Текст книги "Русь (Часть 2)"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Пчел начинали подрезать на первый Спас, 1 августа, яблоки есть на второй Спас – Преоб-раженье. И каждый нес в храм в платочке со свечкой освятить благодатью добытое трудами рук его, чтобы потом, перекрестившись широким крестом, разломить и с благоговением съесть первый плод кормилицы-земли.
Всякое дело начиналось со дня определенного святого, и ему уж поручалось смотреть, чтобы хорошо вышло.
Сеяли не просто, как теперь: насыпал в амбар или, того хуже, купил в лавке овса и, не перекрестив рыла, пошел шагать по пыльной пашне. А бывало, на Пасху еще, как только земля провянет, обойдут ее с иконами да с пасхальным пением. А потом в Юрьев день иконы вынесут на зеленя, где уже приготовлены козлы из вбитых в мягкую землю кольев с положенными на них досками и постеленными полотенцами, и отслужат молебен с водосвятием и окроплением святой водой. А когда сеять начнут, то зажгут, прилепив к грядке телеги, копеечную свечку и, раскрошив, раскидают по полю красное пасхальное яйцо.
Сейчас это делали только старик Тихон со своей старухой да Софрон. А молодые все спешили с утра поспеть на базар, чтобы не упустить лишнего рубля, потому что в праздник не выпустишь жену в церковь в домотканом сарафане, а нужно, чтобы было все как полагается. Ведь это старики – надел свои лапотки, подвязал их веревочками – и пошел. Для святых и в этом хорош. А раз живешь с народом, нужно поневоле стараться, чтобы было все как следует.
– Он трудится, чтобы господу угодить, а тут спину гнешь, чтобы жену нарядить, – говорил иногда Сенька.
И чем дальше, тем больше забывались все эти праздники.
Рвали все безо времени. Орехи в лесу только завязываться начнут, и в них еще не зерно, а только кисленькая мякоть в мягкой скорлупе, а ребята уже трескают их вместе с этой мягкой скорлупкой.
Яблоки тоже: их еще и из-под листьев не видно, а уж у этой саранчи полны карманы ими набиты. И животы у всех как барабаны. А за ними – взрослые мужики, рассудив, что если Спаса будешь дожидаться, то и не попробуешь вовсе, какие яблоки есть. А потом уж привыкли есть все зеленое, чтобы успеть захватить. И если у кого заводился садик из пяти яблонь, то ко второму Спасу деревья стояли чистенькие. И хозяин, обойдя их раза два кругом, лишний раз убеждался, что они только напрасно место занимают. Лучше поехал на базар да купил.
И как только приходило лето, так и начинали все кататься от живота, но всегда всю беду сваливали на воду, что вода будто в колодце летом отчего-то вредная делается.
– Старики говаривали, что ежели безо времени что-нибудь сорвешь и съешь несзяченое, то раздуешься весь и земля тебя не примет, – говорил Тихон, потому что господь для всего срок свой положил.
– Уж который год орехи и яблоки бузуем почем зря, и ни один еще не распух, – говорили молодые. – А земля не примет, в овраг сволокут, нам погоста не нужно.
XI
Баронесса Нина Черкасская после отъезда Валентина целый день была тревожно настроена. Ей все казалось, что Валентин передумает и вернется за ней, чтобы взять с собой на Урал и довести ее там до первобытности.
– Вообще это был бы кошмар, – говорила она Ольге Петровне. – И я все-таки должна быть благодарная этому святому, несмотря на его дурацкое имя.
– Я не понимаю, о чем ты так беспокоишься? Ведь ты не фарфоровая куколка, могла бы отказаться – и только, – сказала Ольга Петровна.
– Ты права, я не фарфоровая куколка... впрочем, ты совсем не права. Никак не уследишь за собой. У меня всегда получается так, что я решу не делать чего-нибудь, а в самый последний момент обязательно забуду, что я решила, и все выйдет наоборот. Потом я боюсь Валентина. Ты знаешь, у меня перед ним постоянно внутренний страх. Мне иногда кажется, что он может сделать надо мной какое-нибудь ужасное насилие.
– Ну, это уж из области твоих фантазий.
– Вот! Это и самое ужасное, что у меня фантазии. И это такое мученье. Я в один момент могу вообразить все. И еще ужасно то, что я никогда не понимаю, что я чувствую.
– Как не понимаешь?
– Так. Вот теперь уехал Валентин, быть может, навсегда, – грустно прибавила баронесса, – и я не знаю, что получилось. Я была счастлива с ним. Ты сама мне говорила, что я счастлива, а ты больше меня понимаешь в этом толк. Правда, ему было решительно все равно, верна ли я ему или нет (но я, кажется, была все время ему верна). И в то же время я боялась, как ужаса, этого Урала. Ведь есть такие женщины, что за любимым человеком готовы бежать на край света. А я не могу, не могу. На край света с горничной не побежишь, а я без нее одеться не смогу.
– Ты знаешь, мне иногда кажется, что я глупая. Ужасно глупая! – сказала с выражением отчаяния баронесса Нина.
– Женщина смело может считать себя умной, если ее любят мужчины, ответила Ольга Петровна.
– Ты думаешь? Слава богу. Ты меня утешила. А то я иногда вот так остановлюсь, – сказала баронесса, протянув перед собой руки и моргая глазами, точно она была в темноте, – остановлюсь и ничего не понимаю. В особенности, когда профессор говорит со мной о высшем. Это такая мука!.. Я сплю, а он говорит. Нам с ним больше ничего не остается. Он испуган раз навсегда. Это тем более безнадежно, что я сама не знаю, когда могу раскричаться.
– Ну, что же ты теперь думаешь делать? – спросила Ольга Петровна, сидя на диване в шляпе, с поднятой на нос вуалеткой и с таким выражением, с каким спрашивают вдову, что она будет делать без мужа.
Баронесса молча и медленно покачала головой.
– Не знаю, не знаю. Как я проклинаю это нелепое озеро с его священными водами! – сказала в порыве отчаяния Нина. – Если уж так необходимо варить ему эту уху, можно бы на берегу пруда устроить какую-нибудь загородку со стороны дороги.
– А почему бы тебе не поехать с ним?
Баронесса Нина широко открыла глаза.
– Мне поехать?.. – Потом, оглянувшись по сторонам, проговорила: – Я тебе скажу по секрету: все эти три дня я была в безумной тревоге; мне все казалось, что он вернется и велит мне ехать с собой. Я почти не вставала с колен и все молилась. У меня даже иногда мелькает мысль о том, что, может быть, довольно мужчин. Взять какого-нибудь ребенка на воспитание... Как ты думаешь? – спросила она, тревожно глядя на Ольгу Петровну.
– Скучно...
– Да, это верно, – уныло согласилась баронесса Нина. – Я никогда ничего не чувство-вала к ним и все время ужасно боялась, как бы самой... Больше всего в этом случае боялась профессора, потому что он ровно ничего не понимает в этих вещах. И объяснять ему очень трудно.
– Отчего? Я всегда вещи называю своими именами.
– Милая, он даже имен не знает. Ни имен, ни вещей! – сказала с отчаянием в голосе Нина. – Говорят, – прибавила она уже другим тоном, – что некоторые женщины расцветают после этого. Не знаю. Я видела одну такую: у нее на животе были какие-то складки. Ты представила себе это? Складки. Мне говорили, что у меня живот, как у Венеры Капитолийской. Я никогда ее не видела и могу судить о ней только по своему животу. И вот – ты понимаешь меня – риско-вать тем, чем больше всего в жизни дорожишь. И когда я увидела эти складки, я сказала себе: вот почему я ни за что не соглашусь иметь ребенка. Валентин тоже говорит, что беременность – это безобразие... Вот!.. Только упомянула имя этого человека, как меня сейчас же охватил страх. Что было бы со мной, если бы он вернулся и сказал мне: "Собирайся"?
У баронессы Нины точно было предчувствие, что ей придется пережить то, о чем она боялась подумать. Очевидно, ее душе в награду за ее простоту и детскую ясность дано было видеть то, что скрыто даже от мудрых, – будущее...
После отъезда Ольги Петровны она зашла в бывший кабинет профессора, теперешний уголок Востока, осмотрелась там и, открыв ящик стола, заинтересовалась письмами с различ-ными женскими почерками, которые в изобилии остались после Валентина.
Конечно, ею руководила не ревность, которой она не знала совсем, а просто сочувственное желание узнать, кто те женщины, которые с ней делили ужас близких отношений с этим челове-ком. Она для удобства выдвинула ящик и расположилась с ним на полу, усевшись на медвежьей шкуре.
И вот при этих-то обстоятельствах ей и пришлось пережить, правда короткий, но такой кошмарный момент, о котором она не могла без содрогания вспомнить даже потом, спустя очень долгое время.
XII
Валентин был доставлен к себе домой, то есть к Черкасским, на лошадях Авенира, который действительно накормил его, как обещал, знатной ухой и не выпускал целый день.
Подъехав к дому, Валентин прошел через пустые приемные комнаты. Окна и балконная дверь в сад были раскрыты. Свежий ветерок ходил по комнатам, смешиваясь с запахом старин-ного красного дерева. Никого не было. Валентин зашел в комнаты баронессы. Там было пусто. Только валялись на диване, по обыкновению, смятые разноцветные шелковые подушки и остав-ленная раскрытая коробка конфет.
Валентин в своем кожаном костюме и таком же картузе, в высоких сапогах, похожий на бандита, только что съездившего на ответственную работу, ходил по комнатам, заглядывая в открытые двери, и, наконец, пошел в кабинет.
Но едва он открыл туда дверь и сделал шаг внутрь комнаты, еще ничего не видя против света, как в кабинете раздался раздирающий душу крик.
В следующий момент, когда Валентин пригнул голову, чтобы лучше рассмотреть, в чем дело, он увидел баронессу Нину. Она при его появлении сделала точно такое же движение, как и Авенир: как бы защищаясь от призрака, выставила обе руки ладонями вперед. Огромные детские глаза были устремлены на него с выражением крайнего ужаса. Кругом, по шкуре и по ковру, были рассыпаны письма и карточки. Она в эту минуту была похожа на ребенка, родителей кото-рого угораздило оставить его на полу играть, а в это время к нему заявился людоед.
Валентин, ничего не понимая, подошел к ней и стал ее спрашивать, в чем дело, но видел перед собой только ее огромные, расширенные от испуга глаза, приковавшиеся к его кожаной куртке.
Баронесса Нина потом рассказывала, что ей в голову бросилось столько мыслей и они так быстро промелькнули, что она ничего не успела в них понять.
Первая, самая отчетливая, была, конечно, о двойниках, потом о бандитах и, наконец, самая страшная, о том, что это сам Валентин, который вернулся с тем, чтобы нарядить и ее в кожу и везти в таком виде с собой на Урал.
В следующий момент, когда выяснилось, что Валентин приехал не за ней, а только лишь задержался на несколько дней ввиду случившейся необходимости дружески помочь встреченно-му приятелю устроением его брачных дел, баронессой овладел порыв радости, почти восторга.
– Боже! – говорила она, прижимаясь к стоявшему перед ней Валентину. Какое счастье! Вы поняли теперь, Валли, какое верное у меня предчувствие? Я все это время молилась, так как боялась, что вы вернетесь. И вы вернулись. Я умирала от тоски и неизвестности... Но только я боюсь этого костюма. Боже мой, кожа... – сказала она, дотронувшись пальчиком и содрогнув-шись. – Ну, скорее же идемте к профессору. Я была очень неправа по отношению к нему все это время. Но я делала, что могла. Нужно его обрадовать скорее.
– Что это тут разбросано? – спросил Валентин, наткнувшись ногой на письма, которых сначала не заметил.
– Это письма ваших женщин, Валентин. Боже, сколько набралось этих несчастных! – воскликнула с невольным порывом баронесса Нина и с содроганием посмотрела на разбросан-ные письма, как будто перед ней были не письма, а трупы женщин.
Для профессора возвращение Валентина было полной неожиданностью. Он только было собрался заняться ликвидацией уголка Востока в своем кабинете, как вдруг Валентин, создатель этого уголка, явился.
Профессор в первый момент просто растерялся – главным образом от полной неожиданно-сти и шума, которым сопровождала его жена появление Валентина в светелке профессора, куда они оба поднялись. Если бы Андрей Аполлонович сам увидел в окно возвратившегося Валенти-на, то он так или иначе успел бы приготовиться, помахать ему в форточку приветственно плат-ком, радостно спуститься вниз и собственноручно ввести его под свою гостеприимную кровлю. Тогда бы все вышло просто и совершенно естественно.
Но всю естественность разрушила баронесса, заварив весь этот шум, от которого у профес-сора некоторое время был не радушный, а испуганно-растерянный вид. Его больше всего мучила мысль, как бы Валентин не истолковал этот вид в дурную сторону и не заподозрил бы, что профессор был рад его отъезду и теперь скандально растерялся, увидев его, непрошеного гостя, опять втершегося к нему в дом.
Чтобы прогнать всякую возможность таких подозрений, профессор в следующий момент был так ласков и предупредителен, что, если бы не было в спальне его жены готовой постели для Валентина, он сам бы принес для него постель и устроил бы ему ночлег своими руками, как Валентин с баронессой Ниной устраивали ночлег ему самому в день его приезда из Москвы. Тем более что профессора мучила тайная мысль о созревшем уже намерении наложить руку на уголок Востока. И у него, кроме всего мягкой и предупредительной вежливости, все время был несколько виноватый вид, в особенности когда он стоял перед Валентином и, моргая, поправлял рукой мочку очков.
Он как-то суетливо, растерянно потирал руки и спрашивал часто о том, на что уже получил ответ.
– Ну, вы, надеюсь, нас уже не покинете теперь так скоро?
– Уеду, как только устрою дела своего приятеля, – отвечал Валентин, нужно найти покупателя на его имение.
– А-а... – произнес значительно, но неопределенно Андрей Аполлонович, как при вопросе о вещи, в которой он мало понимает, но относится к ней с тем уважением, какого она заслужи-вает.
И жизнь, так резко было оборвавшаяся, снова мирно потекла в этой дружной семье.
Теперь Андрея Аполлоновича нельзя было бы даже насильно заставить покинуть свою светелку и воспользоваться кабинетом. Так сильно подействовала на него возможность мысли о заподозрении его в некрасивых чувствах.
И когда в первый вечер после ужина баронесса Нина в тонком распахнутом халатике, наде-том на белье, сидела в спальне перед тройным зеркалом, распустив свои роскошные волосы, и, по обыкновению, беззаботно болтала перед сном, – Валентин сказал:
– Не побеспокоил ли я профессора своим возвращением? Я забыл извиниться. Может быть, пойти, сделать это сейчас?
– Не делайте этого, Валли, – испуганно воскликнула баронесса, – вы убьете его.
– Хорошо, я могу и не извиняться.
XIII
Так как Валентин взял на себя дело продажи имения и, наверное, уже успел набрать покупа-телей, то Митенька Воейков после неудачного разговора с Житниковым решил, что он может не думать сам об этом вопросе, положившись всецело на Валентина и на его практическую сметку.
Ему даже приятно было чувствовать себя в этом новом состоянии освобождения от всякой заботы и личных усилий в деле устроения своей судьбы. Его состояние было похоже на состоя-ние человека, получившего богатое наследство и едущего через неделю на новые места. И он мог эти последние дни проводить без всякой заботы, которую взял на себя за него другой человек.
Помощью Валентина он был особенно доволен и потому, что он теперь мог до отъезда повидать Ирину... При одной мысли об этом у него билось сердце и замирало от волнения.
Могло только, пожалуй, выйти нехорошо, даже подло с его стороны: ездить к девушке, видеть в ней растущее к себе чувство, говорить ей о своей любви и в то же время о том, что он уезжает. Если не уезжать, а взять сильной рукой это посланное ему судьбой счастье... И зачем он в сущности уезжает? Зачем ему нужно уезжать, когда у него здесь счастье? Ведь это Валентину нужно ехать.
Но сейчас же пришла мысь, что неловко выйдет перед Валентином, который уже, наверное, набрал покупателей, взбаламутил людей. "Что же ты, – скажет он, – у тебя семь пятниц на неделе?" А для Митеньки подозрения в двойственности, слабости и нерешительности были всегда самыми оскорбительными и обидными.
Тогда ему пришла простая мысль: не говорить ничего Ирине про отъезд, чтобы не трево-жить ее и не отравлять ей и себе последних дней, а потом перед самым отъездом сказать. "Или лучше с вокзала написать", – подумал сейчас же Митенька, так как ему стало страшно при мысли о том, как он ей скажет об этом.
Самое правильное было бы просто не ездить к ней, чтобы не заходить далеко в другом направлении, когда уже одно выбрано. Но у него не было сил отказаться от волнующей прелести прогулок с молодой девушкой, ясно и несомненно полюбившей его. А потом жаль было ее, так как она, наверное, ждет его и томится.
И он решил сейчас же поехать и стал представлять себе, как она обрадуется, увидев его, и какое счастье засияет у нее на лице. У него сейчас же появилось желание скорее, скорее обрадо-вать ее.
Сказав Митрофану заложить лошадь, Митенька стал ходить по комнатам, стараясь подоль-ше удержать в себе это приятное чувство.
Митрофан уже заложил лошадь, как всегда – с набравшимися помощниками и зрителями, успел починить старые вожжи, так как новые, которые он только перед этим видел своими глаза-ми, точно нечистый припрятал, чтобы потом, когда барин уедет со старыми, подсунуть их под руку.
Затем подкатил к подъезду на старом, дребезжащем всеми отставшими железками таран-тасе.
Барин еще не выходил.
– Еще рано, – сказал себе Митрофан, посмотрев на окна дома, и замотал вожжи за угол козел. – И спешить было нечего... – Он высморкался в сторону, утер рукавом нос и, еще раз поглядев на окна, пошел в кухню, чтобы, сидя на лавке и поглядывая оттуда в окно на лошадей, покурить и не упустить момента, когда выйдет хозяин.
Потом пошел с Настасьей выносить помои свиньям. А когда Митенька Воейков вышел на подъезд, то только развел руками и ударил себя в возмущении по полам:
– Что за негодный народ! Сам налицо, лошадей нет. Лошади налицо, самого нет. – И принялся кричать на весь двор, зовя Митрофана.
Тот, точно от набата, выскочил из закуты, оглянулся на обе стороны и рысью побежал к оставленному экипажу. И когда оказалось, что он еще не оделся и что безрукавка у него оста-лась в конюшне, Митенька ничего даже не сказал, а только безнадежно махнул рукой.
– Ну, трогай, – сказал он, когда Митрофан молча взобрался на козлы и, выдернув из-под себя зацепленные за скобку вожжи, разобрал их.
XIV
Бывало, в годы юности весело на утренней заре собираться в дальнюю дорогу. Деревня еще спит, везде лежит обильная роса, и с лугов вдали поднимаются теплые пары ночи.
Заспанный кучер с соломой в волосах, ежась от утренней свежести, выводит из конюшни лошадей, которые как-то нехотя переступают через высокий деревянный порог и нюхают соло-му под ногами.
Весело было проезжать через большие села с их кузницами, трактирами, постоялыми дворами, нырять по колдобинам грязной лесной дороги, где по сторонам стоят молчаливые ели, темнеют в чаще обросшие мохом старые пни, пахнет осиновой гнилью и стоит кругом зеленая лесная глушь и вечное молчание. А за лесом опять зеленый простор полей, пашен и густых июньских лугов с целым морем свежей травы по сторонам дороги. И когда едешь утром на ранней зорьке, все кругом искрится от росы и белого тумана; то там, то здесь мелькнет в камы-шах синяя гладь озера, поднимутся утки и, свистя крыльями, пролетят высоко над головой со своими длинными, вытянутыми шеями.
А там, на тихой речке, с мягкими травянистыми берегами, показалась мельница в купе ракит, с привязанной у плотины лодкой. Вода однообразно шумит, и пенистая влага бежит из-под тяжелого, обросшего зеленью колеса на средину бука. Под этот однообразный шум слышно мирное воркование голубей в мельничном сарае, дощатые стелы которого все забелены мучной пылью.
Или в юности глаза яснее и живее видели божий мир, и он жил тогда и сверкал всей свежестью своих красок, которых теперь отяжелевшая душа уже не чувствует и не слышит...
Но нет, когда проезжаешь после долгого отсутствия по знакомым родным местам, глаз ищет знакомую зелень старинных усадеб, сердце вспоминает густую прохладу их парков, – многих уже нет... На месте их виднеются то кучи мусора и битых кирпичей, то постоялый двор проворного купца, который успел срубить и старый липовый парк, и веселую березовую рощу на бугре. А зеленый, прежде густой и свежий луг, лишившись влаги, стал беден и сух. И трава уже не мочит утренней росой ног до колен, а – редкая – сухо скользит по сапогам, наглаживая их носки до порыжелого блеска.
Исчезли густые кудрявые леса по берегам рек с заросшими густыми оврагами и потайными чащами, в которых еще жили тени страшных разбойников и мерещились зарытые клады с бочка-ми золота. На месте их видны порубки с мелкой порослью и стена обнаженной середины леса, уходящая вдаль прямой линией, где пыхтит паровая лесопилка и поднимается вечерний дымок от костра.
* * *
Дмитрий Ильич с Митрофаном на козлах ехал, глядел по сторонам, и у него было приятное чувство от сознания, что он видит все это в последний раз.
Прежде, увидев кругом тощие пашни, первобытные сохи, вырубленные леса, он непремен-но задал бы себе вслух вопрос о природе этой нации, как самой безнадежной, лишенной всякого дара творчества. Но сейчас же вспомнил бы об исторических условиях, о связанности и подавле-нности народа и немедленно взял бы назад свои слова о бездарности. А затронувши историчес-кие условия, пришел бы к основному всегдашнему тупику этих рассуждений, к своей историчес-кой вине.
Теперь же, глядя на все глазами человека, покидающего, быть может, навсегда эти места, он не ощущал ни тяготы, ни вины, ни ответственности. Было только легкое добродушное презрение к обитателям этих безграничных пространств, которые не могут справиться с ними и, очевидно, никогда не увидят лучшей жизни.
"Впрочем, – сказал себе Митенька, – у них нет даже оглядки на это, они просто неспособ-ны увидеть убожества своей собственной жизни и всего, что их окружает".
Но тут он вдруг вспомнил, что не знает, куда он едет и куда везет его Митрофан, сидевший перед ним на козлах и мирно, беззаботно оглядывавшийся по сторонам. Митенька забыл сказать, что ему нужно к Левашевым. И он было хотел спросить Митрофана, куда он его везет, но его вдруг охватила лень и неохота заводить с Митрофаном разговор. Потом, раз Митрофан не спра-шивал и иногда поворачивал лошадей то направо, то налево на перекрестках дорог, значит, он знал, куда едет.
А Митрофан не спрашивал потому, что хозяин, конечно, знает, куда едет. И раз он не оста-навливает его, Митрофана, значит, он едет правильно. Он только иногда задумывался несколько перед каким-нибудь новым поворотом и все ждал, что вдруг он ошибется и хозяин крикнет: "Не туда, пошел налево".
Но, как это ни странно, очевидно, он ни разу не ошибся и чутьем угадывал правильную дорогу, так как ни разу не услышал у себя за спиной окрика хозяина, что не туда поехал. И чем дальше, тем он смелее чувствовал себя там, где встречались повороты или расходились дороги, и сворачивал на ура куда попало.
А хозяин иной раз, оглянувшись кругом, думал: "Куда это его нелегкая занесла?" Но сейчас же ему приходила мысль, что, может быть, Митрофан выбирает кратчайшее расстояние.
Потом Митрофан выбрался на большую дорогу, приподнял локти, подобрался и, крикнув заливисто на лошадей, пустил их вскачь по зеленому простору уходившей в бесконечную даль большой дороги. Впереди виднелись сияющие бесконечные дали и неслись в лицо вместе с рвавшимся в уши ветром.
Лошади, проскакав с версту, догнали двух ехавших с сохами мужиков и, провесив головы, пошли шагом.
Митрофан, опустив вожжи, опять стал спокойно смотреть по сторонам и помахивать кнути-ком. И когда мужики с сохами свернули в сторону и стали вдоль межи пробираться к своим загонам, лошади Митрофана тоже повернули за ними, идя шагом и качая сверху вниз головами, наезжали мордами на мужиков и дышали им в шапки.
"Вот едут, – подумал Митенька Воейков, глядя на мужиков, – сейчас будут обрабаты-вать землю. Но в самом деле, отчего этот народ вышел таким? Положим, что здесь историчес-кие условия, но, с другой стороны, нельзя же все сваливать на эти условия, ведь на что-нибудь человеку даны глаза и голова! А у них даже глаз нет, чтобы видеть свое убожество. Едет, зевает по сторонам, а голова пустая. Ему и в голову не придет задать себе вопрос, почему он едет с допотопной сохой, а не с усовершенствованным плугом...".
Экипаж вслед за мужиками въехал на пашню, и Митенька Воейков то и дело морщился и потирал под ложечкой, так как экипаж сильно встряхивало. Он уже начинал сердиться на Митрофана за его кратчайшие расстояния. "Он, пожалуй, ради скорости по болотам меня будет скоро возить", – подумал он, с раздражением глядя на беззаботную фигуру Митрофана, кото-рый, видя, что впереди едут и, значит, знают куда, занялся своими руками, отковыривая на ладо-ни жесткую кожу мозолей. Но Митенька ничего ему не сказал, в надежде, что толчки, может быть, сами скоро прекратятся.
Мужики несколько раз оглядывались на барина, ехавшего неизвестно почему за ними.
– Барин, вы куда едете? – спросил один из них в лохматой зимней шапке и с разутыми длинными ногами.
И оба увидели, как барин испуганно оглянулся по сторонам, а кучер стал несколько нере-шительно натягивать вожжи, как бы ожидая сзади окрика. Окрик действительно последовал.
– Ты куда едешь?! – крикнул барин на кучера.
– А что?..
– Как "а что"? Ты знаешь, куда ты едешь? Куда ты на пашню залез? Ну!
– Вот чертовы лошади-то! – сказал Митрофан, оглянувшись по сторонам.
– Ндравные? – спросил другой мужичок в грязном парусиновом картузе.
– Черт их знает, я и не видал, когда они повернули, – продолжал Митрофан, – ехал все правильно, по большой дороге, а она вон где теперь, сказал он, оглянувшись направо. – С полверсты крюку дали. Ах, черти неладные! Я и то смотрю, что это потряхивать как будто стало.
– Хорошо "как будто", – сказал Митенька, – мне все внутренности растрясло.
– Ну, вы, распустили губы-то, – крикнул Митрофан, сердито дернув вожжи и задрав лошадям морды вверх.
– Ты сам-то не меньше их губы распустил, – сказал Митенька.
На это Митрофан ничего не возразил.
– Ну-ка, господи благослови, напрямик, – сказал он, приподнявшись на козлах и загляды-вая вперед, как это делают, когда пускаются вброд в неизвестных местах. И он свистнул на лошадей.
– Тише ты, всю душу вымотаешь! – кричал Митенька, держась обеими руками за края шарабана, как держатся за края лодки, когда едут по опасной быстрине. – Ну, вот, куда ты заехал! Теперь либо целиком по овсу придется, либо в объезд. Еще больше крюку.
А на меже стояли две бабы, рвавшие в мешки траву, и, прикрыв рукой глаза от солнца, смотрели на барина в белом картузе, который крутился по пашне и по овсу.
– Чего их там домовой носит? – сказала одна в красном платке, стоя с горстью сорванной травы в руке.
– Небось, он знает, чего, – сказала другая постарше, в подоткнутой паневе и в рубахе с прорехой на груди. – В прошлом годе так-то ездили-ездили поперек поля, а потом целый клин земли и отхватили. После уже узнали, что это земномеры от казны подосланы были.
* * *
– Ну, куда же все-таки тебя нелегкая занесла? – сказал Митенька.
– А вам куда надо-то было? – спросил Митрофан, натянув вожжи и повернувшись с козел к барину.
– А ты только теперь и догадался спросить?
– Да ведь кто ж ее знал-то, – сказал неопределенно Митрофан и, как бы боясь продолже-ния разговора на эту тему, стал поворачивать лошадей в обратную сторону. – Должно, дождь ночью будет.
Невдалеке показалась знакомая зелень парка на бугре за церковью. Это была усадьба Тутолминых.
– Недалеко тут и крутились-то, – сказал Митрофан. – Прямо как черт разум помутил.
– Он у тебя по семи раз на неделе его мутит. Ну, поезжай к Тутолминым, а то вон туча зашла. Все равно до дому не успеем до дождя доехать. Вечно одна и та же история: едешь в одно место, попадаешь в другое.
Дождь, правда, надвигался. На юге синела темная грозная туча, и, когда она одним своим тяжелым крылом надвинулась на опускавшееся солнце, вся окрестность вдруг подернулась сумерками. Лес потемнел. Дорожная пыль стала тяжелее. Казалось, что наступает вечер. И хотя не было ни малейшего ветра, туча с своим зловещим седым валом быстро неслась навстречу. Уже передние, черные, разрядившиеся грядами облака были над головой. Жуткий бело-мутный просвет пониже седого вала становился все ближе и все шире захватывал горизонт. Запахло дорожной пылью; набежавший ветер закрутил ее на середине дороги и понес в сторону, на пашню. Стаи мелких птичек, сидевших на межах и кустиках полевой рябинки, тревожно пере-летывали па ветру через дорогу. И в лицо уже дул от тучи свежий ветер, пахнущий теплым дождем.
Лошади, раздув ноздри, быстрее побежали навстречу влажному ветру. Колеса завертелись быстрее, оставляя за собой уже четкий отпечаток следа на осевшей дорожной пыли.
Веселая юность любит летнюю грозу: молодая грудь жадно вдыхает запах приближающего-ся дождя и с нетерпением ждет взблесков молнии и жутких, величественных раскатов грома над головой в то время, как седая завеса дождя быстро идет по полю, разбиваясь в мелкую пыль о сухую землю. Сердце бьется от нетерпеливого желания попасть под дождь и избегнуть его, когда невдалеке уже видна знакомая крыша мелькающей в зелени усадьбы. И через минуту, при ярком взблеске молнии, когда уже немного остается до дома, вдруг проливается крупный теплый дождь.
Вбегаешь через мокрый цветник на застекленную террасу и чувствуешь на рукавах свежий запах летнего дождя. И никогда не бывает так уютен дом, как в этот момент, когда как будто спасся от какой-то веселой опасности и с необъяснимым наслаждением чувствуешь на теле смененное сухое белье и сухой теплый приют в потемневших от грозы комнатах.
XV
Когда экипаж Митеньки Воейкова въехал в темный сумрак липовой аллеи, на кожаный фартук шарабана упала первая большая капля дождя. И вдруг, точно прорвавшись, полил сначала вкось, потом отвесно крупный дождь.
Митенька, весь мокрый, вбежал на парадное крыльцо, на крашеный пол которого с белой дорожкой-ковриком уже доставал мелкой пылью дождь. Очевидно, его увидели в доме, потому что сейчас же парадная дверь, обитая клеенкой и обведенная по краям и накрест тесемочкой, открылась ему навстречу, и на пороге перед ним показалась легкая фигура Ольги Петровны с тем неуловимым оттенком свежести в одежде и завитой прическе, который был ей всегда присущ. Короткая юбка ее шелкового платья, синего с белым горошком, доходила внизу до того места, где кончались ее высокие зашнурованные желтые ботинки.
– Вы что же пропали? – сказала весело Ольга Петровна. – Да он мокрый весь! Снимайте это. Что, насквозь? – Она попробовала его руку повыше локтя тем движением, которое показа-ло Митеньке, что они чем-то свои. – Или нет, вот что... идемте сюда, я дам вам куртку Павла Ивановича.
