Текст книги "Три дня и три ночи в загробном мире"

Автор книги: Пантес Киросон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Первыми в моём теле ожили пальцы рук. Сначала только кончики, потом выше, и вот уже я мог согнуть руку в кисти… Последними ожили ноги. Было больно и мучительно, но жизнь постепенно возвращалась в моё тело. Ледяной озноб напал на меня и тряс всего… Потом стих, и я стал медленно согреваться. Почувствовав жизнь в теле, стал приходить в порядок мой разум и сознание.

И в вернувшемся разуме своём я хранил память о том, где я был, куда водил меня Старец и как я упал на землю. Душевная боль охватила меня от мысли, что я покинут и вновь нахожусь в тюрьме.

В том же оживающем разуме медленно нарождалось воспоминание о ночи, в которую я был схвачен и брошен в яму к страшным зверям. Да, я ещё не мог отделять испытанное моим телом от странствований моей души.

И то, и другое переплеталось в моём сознании, и пережитое моим духом было сильнее и ярче, чем реальное и зримое, земное… Я мучительно старался разобраться в этом клубке двух нитей воспоминаний.

Мне становилось до ледяного холода страшно, когда я вспоминал, где я был и что со мной сталось. От этого ужаса я закрывал глаза, закутывался с головой, чтобы не видеть явь, погрузиться в сон и, быть может, снова очутиться там, где я некогда был. Иногда мне слышался голос Старца. Я прислушивался к нему; казалось, ещё мгновение – и я снова его увижу. Но в это время раздался стук в камере и извлёк меня из забытья…

Часовой принёс суп. Есть мне хотелось, и запах манил меня, а брал в рот – не шло. Ел через силу… Одолел рисовый суп и тут же почувствовал такую страшную боль в желудке, что у меня выступил холодный пот, и я потерял сознание.

Но всё прошло, не суждено мне было умереть.

Я старался как можно больше спать, не видеть, не слышать и не сознавать окружающего. Я был слаб, но я и не хотел снова быть здоровым, выйти и увидеть свет. Мне хотелось уйти туда, где я некогда был, но все мои усилия были напрасны.

Когда я от слабости или скорби засыпал или впадал в оцепенение, я тотчас же видел, как я покидаю тюрьму, и видел всё совершенно ясно, не похожим на сон.

И я не ходил по городу, а витал над ним, легко парил, садился на крыши домов… и всё уверял себя, что – это не сон.

Видел людей внизу и думал, как они относятся к тому, что я летаю? Порой поднимался так высоко, что садился на облако и смотрел вниз на крошечные дома и нитки дорог… Ходил на кладбище, бродил по берегу моря, но всегда внутренне чувствовал, что я не свободен и должен возвратиться на то место, где лежал.

Всё это было так реально и отчётливо, что, когда я пробуждался, мне казалось, что я только что сюда вернулся.

Силы мои быстро возвращались. Я уже ходил по камере. Глаза были ещё слабые и не переносили света. Пищи давали достаточно, я сужу по тому, что она всегда оставалась. Я поправлялся, но долго думать не мог, уставал, меня клонило в сон.

Ни в коем случае не допускал я мысли, что был мёртв, и всё виденное мной – лишь смертный сон, как думают некоторые. Я больше и глубже верил не тому, что со мной произошло дома и в ГПУ, а тому, что было вне человеческого разума и понимания.

Пережитое моей душой тянуло к себе с такой силой, что я рад был бы закрыть глаза, чтобы никогда не видеть реального, осязаемого мира.

Я не верил, что то был иллюзорный, призрачный и фантастический мир. Тосковал по нему, как по родине. Окружающий меня мир казался серым и унылым. Я не мог и подумать, что после телесной смерти пережил всё виденное только душой и вне тела. Мне казалось, что все странствия я совершил с душой и в теле.

ГЛАВА 18

В канцелярии ГПУ. – Под конвоем. – Голос Старца и бегство из-под стражи.

Пришёл часовой с солдатами ГПУ и велел мне идти с ними в канцелярию.

Я еле двигался от слабости. Ноги подкашивались, как у пьяного. Кружилась голова, глазам трудно было смотреть на свет. Всё было как бы подёрнуто пеленой тумана. Я протирал глаза, но это не помогало. Они так ослабли, что каждый предмет двоился и расплывался в мутное пятно.

Привели меня в помещение. Оно было точно таким, каким я видел его духом своим: маленькая комнатка, а в ней сидит светловолосый начальник над бумагами…

Часовой привёл меня и вышел. Мы остались с ним наедине. Он велел мне сесть у стола и стал читать протокол следствия по моему делу.

Обвинения начинались в протоколе с моего пребывания дома. Всё было разузнано ими по месту моего жительства… В протоколе стояли страшные обвинения – в контрреволюционной и антисоветской деятельности, в шпионаже и связи с заграницей. Там было и то, что некогда я уже был арестован за попытку перехода границы. Ужасные статьи обвинения следовали одна за другой.

Когда я прочёл всё это, я прямо и просто поглядел ему в глаза и спросил: "Что же мне будет за все эти ужасы и злодеяния?"

Он вздохнул и сказал: "Будешь препровождён этапом по месту жительства, а там на месте будет суд".

Я ему сказал, что все обвинения в протоколе – ложь… что я не шпион и никогда не занимался политикой. Я – только верующий и занимался религиозными вопросами.

Он опять посмотрел на меня. И не злобно, я чуял – дыхание его и глаза показывали, что он не злится, а даже внутренне меня жалеет.

Он ещё раз глубоко вздохнул и тихо сказал: "Ничего не поделаешь… Закон…" Он предложил мне папиросу. Я отказался, ибо был некурящим.

Потом он взял со стола какую-то потрёпанную бумажку и спросил: "Твоя это бумажка?" Я взял, но почти ничего не видел и только на ощупь узнал документ, выданный мне сельсоветом. Я протянул его обратно, сказав, что это моё удостоверение личности. "Возьми его…" Я не понял, зачем он мне его вернул.

Он запечатал в конверт "протокол", зачитанный мне, и те бумаги, в которых значилось, что четыре года тому назад я был арестован за переход границы. Спросил у меня: "Есть у тебя здесь вещи и деньги?"

Я сказал, что мои деньги и вещи – в конторе рыболовных промыслов, где я некогда работал. Он спросил, хватит ли у меня сил сходить под конвоем за вещами? Я ответил, что хватит.

"Сегодня в Баку идёт пароход, на нём и поедешь". Он позвал служащего, и тот принёс жирного рисового супу, чтобы меня подкрепить, но суп не пошёл мне в рот.

Потом пришли двое солдат ПТУ с винтовками – мой конвой, с которым я должен идти за вещами.

Мы отправились в контору рыболовных промыслов. Когда я увидел свободу и свет, мне стало вдруг так радостно, я почувствовал себя так легко, что, казалось, ещё мгновение, и я полечу или побегу стремглав, как заяц! Всё тело моё дрожало, почуяв движение воли…

И я решил бежать от конвоя.

Решение было такое: если ускользну и меня не достигнет пуля – я спасён; если достигнет – тоже спасён, ибо я избавлюсь от ужаса и мучений. А позволить гнать себя этапом из тюрьмы в тюрьму, отдать себя на муки допросов, пыток и истязаний в ГПУ на моей родине… всё равно – в конце всех страданий я обрету смерть в ГПУ. Лучше умереть теперь или быть свободным.

Молча, всем нутром своим я молился Богу, чтобы Он меня избавил. Я молился одним духом, но всё тело, все кости мои дрожали от волнения. И я ясно услышал голос Старца: "Беги… Беги… Спасёшься…"

Но бежать было нельзя, потому что конвойные шли совсем близко, почти касаясь меня плечами.

Мы пришли к конторе. Это был особняк в саду, и не в центре города, а на окраине, у самого леса…

Подле дома стояло много людей в ожидании получки. Они толпились у окна, из которого выдавали деньги. Один из конвойных, солдат в будёновской шапке, пошёл в контору получать мои деньги. Другой, отойдя немного от толпы, стерёг моё бренное тело.

Я не в силах высказать моей молитвы и моего состояния в ту минуту, когда решил, что наконец настал момент для бегства… Я молил Бога, чтобы конвойный хотя бы на секунду отвёл от меня взор! Но… он в упор смотрел на меня и стоял так близко, что и шелохнуться было нельзя.

Я трепетал, как лист, а он спросил: "Что с тобой? Тебе худо? Трясёт?" Я ничего не мог ответить, я был в каком-то полузабытьи и в экстазе моей неистовой молитвы к небу.

И вдруг из толпы к моему телохранителю направился какой-то его знакомый. Окликнул его, поздоровался, разговорился. Конвойный протянул ему махорку, отвёл от меня глаза, и в ту же секунду… я юркнул, как быстроногий заяц, в самую гущу толпы… а там мгновенно через плетень… и в густой сад, заросший колючками.

Я ничего не слышал, кроме свиста ветра в ушах.

Из сада я кинулся через дорогу в лес. Густые заросли сплелись над болотистым местом. Они тянулись до самых гор, где начинался дикий непролазный лес.

Я забрался в такие дебри, куда человеку опасно было и лезть. Не пробраться в них, и, того гляди, засосёт болото. Я продирался и проползал всё дальше вглубь…

Наконец я выбрался на какую-то маленькую полянку. Я остановился, чтобы отдышаться и успокоить бешено бившееся сердце.

Здесь никто меня не найдёт! Был горячий полдень, в лесу тихо…

С того мгновения, как я прянул от телохранителя, я ничего не слышал. Ни крика, ни звука выстрела. Увидел ли он моё бегство тотчас или заговорился и спохватился не сразу? Или увидел, но не мог стрелять в толпу? Если бы заметил, был бы слышен крик.

Никто не преследовал меня… В лесу была тишина. Я успокоился и отдышался.

Боже мой, Боже мой! Да не сон ли это?

Всё внутри меня трепетало от счастья и радости, но я боялся, что это не явь, а одно из моих сновидений. Я хотел проверить… Взял ветку в руки, переломил… и услышал хруст. Стал трогать пальцами сучки, листья, кору… Нет, я в самом деле сбежал! Это была явь.

Я весь дрожал от бесконечной радости, что ускользнул из этого ада. Хотел кого-то благодарить, кого-то обнимать. Но слов у меня не было, кроме: "Боже мой… Боже мой… Я спасён!"

И тогда я пал лицом наземь, как бы желая обнять её, и поцеловал пахучую лесную землю.

Я ходил по поляне, дрожа от радости, и хотел поделиться счастьем своей свободы со всем, что меня окружало, со всем миром.

Мне казалось, что всё живущее в лесу: деревья, птицы, мотыльки, цветы и мох – всё понимало меня и разделяло мою радость. Я готов был обнять весь мир и пожелать ему добра и любви.

У меня не было мыслей ни о будущем, ни о прошлом, ни о том, что мне делать в лесу без пищи и крова. Радостный трепет и чувство любви, мира и свободы наполнили мою душу настоящим, вытеснив и прошлое, и будущее. И тем, кто меня мучил и терзал, – я простил всё. В тот момент казалось, что и они стали, мне братьями и примирились со мной. Мне казалось, что они тоже меня простили, и можно к ним идти, и они меня накормят и напоят, что им тоже жалко меня, и они ищут меня, зовут, чтобы помочь.

Я бродил по лесу и в тот день ничего не ел. О пище не было и мысли. Я был исполнен духом счастья.

Солнце стало спускаться, а я глядел на него и хотел удержать его, чтобы полюбоваться красотою солнечного света. Он как бы поддерживал мою сердечную радость и само биение сердца…

Солнце пошло на закат, погружая лес в сумерки, и чувство радости стало мне изменять. Мне стало грустно, что солнце оставляет меня в лесу одного.

Темнело, и тьма становилась всё гуще. Послышался вой шакала… за ним другой. Затем рычание какого-то зверя… Птицы притихли, клекотали только ночные совы. Их крик навевал на меня тоску.

Я выбрал ветвистое дерево и вскарабкался на него. Наломал веток и намастил себе нечто вроде гнезда, Внизу меня могли напутать или растерзать звери, ибо говорят: волкам не верь…

Была уже ночь. Я сидел на дереве. То погружался в дремоту, то тоскливо глядел на звёзды, вспоминая всё, что я видел в заоблачных мирах… и как был выброшен на землю страдания и скорби.

Я спрашивал себя: "Где же преходящее и где вечное?" И как вспомню о том царстве добра и радости – так больно сожмётся в груди сердце.

Я утешал себя так: "Слава Тебе, Господи, что есть смерть! Благодарю Тебя за мудрое устройство моего бытия, за то, что жизнь, которая теплится во мне, – временна, преходяща и конечна; за то, что я оставлю эту землю и плен немощного тела!"

Ночь прошла очень для меня тяжело, и не потому, что ночлег был в шатком гнезде на дереве, а потому, что звёзды на тёмном небе томили душу тоской по далёким мирам…

Так я блуждал по лесу, как выброшенный с неба на землю, запутавшийся в чувствах своего земного тела, и не мог разрешить мучивший меня вопрос: где действительность и где сон?

Чувства мои то взлетали ввысь, когда я вспоминал, где я был; то обрушивались в бездну безысходного горя и печали, когда я снова оказывался в слабом, больном и смертном теле на земле.

Так менялись чувства мои, волнуя сердце и ум тревогой, что я не в силах решить вопрос: существует ли что-то вне окружающей меня природы и есть ли духовный мир?

Не доверяя своему сознанию и разуму, я опять подумал с недоверием: "Да не сон ли этот лес? Может быть, лес – видение, от которого можно улететь, как я уже не однажды улетал?" И я взмахнул руками, как крыльями, побежал вперёд, чтобы взлететь. Увы, это была явь, и крыльев у меня больше не было.

Я видел птиц и зверей, с лаской и любовью простирал к ним руки, вспоминая небесный мир и их любовь и дружбу со мной… но они боязливо бежали от меня. И я опускался на землю, закрыв лицо руками, и горько плакал.

Я не знал, как мне избавиться от своего тела и стать таким, каким я был в духовном мире. Я чувствовал себя словно скованным и заточённым за решётку моего скелета.

Разум мой был ещё очень слаб, и я не мог здраво и остро судить о себе. Как малое дитя, брошенное матерью в ночном лесу, молил я спасения не у себя одного, а у окружающей природы. Но она молчала.

Когда я был заточён в подвале, я мучился сердцем и умом, страшась переступить порог смерти, ибо не знал, что со мной будет. А теперь, как кошмарный и мучительный сон, меня страшила действительность…

В лесу я нашёл ручеёк чистой воды, бежавшей с гор. Я обрадовался ему. Увидел небольшой бочажок с тихо стоящей водой, принялся смывать со своей одежды кровь.

Выстирав и расстелив сушиться на солнце одежду, я стал отмывать и слабое тело моё. Когда увидел в воде отражение моего тела, жуть и ужас овладели мною. Я был худой, как скелет…

Помыв своё израненное и тощее тело, я одел ещё не высохшее, полное от солнца тёплой испарины платье. Мне стало свежо и легко в нём, словно я помолодел от горной воды.

Солнце приласкало меня и убаюкало… я уснул…