Текст книги "Русь (Часть 2)"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Как же можно устраивать жизнь других людей, вообще всех людей на земле, когда он самого себя не устроил, забыл о своем внутреннем?
И вот это его забвение своей души, стремление к полной свободе вылилось в полную анархию, в потерю воли над собой и в подчинение чужой воле, потому что своей воли не было. А он, слепой, все искал чего-то по сторонам, все думал найти внешние зацепки, внешние точки опоры. Хотел перемещением себя в другое место создать новую жизнь. А главный и единствен-ный источник всякой жизни – его внутреннее – было забыто.
И его вдруг осенила мысль, взволновавшая его, как неожиданное открытие: он думал, что уже все перепробовал и раз навсегда оказался во всем банкротом. Оказывается, что у него наш-лась область, в которой есть бесконечный источник деятельности, возможность бесконечного подъема. Это переустройство самого себя.
Вот истина!
И было просто странно и непонятно, как он не пришел к этому с самого начала. Почему он начал чего-то дальнего, с других, а не с самого близкого самого себя? И какое ему теперь де-ло до других, до всей жизни, их устройства? Сколько проделал для них борьбы, сколько тратил на них времени! А они разве подвинулись хоть сколько-нибудь от его работы? А все потому, что он воздействовал (теоретически) прямо на них, а нужно было воздействовать косвенно, т. е. сначала исправить самого себя, а они увидели бы и тогда уже...
Он разрушил все божеские законы, а своих законов вместо них человеческих, личных – не создал. Просто упустил из виду. Да если бы даже и не упустил из виду, то все равно из этой постоянной скачки разрушения и возмущения несправедливостью мира он не смог бы ничего сделать.
Теперь другое дело, когда, сказавши: "С нами бог и бог с вами", он может махнуть рукой на человечество, его дела и заняться на досуге только самым главным.
Конечно, теперь его дело вовсе не будет заключаться в спасении души. И графиня Юлия, толкнувшая его на этот путь, не найдет с ним ничего общего, потому что она вся проникнута религиозным началом. Для нее вся цель и закон – в боге, а у него будет просто здоровое само-управление и упорное улучшение своего внутреннего мира.
Это будет просто автономное земное самоуправление на месте давно свергнутого небесного абсолютизма. Ему совершенно не нужна божественная, потусторонняя бесконечность, когда эта бесконечность улучшения есть в нем самом.
А материала для улучшения, слава тебе господи, найдется, в особенности теперь, когда у него все так разъехалось, что концов не соберешь.
В самом деле: воля, умственная жизнь, нравственная – все это пересмотреть, наладить, организовать. Ведь это самая высшая ступень, до которой достигал человек: быть самому для себя высшим началом и источником дела.
Его захватила и взволновала эта мысль. В самом деле: его владения, пожалуй, будут немногим меньше, чем владения пресловутого творца мира и промыслителя, если измерять их способностью внутреннего проникновения, а не внешними размерами. Да и относительно существования этого творца тоже вопрос деликатный: существует промыслитель или нет, об этом, слава богу, спор идет столько веков, сколько существует человек на земле, и все-таки ни до чего еще не договорились. Тогда как существование, самое реальнейшее существование его, Дмитрия Ильича Воейкова, очевидно для всякого, даже для слепого.
И опять он не мог не отметить наличия в себе могучего духа возрождения: ведь, казалось, совсем погибал человек, две новых жизни лопнули подряд как пузыри, и дальше уж, кажется, податься некуда было. И вдруг новое озарение, новый просвет. И какой просвет! Ведь челове-честву, чтобы сделать такой скачок, от внутреннего небытия к созданию в себе автономного мира, потребовалось тысячи две лет, целая история, а ему не нужно никакой истории: он проделал это ровно во столько времени, сколько нужно было, чтобы проехать от усадьбы графини до монастыря, к которому они уже подъезжали.
Митеньке сейчас было странно, что Валентин сидит рядом с ним и не подозревает, что около него уже совсем другой человек, чем был полчаса назад. В такой степени другой, что самый зоркий глаз не мог бы уловить в нем ничего общего с прежним.
LVI
Подъезжали к монастырю. Ларька свистнул и пустил лошадей полной рысью, но попал на плохую дорогу, и седоков начало подбрасывать, точно они ехали по картофельным грядкам.
– Придержали бы лошадей-то, – сказал Валентин.
– Может, скоро лучше будет, – ответил Ларька.
Сам он вообще не чувствовал никакого неудобства от толчков. И если ехал один, пустив лошадей во весь мах, и налетал на ухабы, – по которым его начинало подбрасывать так, что ёкало под ложечкой, – он не останавливал лошадей в надежде, что толчки сейчас кончатся. А заранее остановиться перед ухабами не мог, потому что смотрел обыкновенно не на дорогу, а все по сторонам.
Митрофан с своей тройкой поспевал за ними сзади в темноте. Вдруг у него что-то треснуло, послышалось падение чего-то в лужу дороги, и все затихло.
– Стой, стой, Ларька! – крикнул Митенька Воейков. Он соскочил с экипажа и подбежал к остановившимся лошадям коляски Митрофана.
Коляска в темноте валялась на боку, зарывшись железным крылом в пашню у дороги. Мит-рофан молча вытирал руки о штаны и смотрел на коляску. Потом потрогал ее, пробуя поднять, и не поднял. Отойдя в сторону, высморкался через пальцы и только тогда сказал равнодушно:
– Поломалась...
– Что поломалось? – крикнул Митенька.
– Известно что – ось, – отвечал Митрофан. – Мастера чертовы. "Весь век, – говорит, – будете ездить и меня благодарить". Ему не коляски чинить, а коров стеречь. Уж как он есть пьяный человек, так и останется.
– Ведь я тебе тогда же говорил, чтобы ты не отдавал ему.
– Да кто же ее знал-то? – сказал Митрофан спокойно.
– Как "кто знал"! Ведь ты же сам сейчас говоришь, что он пьяница.
– Да ведь все думается, что ничего. Ведь уж очень расхвалил-то себя, вышло – вроде как первый кузнец во всем свете. А на поверку выходит свинья.
– Никакой, брат, опыт тебя не научит, я вижу, – сказал Митенька с досадой. – Ну что теперь будешь делать?
Митрофан молчал, глядел на валявшуюся коляску, как бы соображая, потом полез в карман за кисетом.
– Отдам я ему теперь черту, дожидайся, пусть только заявится. Тут надо было кольца нагнать, а он сварил просто, да и ладно.
– Так ты-то не видел, что она просто сварена, без колец?
– Как же не видел, – сказал Митрофан, – глаза-то, слава тебе господи, на месте.
– Так что же ты ему не сказал?
На это Митрофан ничего не ответил и, завернувшись, стал зажигать спичку и раскуривать трубку.
– Бывает, что и с одной сваркой, без всяких колец хорошо держится, когда руками сдела-на, – сказал он, раскурив трубку.
– Что это у тебя руки-то, в чем? – спросил Митенька испуганно.
Все руки у Митрофана были в крови.
– Об камень, должно, пришелся, раскровянил. С таким кузнецом не то что руки, а и голову свернешь. И этот черт тоже расскакался, не видит, какая дорога, – сказал он, недоброжелатель-но посмотрев на темневшую впереди коляску с Ларькой.
– Ну, знаешь ли, с тобой говорить – одно только раздражение. Сам-то ты чего смотрел? И сдержал бы, если знаешь, что ось плохая.
– Да ведь ехал, как за человеком: думал, у него голова работает, отвечал неохотно Мит-рофан. – Ну что же, теперь кол подвязать, да и пошел до монастырской кузницы.
– Скоро вы там? – крикнул Валентин.
Митенька подошел и, запахивая полы, сел в коляску.
Переночевали в монастырской гостинице. Митенька ничем не показал Валентину, что стал совершенно другим человеком. Он даже боялся говорить ему об этом, так как хорошо знал его способность одним словом, сказанным вскользь, опрокинуть все и заставить потерять всякое ощущение значительности предпринятого.
Остановка и ночевка в монастыре, сначала вызвавшая было досаду и раздражение в Мите-ньке Воейкове, оказалась под конец даже приятной для него.
Чистенькая гостиница, с особенной монашеской чистотой; тишина; особенный, приятный запах в номере, недавно покрашенном; внизу, в общем отделении, – богомольцы с котомками и жестяными чайниками, странники, больные и весь убогий люд, обычно колесящий по проселкам и большим дорогам; в церкви ранняя служба... Митенька встал рано и пошел пройтись. Обошел весь монастырь, прошел мимо отдельно от церкви стоявшей колокольни по песчаной дорожке монастырского двора. Повернул мимо трапезной и дома игумена, с остроконечными окнами, в верхней части которых были вставлены разноцветные стекла.
Маленькая калиточка вывела его на пчельник к прозрачной сажелке сзади высокой стены собора. Здесь было старое кладбище и виднелись старые могильные плиты и пошатнувшиеся памятники. А дальше шла кругом видная сквозь зелень сада белая монастырская стена.
Утреннее солнце, церковный звон, тихие фигуры монахов, журчащая вода в святом колодце и солнечные тени на древних могильных плитах придавали всему выражение глубокой тишины. А эта белая стена монастыря точно ставила преграду для всего мирского, беспокойного и трево-жащего.
И Митеньке показалось хорошо, в его новом состоянии, жить в таком отрезанном от мира месте. Только бы не надо этих церквей с божеством.
Он сел на старую могильную плиту, наполовину ушедшую в землю и поросшую мохом.
– Размышляешь? Это хорошо, – сказал неслышно подошедший сзади Валентин.
– Нет, просто так сижу, – сказал, покраснев, Митенька.
– Это тоже хорошо, – сказал Валентин, садясь рядом на плиту.
– Как это на тебя похоже! – заметил Митенька. – Если есть – хорошо, а нет – у тебя тоже хорошо.
– Что ж тут такого? Ум принимает как истину утверждение факта и потом отрицание этого факта также принимает как истину.
– Ну, а в данном-то случае?
– Что в данном случае?
– Да почему хорошо было бы, если бы я сидел и размышлял?
– Место хорошее. Хороший масштаб для оценки вещей дает, – отвечал Валентин, показав на могильные плиты.
– А почему было бы хорошо, если бы я не размышлял?
– Потому что, значит, прочный человек, если можешь сидеть на этом камне и ни о чем не думать. Люблю монахов, – сказал Валентин, как всегда ответив вскользь на вопрос и переходя к другому. – Всегда они выбирают для жизни и смерти красивые места. Прожить жизнь в красивом месте хорошо: останутся хорошие воспоминания о земле. И хорошо, что стеной отгородились. Я пожил бы тут.
– Как странно! – сказал Митенька. – Я сейчас думал о том же. Только бы без этого божественного и без звона.
– Нет, звон необходим, – возразил Валентин, – я люблю, когда много звонят колокола. Жизнь кажется тогда священной и торжественной. Я бы на всех деревьях колокольчиков навешал. Земля любит звон. И монахом охотно бы сделался, – продолжал он. – Вставать до зари, зажигать свечи под каменными сводами, жить, когда на земле все еще спит и только бодрствуют в небе одни звезды... Хорошо! – сказал, еще раз оглянувшись, Валентин. И, указав рукой на вившихся у могильных цветов бабочек, прибавил: – У них все тут есть и все вместе: радость жизни с ее неведением и смерть с познанием всего. – И как бы про себя проговорил задумчиво: – Да, смерть – познание всего. Им бы сюда вина побольше и женщин.
– Как ты можешь говорить такие вещи!.. – сказал Митенька и даже испуганно оглянулся. – Неужели тебя самого-то не оскорбляет?
– Чем оскорбляет? – спросил Валентин, вглядываясь в надпись на плите.
– Несоответствием между такой вольностью и...
– Божественным?.. – подсказал Валентин. И прибавил: – Все божественно. Человек когда-нибудь поймет это.
– Вот и получится вместо монастыря свинство.
– Ну, свинства не получится, – сказал Валентин. – Нет, женщины и вино в монастыре необходимы. А то здесь смеху и веселья совсем не слышно. Целая половина урезана. Все торо-пятся и делают не по порядку. Полная тишина будет и без того там.
– Я заметил, – сказал Митенька, – что ты жизнерадостный человек, а часто говоришь о смерти.
– Ну как же часто, я не говорю. А если и говорю, то это естественно: смерть – познание всего и верный масштаб для оценки вещей.
Он наклонился к могильной надписи и долго вглядывался в нее.
– "Соня Бебутова, скончалась 17-ти лет в 1840 году". Ей сейчас 91 год. Но в то же время ей так и осталось 17. Пройдет 1000 лет, ей все будет 17. Сроки, очевидно, только для земной жизни, потому что никому в голову не придет сказать, что ей 91 год. И там, наверное, лежат среди костей ее волосы, такие же молодые и шелковистые, как сорок и шестьдесят лет назад.
Он перевел взгляд на другие кресты и старые памятники под березами и долго смотрел на них; потом как-то странно оглянулся по сторонам.
– Что ты смотришь? – спросил Митенька.
– Говорят, что узники после долгого пребывания в заключении, выйдя из тюрьмы, любят возвращаться с воли, чтобы еще раз взглянуть на нее.
– Ты к чему это?
– Просто так, пришло в голову. Ну, пока пойдем отсюда, – сказал Валентин, встав и оглянув еще раз кладбище. – Хорошо! – сказал он. – И хорошо то, что человек эти врата, ведущие туда, украшает цветами. В других местах тело сжигают и пепел ставят на полочки под номерами. Это уже хуже.
Он вышел с кладбища и как-то особенно тихо и осторожно притворил за собой калиточку.
LVII
Кузнецы провозились с коляской до вечера. Митрофан с Ларькой присутствовали при этом.
– Вот чертовы мастера-то! – сказал Митрофан, показав на свою окровавленную рубаху. – Чисто поросенка резал! Заместо того чтобы кольца на ось нагнать, он сварил ее просто, да и ладно.
Кузнец на это ничего не ответил и, сунув ось в горн, стал раздувать мех.
– По делу и мастера видно, – сказал он уже потом и, выхватив клещами ось, стал по ней колотить молотком на наковальне, отчего огненными звездами брызнули во все стороны круп-ные искры, заставившие Ларьку кубарем выкатиться из кузницы.
Митрофан только немного загородился рукавом и, когда задымилась его рубаха, он спокой-но замял огонь руками, сказавши при этом:
– Вишь, вредная какая...
Когда путешественники тронулись от монастыря, Валентин сказал:
– Вот нам разве что сделать: тут есть один богатый купец, живет недалеко, Курдюмов. Так как мы поедем почти мимо, то заедем на всякий случай к нему. Он, может быть, купит твою землю. По крайней мере, у меня будет чиста совесть перед тобой. Это уж я делаю не для тебя, а для себя.
Митенька, хотевший было сказать, что это ему теперь уже не нужно, при последних словах Валентина не знал, что ответить: раз Валентину это нужно было сделать для себя, то, конечно, это его дело.
И Митенька согласился ехать туда, куда не нужно, уже не для себя, а для другого, т. е. Валентина.
Если Митенькой завладевала посторонняя воля и он начинал сознавать незаконность такого положения, то освобождение от гнета воли никогда не следовало непосредственно за возникно-вением сознания о необходимости освобождения.
Сначала у него бывало даже приятное успокоение от того, что, подчинившись чужой воле, он может сам не делать активных усилий.
Потом, когда эта чужая воля скручивала его, не считаясь с его собственными желаниями, у него портилось настроение и приходило сознание возмутительности такого порабощения.
После этого следовало долгое нарастание возмущения, которое выражалось преимущест-венно в разговорах с самим собой на тему о том, что никто не имеет права распоряжаться им, или этот протест высказывался какому-нибудь соответствующему лицу, причем он развивал это в очень строгой логической системе.
Но, когда он пробовал это же самое доказывать тому лицу, от засилья которого он хотел освободиться, вся его стройная логическая система расползалась, и он сам не находил у себя прежней веры в правоту своих доводов и в свое право на освобождение.
И потому Митенька, чувствуя за собой этот грех, не решался на активную борьбу и против воли продолжал подчиняться, втайне всегда надеясь на внешний случай, который даст ему освобождение.
В данном случае с Валентином у него уже давно явилось сознание бесполезности этих неле-пых разъездов. В самом деле: какой дурак может сказать, что эти странствования с ежедневными возлияниями хоть сколько-нибудь похожи на деловую поездку по продаже имения?
И, наверное, имения продаются совсем не посредством разъездов.
Митеньку сбила с толку спокойная уверенность Валентина: у него был такой вид, как будто он на своем веку продал целые десятки имений. Но, с другой стороны, ему бы, кажется, нужно знать, что Валентин с таким же легким сердцем мог взяться не только за продажу имения, а и всего земного шара.
И теперь Митенька как раз находился в стадии ожидания какого-нибудь внешнего случая, который освободит его от ига Валентина, потому что внутреннее сознание незаконности этого ига у него уже было. И было то, ради чего нужно было освободиться: он стоял у порога совсем новых прозрений, которые родились в нем по дороге от графини. Теперь ему было что защи-щать, во имя чего бороться.
И случай этот действительно пришел после нелепого заключительного аккорда Валенти-новой деятельности.
LVIII
Только было Ларька, выбравшийся на большую дорогу, пустил лошадей, как навстречу показалась в пыли мчавшаяся тройка буланых, запряженных в старенькую таратайку, у которой задние колеса, размоловшиеся на оси, выписывали мыслетё, как пьяные.
– Стой, стой! Куда? – закричал из таратайки сидевший в ней человек в крылатке и проб-ковом шлеме, повернувшись всем туловищем назад, так как экипажи уже разъехались.
– ...Землю...– неясно донеслось в ответ одно слово из фразы, которую крикнул Валентин, тоже повернувшись назад.
Экипажи остановились. Федюков (это был он), соскочив, подбежал к приятелям и потряс им руки.
Узнав, что они едут к Курдюмову, Федюков, не говоря ни слова, махнул рукой своему кучеру, чтобы он поворачивал лошадей.
– Я вам, кстати, дорогу к нему покажу.
– Да ведь тебе не по дороге, как будто?.. – сказал Валентин.
– Нет, нет, ничего, – отвечал испуганно Федюков, как бы боясь, что его не возьмут.
Он сел к Валентину с Митенькой, а Петрушу пересадили к Митрофану, который вожжами разбередил себе руку и сидел, весь вымазавшись в крови.
Митенька, увидев его, только поморщился:
– Ты бы хоть завязал руку-то.
– Ничего...– отвечал Митрофан и, посмотрев на свои руки, отер их о штаны.
Все тронулись. Федюков показал Ларьке направление и, сказавши: "Жарь пока напрямик", – уселся к нему спиной и лицом к Валентину с Митенькой на передней скамеечке.
– Откуда ехал-то? – спросил Валентин.
– Из города. Жена завтра именинница; наехали, брат, ее родственники, приходится бал задавать; везу всякой чертовщины. Балыков накупил, икры и всего прочего.
– Коньяку-то не забыл? – спросил Валентин.
– Ну, как же без коньяку! Коньяк есть, ром... Небось, уж ждут меня.
Валентин ничего не ответил.
– Да! Вы что-нибудь знаете? – вдруг спросил Федюков. – Вы, я вижу, ничего не знаете? На Востоке опять потемнело... но я бы сказал, что посветлело. Убийство эрцгерцога Фердинан-да, совершенное каким-то гимназистом, Австрия склонна объяснить как политический выпад всей Сербии против нее, Австрии, как провокацию. Но с чьей стороны провокация, – это еще вопрос! – крикнул Федюков, сидя на своей передней скамеечке перед двумя приятелями и подняв при этом палец. – Им славянство глаза мозолит. Они боятся красного цвета. Этот старикашка Франц-Иосиф, – мало еще его учили, его и самого пришибить стоит, – он готов несчастных сербов вот как жать!
Федюков опять как будто ожил и помолодел, когда оказалось, что на Востоке далеко не все забылось и успокоилось, а назревает действительная возможность катастрофы. И чем было больше данных для этой катастрофы, тем Федюков становился оживленнее.
Ларька, после оголтелой скачки пустив лошадей тихо, сидел вполоборота на козлах и, помахивая кнутиком, прислушивался по своему обыкновению к тому, о чем говорят господа.
Федюков сказал, что он знает дорогу и что до цели их путешествия всего десять минут от того места, где он встретил приятелей. Однако проехали уже с полчаса вместо десяти минут. Федюков успел уже осветить роль Германии в восточном вопросе, а ожидаемой усадьбы все еще не было.
Ларька продолжал беззаботно помахивать кнутиком и, казалось, нимало не беспокоился о том, куда они приедут. Наконец Федюков сам уже стал тревожно оглядываться по сторонам.
– Должно быть, мы заговорились, я поворот и пропустил, – сказал он.
– Ничего, – ответил Валентин.
Ларька прислушался, даже сам посмотрел по сторонам, но вместо того, чтобы остановить лошадей и сообразить, куда ехать, вдруг неожиданно вытянул коренника по спине кнутом, поспешно настегал пристяжных как-то из-под низу, под живот, и, перехватив вожжи, крикнул:
– Эй, вы, разлюбезные!
Коляска понеслась по кочковатой дороге, подбрасывая его на козлах в его желтой, с вздувшимися от ветра рукавами, рубахе, надетой под кучерскую плисовую безрукавку. Как будто этим он нашел самый удобный выход из неопределенного положения.
Каждый из седоков мысленно слал его ко всем чертям, потому что и так заехали неизвестно куда, а он еще зачем-то разогнал лошадей – значит, и вовсе завезет бог знает в какие места. Все тревожно смотрели по сторонам, силясь узнать местность, и как-то никто не догадывался оста-новить Ларьку.
– Постойте, вон мужик идет навстречу, сейчас спросим, – сказал Федюков.
Ларька остановил лошадей.
Мужик, шедший в валенках и с палочкой, на вопрос, как проехать к Курдюмову, оглянулся сначала в одну сторону, потом в другую и сказал, указывая палкой назад:
– Все прямо, прямо, а как до оврага доедете, так налево.
– Я так и знал, что мимо проедем, – сказал Федюков.
Пришлось поворачивать назад.
– Не побей бутылки! – крикнул Федюков своему кучеру. – А то родственников жены нечем будет поить, – прибавил он, обращаясь к Валентину.
– Куда же вы поехали? – крикнул Петруша, пробудившись от остановки и удивленно вместе с Митрофаном глядя на проезжавшую мимо них назад переднюю коляску.
– Пошел за нами! – крикнул в ответ Федюков.
Доехали до оврага, повернули, как сказано было, налево. Сначала ехали по едва заметной полевой дорожке, а потом и вовсе пошли нырять через межи и поперек рубежей.
– Это просто сил никаких нет, – сказал наконец Митенька Воейков. – Куда нас несет, скажи пожалуйста? – обратился он к Валентину.
– Не знаю, – отвечал Валентин, – там видно будет. Вон еще один мужик едет.
Спросили у этого. Он сказал, что около оврага надо было не налево, а направо сворачивать. И стал подробно объяснять.
Ларька внимательно слушал с козел и поглядывал туда, куда указывал мужик. И хотя мужи-ку сказали, что поняли теперь, куда ехать, и, завернув лошадей, уже поехали, он все еще кричал им вслед, продолжая объяснять. А им пришлось повернуться к нему назад, кивать головами и махать руками из вежливости, в знак того, что теперь все будет в порядке.
Но только что отъехали немного, как третий встречный сказал, что ни налево и направо не надо, а все прямо, с дороги будет виден хутор.
– Ну что за проклятый народ, запутали совсем, – сказал Федюков.
Послали Ларьку спросить у косцов, как проехать в усадьбу. Тот сбегал и, не говоря ни слова, сел и ударил по лошадям. Через несколько минут показалась действительно небольшая усадебка. Ларька, разогнав лошадей, лихо подкатил к крыльцу странного домика, похожего на крестьянский.
– Куда ты? – спросили у него в один голос седоки.
– А вот, приехали...
– Да куда приехали-то?
Ларька не отвечал и оглядывался по сторонам, как бы соображая, куда действительно приехали.
– Да ты как спрашивал-то?
– Как спрашивал... – ответил Ларька, сидя спиной к седокам и повернув вполоборота к ним голову, так что смотрел не на них, а куда-то в сторону. Спрашивал, – как, мол, к поме-щику проехать...
– К какому?
– А кто ж его знает? – ответил Ларька, немного помолчав. – Да я только спросил, а они показали.
– Один дурак не знал, про что спрашивал, а другой не знал, на что отвечал, – сказал Федюков. И сейчас же испуганно прибавил: – Черт возьми, да это мы, кажется, к Николушке блаженному подкатили. Поворачивай скорей, пока не увидел. Ну его к лешему.
Когда отъехали от домика, Митенька вспомнил, что Николушка, обитатель этого полукрес-тьянского домика, есть не кто иной, как блестящий когда-то гвардеец Николай Петрович Обле-ухов. Оглянувшись, Митенька увидел стоявшего босиком на крылечке высокого седого человека в длинной белой рубахе, подпоясанной узким ремешком.
"Это сама судьба посылает мне его", – подумал Митенька, со странным чувством какого-то благоговения глядя на высокую фигуру благообразного таинственного старика.
LIX
– Ну что же, домой? – сказал Митенька.
– Да уже давай заедем к Курдюмову все-таки, кончим дело и развяжемся раз навсегда. Тут, кстати, близко.
– Какое ж теперь дело, когда уж девять часов вечера?
– Дела и позднее кончают, – возразил Валентин.
Митенька не стал спорить. И несколько времени недовольно смотрел по сторонам дороги, в то время как мимо них в вечернем сумраке на шибкой рыси мелькали загоны с поспевшей рожью, кусты у канавы, перекрестки дорог с полосатыми столбами.
– Хорошо местечко, – сказал Валентин, когда они проезжали мимо лужайки с редкими старыми дубами и редкой сухой травой под ними.
– Бутылки-то у тебя не побились там? – обратился он к Федюкову.
– Черт их знает... Это тогда скандал будет, – отвечал Федюков, – надо посмотреть. Родственники жены издалека приехали, надо уж их угостить как следует.
И он, соскочив, побежал к своей коляске.
– Целы! – крикнул он.
– Давай чего-нибудь выпьем под этими дубами, – сказал Валентин.
Федюков притих, очевидно, считая бутылки и соображая, хватит ли родственникам жены, если взять одну бутылку.
– Ладно, хватит! – крикнул он, решительно махнув рукой, – одну ничего.
Лошадей повернули к дубам. Все сошли и присели.
"Слава богу, – подумал Митенька, – по крайней мере, теперь заговорятся и забудут, куда ехали".
Через десять минут Федюков уже заговорил о застое, об отсутствии героизма в среде, о серости жизни и несоответствии ее сознанию; потом, вдруг встрепенувшись, перешел к Сербии и предложил тост за юного героя Принципа, бросившего камень в болото. Но оказалось, что бутылка была уже пуста. Федюков в нерешительности остановился, но Валентин сказал:
– За Принципа придется выпить. Не предпочтешь же ты ему родственников жены.
– Верно! – сказал Федюков. – Это герой, а те обыватели! – С Принципа перешел на размах славянской души, но сейчас же сбился и сказал: – Нет, не то: о душе Авенир мастер говорить.
– Почему не пьешь? – спросил Валентин, посмотрев на Митеньку.
– Я не хочу пить.
– Почему?
– Так, не хочу.
– Пейте, не портьте компании! – закричали все.
– К черту меланхолию! – сказал Федюков. – Мировую скорбь можете при себе держать, а не обнаруживать. Я, может, в десять раз больше вашего... Он вдруг увидел, что и вторая бутылка пуста, нерешительно оглянулся на коляску, потом посмотрел на часы.
– Ах, черт... ведь меня уже ждут...
– Ничего, – сказал Валентин, – пусть подождут, а то подумают, что ты их хочешь задобрить, заискиваешь в них.
Федюков, несколько нетвердо смотревший на Валентина, вдруг крикнул:
– Верно! Какого черта! Они же губят мою жизнь, засасывают меня, а я еще буду для них стараться?! Ну, подождут лишних полчаса и выпьют одной бутылкой меньше, разве не все равно?
– Если бы они даже ничего не выпили, и то было бы все равно, – ответил Валентин, – по крайней мере, твою самостоятельность почувствуют.
– Вот-вот, верно, брат! А то они усвоили, кажется, не совсем почтительные манеры по отношению ко мне. А кто они, Валентин? Ничтожества, так называемые дельцы, которые одним фактом своего существования оскорбляют высшее сознание. – И, ударив себя кулаком в грудь, он пошел еще за бутылками.
– Тебе нужно большое поле деятельности, – сказал ему Валентин, когда он вернулся с бутылками уже в обеих руках, – а то тебе негде развернуться.
– Негде, Валентин.
– На маленькие дела ты неспособен.
– Неспособен на маленькие дела, Валентин.
– Ну, подожди, дождешься большого дела, тогда покажешь себя.
– А как его не будет?
– Будет, – сказал Валентин.
– Ну, ладно, считай за мной! – крикнул Федюков, махнул рукой, и прибавил: – Именно безграничное поле нужно. Ну, давайте!.. Воейков, пейте.
– Пейте! – закричали все.
Так как на Митеньку воздействовала уже не одна воля, а несколько, то он, немного поспо-рив, все-таки протянул руку к рюмке, тут же, кстати, найдя оправдание в том, что это последний день и его даже хорошо провести по-старому.
Он только не удержался, чтобы не сказать Валентину:
– Поехали дело делать и по обыкновению застряли.
– Успеем, – отвечал Валентин. – Курдюмов твой никуда не уйдет. Может быть, его сейчас нет дома, а если мы задержимся, то он к этому времени вернется.
– Вот уедем с Валентином на Урал, – сказал Федюков, – тогда нас никто беспокоить не будет...
– Как, и вы тоже? – спросил удивленно Митенька.
– То есть, как это "и вы тоже"? – сказал, обидевшись, Федюков. – Он определенно приг-лашал меня. И задержка была только за мной.
– Все поедем, – сказал Валентин.
Беседа затянулась надолго. Велели зажечь дорожный фонарь и, приняв свободные позы, улеглись ногами врозь, головами в кружок около расставленного на маленьком коврике ужина из покупок Федюкова.
Кучера около лошадей, присев на корточки, тоже что-то закусывали, после того как им поднесли по стакану рома. И они, сморщившись и посмотрев друг на друга по поводу крепости господского напитка, пошли, утирая рукавами рты, к своему месту.
Федюков каждый раз, когда кончали бутылку и коробку с закусками, шел нетвердой посту-пью к коляске и приносил еще одну. А потом пошел и, увидев пустой кулек, только посвистал, утерев подбородок.
– Кончили, брат... – сказал он, озадаченно посмотрев на Валентина. Как же мне теперь домой-то показаться? Ведь это неловко получилось...
– Конечно, неловко, – отвечал спокойно Валентин. – Поедем уж с нами кончать дело.
– Какое дело, когда уже скоро двенадцать ночи! – воскликнул Митенька. Что людей напрасно беспокоить? Еще прогонят.
– Я его прогоню... – отозвался молчавший до того Петруша, стараясь стоять по возмож-ности прямо, так как ему повезло на ром и теперь толкало то взад, то вперед. – Я ему растрясу карман. А то накопил – и сидит.
– Это что, глухой-то? – спросил Ларька, готовивший лошадей. – Так бы и сказали раньше, я бы в минуту доставил. А то слышу – Курдюмов. У нас его тут так никто и не зовет.
– А почему – глухой? – спросил Валентин.
– Прозвище такое... Ох, и скуп, все воров боится. Как бы еще собаками не затравил.
– Я его затравлю... – сказал опять Петруша.
– Петруша заговорил, это хорошо, – заметил Валентин.
Митенька Воейков с некоторой дрожью представил себе, как эта компания будет произво-дить операцию продажи имения, ворвавшись в чужой дом в 12 часов ночи, да еще имея в своем арьергарде Петрушу.
