старик отвечал, что сейчас он не может, у него есть дела. Кончится жатва, соберут урожай, расплатятся с ним, и придёт время трогаться в далёкий путь.

«Потерпи, потерпи… Я ещё должен найти тебе персидскую одежду. Чтобы говорить всем по дороге, что мы идём в Мекку поклониться святым местам, а тогда нас в любой деревне накормят и напоят, и денег не будут требовать. Те люди, что живут на границе – верующие, и не выдадут нас».

ГЛАВА 2

Вещий сон об аресте. – Арест и истязания. – В подвале ГПУ. – Появление Старца.

Я всё ожидал и всё смотрел на высокие горы. Они уже были не синие, а бледно-голубые, ещё покрытые снегом у вершин. «Там, за горами, – думал я, – иначе люди живут, там я найду дорогу к истине, покой на душе и сердце».

Всё сильнее и сильнее охватывала меня уверенность, что там и есть то, что я давно ищу, всё больнее сжималось сердце тоской по далёкому, желанному краю.

Я очень томился, ожидая старца, и время уже пришло, а старик всё не приходил. Стал я горевать и думать, что, наверно, я ему мало обещал заплатить, а старик из восточной вежливости не захотел меня обидеть прямым отказом. Я должен был найти его и сказать ему, что отдам всё, что у меня есть, в одной рубахе останусь…

Меня успокаивали друзья, что, де, старец задержался по делам, но скоро придёт.

Случилось так, что в эти самые дни моих тревог, идя по улице, я нашёл деньги. Я очень обрадовался такому счастью, ибо мог дать теперь старику гораздо больше, да и мне на расходы останется достаточно. Сперва я решил, что потерял их какой-нибудь торговец, а торговцев я не любил. Но едва я пришёл домой, как меня стали мучить другие мысли: «Может быть, и не богатый потерял их, и не торговец, а такой же бедный, как и я?..»

Эти сомнения закопошились внутри и стали покалывать. Я старался отогнать угрызения совести и всё успокаивал себя: торговец, конечно, торговец потерял… Я лёг спать и решил помечтать о том, как будет всё хорошо с такой кипой денег! Но радости никакой не получалось. Всё сильнее и сильнее одолевали меня другие мысли. Почти всю ночь я не мог уснуть. Теперь уж я почти был уверен, что их потерял бедный человек. Да как же я сразу не понял этого? Достаточно было взглянуть на ту тряпку, в которую они были завёрнуты! Кто-то страдает и мучается в эту ночь. А сколько он искал их, с бледным лицом и льдом на сердце? То мне чудилась бедная вдова с малыми детьми; то какая-то женщина, которую ругают, бьют и гонят из дому; то какие-то дети, сидящие без хлеба. Самые жалостливые и укоряющие мысли заполнили мою голову и гнали прочь сон… Вот, мол, я собираюсь в далёкий и опасный путь, а Бог меня накажет за чужие слёзы, за присвоенное добро бедняков, и попадусь я в руки охраны, не будет мне успеха и счастья за это!..

Еле дождался я, пока рассвело, и пошёл искать того, кто потерял деньги. Я бродил по улицам, везде спрашивая, и набрёл, наконец, на след. Потерял их человек верующий, я его часто встречал на молитвенных собраниях, хотя и не был с ним знаком. Он приехал издалека и арендовал землю под огород, а деньги занял, чтобы довести огород до толку. Правда, все в его семье были весьма печальны от горя (и детей у них было много), но не бранились, а как истинно верующие молились Богу. И когда я пришёл и отдал им деньги, нельзя было описать их радости и счастья, что Бог услышал их молитвы. Они меня и обнимали, и целовали, и обещали завалить меня всем, что уродит их огород.

Их радость была понятна. Но моя радость была совсем иная, о ней трудно говорить и писать. Для неё нет слов, и не всем она знакома. Я был рад, когда нашёл деньги, но когда возвратил их – обрёл иную радость. Может быть, эту радость знают те, кому приходилось спасать людей от смерти, накормить голодного, нагого одеть и страждущего избавить от страданий; вообще, сделать благо и радость не себе, а другому, и от этого быть более счастливым, нежели тот, кому помог.

Когда я вышел из дома огородника, у меня стало на сердце так легко и светло, что и передать трудно. Я пошёл к морю, хотел помолиться, но там сновали люди и шумели волны, а мне хотелось тишины и одиночества. Я направился за город, к лесу и тишине.

Было солнечное утро, тёплый аромат струился от травы и цветов в поле. За полем был лес, а дальше горы, те самые, манившие меня и сулившие счастье, мир и покой… Я не могу выразить, что случилось со мной. У меня было такое чувство, будто я растворяюсь и сливаюсь с полем, травою, стрекотом кузнечиков, воздухом и солнечным светом. Свет утра совсем изменился и стал каким-то сияющим, всепронизывающим и розовым. Всё дрожало и искрилось перед моими глазами, а в душу и сердце потоком лилась блаженная и неописуемая радость. Мне казалось, будто я поднимаюсь над всем. Я опустился на колени в траву, с трудом овладел собою и хотел помолиться и поблагодарить Бога за ниспосланную мне радость и блаженство. Я шептал: «Господи… Господи…», с языка срывались обрывки обычных молитв, но они звучали как-то чуждо и жалко. Они гасили свет и всё блаженство.

Я возвращался домой, и мне показалось, что в это утро я понял три сокровенные вещи: что только совершая доброе дело, можно всем своим существом почувствовать присутствие Бога; что, быть может, те безмерные страдания, которые сейчас посланы людям, даны им в наказание за то, что они потеряли милосердие и доброту к своим ближним; и часто самая высокая молитва – молитва без слов…

Старика всё не было.

Наконец, не осталось у меня больше терпения дожидаться его. Было ясно: что-то с ним случилось. Я решил идти один, без проводника.

Нашёл гамак, чтобы, подвесив его между деревьями, спать, не боясь быть растерзанным зверями, и решил пробираться через леса и горы один, сколько хватит сил.

Мне говорили, что без проводника никак не пройти – заблудишься, ибо всюду непроходимые заросли, дикие звери, да и люди там не лучше зверей: за рваную рубашку убьют. Но удержать меня от намерения идти – больше уж ничто не могло. Душа моя тревожилась и как бы что-то предчувствовала. В ночи мне что-то шептало: «Торопись!.. Торопись!»

Уже почти всё было собрано в дорогу, как вдруг я заболел странной болезнью, вернее, – не болезнью, а каким-то оцепенением. Всё тело охватила слабость. Меня тянуло к покою, к неподвижности. Я садился где-нибудь в уединённом месте, чтобы меня ничто и никто не беспокоил, и сидел долго-долго, часами. И казалось мне, что я ни за какие блага не нарушу свой покой и это блаженное оцепенение. Словно в горячей воде сижу, радостная слабость, не хочется и пошевельнуться, и в голове одна мысль: «Только бы никто меня не увидел, только бы никто сюда не пришёл!»

До этого я был полон воли, горячо и хлопотливо собирался, теперь же рассудок меня торопит и зовёт в путь – а я не хочу и пошевелиться.

Потом пришли сны. Чёрные и тревожные, полные какого-то страшного предчувствия. Эти сны вывели меня из оцепенения, я превозмог свою болезнь и стал лихорадочно собираться. У меня появилось такое чувство, будто за мною погоня, ещё далёкая, неслышимая, но уже нельзя терять ни минуты.

Всё было готово. Хозяйка собирала мне в дорогу еду и просила то одно, то другое не забыть передать своим родственникам и знакомым в Персии. Молилась, чтобы Бог помог мне. И она, и её муж любили меня как родного.

Это был последний вечер под их кровом. Сердце моё ныло и что-то подсказывало мне. А я не мог ничего понять. Я не знал, что мне делать: жалко оставить людей, с которыми сроднился, оставить всех знакомых – привык я к ним. И оставаться не могу, и опасаюсь, что один иду, без старика, и что-то толкает меня внутри: «Иди скорей! Скорей! Пока не поздно».

Рано утром выйду. За день пройду лес, доберусь до гор и там буду ночевать…

Последнюю ночь я спал под навесом сарая. Было уже темно, Пошёл дождь.

Мне не спалось. Я вскакивал. Меня тянуло идти в лес сейчас, а не утром. Я почти готов был встать и отправиться в кромешную тьму и дождь. Больше не было ни страха, ни рассудка. Сила, влекущая меня, никак не хотела подчиняться рассудку. Я был близок к тому, чтобы в ночной тьме, вытянув вперёд руки, нащупывая мокрые стволы деревьев, всю ночь пробираться на ощупь, лишь бы уйти скорее туда, за синие горы, в чужую страну! И это было нечто большее, чем страх или безумное желание. Моя душа рвалась куда-то, а я не знал того, что знала душа.

Долго я не мог уснуть, то вскакивал, то снова ложился. Наконец, обессилел и впал в забытьё.

И вижу сон: будто еду я в свадебной коляске, как жених к невесте. Разодет и с цветами, а по бокам у меня сидят шаферы. Лошади несут быстро. Шаферы перевязаны по плечам цветными лентами и полотенцами. И я сижу в середине, как подобает жениху, а по бокам «бояре» да «дружки».

Радостно мне, и вижу себя совсем молодым, девятнадцатилетним… Вот лошади стали замедлять бег и пошли совсем тихо, шагом: песок попался на пути, и тяжело лошадям стало. Все слезли с коляски, чтобы лошадям было легче, а я сижу, как важный хозяин.

Потом вдруг вместо лент и цветных полотенец (по украинскому обычаю) на плечах моих провожатых появились винтовки, и люди шагают подле коляски вооружённые… Затем один из них сказал бранное слово и сильно ударил меня под бок прикладом. От этого удара я проснулся…

И правда: когда я проснулся и открыл глаза, возле меня стояли четыре вооружённых человека. Два в зелёных фуражках пограничной стражи и два в малиновых, войск ГПУ. И действительно один из них меня ударил, но не прикладом винтовки, а рукояткой нагана в бок. Другой закричал: «Руки вверх!»

Обыскали. Я успел надеть брезентовый пиджак поверх нижней рубашки да чувяки из лёгкой кожи, другой обуви у меня не было. Вывели за ворота. Шёл дождь. Наганы держат над моими висками.

«Ну, – говорят, – попался, мы тебе покажем дорогу за границу!»

Теперь, думаю, всё кончено! Всё узнали!..

Когда они везли меня на дрожках под наведёнными наганами, я вспомнил свой сон. Лошади бегут, а я, как жених, сижу посередине, тесно прижат плечо к плечу. Вместо страха, может, это и было от страха, – впал я в такое состояние, что мне было всё безразлично: что будет – то будет. Даже в сон клонило. А всё тело моё стало мне в те минуты печали – ненавистно. Противно было чувствовать своё тело, и то, что дрожь пробегает по нему, и что промокли от дождя ноги, и обручем стягивает сердце. Невыносим я стал сам себе и желал, чтобы сию же минуту меня убили.

Я боялся, но боялся не смерти, а самих рук палачей, мучения и пыток, а смерть мне казалась в ту минуту – счастьем, избавлением от всего.

Я сижу между чекистами, а тела своего не чувствую, словно одеревенело. Один из них что-то меня спрашивает, а я не могу ничего ответить. Потом конвоир толкнул меня в бок, и я как бы проснулся, хотя и не спал: «Что у тебя ещё есть?»

Я ответил, что нет у меня ни золота, ни оружия, – одно тело.

Смеялись, грозили… Я молчал. Колено охранника прижато к моему колену, и я чувствую струящееся от него тепло. Вот сидят близко два человека, и тела наши чувствуют друг друга, а что у кого на сердце, в голове и в самой душе, – не знаем. Знает ли он, сколько у меня горя и мук проносится в душе? Нет, и не чувствует. Как же может быть одна душа и одно сердце у людей? Два живых человека, одной крови со мной сидели по бокам. Такие же простые крестьяне, как и я. Мне хотелось обнять их и сказать: «Давайте помиримся, братья! Не будем мучить друг друга! Простите меня…» И если бы я послушался порыва своего сердца, то «братья» за мой простой христианский порыв, даже и не задумавшись, обрушили бы на меня рукоятки своих наганов, заткнули бы рот и сдавили бы горло…

Скачками и путано проносилась в мозгу моя жизнь, и каждая мысль оставляла после себя на сердце что-то тяжёлое, как камни…

Меня привезли в ГПУ. Допрашивали, били. Побоями хотели принудить меня сознаться в таких политических преступлениях, которые с моей головой не только невозможно было совершить, но даже и понять. А когда я не мог отвечать на их неслыханные вопросы, молчал или приходил в полное замешательство, то следователи кричали, что я притворяюсь дураком и не хочу сознаваться. И опять пытали и мучили…

Это были, конечно, люди, как и все мы, но в минуты допросов и пыток нельзя было себе представить, что у таких людей есть душа, сердце и совесть. Представить же, что у этих людей есть матери, которых они любят, дети, с которыми они играют, друзья, грусть и любовь – было совершенно невозможно. Это были какие-то страшные существа, одержимые бесом ненависти, существа без капли человеческого. Это была даже не шайка разбойников, ибо разбойники имеют свой закон, милосердие, чувство дружбы и жалости. Их нельзя было уподобить и стаду волков, напавших на овцу, ибо волками руководит не злоба, а голод. Не человеческим от них веяло, а чем-то бесовским. Это были бесы во плоти и в людской одежде. Те бесы, которые везде и всюду говорят, что они пекутся о народном и человеческом благе и призваны историей спасти человека от угнетения. А если это были и люди, то становилось ещё страшнее от мысли, что во имя, якобы, защиты всего угнетённого человечества кто-то смог воспитать их души в звериной ненависти к другому человеку.

Я совершенно не понимал, как можно было истязать и подвергать таким пыткам человека, вся вина которого только в том, что он замыслил отправиться через горы в соседнюю страну, находившуюся в полном мире и дружбе с советской Россией? Я не призывал к мятежу против власти безбожников, не предавал анафеме «вождей революции», я хотел только покинуть страну, где жить дальше мне было страшно.

Они же истязали меня с таким бешенством, словно я в одну ночь убил всех их детей, жён и матерей – и попался им в руки. С ненавистью, жадностью и со злорадством набрасывались они на меня, и всякий из них старался причинить мне боль: один руки вывёртывал, другой ударял сапогом, как бьёт жестокий человек лошадь, третий бил кулаком… Поднимали и били об пол так, что у меня все внутренности обрывались, и кровь хлестала изо рта и носа… И всё сопровождалось страшным извержением кощунственных, похабных, богохульных слов и угроз. Со злобным ехидством называли меня «пророком», «апостолом», матерились, насмехались над моей верой в Бога; говорили, что теперь уж мне не уйти из их рук. Кричали, что не дадут мне есть до тех пор, пока им не передаст корм «твой буржуазный Бог». А один всё говорил, что тогда даст мне кушать, когда я признаю Ленина богом и помолюсь ему.

Но уши мои плохо слышали слова их, от избиений я почти оглох. Глаза мои были залиты кровью, когда я лежал на полу, и она текла из носа и рта, и я плохо видел. На ногах держаться я уже не мог. Меня удерживали двое палачей, пока третий издевался, но боли я не чувствовал. Только внутри как будто что-то обрывалось и оседало. Тело моё оцепенело, и хотя бы на куски меня разрывали, мне было всё равно…

Потом уж не помню, как меня вели куда-то, но, чуял, открыли в темноте дверь; пахнуло сырым, холодным воздухом погреба, и меня толкнули туда, как в бездну. И всё было смутно, как во сне.

Меня ударили каблуком или прикладом винтовки в поясницу так сильно, что я полетел кувырком и уткнулся прямо в колючую проволоку. Руки были простёрты, поэтому они и лицо пострадали больше всего. С трудом выпутался я из проволоки. У самой двери в этой тёмной яме нащупал клочок каменного пола, свободного от колючей проволоки, но он был так мал, что можно было только стоять или сидеть, скорчившись. Меня так сильно клонило ко сну, что я не мог больше бороться. В подвале было мокро и холодно, как в леднике, но мне было всё равно. Я устроился на корточках у двери, на каменной плите или ступени. Места было так мало, что чуть наклонишься – и уже лезет в лицо и колет тело колючая проволока. Я обхватил колена руками, зажав пальцы меж пальцами, чтобы сидя не клониться назад, но пальцы выскальзывали. Я потрогал – рука была в крови, и я нащупал большую рану между большим и указательным пальцем. Я подумал, что большой палец совсем отвалился, но он ещё держался, а боли я не чувствовал. Тело моё не испытывало боли. Кровь лилась со лба на глаза и губы. Я вытер руки о куртку, а рану прижал к губам. Меня клонило в сон. Я свесил голову к коленям и сразу же погрузился в глубокое забытьё…

И вижу себя во сне, как наяву: я арестован и нахожусь там же, около помещения ГПУ, но в садике, а не в подвале. Вокруг меня, в отдалении – собаки, они зорко караулят меня, как часовые. Я сознавал, что арестован и надо бежать отсюда. Но только я пытался сделать шаг, как собаки тотчас же забегали вперёд и, скаля зубы, не пускали дальше.

Вот, думаю, какие хитрые и учёные, не уйдёшь от них.

Вдруг собаки превратились в чекистов с винтовками. Берут они меня и ведут в помещение. Там сидят и стоят те же палачи и мучители, коих я уже знал, а посреди помещения – большая яма, метра три в диаметре, и покрыта рыбачьей сетью. Я ужаснулся, увидев эту яму и догадавшись, что мне предстоит плохое. Один из чекистов грозно закричал: «Полезай-ка туда, в яму!»

Боже мой, как страшно было туда лезть! Яма глубокая, чёрная… Подняли сеть, и я стал спускаться, Внизу – просторно. Какая-то мгла, как в густом тумане в лунную ночь, хотя и видно кругом. Я спустился на дно ямы, ожидая чего-то ужасного. Так оно и случилось! Из мглы появилось страшное чудовище: зверь, подобный косматой обезьяне, ростом с человека. Страшная пасть с клыками, глаза свирепые… Раскрыв пасть и рыча, зверь медленно шёл на меня. Я оцепенел от ужаса, и волосы зашевелились на моей голове. За ним появились ещё три чудовища, одно страшнее другого, и все разные. Последнее было наистрашнейшим: подобно змею с головой крокодила, но змею невероятной толщины, вспухшему от жира. Раскрыв пасть, он грозно шипел и лез на меня. Такой ужас наяву я пережить был бы не в силах. Холод полз по моему телу, и пот выступал от страха… Когда чудовище приблизилось, я закричал, взывая к Богу о помощи, бросился прямо на чудовище, зная, что Бог даст мне силу его победить. Всё исчезло, и я как победитель стоял посреди ямы… Слышу: мне велят вылезти из ямы. Я стал подниматься по какой-то незримой, качающейся лесенке и когда уже совсем добрался доверху, вдруг мне прямо в глаза бросили золы. Я едва вылез и еле отдышался от золы, ибо мне не только глаза, но и всё дыхание запорошило. Когда я отдышался, меня спросили: «Ну, что? Боялся, страшно было?.. Молодец, выдержал! Значит, вера твоя – правильная, и Бог тебе помог». Говорили чекисты не сердито, а как бы хвалили меня за победу. И ещё спросили: «Хочешь кушать?» Я ответил: «Хочу». Мне дали большой кусок пирога с яблоками. Я попробовал, он был необычайно вкусный и душистый. Так как мне было неудобно кушать стоя, я попросился выйти в садочек и сесть на скамейку, недалеко от дверей. Разрешили. Вышел, сел и ем, возле меня никого нет… И тут я вспомнил, что у меня есть крылья: «Чего же я сижу? Надо улетать!»

Крыльев я у себя не видел, но знал, что они есть и что я умею летать. Посмотрел вокруг… никого не видно, Я взмахнул руками и очутился над верхними ветвями дерева. Я так легко и быстро поднимался вверх, что уже через мгновение увидел: река, лес и горы лежали подо мной в далёкой глубине… А я поднимаюсь всё выше и выше, и так всё ясно вижу и чувствую, как никогда ещё не снилось… Поднялся я так высоко, что и земли не стало видно, одно голубое марево неба вокруг меня. Я обеспокоился, что уж очень высоко поднялся, пора спускаться вниз, я слишком далеко улетел от опасности, и больше меня мои мучители не настигнут. Глянул на себя – меня словно снегом осыпало, я превратился в белую птицу, в голубя. И тотчас возник новый страх: ястреб может увидеть меня и схватить! Надо скорее спускаться! Я камнем полетел вниз. Всё ближе и ближе земля, я увидел белый сад и направился прямо к нему. Когда я спустился и сел около сада, то увидел себя обыкновенным белым; голубем. А сад был необыкновенный! Всё в нём было бело, подобно тому, когда иней покроет деревья, но это был не иней, И листья на деревьях, и цвет их были похожи на серебристый шёлк. А трава – снега белее и мягка, как гагачий пух… А я всё трепетал от мысли о ястребе. Я спрятался в белой пуховой траве. Вижу: что-то высоко в небе чернеет. Вот, думаю, это и есть ястреб! А он всё ближе и ближе спускается ко мне и становится огромным. Я вижу себя маленьким голубем, но ощущаю в себе силу человека… Лёг на спину, кверху лапками, приготовился к защите. Буду, мол, драться! Ястреб всё рос и рос, он был уже над моей грудью, я увидел его кривые и острые когти, клюв, судорожно напряг все силы, чтобы защищаться… и на этом проснулся.

Руки мои разомкнулись, я полулежал навзничь. Я был в холодном поту, тело дрожало, словно я пережил страшную борьбу не во сне, а наяву.

Испугал меня этот сон, и я стал думать: что бы он значил? Что предвещает? Много я думал и гадал, но ничего не мог решить, кроме того, что предстоит, видимо, мне умереть мучительной смертью. А то, что я видел себя голубем, – это душа моя. И при таком объяснении сон меня как бы ободрил. Значит, душа есть, думаю, может, так и улетит она, когда умру…

Я чувствовал холод в теле, боль и слабость. Хотел встать, чтобы согреться движениями, но не мог, слабость и боли одолели, и я опустился на камни. А после попытки встать холод и боль ещё сильнее обрушились на меня.

Утих я, скорчился на холодном камне. Теперь, думаю, нечего слушать недуги тела и боли. Пока есть время, надо думать о душе. Посидев немного, забылся я, холод и боль перестали мучить. Что будет с моей душой?

На спасение тела у меня не было и надежды, я приготовился к смерти. Но будет ли жить моя душа после смерти тела?

Прежде я верил в бессмертие души, крепко и непоколебимо верил. А теперь? Страшно-страшно становилось не за тело, а зав душу, за самую жизнь свою! Снова вспомнил я последний сои в этой каменной яме. Быть может, как во сне этом, отделится душа от тела, превратится в нечто парящее, но всё чувствующее видящее, понимающее и продолжающее вечную жизнь в этом мире?

В снах, конечно, в снах разгадка величайшей тайны бессмертия души… Сны похожи на смерть. Душа отлетает от спящего тела и бродит по этому миру и в мирах иных. Я перебирал в памяти все свои сны, которые ещё хранила память, ища в них подтверждения, но тут я вспомнил, что мне говорил о снах один учёный партиец-безбожник: что сны, дескать, – это такое состояние человеческого организма, когда выключается бодрствующее сознание, а подсознание ещё работает в сонных клеточках белого или серого вещества мозга… Я стал размышлять над словами безбожника. Да могут ли какие-то клеточки содержать в себе всё то, что я видел? Как они, эти клеточки, видят, слышат и говорят моим языком? Разве у этих клеточек белого или серого вещества есть глаза, уши, тело, страх? И этот полёт ввысь над землёй, он тоже был только в клеточке? И всё то, что я ясно видел, всё то сложное, что я переживал, это только химические реакции в клеточках мозга? Могут ли клеточки страдать, гореть верой, охватываться отчаянием? Нет, эти сложнейшие чувства переживали всё моё тело и душа, а не какие-то отдельные клеточки подсознания! Всему моему существу было больно и страшно, как наяву видел всё это я целиком, а не клеточки. Моя душа, нечто огромное и несоизмеримое с клеточками мозгового вещества под скальпелем и микроскопом анатома-материалиста, – вот кто совершал тайное путешествие во сне.

Тот же партиец говорил мне, что мысли сами работают в Голове, как заведённая машина. Как же они работают без меня и моего ведома? Я в подвале сижу, а мысли сами летают под облаками? Ну, а где же я был в то время, когда тело спало, а мысли работали автоматически, как кем-то пущенная машина, я – человек в целом, с душою и чувствами?

В поисках души своей у меня возникал один вопрос за другим.

Ведь во сне действовала и жила не одна какая-нибудь мысль или группа клеточек, во сне я действовал как целостный человек, с волей, чувствами, ощущениями и рассудком. Этот человек во вне страшился, спасался от врагов, предчувствовал опасность, думал о том, как надо защищаться, т. е. в этом путешествии в неведомый край принимала участие вся человеческая душа в целом. Получалось так, что человек порождает мысль, которая обладает способностью превращаться в отдельного человека и сама мыслить и чувствовать, скитаться в снах и возвращаться в тело… Постичь всё это было безмерно трудно.

Что я знал о душе своей? Что делало меня человеком? Не кожа и хрящи. Кожей обладает и улитка, хрящи есть у рыбы. Не сердце, – оно есть и у собаки. Меня делало человеком Милосердие, вера в Бога, жажда правды, любовь, поиски истины и справедливости. Всё это было невещественно. Я не верил, что может существовать в мозгу клеточка, в которой, как улитка в своей раковине, жила, разрасталась или чахла моя вера в Бога; в соседней клеточке, отделённой забором ткани, жила бы мысль: как надо одевать сапог на ногу? Самое главное, что и составляло меня как человека, было невещественно, это и было то, что принято называть душой. Значит, она была.

Вот и сейчас, в эти минуты, когда я размышлял и всей душой переносился в прошлое и в сны, я совершенно забыл про своё вольное тело, страх, холод и место, где я нахожусь. Когда же я снова приходил в себя, в тело, то все недуги начинали напоминать о себе, Состояние моё резко и отчётливо менялось, и я старался установить: почему боль в теле прекращается, когда я переношусь мыслью в иные места, где я переживаю и ощущаю совершенно отличное от моих переживаний в подвале? Потому что моя душа обладает способностью отделяться от тела, уходить из него. И если она обладает такой способностью ещё при живом теле, то потеряет ли она её, когда оно будет мертво?

Размышления о физической боли навели меня на новые загадки. Что болит и мучается, само тело или сознание в нём? Если сознание с мыслями мучаются и болят, то почему же, когда я переношусь мгновенно в другое место, то боль, мучение и страх исчезают? Значит, страдает только тело?

Но опять возникали новые и новые вопросы: если страдания, боль и страх только в теле и от тела, то откуда происходят те страдания, боли и ужасы, когда тело лежит в мягкой постели и здорово, когда человек спит? Ведь и во сне видишь и переживаешь страдания и ужасы, чувствуешь боль от удара ножа в грудь, падение и т. д. Даже когда уже проснёшься, так и тогда ловишь в себе чувство физической боли и страха, потом облегчённо вздохнёшь, подумаешь или скажешь: «Слава Тебе, Господи, что не наяву, а только во сне!»

Значит, можно страдать и от тела, и без тела, только духом, мыслями, сознанием?

Тяжело и печально мне было, что не знаю я себя; и я взывал к Богу: «О Боже, помоги мне познать свою душу!» Наверно, думал я, люди учёные и святые знали эти тайны духа, а мне не дано их постичь.

Меня страшило, что, вот, в любую минуту придут, выведут меня и убьют, а я ещё не разобрался, не успел решить самый сокровенный вопрос о своей жизни, о своей душе: в чём я, кто я, какой я и что будет со мной, когда я умру? Мне хотелось всё решить сейчас же, ещё подумать о себе, о своей жизни… И я, собрав силы, встал на колени прямо в слякоть подвала, чтобы помолиться Богу, попросить Его продлить мне жизнь, хотя бы в этом ужасном подвале, чтобы мог я ещё подумать о себе. Мне казалось, что вот-вот я узнаю, что есть жизнь без тела и душа моя, – а тогда я и умереть готов…

С трудом встал я на колени, ибо тело уже плохо повиновалось, кружилась голова. Я стал шевелить губами и хриплым, сдавленным голосом взывать к Богу. Но молитва моя не ободрила и не утешила меня. В гробовой тишине, как в могиле, я услышал свой голос, и не узнал его, и даже испугался, Я сел. Нет, не надо ни двигаться, ни шептать. Лучше только мыслить. Мне тошно стало от того, что тело мне мешает, что не могу избавиться от него, забыть его, вырваться навсегда из него…